Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
– Ишь ты, какое-то... Смотрите... Субчик...
В кабинете уже не полдесятка коммунаров, а целая толпа, и кто#27........
10. И ТРАГЕДИИ И КОМЕДИИ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
11. ПРАЗДНИК
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пацаны бегают по всей лестнице – ужасно оживленные и храбрые, но только до дверей "громкого" клуба, а здесь хвосты поджали и тихонько, бочком пробираются в клуб мимо председателя Правления и еще тише салют:
– раст...
А потом все собрались и смотрят на гостя, глаз не сводят и молчат.
Правда, нужно сказать, что главные пацаньи силы в это время намазывались всеми возможными красками и наряжались в каморке за нашей сценой – готовились к постановке. Перский, на что уж человек изобретельный, а и тот "запарился":
– Да сколько вас играет?
– Ого, еще Колька придет, Шурка, две девчонки, Петька и Соколов, да еще ни один кустарь не гримировался, а кустарей трудно будет, правда ж?
Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и бюст Дзержинского в живых цветах. Много потрудились художественная комиссиия. Много поработали и остальные. Все-таки наиболее поражает всех Миша Долинный, который со всей комиссией – человек двадцать, кажется, и праздника не видели – протолкались на дворе до часу ночи. Зато ни один гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам на белгородском шоссе стоял Мишин пикит и спрашивал публику:
– Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.
И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле до самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом: здесь были и электрические фонари, и факелы, и разложенные на поворотах и трудных местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом и пахла разными запахами наподобие украинского пекла.
Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке портрет Дзержинского.
В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились под стенками. Когда все собрались, команда:
– Под знамя встать! Товарищи коммунары – салют!
Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что такое знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкновенный будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день. Он оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и сейчас и у нас и у них является не только призывом к труду, но и салютным маршем, который мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим мимо ЦК партии, ВУЦИКа, когда встречаем очень дорого гостя и когда встречаемся в городе с колонией Горького...
Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за ним знаменная бригада шестого отряда – три девочки. Шестой отряд уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше знамя...
Началась торжественная часть. Нас приветсвовали с тремя годами работы, нам желали дальнейших успехов...
После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:
1. Марш Дзержинского – музыка Левшакова.
2. Торжество революции – увертюра.
3. Увертюра из "Кармен".
4. Кавказкие этюдф Ипполитова-Иванова.
5. Военный марш Шуберта.
Закончил он шуткой#28. Вышел к гостям и сказал:
– Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфальшивит, я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя к нему спиной. Вот послушайте.
Он обратился к музыкантам:
– Краснознаменный.
У музыкантов заволынили:
– Довольно уж.
– Уморились...
– Праздник так праздник, а то играй и играй...
– В самом деле...
У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то подвох. В зале отдельные замечания:
– Ого, дисциплинка!..
Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:
– Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознаменный...
Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подносят мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских маршей. Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем такте часть корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы. Марш продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, волторны и так далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька Романов с пиколкой и барабаны... Левшаков продолжает дирижировать, стоя лицом к публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показывающие, что он переживает музыку. Но вот убежал и Волчок, последний раз ухнул Грушев, наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только теперь рукой Левшакова. Остался рдин Могилин на большом барабане. Только теперь Левшаков "понимает", как его подвели музыканты, и сам убегает. "Булька" последний раз гремит барабаном и хохочет. Хохочет и публика, все довольны, что это простая шутка и что с дисциплиной у дзержинцев не так уж палохо.
Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так таинственно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем классе, из класса дверь дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то перемигивался у сцены.
Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:
– Ой, и вредные пацаны, дали им волю...
На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:
– Сперва пойдет пролог#29.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все гонят, все клянут меня#30,
Мучителей толпа,
Правителей несправедливых
И мальчиков неукротимых...
Безумным вы меня прославили всех хором
И от начальства до юнца
Покрыли детище мое позором.
Вы правы, тут не разберешь конца:
И строить вредно, и не строить плохо,
Построил вот, а теперь охай.
Я в Кисловодск теперь ездок,
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок...
Каре... Эй, Топчий, запрягай, пожайлуста, до автобуса...#31
Левенсон удаляется, а на сцену три пацана с фанфарами, играют какой-то сигнал и обьявляют, что феерия "Постройка стадиона" окончена.
Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят гостей ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв "все в столовую".
Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда коммунаров приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.
Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:
– Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авторитет?
– При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович? – спрашивает Клюшнев.
– Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством, когда он освещается каким-то синими фонарями, а руки складывает, как Демон? Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет авторитет?
– Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово сделали. Теперь Правление задумается...
Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Борисовичу, сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович, перемешанный с Борисом Годуновым, Демоном и Ленским#32, но его комизм был показан как необходимое следствие нашей производственной заброшенности. Жалкие цехи, размещенные по подвалам и квартирам, жалкие диктовые постройки, засилие кустарей и кустарщины были представлены пацанами в неприкрашенном виде. И председатель Правления, уезжая от нас в этот вечер, сказал:
– Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули...
12. ПОЖАРЫ И СЛАБОСТИ
Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять иллюминационные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну Крейцер#33 и сказал в кабинете:
– Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться...
Дорошенко сонно ответил:
– Давно пора.
Сопин не поверил:
– А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут денег нет. За какие деньги строиться?
– Да что вы, обьеличь чего? – сказал Крейцер. – У нас сейчас на текущем счету тысяч триста есть?
– Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить...
– А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить...
– Мало ли чего, – сказал Фомичев. – Вот это все расчистить нужно, а на чистом месте построить завод. Новый завод...
Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам. Это значило: построятся, как же... Но вслух он сказал:
– Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные станочки. Хорошая вещь, а спрос? Ух!..
– Токарные не выйдут, – сказал Фомичев. – Какой это завод на сто пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче...
– Надо прибавить коммунаров, – протянул Крейцер, усаживаясь за столом
ССК.
– Ой, сколько же прибавить? – спросил Дорошенко.
– А сколько ж? Удвоить нужно.
Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:
– О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни и классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?
– Так вы же работаете?
– На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно, миллионом пахнет...
Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:
– И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет – завод, во! И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело я понимаю.
– Вот обрадовался: триста... – кивает на Сопина Болотов, – как придут новенькие, от коммуны ничего не остается...
– Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не остаентся? Это ты такой...
– Я такой... скажи, пожайлуста. А вот ваш актив – Григорьев – вот хороший оказался.
– И то лучше тебя, – сказал Сопин.
– А я теперь что? Я теперь ничего, никто не обижается, – надувшись
окончательно, сказал Болотов, и Сопину стало жалко его; он потрепал Болотова по плечу:
– Как придут сто пятьдесят новых, мы тебя обязательно ССК выберем.
Болотов улыбнулся неохотно:
– Выберем, как же!
Весть о том, что на лето предполагается постройка, в коммуне никого не взволновала – мало верили словам коммунары. Но все же появилась серьезная задача – надо побольше собрать денег.
Соломон Борисович предьявил одному из общих собраний промфинплан первого квартала. Коммунары о нем недолго думали:
– Это выполнить можно, если в цехах хоть немного наладится. А если выполним, то сколько у нас денег будет?
Соломон Борисович считал такие вопросы неприличными:
– Вы сделайте, а деньги будут.
– Не забудьте ж, и на кавказ поехать нужно.
– И на Кавказ поедете.
– А все-таки, сколько будет денег, если выполним план?
Соломон Борисович развел руками:
– Ну, что им говорить?
– Тысяч сто прибавим на текущий счет, – сказал я коммунарам.
Промфинплан обсудили на цеховых собраниях#34. Встречный выдвигали без большого разгона – цифры Соломона Борисовича были без того жесткими; встречный поан коммунаров на первый квартал был такой:
Арматурный цех
Масленок 51480 штук
Ударников для огнетушителей 12000 -""
Шестеренок для тракторов 600 -""
Деревообделочный цех
Столов аудиторных 780 -""
Столов чертежных 700 -""
Табуреток к ним 1100 -""
Стульев аудиторных 1100 -""
Швейный цех
Трусиков 18000 -""
Юнгштурмов 1100 -""
Ковбоек 2300 -""
Всего по себестоимости на сумму 170000 рублей.
Металлисты наши очень обрадовались, что выбросили из плана эти отвратительные кроватные углы. Их не любили коммунары:
– Это что за такая продукция? Кроватный угол... Это самая легкая индустрия, какая только есть. Подумаешь, кому нужен кроватный угол? Покрась себе кровать хорошей краской и спи. А то: никелированный кроватный угол. Всякая, понимаете, охота пропадает...
– Масленка это, действительно, груба! Это для машины для всякой нужная вещь. Это же не такая легкая индустрия: масленка Штауфера. Видите – не сразу даже придумали, Штауфер такой нашелся...
– Серьезно, – говорили уважающие себя токари, – в масленке и резьбу нужно сделать, и все так пригнать, чтобы крышка правильно навинчивалась, и дырочку просверлить.
Колька Вершнев торжествовал – закрывали-таки никелировочный цех. Колька считал, что ничего вреднее для пацанов быть не может.
С первых дней января работа сразу пошла веселее в цехах, да и весной запахло – коммунары умеют на большом расстоянии чувствовать весну и ее запахи.
Соломон Борисович часто заходил ко мне и радовался:
– Молодцы коммунары, хорошо взялись! А я им план закатил, ой, будут меня ругать. Ну, ничего, все будет хорошо.
Соломон Борисович оживился в январе, забыл громы Декина#35 и сарказмы пацанов в "Постройке стадиона". Его поднимало сознание, что коммуна нуждается в больших деньгах, что эти деньги коммунары заработают только под его руководством. Соломон Борисович прибавил стремительности в своих достижениях и до позднего вечера летал по производственной арене. Одно его смущало со времени приезда Декина – боялся Соломон Борисович пожара. Пожар ему мерещился ежеминутно, он не мог спокойно лечь спать и приходил ко мне иногда часов в двенадцать ночи, извинялся, что мешает, о чем-нибудь заговаривал, как будто спешном, а потом сидит и молчит.
– Чего ты не спишь? – спрашиваю его: мы с ним перешли на "ты" после праздника.
– По правде сказать, так боюсь ложиться – пожара боюсь.
– Вот глупости, – говорю ему, – откуда пожар возьмется, все уже спят.
– Там же, в стадионе, печки еще топятся, – с трудом выговаривает Соломон Борисович, – я вот подожду, пока закроют трубы, и пойду спать.
Он уже и сейчас почти спит, голова его все падает на лацканы пиджака, он тяжело отдувается и протирает глаза:
– Уф... Уф...
– Да или спать, вот придумал человек занятие – пожара ожидать.
В дверях стоит с винтовкой дневальный, которому веселее с нами, чем в одиночестве скучать у денежного ящика. Дневальный улыбается:
– Пожар никогда не бывает по заказу. Вы ждете пожара, а он загорится в другое время, когда спать будете...
– Почему ты думаешь, что он обязательно загорится? – спрашивает Соломон Борисович.
– А как же? Это и не я один думаю, а все пацаны так говорят...
– Что говорят?
– Что стадион непременно сгорит, ему так уже от природы назначено...
Дневальный решил, что довольно для него развлечений, и побрел к своему посту. Соломон Борисович кивает в его сторону:
– Пацаны говорят! Они все знают!.. Загорится стадион, пропало все дело: будет гореть, а мы будем смотреть, это правильно сказал Декин. Все ж дерево, сухое дерево, сколько там дуба, сколько там лесу, ай-ай-ай, пока пожарная приедет...
В первом часу я отправляюсь домой. Бредет рядом со мной и Соломон Борисович и просит:
– Зайди в стадион, скажи этим истопникам, чтобы были осторожнее, они тебя больше боятся... зайди, скажи...
Однажды рано утром, только что взошло солнце, наш одноглазый сторож Юхин поднял крик:
– Пожар!
Прибежали кто поближе, никакого пожара нет, солнце размалево окна стадиона в такой пожарный стиль. Посмеялись над Юхиным, но в квартире Соломона Борисовича обошлось не так просто: услышал Соломон Борисович о пожаре – и в обморок, даже Колька бегал приводить его в чувство. Дня три ходил после этого Соломон Борисович с палочкой и говорил всем:
– Если загорится, я погиб – сердце мое не выдержит, так и доктор сказал: в случае пожара у вас будут чреватые последствия.
И вот настал момент: только что проиграли спать, кто-то влетел в вестибюль и заорал как резаный:
– В стадионе пожар! Пожар в стадионе!..
Захлопали двери, пронеслись по коммуне сквозняки, залился трубач тревожным сигналом, сначала оглушительно громко здесь, в коридоре, потом далеко в спальнях. Как лавина слетели коммунары по лестницам, дробь каблуков, крик и какие-то приказы вырвались в распахнувшуюся настежь парадную дверь – снова тихо в коммуне. Соломон Борисович тяжело опустил голову на бочок дивана и застонал.
Я поспешил в стадион. Подбегаю к его темной массе, а навстречу мне галдящая веселая толпа коммунаров.
– Потушили! – размахивает пустым огнетушителем Землянский.
Он хохочет раскатисто и аппетитно:
– Как налетели, только шипит, как не было!
– Что горело?
– Струдки возле печки. Это раззява Степанов в кочегарку пошел "воды попить", у них в стадионе и воды нет...
Говорливый торжествующий толпой ввалились мы в кабинет. Соломон Борисович изнемог на диване. Он с большим напряжением усаживается и стонущим голосом спрашивает:
– Потушили? Какие это замечательные люди – коммунары... Стружки, говорите? Большой огонь?
– Да нет, только начиналось, ну, так, половина кабинета костерчик, говорит Землянский. – А куда теперь эти банки девать? – показывает он на разряженные огнетушители, выстроившиеся в шеренгу в кабинете.
Соломон Борисович поднимается с дивана.
– Сколько вы разрядили?
Он начинает пальцем считать.
– Да кто их знает, штук двенадцать...
– Двенадцать штук? Двенадцать штук? Нет, в самом деле? – вертится сердитый Соломон Борисович во все стороны. Он протягивает ко мне обе руки:
– Это же безобразие, разве это куда-нибудь годится! Это же... Двенадцать на такой маленький пожар. Ты им скажи, разве можно так делать? Где я могу набрать столько огнетушителей, разве это дешевая вещь?
Коммунары притихли и виновато поглядывают на шеренгу огнетушителей.
– Нет, в самом деле... – даже раскраснелся Соломон Борисович.
Я серьезно говорю коммунарам:
– Слышите? Больше одного огнетушителя в случае пожара не тратить.
Коммунары хохочут:
– Есть! Соломон Борисович, пропал ваш стадион... Сегодня разве потушили бы одним?..
– Как ты сказал! Как ты сказал! – пораженный, обращается ко мне Соломон Борисович.
– Я исполнил твою просьбу...
– Разве я говорил – один? Я же не сказал один. Надо с расчетом делать...
После этого Соломон Борисович стал бояться всякого крика, всякого бега по коммуне. Только с приходом весны он несколько успокоился и стал смотреть веселее на мир.
Принимал Соломон Борисович разные противопожарные меры. Ему сказали:
– Полагается в цехе держать бочки с водой и швабры при них.
Соломон Борисович выпросил у заведующего хозяйством несколько старых бочек и действительно налил их водой. Это ничего не стоило. Но швабры оказались дорогой вещью, и Соломон Борисович втихомолку заменил их палками, на концы которых были привязаны пучки рогожи. Когда приехал пожарный инспектор, Соломон Борисович с гордостью повел его к кадушкам, но здесь он был незаслуженно посрамлен.
– И швабры есть, как же, – говорит он пожарному инспектору.
Он с гордым видом вынимает палку из бочки и видит, что на конце ее нет ничего, торчат одни хвостики рогожные.
Когда унхал пожарный инспектор, Соломон Борисович произвел расследование, и оказалось: бабы-мазальницы, которым поручил Соломон Борисович что-то выбелить в системе своих цехов, отрезали рогожные пучки от пожарных приспособлений и обратили их в щетки.
– Разве это люди? – сказал Соломон Борисович. – Это звери, это некультурные звери.
Много страдал Соломон Борисович от пожарной безопасности, и, наверное, его сердце не выдержало бы всех волнений, если бы не коммунары. Коммунары не позволяли Соломону Борисовичу сосредоточиваться# 3 6 . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Вы посмотрите, что утром делается! Не успели окончить завтрак, а некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый захватывает себе масленки и ударники, а кто придет позже, тому уже ничего не остается, жди утренней отливки, пока она остынет.
– Соломону Борисовичу жалко истратить тысячу рублей на новые опоки, а сколько он тратит на доставку глины из Киева? Сколько стоит вагон глины? А формовочный песлк возле самой коммуны, сколько хочешь, и сушить формовку не надо, не то, что эта глина.
Соломон Борисович обещал, оправдывался, снова обещал, придумывал разные причины, говорил, что нет железа, что опоки будут тяжелые, что коммунары их не поднимут#37.
– Поднимем, вы сделайте...
На одном собрании он, наконец, взмолился?
– Что вы мне покоя не даете с этой глиной? Что, я сам не понимаю, что ли? Опоки будут скоро сделаны.
– Когда? Срок? – шумят в зале.
Через две недели...
Редбко с места:
– Значит, будут сделаны к первому февраля?
– Я говорю, через две недели, значит – к двадцать пятому января.
– Значит, к первому февраля будут обязательно?
– Да, к двадцать пятому января обязательно, – гордо и неприязненно говорит Соломон Борисович.
Он становится в позу, протягивает руку вперед и торжественно
произносит:
– К двадцать пятому января – ручаюсь моим словом.
В зале припадок смеха. Хохочет даже председатель.
Соломон Борисович краснеет, надувается, плюется, размахивает руками. Он уже на середине зала:
– Вы меня оскорбляете. Вы имеет право оскорблять меня, старика? Вы? Мальчишки?
Хохот стихает, но вежливый румяный и веселый Клюшнев говорит негромко:
– Никто вас не хочет оскорблять. Но я перед всем собранием утверждаю: вы говорите, что новые опоки будут готовы к двадцать пятому января, а я утверждаю, что они не будут готовы и к двадцать пятому февраля.
В собрании тишина внимания: что ответит Соломон Борисович? Но он молча поворачивается и уходит. Все смущены. Кто-то говорит Клюшневу:
– Ты все-таки чересчур. Разве так можно с человеком? Он ручается словом.
Клюшнев спокойно:
– И я ручаюсь словом. Если я окажусь неправ, выгоните меня из коммуны.
В первых числах февраля на мой стол оперля локтями Синенький, поставил щеки на собственные кулачки, долго молча наблюдает, чем я занимаюсь, и, наконец, осторожно пищит:
– Сегодня ж шестое февраля?
– Да, шестое.
– А новых опок еще не сделали...
Я улыбаюсь и смотрю на него.
– Не сделали.
– Значит, Клюшнев Вася правильно говорил...
– Выходит, так.
Синенький срывается с места и вылетает. Только в дверях он оборачивается и делает мне глазки:
– А Соломон Борисович, значит, не сдержал слова...
Но Синенький произвел эту рекогносцировку неофициально. Ни в общем собрании, ни в совете командиров не вспоминают о состязании Соломона Борисовича и Клюшнева. Соломон Борисович недолго обижается. Он оживлен и энергичен и первого марта с торжеством говорит общему собранию:
– Ваше желание, коммунары, выполнено: сегодня готовы новые опоки, и мы переходим на формовку в песке...
Коммунары шумно аплодируют Соломону Борисовичу Я ищу в зале Клюшнева. Он прячется от меня и за чьей-то головой и хохочет, хохочет. Перед ним стоит Синенький и быстро бьет ладонью о ладонь, широко отставив пальцы. Смотрю – и многие коммунары заливаются, но так, чтобы не видел Соломон Борисович.
А Соломон Борисович высоко поднял руку и говорил звонко:
– Видите, что нужно и что можно сделать для производства, я всегда сделаю.
В зале взрыв аплодисментов и уже откровенный взрыв смеха. Смеется и Соломон Борисович.
13. НА ДОРОГЕ
Несмотря на холод в цехах, плохой материал и полное изнеможение станков, без всякого сомнения заканчивающих свою жизнь, коммунары подходили к концу первого квартала без больших поражений.
Тридцать первого марта мы просидели до 12 часов ночи в общем собрании дела были серьезные.
Промфинплан первого квартала был выполнен:
арматурным цехом 86%
деревообделочным 108%
швейным 130%
коммуной в среднем 102%
Всего выпущено продукции по себстоимости на сумму 174000 рублей.
Напали на металлистов:
– Так мы и говорили, что вы подкачаете... Вот у нас прорыв, где еще 14% плана гуляют? А ведь у вас собрались самые квалифицированные коммунары.
Металлисты были очень смущены. В особенности был огорчлен четвертый отряд, в котором были и Юдин, и Клюшнев, и Грунский, и Скребнев, и Козырь. По выполнению своих отрядных норм отряд шел впереди всех отрядов коммуны, уступая только одиннадцатому отряду девочек (после закрытия никелировочного цеха у на была произведена реорганизация отрядов, и девочки получили номера десятый и одиннадцатый). Но другие отряды токарей далеко отстали от четвертого, а особенно отставали литейщики. За литейщиков и взялось общее собрание.
– Два месяца держались за киевскую глину, выпускали больше брака, чем дельного литья.
– Зайдешь к ним в цех – не литейная, а аптека; это не трогай, а на это
нельзя смотреть, а этоосекрет какой-то, а на самом деле саботажники. А командиры-литейщики? Хоть один бы рапорт за квартал?
– Чего, хоть один рапорт? – вскакивает задетый за живое командир девятого. – Мало было рапортов?
– А за мастером вы смотрели? Вы, вот, посадили токарей на "декохт"... Что мы не знаем, как они гонялись за масленками? Каждое уктро у них в очереди стоят. Как это годится такое?..
– А где Ганкевич, почему его нет на собрании?
Председатель немедленно посылает за Ганкевичем пацана. Ганкевич приходит смущенный и злой.
– Я работал двенадцать часов в сутки, разве я отдыхал когда# 38 . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В левом здании будут спальни на триста человек, больничка, вешалка и кое-какие подвалы. В правом здании расположится в двух этажах новый завод – завод ручных электросверлилок.
Центральное здание все придется перестроить: кухню опустить в подвал, за счет классов внизу и коридора расширить столовую, спальни второго этажа обратить в аудитории, из теперешнего "тихого" клуба и спальни девочек сделать театр на пятьсот человек, в теперешнем "громком" клубе устроить "тихий". Придется в центральном здании передвинуть почти все переборки.
Косалевич добивался на Правлении:
– Нельзя ли коммунаров раньше отправить куда-нибудь, чтобы раньше начать перестройку?
Но в Правлении сказали: нельзя никуда отправлять, нужны большие средства, нужно сейчас работать, уедут коммунары только пятнадцатого июля.
В этом проекте самым увлекательным был завод электросверлилок.
Мы видели уже эту электросверлилку, инженеры достали где-то заграничную: аллюминевый кожух, ручка, собачка, все вместе немного похоже на револьвер, только больше – сантиметров сорок в длину и цилиндричнее. Внутри моторчик, механизм, шестеренки – внутренность еще мало понятная, но говорили инженеры, что в работе нужна точность до одной сотой миллиметра. Если эту сверлилку разобрать, получается много деталей. Одних названий деталей сто одно.
До сих пор сверлилки эти привозились к нам из Америки, Австрии, платили за них золотом. Коммунары на сверлилку смотрели со страхом и уважением:
– Это тебе не масленка, тут тебя один моторчик слопает с потрохами. Одная сотая миллиметра – какие очки надевать нужно?
– Правда, что у нас мастеров таких пока что нету, а все-таки сделаем, вот увидите, сделаем, еще как...
Все это дело: и новые здания, и новый завод, и новые коммунары, все это представлялось в далеком тумане, но не туманом уже были ряды кирпича, обступившие коммуну со всех сторон, пирамиды песка, сосновые бараки для рабочих, начальник строительства Вастонович. А в конце марта пришли люди с топорами и хватили ими по нашему милому саду. Из пацанов кто-то ахнул:
– Сад? Ой, жалко ж...
– Чего ты трепыхаешься? – сказал кто-то из старших. – Яблок жалко? Так яблоки, это что? Яблоки – это баловство, а тут тебе электросверлилка...
Пацаны не успевали, впрочем, переживать как следует все, что им выпало на долю в это время. Слишком много было потрясающих впечатлений, а впереди еще поднимались кавказкие горы. Не успели вырубить сад, как начали копать котлованы для фундаментов, а в начале апреля на нас навалилось новое дело: постройка дороги.
О дороге к белгородскому шоссе мы хлопотали давно. Нужно было проложить мостовую длиной в километр с четвертью, а сейчас мы положительно изнемогали от бездорожья. Даже пешеходы добирались до шоссе ценою великих страданий и сложной обходной стратегии. Ведь вы знаете, что такая старая российская дорога? Это такое место, которое меньше всего приспособлено быть дорогой. Так вот именно такая дорога отделяла нас от белгородского гудронного шоссе.
В течение зимы совет командиров отправил несколько делегаций в Коммунхоз. Совет командиров писал Коммунхозу, что для перевозки двадцати пудов груза нужно запрягать трех лошадей, что извозчики отказываются вообще к нам ездить, а о проезде машиной нечего и думать.
И к весне Коммунхоз, наконец, сжалился над нами и приступил к прокладке дороги. Начались земляные работы, свозили камень. С земляными работами сразу обернулось очень плохо. Нужно было сделать выемку длиной до полуверсты – для этой работы наняли даниловских и шишковских крестьян и платили им по поденному расчету, а по сдельному они ни за что не хотели работать – слишком для них подозрительным показался кубический метр.
Посмотрели мы с недельку на эти земляные работы и головы повесили: при таких темпах дорогу окончат не раньше конца пятилетки. Еще прошла неделя. В общем собрании заговорили:
– С такой работой нечего возиться. Либо бросить все дело, либо искать новых рабочих.
– А где ты их найдешь?
Пришел в собрание и десятник с дороги и сказал:
– С дорогой плохо, прямо вам говорю.
Кто-то из коммунаров спросил:
– А если бы нам взяться за дело?
Десятник улыбнулся высокомерно:
– Что вы, разве это детская работа?
– Какие мы дети! – обиделся Грунский. – Хорошие дети...
– Сколько там у вас больших, а малышам будет трудно. Знаете, земляная работа, она...
Так собрание и кончилось ничем. У себя я сказал десятнику:
– Жалко, разумеется, отрывать ребят от производства, но вы знаете, если бы ребята взялись, за шесть дней выемку бы окончили.
Десятник и теперь не поверил, а через три дня снова пришел ко мне и сказал:
– Что ж, надо прекращать работу. Это волынка обходится дорого, и к осени дорогу не окончим.
– А не потрубить ли нам, Василь, совет? – спросил я Дорошенко.
Дорошенко подумал, подумал:
– Насчет дороги? А как же с промфинпланом будет? На дорогу нужно не меньше десяти дней.
– Десять дней? – удивился десятник. – Голубчики мои, да это ж прямо чудо... Давайте...
– Потрубить можно. что ж, – сказал Василь.
Потрубили. Командиры задумались:
– Десять не десять, а на неделю придется закрыть производство.
Соломон Борисович разволновался до истерики:
– И что вам в голову приходит? Откуда такое приходит в голову? Десять дней, это по себестоимости на сорок тысяч рублей продукции. Что такое? Вы соображаете своей головой?
– А если останетесь совсем без дороги? – сказал десятник.
– Как без дороги? Без дороги нельзя...
– Соломон Борисович, – сказал кто-то, – если мы не выполним промфинплан, тогда можно будет в июле лишний час прибавить, да мы и так выполним...
– Надо не выполнить, а перевыполнить...
– И перевыполним...
– Ну, делайте как хотите, – сказал Соломон Борисович.
Совет командиров постановил: отдать на дорогу одну пятидневку за счет производства и за счет учебы, – значит, по 8 часов в день. В школе у нас дела шли хорошо.
– А лопаты будут? – спросил я десятника. На сто пятьдесят человек!
– Да я вам не только лопаты, я вам черта достану, только помогите.
Совет командиров немедленно отправился на дорогу и разделил всю выемку на двенадцать частей – по числу отрядов, пацанам и девочкам дали более мелкие части выемки, кто постарше – глубокие. Вышло на каждый отряд по сорок с чем-то метров погонных.
