Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
– Да ведь ты павла любишь! Таня, правда же?
Таня еще ниже опустила голову:
– Люблю.
– И всегда любила. Всегда. С первого дня.
– Ничего подобного, Алеша!
Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как будто наверняка знал, о чем они говорили.
– Ну, хорошо, Алеша, – сказала Таня, сияя голубыми глазами, – а ты?
– Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас насчет оружия. Война будет, война!
– Алеша, милый, какой ты еще ребенок!
– Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то... не ври. Я с первого раза все видел, все видел.
Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся.
– Идем, идем, – сказал Алеша.
Они быстро зашагали по улице.
– Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут – прямо препятствия, и все. Если и работать, и милиция, трудно – надо жалованье. Кинулись к Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот идем.
Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи, называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились металлические детали, был кое-какой порядок, но и здесь кирпичные полы давно износились, в стенах были щели, под крышали летали целые тучи воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись, хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости. Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону.
Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони:
– А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово, на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не хватает. Достанем. Подумать надо.
– Я привел вот начальника Красной гвардии, – сказал Павлуша.
Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой:
– Так это ж... Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома!
Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой:
– Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.
36
Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:
– Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.
– Батька!
– Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли... Это тебе не германский фронт какой-нибудь...
– Не германский фронт? Ого!
– Не понимаешь ты ничего. Германскиф фронт – это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец – деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так?
– Отец! – Алеша захохотал на всю улицу.
– Ишь ты, вот и вдно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и "здравствуй" тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил – разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на смерть затевается. Понял?
– А ты, отец, знаешь что, – ты молодец!
– Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело.
– Кому надоело?
– Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?
– Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, – Алеша размахнулся рукой и полез с обьятиями.
Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:
– Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!
Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:
– Тебе, молокососу, такую честь – Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц – крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил.
Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа:
– Чего это они там шепчутся?
– Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее.
Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович.
– Как там офицеры? – спросил Семен Максимович.
Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого.
– Какое ж ваше мнение?
– Алеша... это... молодец.
– Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка... там... Дело как будет?
– Дело? Дело, Семен Максимович... э... неважное дело.
– Неважное? Чего это... неважное? Народ, это важное дело?
Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул:
– Народ... да... народ, конечно. Но... понимаете... если б... э...
– Да чего там экать? Говорите.
– Артиллерия!
Капитан глянул хозяину прямо в глаза.
– Артиллерия?
– Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться.
Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел.
– Знаете что, Михаил Антонович? – сказал старик, отдохнув. – Правильно сказано!
ЧАСТЬ 2
Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это оьединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и грмел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину Россиии и Кавказкие горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов.
2
Кипели новые дни в России. Ключом забила в них освободившаяся великая страсть.
Веками эта страсть то засыпала, то просыпалась, то бросалась в безнадежный, отчаянный бой, то тихо бурлила в подземном скрытом течении, то претворялась в могучие разрушительные пожары, то подымала на плечи страшные исторические тяжести и с исполинским терпением несла их через века и дерби времен. Так пронесла Россия и татарское мрачное иго, и скопидомную вековую темень московских великих государей, и похабную помещичью власть, и великодержавный разврат Екатерины, и туповато-угрюмую чреду последних императоров.
С той же великолй страстью, с тем же жестоким и горямиу порством подымался великий народ против наглых и удачливых царственных бандитов и завоевателей, и они убегали от него, спрятав в воротник шинели опозоренное лицо и трусливо прижимаясь к борту носилок или к подушкам экипажа. За ними по пыльным или снежным дорогам волочились жалкие остатки блестящих корпусов и дивизий, и в последней агонии выскаливали зубы сытые лошади их ловкой кавалерии.
И во всех этих делах, во все исторические светлые и кромешные дни, в часы терпения и в часы гнева страсть нашего народа имела одно содержание. Это было великое стремление к справедливости, к лучшей жизни, к новому счастью людей. Только в этой вере могли родиться неповторимые люди и события России: и неукротимый дух Петра Первого, и юношеский подвиг декабристов, и живая сила толстовских героев, и мудрость босяков, Максима Горького, и светлый разум Пушкина. Но как часто в истории эта страть и вера била мощной, но безнадежной волной, без оглядки и без расчета, но зато и без победы!
И сейчас она забурлила освобожденная и радостная, как и раньше и, как раньше, разрушительная. Но сейчас впервые в истории над нею поднялся новый человеческий разум, новый закон, закон той самой новой счастливой жизни, о которой веками мечтали люди.
3
Некоторым показалось, что в нашем городе было как будто иначе. Газеты приходили тревожные и взволнованные, они на каждой странице отражали мучительную бредовую лихорадку в стране, в их строчках дышали и гнев, и призыв, и беспокойство, и злоба, и трусость, и растерянность. Горожане читали газеты, и мнеогим горожанам казалось, что революция проходит мимо города. Проносились мимо шумные маршевые батальоны, пассажирские поезда трещали от безбилетников, то в той, то в другой стороне неба дрожали зарева пожаров. И многие были уверены, что это не революция, а простой беспорядок, беспорядка же в городе было и так не мало.
По вечерам прибавилось людей на улицах, никогда еше по тротуарам не переливалась такая тесная толпа. Веселые молодые люди, румяные, смеющиеся девушки, все куда-то проходили и возвращались обратно, встречались взглядами, улыбались и шутили, собирались рядами, венками, гирляндами. О чем они говорили, над чем шутили, чему смеялись? Ведь на тех же улицах по трещинам молодой радостной толпы пробирались пьяные, размахивали руками, кому=то грозили, на кого-то обижались. И по тем же улицам, и на тех же тротуарах по утрам волновались худые, бледные женщины у дверей хлебных лавок и проклинали жизнь. И рядом стонали нищие, и ползали калеки, и бродили пыльные, скучные извозчики в поисках пассажиров. И все в городе как будто припорошилось пылью: и вывески, и витрины, и прилавки, и остатки товаров. Вокруг вокзалов и на других площадях ветер с утра до ночи гонял бесчисленные бумажки, а в парке кричали грачи оглушительными голосами.
На Костроме на глазах у всех умирали заводы. Несмотря на то, что весь тыл города занят был пристанями, на заводы перестал поступать лес, и кругом говорили, что леса нет. Перестали поступать уголь и нефть, и на заводских дворах люди скучно перетаскивали с места на место всякое старье и матерились. В дни получек подолгу стояли у дверей контор, оглядывались, хмурились, ругались. Кто-нибдуь говорил:
– Ну, пускай хороших денег нет. Понимаем – провоевались. А керенки? Чи тебе трудно? Отмерь мне пол-аршина керенок!
Заросший грустный бухгалтер растерянно разводил руками, улыбался.
Но кто-нибудь другой подымет к нему лицо и кричит:
– И мне пол-аршина! Только в полосочку – штаны, видишь, никуда!
И только что проклинавшая толпа хохочет, подымаясь на цыпочки, и прибавляет новые, такие же нехитрые остроты.
4
Жена Пономарева, Анна Николаевна, дама сухая и нервная, говорила гостье, Зинаиде Владимировне Волощенко, жене штабс-капитана:
– Прокофий хотел закрыть завод – боится. Просто махнул рукой. Потерпим – наладится же когда-нибудь. Большевики! Откуда они взялись?
– Это все мужчины, – вытягивая губы, сильным шепотом произнесла Зинаида Владимировна, – такой беспокойный народ!
– Зинаида Владимировна, побойтесь бога! При чем здесь мужчины? Это простонародье, большевики!
Что-то слабо стукнуло в передней, и Анна Николаевна в страхе оглянулась на дверь. В дверях стоял Алеша и улыбался. У Анны Николаевны задрожала рука на ручке кресла, тонкие губы сделались вялыми и раскрылись:
– Что такое? Зачем?
– Извините, – сказал Алеша и поклонился. – Нам нужно поговорить с гражданином Пономаревым.
– Господи, как вы вошли? – в волнении Анна Николаевна вскочила с кресла, и тогда за плечами Алеши она увидела широкую, довольную физиономию Степана Колдунова. Она вскрикнула тревожно, как кричат только в минуту близкой страшной опасности:
– Как вы вошли?
Она стремительно бросилась в переднюю, Алеша, улыбаясь, уступил ей дорогу. Степан оглянулся смущенно:
– Да... вошли... что ж... Как обыкновенно полагается, через дверь вошли...
Анна Николаевна подбежала к дверям, открыла их, закрыла, в смятении оглянулась. Ее тонкая фигура, болтающееся на ней легкое серое платье, ее взволнованные складки у переносья, очевидно, произвели на Степана несерьезное впечатление. Он развел дурашливо руками:
– Сторожевое охранение, видишь, сбежало. Или, может, застава.
– Что вам угодно?
– Нам нужно видеть Пономарева.
– Может быть, господина Пономарева или хотя бы гражданина?
– Давай господина, нам все равно, мы и с господином можем, – Степан произнес это убедительным приятным говорком, так что и в самом деле слушатель мог убедиться, что Степан умеет говорить с каким угодно Пономаревым. Анна Николаевна так и не разобрала, понимать ли слова Степана как извинение или как насмешку. Она тихо скалаза: "Подождите" – и скрылась за высокой белой дверью. Алеша сказал Степану:
– С господином Пономаревым я буду говорить, а ты помолчи.
– Думаешь, напутаю?
– Не напутаешь, а ты... с господами не умеешь разговаривать.
– Я не умею? Да это ж моя главная специальность! Всю жизнь только и делал, что с ними разговаривал. Да, слушай, Алешенька, дозволь мне, а то говоришь – не умею. Дозволь, вот сейчас покажу... как это замечательно умею. Я это сейчас по старой моде говорю. Ты стань сюда, вот сюда, предсталвение покажу по старой ихней моде...
Он напряженно шептал, задвинул Алешу в темный угол, к зеркалу. У Алеши заблестели глаза:
– Вот... черт... ну хорошо, покажи.
Степан для чего-то вхзьерошил бороду и вдруг весь обмяк посреди передней, ноги расставил как-то по особенному и живот распустил по поясу. Брови его поднялись и округлились, маленькие глазки остановились в туповатом, сладком покое.
Пономарев вошел суровый, с перепутанной бородой, готовый встретить любую неприятность, но и вооруженный неприветливой, терпеливой хмуростью, чтобы эту неприятность отразить. Неподвижная фигура просительного мужика поразила его. По привычке он даже приосанился было, но, вероятно, вспомнил, что теперь на свете все странно, все неожиданно и неверно. Нахмурил брови, спросил:
– Кто тут? По какому делу?
Степан быстрым движением ухватил с затылка свой выцветший пятнистый картуз и опустил его вниз великолепным, веками воспитанным движением: не впереди себя, не щеголяя весеоым приветом, а как-то стороной, за ухом, выворачивая руку в неудобном сложном повороте. Потом быстро мотнул голвоой, и его отросшие лохмы взметнулись жалким, покорным веником:
– К вам, господин, покорная просьбишка.
Алеша даже голоса Степана не узнал, – сколько в нем было неги, глухих обертонов, срывающегося, нервного хрипа. Пономарев нечаянно расправил плечи, выпятил живот:
– Ну?
В дверях стояла Анна Николаевна и соображала с трудом о подлинности просительного мужика. Степан переступил на месте от волнения, задергал в руках картуз, чуть-чуть склонил набок сдержанно умильную физиономию.
– Не обижайтесь, что побеспокоили, как может, отдыхали пообедавши, а только без вашей помщи хоть пропадай. Только от вас все зависит, и больше никто этому делу пособить не в силах.
Пономарев не мог отвести глаз от убедительного лица Степана, на котором и глаза, и нос, и губы, и даже подвижные складки на лбу – все подтверждало просьбу, все изображало сложный, невероятно путанный пейзаж. В нем были и надежда, и деловое увлечение, и почтение, и страх. Пономарев поневоле залюбовался этим приятным пейзажем, роскошной прелести которого он раньше так непростительно не замечал.
– Ну, говори, говори, чем могу тебе помочь. Тебе что, денег, что ли?
Степан воодушевленно размахнулся картузом?
– Какое денег, дорогой? Не денег. Зачем мне деньги, коли я человек бедный? Общественное дело, гражданское. И вас, конечно, касается, как вы теперь свободный гражданин, и заводик у вас тоже бывает в опасности от всякого народа...
– Ну-ну?
– Кого ни спроси – все говорят: только один господин Пономарев в состоянии, больше никто.
Степан даже головой затрусил от убежденности. Пономарев застенчиво улыбнулся, глядя на свои ботинки.
– У вас, говорят, в большом количестве имеется, и вы бедному народу...
– Да чего? Чего тебе нужно?
– А... это... А винтовки!
Пономарев резко повернулся на месте, так резко, что проскочил взглядом почтительную фигуру Степана и увидел Алешу у зеркала. Его лицо налилось краской, он глянул на Степана с настороженным удивлением, но Степан смотрел ему в глаза и просительно скалил зубы.
– Вы вместе?
– А как же! – обрадовался Степан. – Бедному человеку, если в одиночку ходить, какая польза. Надо вместе: один выпросит, другой вымолит, третий так возьмет, хэ-хэ... Так и ходим кучей. А у вас, говорят, тут же в доме вашем лежат эти самые винтовки. Вам они все равно ни к чему, потому что у вас две руки, и все. А у бедного народа столько рук, и в каждую по винтовке нужно.
Степан так хорошо играл роль просителя, что Пономарев даже и теперь не разобрал. Он взялся за ручку двери и сказал негромко, с деланным разочарованием:
– Чудаки, кто вам сказал, что у меня есть винтовки?
Степан быстро зашел с фланга и заспешил взволнованно:
– Да вы, может забыли, господин хороший, за делами всякими да хлопотами. Так вы не беспокойтесь, не утруждайте себя, мы и сами посмотрим, вам никаких хлопот чтобы не было.
– У меня нет винтовок, слышите? – закричал Пономарев, начиная понимать, что дело серьезное.
Он гневно глянул на Алешу:
– Господин Теплов? Я понимаю, что вам нужно!
Алеша шагнул вперед, приложил руку к козырьку.
– Так точно, Теплов. Вы удовлетворите просьбу этого... бедного человека?
Но он не выдержал и залился улыбкой, уставившись в рыжую бороду Пономарева, поэтому говорить уже не мог, а только выразительно показал на Степана. Степан добродушно разгладил усы и приготовился выслушать решение господина.
– оружие? – резко спросил Пономарев.
– Да бросьте, – засмеялся Алеша и заходил по комнате. Снисходительно глянул на растерянную фигуру хозияна. – Ну, что вы ломаетесь? У вас в подвале пятьдесят винтовок и патроны. Забыли, что ли? Прибыли к вам еще в мае, для чего уж – не знаю.
– Да для бедного ж народа, – сказал Степан, как будто уговаривая Алешу, – для бедного народа. – Он вдруг надел картуз и засмеялся: – Ах, и потеха ж, прости господи! Ну, довольно с тобой по старой моде разговаривать. Давай ключи да покажи это самое место.
Пономарев глянул на Алешу, глянул на Степана. Анна Николаевна притаилась в дверях и бледнела от злобы. Алеша выпрямился, сжал губы, чуточку сдвинул каблуки:
– Приступим, господин Пономарев?
Серые глаза Пономарева улыбнулись с презрением:
– Кому я должен сдать оружие? Кем вы уполномочены?
Алеша быстро поднял клапан грудного кармана и протянул хозяину бумажку:
– Совет? – произнес гнусаво Пономарев, держа бумажку на отлете и глядя в нее вполоборота. – Совет для меня не начальство. Надо разрешение военных властей. Оружие на учете, – что вы, не понимаете? И еще написано: "Предлагает". Как это "предлагает"?
Степан ответил:
– Предлагает – это значит: отдай по совести, пока тебя за воротник не взяли; а возьмем за воротник, тебе некогда будет думать, где твое начальство.
Пономарев отодвинулся от Степана поближе к дверям, чуть-чуть побледнел, хотел расправить бороду, но забыл, опустил руку, склонил голову:
– Что ж... Хорошо... Подчиняюсь насилию.
– Правильно делаешь, голубок, – закричал Степан. – Умный человек, и характер у тебя спокойный. Если люди насильничают, что ты с ними сделаешь, известно – простой народ. Вот и я...
Но хозяин не дослушал его. Он еще раз с укором посмотрел на Алешу.
– Пойдемте.
Алеша вежливо пропустил мимо себя хозяйку. Она спешила к покинутой гостье.
5
Богатырчук не то приехал, не то с неба свалился. Вчера его еще не было, а сегодня он побывал на заводе, в совете, у Павла, у Алеши, у Тани, даже у подполковника Троицкого. Алеша целовал его, оглядывал со всех сторон, радовался и обижался. Еще не снявший вагонного "загара", Сергей казался сегодня особенно массивным и неповротливым, стулья под нимжалобно скрипели, может быть, оттого, что Сергей не очень считался с собственной неповоротливостью, а вес шумел, шутил, вертелся во все стороны.
– Алешка, ты же веселый человек, как тебе не стыдно хромать. Едем на фронт. Едем!
– Это накакой? На юго-западный?
– Брось. Кто теперь считает по солнцу? Теперь считать нужно по-другому. У вас тут какая-то тишина, а в других местах кипит, ой, кипит!
– Да что ты сейчас делаешь? Кто ты такой?
– Я? Да я теперь большевик – и все. А так считаюсь: уполномоченный комитета фронта по вопросам о дезертирах.
Степан, раскрывший было рот и глаза на гостя, услышав последние слова, незаметно увял и отступил в беспорядке на кухню. Там он тихо сказал Василисе Петровне:
– Мамаша, когда нашему брату, рабочему человеку, покой будет?
– А что случилось?
– Приехал вот! Уполномоченный, говорит! Алешка его целует-милует, да смотри, на радостях и выдаст меня со всей моей военной амуницией.
Алеша, увидев отступление Степана, кивнул ему вслед:
– Испугался тебя.
– Да ну его, – Богатырчук махнул рукой. – Разве их теперь переловишь? Как тут у вас? Тихо?
– Да ничего. Красная гвардия у нас.
– Много?
– Полсотни. Народ боевой, да это на заводах. А в Совете скучно.
– Эсеры?
– А черт их разберет? Жулики больше сейчас в эсеры записались, кричат, да они и сами себя не слушают. Вот я тебе расскажу: офицеры здесь собрались, поговорили...
Алеша рассказал другу о совещании у Троицкого.
– А офицеры эти откуда?
– Раненые есть, отпускные. А почему Троицкий в городе, не знаю. Он у Корнилова был. здесь скучно, Сергей. По улицам шляются, на митингах орут, а к чему – не разберу. Все на Петроград смотрят.
– Подожди.
– Вот я и не пойму: чего ждать? Что дальше-то будет?
– Погоди. Красная гвардия есть. Прибавляй. Пригодится.
В дверной щели ясно был виден красный нос Степана, но Сергей делал вид, что не видит его.
– На Петроград все смотрят, – сказал Сергей с гордостью, – а только ты не думай, что Петроград все за вас сделает.
Алеша захромал по комнате, занес руку на затылок:
– Понимаешь, Серега, никто и не думает, чтобы за нас делали, а вес-таки трудно так... Ты прямо скажи, буржуев бить будем? Или как?
Сергей с любопытством, следил за Алешей, иронически поглаживая круглую стриженую голову:
– Если не покорятся, будем бить.
– Как это?
– Да твои офицеры затевают какой-то ударный полк? Затевают? А если в самом деле выкинут штуку?
Степан просунул голову в щель двери и сказал негромко:
– А для чего ждать, пока они соберутся?
– Слышишь? – улыбнулся Алеша.
Богатырчук быстро повернулся к дверям.
– А что делать, по-твоему?
– Как – что делать? – Степан вылез в комнату и сразу начал загибать
пальцы: – Во-первых, оружие отбрать, как у нас говорят: Акулине голос, Катерине – волос, а Фроська и так хороша, ни голоса, ни волоса – ни шиша. Да и не только их, – Степан смутился и захохотал, шагая по комнате и все держа счет на пальцах. – Да разные господа и помещики! В один день и благословить: иди к такой богородице в царство небесное и живи спокойно, а нам не морочь головы – теперь наша очередь. А то они, гады, все равно верх возьмут...
– Это ты заврался, – сказал Сергей строго. – Богатство – это другое дело. Богатство отберем по закону.
– А кто закон датс?
– А мы сами.
– Да когда ж ты его придумаешь, закон?
– Подожди.
– Да ну вас, – рассердился Степан. – Ждали, ждали, да и жданки поели. Это уж так хохлы говорят, а они разумный народ. Ленина куда спрятали, говори!
– Ленин свое дело сделает, не бойся.
– Куда вы его спрятали?
– Кто это... вы?
– Да... разны... там... Господа вообще.
– Не господа, а мы спрятали. Надо прятать, когда за ним с ножами ходят. А он и так дело свое делает.
– Разбери вас. Да для чего ж остерегаться? Скажи народу, он тебе сейчас... под самый корень.
– Да ты чудак, сооьбрази. Тебе вот пришло в голову, пойдешь сейчас буржуев громить, а другому еще что придет. Организация есть. Партия. Партия большевиков, слышал?
– Вот смотри ты – слышал. Да у нас тут на Костроме все большевики.
– Это не большевики. Большевики дисциплину знают.
– Как ты сказал?
– Дисциплину, говорю.
– О!
– А что?
– Ого! Ну... будет у вас чести, как с лысого шерсти! Это... Да ну вас! – Степан засунул руки в карманы и побрел на кухню.
Богатырчук проводил его прищуренным взглядом.
– Батрак?
– Батрак, – ответил Алеша. – Да он замечательный человек.
– Чего лучше. Такого свободно можно считать за один станковый пулемет.
– И без водяного охлаждения.
– Это твой денщик?
– Это мой друг, – ответил Алеша.
6
Степан сидел на крыльце и курил махорку. Алеша вышел, присел на ступеньке.
– Правильно это говорил или неправильно?
– Правильно.
– А почему правильно? Петрограда ждать, что ли? Со своими буржуями сами справимся.
– Буржуи у нас в одиночку. Организации у них нет, войска нет, юнкеров нет.
– Это выходит черт те что. Не по-моему выходит.
Степан сердито отвернулся к воротам.
– А чего тебе нужно?
Степан наморщил лоб:
– Чего мне нужно... Вот придет старик, ему пожалуюсь. Черт те что выходит... и может... того... юрунда может выйти.
– Юрунда, юрунда, – передразнил его Алеша. – С такими, как ты, и может выйти юрунда. Тебе это хочется, как при Степане Разине...
– Это про которого в песне поется: "Только ночь с ней провозжался, а наутро бабой стал"? Так он нет... он эту бабу отставил...
– Да не в бабе дело.
– Да и не в бабе, – обозлился Степан. – Кому баба может помешать, если по-настоящему. Если баба хорошая, она ни за что в помехе не будет. Главное, корень вырвать. А твой этот Сергей заладил одно: организация, организация. Вот придет старик, вот ты увидишь...
– Ну, и увижу, – добродушно согласился Алеша.
7
До прихода Семена Максимовича Степан бродил по дрову, заглядывал в кухню и принимался что-либо делать. И молчал. Только вечером, закладывая дрова в дверцы узенькой топки, не глядя ни на кого, спросил:
– Капитан артиллерии, ты слыхал что-нибудь про Степана Разина?
Капитан мирно сидел на низенькой скамеечке в убранной кухне, высоко взгромоздив худые блестящие колени. Папироса почти целиком скрывалась в его усах. Василиса Петровна, сурово сжав губы, тонкими кружочками нерезывала лук и укладывала его вокруг приготовленной к ужину селедки.
– Слыхал, – ответил капитан.
– Он, чего это, разбойник был, что ли?
– Атаман. Только не разбойник, нет.
– А как же? Революционер, выходит?
– Революционер? Да нет, какой там он революционер. Тогда революционеров еще не было. Атаман просто.
– Он за бедных воевал, – тихо, серьезно сказала Василиса Петровна. – За бедных воевал... и был очент хороший человек.
– Так что ж ты? – Степан сердито обернулся, сидя на корточках. – А еще образованный человек. Значит, революционер.
– Он хороший был человек, – продолжала Василиса Петровна, – только...
– С девчонкой? Знаю...
– Да нет, – сказала Василиса Петровна, – у него... не знаю... выпивал он сильно. Если бы не выпивал, он всех победил бы... этих... тогда назывались бояре...
– Да знаю, бояре – буржуи, теперь говорят. Выпивать – это другое дело; бывает, человек запоем или еще как...
Помолчали. Степан взял в руки новое полено, но задержался с работой:
– Алешка, наверное, знает. А ты, капитан...
– Да что тут знать. И я знаю. Могу тоже рассказать.
– Ну!
– Как хочешь, – капитан недовольно передернул плечами.
– Рассказывай, рассказывай, не обижайся.
Степан вытянул ноги на полу. Василиса Петровна смела со стола, неодобрительно глянула на капитана, крепче сжала губы.
– Я, может, что и забыл, но только забыть много не мог, потому что в свое время интерес имел и читал много по холостому положению. Стенька Разин...
– Это выходит, и я – Стенька...
– Да вроде тебя, только, надо полагать, поумнее и покрасивее тебя и морда не такая жирная.
– Я не жирный, а вода такая.
– Ну, а у Разина такой воды не было. Богатырь был, красивый. Казак донской.
– А почему в песне про Волгу поется?
– Родом с Дону, а гулял по Волге. Только это давно было. Лет... лет... двести, а может, и больше. Пошел с казаками гулять, купцов грабить. И своих, и чужих, персидских. Гуляли хорошо, кафтаны надели бархатные, паруса и онучи завели шелковые.
– Во! – Степан округлил глаза и посмотрел на Василису Петровну с гордостью. Василиса Петровна чуть-чуть нахмурила брови.
