Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)
– Да, конечно, у нас есть приюты... Приюты, понимаете? Там тоже мастерские, только, конечно, там дети учатся ремеслу и "приучатся не воровать"...
Рабочие делегации Запада никогда не спрашивают: "Неужели все это беспризорные?", никогда не становится их тон сухим или чрезмерно вежливым. Они в восторге от нашей коммуны и от наших ребят, они в восторге и от того, что к ним так тепло относятся эти ребята, от того, что ребятам так хорошо живется в коммуне. Они искренно, часто волнуясь, рассказывают ребятам, как тяжело живется на Западе, как тяжек там детский труд, как тяжела детская сиротская доля. Коммунары слушают их, затаив дыхание.
Гости давно уже сидят в автомобилях, но еще продолжаются распросы, рукопожатия и шутки. Шоферы нетерпеливо оглядываются, заведующий производством волнуется, что прервали работу, но всем легко и весело. Наконец, автомобили трогаются. У передового на подножке стройная фигурка коммунара, который должен показать самую прямую дорогу через лес.
Экскурсии советских рабочих в коммуне ведут себя по-хозяйски. Женщины заглядывают под одеяла, щупают подушки, осматривают кухонную посуду. Мужчины в мастерских проверяют с циркулем в руках полуфабрикат и спрашивают, почему плохо работает вентиляция. Коммунары в разговоре с ними употребляют самые специальные термины. Только и слышишь: шкив, суппорт, трансмиссия.
Придирчивость гостей никого не обижает. Мы признаем, что подушки действительно надо бы поднабить, что с вентиляцией дело в никелеровочной неладно, что шкив болтается. Эти наши гости самым приятельским образом отплясывают гопака в нашем саду под музыку улыбающихся оркестрантов. Отцы пляшут, отчего же не улыбаться! И уж действительно становится весело, когда на поддержку добродушной неповоротливой толстухе из Нарпита вылетает наш юркий и красивый ленька Нигалев и начинает заворачивать вокруг нее такие хитрые и умопомрачительные антраша, что сидящий на скамейке в ряду других гостей худой усатый рабочий сбивает фуражку на затылок и кричит:
– Ах, ты ж, с-с-сукин сын! Это наш!..
Уходят рабочие из коммуны пешком, их провожают разговорившиеся, оживленные коммунары. Прощаются на меже у леса.
"ОКРУЖАЮЩЕЕ НАСЕЛЕНИЕ"
На общие собрания коммунаров почти каждый раз приходят парни и девчата села Шишковки.
С Шишковкой коммуна начала устанавливать связь давно. Вначале из этого ничего хорошего не получалось. Первые наши культуртрегеры – комсомольцы Охотников, Веренин, Нарский – возвращались из деревни в ночную пору, не только ничего не сделав, но несколько навеселе, так как Шишковка славилась своим самогоном и любила угощать дорогих гостей. Кончились эти первые походы позорно: общее собрание запретило Охотникову посещать Шишковку?
Но скоро в коммуну стали приходить девчата из деревни. Наш политрук от удовольствия только руки потирал. Девчата посещали все комсомольские собрания, постепенно приобщаясь к жизни нашей организации. Большое неудобство, правда, заключалось в том, что девчат нужно было после собрания провожать домой.
Очень скоро обнаружилось, во-первых, что Крупов страшно влюбился в какую-то Катю и возымел даже желание на ней жениться, во-вторых, что в ту же Катю влюбился и Митка, в-третьих, что Катя не порвала со старым бытом, хотя и вступила в комсомол. Она по-прежнему торговала самогоном, так же как и ее мать. Ребята явно подпали под ее влияние. Комсомольцы оказались виновными и "во-первых", и "во-вторых", и "в-третьих". Все было выяснено нашими пацанами на страницах стенной газеты, и после двух-трех бурных заседаний с этим было покончено. Но после такой истории ребята почему-то очень охладели к Шишковке.
В это именно время коммуна совершила несколько культурных походов в более далекое селое Шевченки, главным образом преследуя цели антирелигиозной пропаганды. Первое наше выступление было в пасхальную ночь. Несмотря на оркестр, мы собрали мало народу. Была исключительно молодежь, но и та, когда ударили к заутрене, предпочла не ссориться со стариками и отправилась в церковь в предвкушении приятного обжорства на следующий день. Однако в Шевченках был уже небольшой актив, и наши комсомольцы сумели с ним связаться и постепенно продвинуться вперед на антирелигиозном фронте. На другой год мы уже были знакомы с половиной села и смогли устроить в пасхальную ночь настоящее торжество с концертом, фейерверком, кинопостановкой. Теперь уже многие решили разговляться не после заутрени, а после нашего представления. Это было немалым шагом вперед.
Но Шевченки – Шевченками, а Шишковка все же не давала покоя нашим политическим организациям. Подошли к Шишковке с другой стороны, и очень хитро подошли.
Наш клубник Перский давно толковал о том, что нужно привлечь в наш драмкружок аристом из Шишковки. В совете командиров долго возражали против этого плана, указывая на то, что Шишковка никогда артистическими силами не славилась, что шишковцы принесут в коммуну водку и будут спаивать ребят. Больше всего командиры беспокоились, что новые артисты будут плевать в здании, бросать окурки и обтирать стены. По вечерам в коммуне стали появляться первые лица. Их было человек десять, артистическими талантами они, правда, обладали небольшими, но были замечательно усердны и послушны. В сравнении с нашими актерами, не имеющими никогда времени прочитать роль, шишковцы оказались прямо золотом. Перский организовал что-то вроде театральной школы – во всяком случае, каждый вечер шишковцы с десятком коммунаров упражнялись в главном зале в дикции, ритме, позе и прочих театральных премудростях.
Работа эта оказалась своевременной и в другом отношении. У коммунаров всегда была неприязнь к театральной работе, они считали, что подготовка к спектаклю отнимает очень много сил, а получается всегда довольно слабо, что во всех отношениях кино в тысячу раз лучше театра и, наконец, в нашем зале можно поместить кроме коммунаров и служащих не больше двадцати человек, так что играть не для кого.
Перский поставил несколько пьес, между прочим даже "Рельсы гудят", и "Республика на колесах".
Для коммунаров смотреть эти пьесы было истинным наслаждением. Действительно, шишковцы хоть и были на сцене довольно неповоротливы и комичны, но зато прекрасно знали роли, и суфлер всегда отставал от артистов.
Главное было сделано: ребята близко и по-деловому познакомились с селянской молодежью. Скоро нашлись и другие общие дела у нас и у шишковцев: комсомол открыл в Шишковке школу ликвидации неграмотности и кружок молодежи, откуда черпал пополнения наш комсомол. Шишковцы не ограничились участием в драмкружке. Они близко подошли к жизни коммуны и сделались постоянными посетителями наших общий собраний. Правда, они не смогли освободиться от излишнего уважения не столько к нашим коммунарам, сколько к строгости и четкости нашей жизни, и коммунары всегда посматривали на них несколько свысока.
Взаимоотношения с селами укреплялись. После первых выпусков школы ликбеза возле коммуны сплотилась целая группа действительно новой молодежи. Наши комсомольцы снабдили село библиотекой. Большое значение имели наши лекции перед каждым сеансом кино – о внешней и внутренней политике, о партийных сьездах, о пятилетке. О пятилетке мы прочли около двух десятков лекций, очень подробно останавливаясь на отдельных отраслях хозяйства.
У нас установилась тесная связь с рабочими организациями. Наиболее близко мы стали к клубу металлистов, в особенности к рабочим ВЭКа#18. Металлисты несколько раз бывали в коммуне, мы всегда с особенной торжественностью и подьемом отправлялись к ним в клуб.
Наши экскурсии на завод были настоящим праздником для коммунаров. Скоро рабочие завода перезнакомились и подружились со всеми. Эта дружба особенно укрепилась после того, как шесть товарищей из коммуны поступили работать на ВЭК. С этих пор коммунары стали рассматривать ВЭК как "свой" завод. Если вэковцы что-нибудь организуют, они обязательно пригласят и коммуну. Если на заводе что-нибудь случится, об этом в коммуне не прекращаются разговоры.
Когда же засветился Тракторострой, когда нам было поручено изготовление дверей для Тракторостроя с обязательством выпускать ежедневно сто штук нашим восторгам не было конца.
КАБИНЕТ
"Кабинет"#19 в коммуне имени Дзержинского – место, о котором необходимо поговорить серьезно, потому что эта небольшая комната имеет в коммуне огромное значение.
В кабинете стоят два стола – заведующего, то есть мой, и секретаря совета командиров, три шкафа – мой, секретаря совета командиров и редколлегии стенгазеты, несколько дубовых стульев и два диванчика. Есть пишущая машинка.
Кабинет никогда не бывает пустым – в нем всегда люди и всегда шумно. Пока наше производство еще не развернулось и было много свободных коммунаров, в кабинет назначался специальный дежурный. На его обязанности было держать кабинет в чистоте, исполнять обязанности курьера и, самое главное, время от времени освобождать кабинет от лишней публики. В настоящее время специальных дежурных для кабинета выделить невозможно и поэтому удалять из кабинета лишнюю публику некому.
Откуда набирается в кабинете лишняя публика? Дело в том, что в нашем коллективе существует старая традиция – все коммунарские дела разрешать не на квартире у заведующего, как это принято в соцвосовской практике, а только в кабинете, и ни одного дела, в чем бы оно не заключалочь, не делать секретно. В полном согласии с этой традицией каждый коммунар имеет право в любое время зайти в кабинет, усесться на свободном стуле и слушать все, что ему выпадет на долю. Коммунар, понятно, не упустит случая зайти в кабинет. Он всегда найдет какое-нибудь дело, часто самое пустяковое: попросить отпуск, доложить, что возвратился из отпуска, попросить бумаги или конверт, спросить, нет ли для него писем, что-то сверить у ССК, наконец, принести забытую кем-то в саду тюбетейку или пояс. Под такими благовидными предлогами, а иногда и без всяких предлогов коммунар задерживается в кабинете. Но, разумеется, коммунару тихонько сидеть на стуле даже и физически невозможно. Он вступает с кем-нибудь, таким же случайным гостем, и негромкую беседу в уголке. К ним присоединяется третий, и беседа разгорается.
Кроме того, в кабинет все время заходят и особы более дельные: ежеминутно забегает дежурный по коммуне с разными вопросами, ордерами, "запарками" и недоумениями, председатель столовой комиссии ругается по телефону с соседом-завхозом: утреннее молоко оказалось прокисшим и председатель кричит что есть мочи:
– Что у нас кони – казенные? "Отвезите!"... Давайте теперь ваших коней.
Иногда у стола собирается целый консилиум: девочки хотят сшить себе юбки "модерн" и демонстрируют покрой. Я с сомнением смотрю на узкую выгнутую юбочку и говорю:
– Мне кажется, мало подходит для коммунарки.
Инструктор швейной мастерской, маленькая, худенькая добрая Александра Яковлевна, виновато поглядывает на девчат, а девчата уступать и не собираются.
– Почему не подходит? Это вам все мальчишки наговорили?
Присутствующие тут же мальчишки поднимают перчатку:
– Тогда и хлопцы начнут модничать. Вот нашьем себе дудочки...
– Разве мы модничаем? Какая же тут особенная мода?
– Вы их балуете, Антон Семенович, – говорят мальчишки. – Сколько уже у них платьев?
– Сколько же у нас платьев? Ну, считай...
– Ну вот, смотри, – начинает откладывать пальцы "мальчишка". Парусовое – раз?
– О, парусовое! Так это же парадное... Смотри ты какой!
– Парадное не парадное, а – раз?
– Ну, раз.
– Дальше: синее суконное – два?
Что ты! Смотри, так ж парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим? Надевам два раза в год.
– Все равно, хоть и десять раз в год. Два?
– Ну, два.
– Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь...
– Ну, знаем... это же спецовка.
– Спецовка там или что, а – три?
– Ну, три.
– Потом с цветочками разными – четыре.
– А что же мы будем в школу надевать спецовку, что ли?
– Все равно – четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и вот то, что юбка в складку, а кофточка...
– Что вы такое выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной такое, у другой такое.
– Рассказывайте – такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата – что хотят, то и делают.
Девочки побаиваются совета командиров – народ там всегда очень строгий. Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.
– Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый – раз.
– Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.
– Все равно – раз?
– Ну, раз.
– Суконный синий – два.
– Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год? Разве что седьмого ноября.
– Все равно – два?
– Ну, два.
– Черный – три. Юнгштурм – четыре.
Мальчики начинают сердиться.
– Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..
Споры эти – настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не обнаружил.
Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном платье – со всех сторон подымается крик:
– Что это наши девочки хотят, как беспризорные. Что, им лень пошить себе новое платье?
Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато разводит руками инструктор литейного цеха:
– Вчера не было току, это верно.
– А сегодня.
– А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.
– Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.
Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежачего не бьют – только разве кто-нибудь вставит:
– Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.
Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь технорук раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисовичем, а из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем тут пахнет.
Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату всегда полезно.
В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной или дежурный зайдет по делу.
Но как только затрубили на обед или "кончай работу", так то и дело приоткрывается дверь и чья-нибудь голова просовывается в кабинет, чтобы выяснить, есть смысл зайти или можно проходить мимо. Если я занят бумагами, ребята накапливаются в кабинете понемногу и начинают распологаться совсем по-домашнему. Вероятно, мой занятый вид импонирует им в высшей степени. Подымаю голову. Они не только расселись на всех стульях, но уже и в шахматы идет партия на столе ССК, а рядом – кто читает газеты, кто роется в каких-то обрезках стенных газет, кто оживленно беседует в углу. В кабинете становится шумно. Иногда я начинаю сердитися:
– Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам – клуб? Я у вас не играю на станках в шахматы!
Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию, но на меня никогда не обижаются.
Их можно выдворить и гораздо более легким способом:
– А ну, товарищи, вычищайтесь!
– Вычищаемся, Антон Семенович!
Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: другие уже набились в кабинет, опять – шахматы, опять – чтение, опять – споры...
Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет моей работы я так привык к этому гаму#20, как привыкают люди, долго живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у меня не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в последних плесках ребячьего говора.
Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу даже до жалоб общему собранию:
– Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы. Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.
Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:
– А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?
Два-три дня в кабинете непривычная тишина. Но уже на третий день появляется первая ласточка. Оглядываюсь – под самой моей рукой сидит маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необходимости приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть лежит на папке, которую мне нужно взять.
– Товарищ, потрудитесь поднять локоть, мне нужна эта папка, – говорю я с улыбкой.
Он виновато краснеет и быстро отдергивает локоть:
– Простите.
Я беру папку, а он усаживается в кресле поуютнее, забрасывает ногу на ногу и отдается чтению важного доклада. В дверь просовывается чей-то нос. Его обладатель, конечно, сразу догадаывается, что эпоха неприкосновенности кабинета пришла к концу. Он орет во всю глотку:
– Антон Семенович! Вы знаете, что сегодня случилось в совхозе?
Так как я занят, то он начинает рассказывать последние новости Скребневу и еще двум-трем коммунарам, уже проникшим в кабинет.
При всей бесцеремонности по отношению к моему кабинету коммунары прямо не могут перенести, если так же бесцеремонно в кабинет заходят новенькие. Тогда со всех сторон раздается крик:
– Чего ты здесь околачиваешься? Тебя просили сюда?
Новенький в панике скрывается, а коммунары говорят мне:
– Ох, этот же Тумаков и нахальный! Смотрите, он уже здесь, как дома.
Все поддерживают:
– Это верно. Сегодня я ему говорю: "Чего ты стены подпираешь?" А он: "А тебе какое дело!"
– В столовой разлил суп, я говорю ему: "Это тебе не дома. Аккуратнее", – так он спрашивает: "А ты что – легавый?"
Ребята хохочут.
Но через месяц, когда все раскусят новенького до конца, приучат не подпирать стены, не разливать суп и окончательно, раз навсегда забыть о том, что есть на свете "легавые", его присутствие в кабинете никого не удивит.
Коммунары, очеивдно, считают кабинет своим центром, считают, что каждый настоящий коммунар вправе в нем присутствовать, но что для этого все-таки нужно сделаться настоящим коммунаром.
Когда в нашу кабинетную толпу входит посторонний человек с явно деловыми намерениями, ему вежливо дают дорогу, еще вежливее предлагают стул, каким-то особым способом уменьшают толпу в кабинете на три четверти нормальной, и тихонько слушают, если интересно. А неинтересно, все гуртом "вычищаются" в коридор.
СОВЕТ КОМАНДИРОВ
В кабинете собирается и совет командиров. Очередные заседания совета бывают в девятый день декады, в половине шестого, после первого ужина. Обыкновенно об этом совете обьявляется в приказе, и коммунары заранее подают секретарю совета заявления: о переводе из отряда в отряд, о разршении курить, о неправильных расценках, об отпуске, о выдаче разрешения на лечение зубов и пр.
Гораздо чаще совет командиров собирается в срочном порядке. Бывают такие вопросы в жизни коммуны, разрешение которых невозможно откладывать на десять дней.
Собрать совет командиров очень легко, нужно только сказать дежурному по коммуне:
– Будь лобр, прикажи трубить сбор командиров.
Через четверть минуты раздается короткий сигнал. Я не помню случая, чтобы между сигналом и открытием заседания прошло больше трех минут.
Мы стараемся созывать совет командиров внерабочее время, чтобы не раздражать Соломона Борисовича. Да и ребята не любят отрываться от работы.
По сигналу в кабинет набивается народу видимо-невидимо. Командиры приводят с собой влиятельных членов отряда, бывших командиров и старших комсомольцев, чтобы потом не пришлось "отдуваться" в отряде. Приходят и все любители коммунарской общественности, а таких в коммуне большинство.
У нас давно привыкли на командира смотреть как на уполномоченного отряда, и поэтому никто не придирается, если вместо командира явился какой-нибудь другой коммунар из отряда.
Заседание начинается быстрой перекличкой.
– Первый.
– Есть.
– Второй.
– Есть.
– Третий.
– Есть...
И так далее.
– Обьявляю заседание совета коммунаров открытым, – заявляет ССК. – У нас такое экстренное дело. Пришло приглашение окружного отдела МОПРа провести с ними экскурсию в чугуевский лагерь. Условия предлагают такие...
Начинается самое подробное рассмотрение всех условий, предложенных МОПРом. Коммунары – все члены МОПРа и все гордятся своими мопровскими книжками, но это не мешает им с хозяйской недоверчивостью обсуждать каждую деталь предложения.
Черномазый Похожай – добродушный и умный командир девятого отряда новеньких, уже комсомолец и общий любимец, хоть ему еще и пятнадцати не стукнуло, сверкает глазами и басит:
– Знаем, чего это они к нам с приглашением. Наверное, у них оркестра нет. Вот они и просят: давайте ваших семьдесят коммунаров. А мое предложение такое: что нам делить коммуну? Если ехать, так всем ехать, а не ехать – так никому не ехать.
На полу под вешалкой сидит Ленька Алексюк из десятого отряда, политбеженец из Галиции, самый младший и смешливый коммунар. Его командир Мизяк долго соображает что-то пго поводу предложения Похожая, а Ленька уже сообразил:
– Ишь, хитрые какие! Семьдесят человек... А если и мы хотим ехать?
Ленька – человек опытный и знает, что если дойдет дело до выбора, то ему скажут: "Успеешь еще, посиди в коммуне, заснешь там ночью..."
Командир третьего Васька Агеев о чем-то шепчется с непременным своим спутником Шведом, и я слышу обрывки разговора:
– Ну, так что?
– В копейку влетит, если все...
Берет слово Волчок, помощник командира первого. Волчка Фомичев почти всегда посылает в совет в трудных случаях.
– Да что тут говорить? Конечно, всем ехать...
Васька, секретарь, обращается ко мне:
– А как у нас с деньгами?
– Слабо, – говорю я.
Васька оживляется.
– Ну, так что ж тут говорить! Значит, предложение будет такое, как тут высказывались: едет сто пятьдесят коммунаров, проезд на "их" счет, и чтобы обед в Чугуеве. Голосую...
В таких случаях решение бывает единогласным.
Но иногда разгораются страсти, в прениях принимают участие и гости и даже вся толпа не успевших занять стулья или присесть на полу. Тогда Васька "парится" и кричит:
– А ты чего голосуешь? Ты командир?
– Наш командир в городе, я – за него.
– Ты за него, а почему голосует Колька?
– А это он за компанию.
– Голосуют только командиры! – разрывается секретарь, и Ленька Алексюк опускает руку. Он всегда голосует, хотя его руку давно уже привыкли не замечать под вешалкой.
В особенности часто разделяются голоса в тех случаях, когда затрагиваются вкусы. Недавно решали, что покупать на лето – фуражки или тюбетейки. Народ поменьше стоял за тюбетейки, старшие настаивали на фуражках; вышло поровну. В таком случае дает перевес голос председателя. И Васька начинает важничать: долго думает, морщит лоб и отмахивается от недовольных комсомольцев, которым тюбетейка почему-то кажется несимпатичной.
– Да ну же решай, чего там морщишься? Все равно никто носить не будет.
Васька сейчас же в "запарку", поддерживаемую большинством собрания:
– Как это не будешь? А если постановят? Ты мне такие разговоры не заводи, а то в бюро придется с тобой разговаривать!
Васька и сам комсомолец и член бюро, но ему только пятнадцать лет, поэтому ему мила тюбетейка. Теперь же, после угрозы не подчиниться постановлению, он решительно переходит на сторону золотой шапочки и подымает руку.
– За тюбетейку!
Бывает часто, что и мне приходится оставаться в меньшинстве. В таких случаях я обычно подчиняюсь совету командиров, и тогда ребята торжествуют и "задаются":
– Ваша не пляшет!
Но бывает и так, что я не могу уступить большинству совета. У меня тогда остается один путь – аппелировать к общему собранию коммунаров. На общем собрании меня обычно поддерживают все старшие коммунары, бывшие командиры и почти всегда – комсомольцы, способные более тонко разбираться в вопросе.
Благодаря такой коньюктуре командиры очень не любят, когда я угрожаю перенести вопрос на общее собрание, и недовольно бурчат:
– Ну да, конечно, на общем собрании за вас потянут. А вы здесь должны решать, а не на общем собрании. Им что, поднять руку!
В прошлом году стоял вопрос о летней экскурсии. Совет командиров настаивал на Крыме, я предлагал Москву. В совете о Москве и слышать не хотели:
– В Крыму и покупаться и отдохнуть...
– У нас мало денег для Крыма, а в Москву дешевле, – возражал я.
– Мы и в Крыму проживем дешево.
– В Москве больше увидим, многому научимся, увидим столицу.
– А Харьков не столица разве?
Я все же не помирился с советом и перенес вопрос на общее собрание. Все командиры агитировали против меня, яркими красками рисовали прелести Крыма и отмахивались от моей поправки: "В этом году – в Москву, а в следующем в Крым".
На общем собрании решение ехать в Москву было принятом большинством трех голосов, и это дало основание в совете командиров поднять вопрос о пересмотре. При новом голосовании в совете я остался уже не в таком позорном одиночестве, а на новом общем собрании мне удалось собрать больше двух третей голосов благодаря единодушной поддержке комсомола. Только тогда оппозиция успокоилась.
Такие случаи обьясняются тем, что в командирах ходят не обязательно самые авторитетные коммунары. Командир командует отрядом три месяца и на второй срок избирается очень редко. С одной стороны, это очень хорошо, так как почти все коммунары таким образом проходят через командные посты, а с другой стороны, получается, что командиры сильно ограничены влиянием старших коммунаров. Последние, в особенности комсомольцы, умеют подчиняться своим командирам в текущем деле, на работе, в строю, но зато независимо держатся в общественной жизни и в особенности на общем собрании. Здесь коммунары вообще не склонны разбирать, кто командир, а кто нет.
Исключительное значение в коммуне ячейка комсомола, обьдиняющая больше шестидесяти коммунаров. Она никогда не вмешивается в прямую работу совета командиров, но очень сильно влияет на общественное мнение в коммуне и через свою фракцию всегда имеет возможность получить любое большинство в совете. Поэтому в вопросах, имеющих принципиальное значение, совету командиров часто приходится только оформлять то, что уже разобрано и намечено в разных комиссиях, секторах, бюро ячейки и, наконец, в общем собрании комсомола.
Но зато в повседневной работе коммуны, во всех многообразных и важных мелочах производства совет командиров всегда был на высоте положения, несмотря на свой переменный состав. Здесь большое значение имеет традиция и опыт старших поколений, уже ушедших из коммуны. Вот мы сейчас собираемся уезжать, и в совете командиров все хорошо знают% что нужно подумать и о котлах, и о ведрах, и о сорных ящиках, о правилах поведения в вагонах, о характере работы столовой комиссии, о санитарном оборудовании похода. Во всех этих делах ребята не менее опытны, чем я, и быстрее меня ориентируются. Только поэтому мы могли в пять часов вечера окончить работу в мастерских, а в шесть выступить в московский поход.
Из особенностей работы совета необходимо указать на одну, самую важную: несмотря на все разногласия в совете командиров, раз постановление вынесено и обьявлено в приказе, никому не может прийти в голову его не исполнить, в том числе и мне. Может случиться, что я или старшие комсомольцы будем разными путями добиваться его отмены, но мы совершенно не представляем себе даже разговоров о том, что оно может быть не выполнено.
В начале этого лета одно из постановлений совета прошло незначительным большинством и при этом наперекор общему настроению. Дело касалось охраны лагерей. Зимой сторожевой отряд освобождался от работы в мастерских иначе было нельзя: коммунары занимались в школе, а из школы мы никогда ребят не снимали. Но когда настали каникулы, совет командиров возбудил вопрос об охране лагерей в порядке дополнительной нагрузки. Большинство в совете набралось очень незначительное – один или два голоса. Вся коммуна была недовольна. Еще бы: нужно вставать ночью и становится на дневальство на два часа, и это приходится делать раз в пятидневку. Но другого выхода не было.
Дня два мы не решались обьявить постановление в приказе, я даже побаивался: а вдруг не выполнят?
Наконец, решились с Васькой: чего там смотреть! Обьявили в приказе давно известное всем решение.
И ни одного голоса не раздалось против, ни один человек не опоздал на дневальство и не проспал. Вопрос был исчерпан. И мы этому не удивились. Васька, подписывая приказ, недаром говорил:
– Кончено! Подписали!
НАШИ ШЕФЫ
Правление, в которое Соломон Борисович грозил перенести вопрос о копейке, имеет огромное значение в жизни коммуны. В Правлении – четыре товарища. По странному совпадению фамилии всех членов Правления начинаются на одну букву Н. Члены Правления – чекисты. Они отнюдь не перегружены педагогической эрудицией и, вероятно, никогда не слышали о "доминанте". Но они создали нашу коммуну и блестяще руководят ею.
Все члены Правления – люди очень занятые. Они могут нам уделять лишь немного времени по вечерам или в выходной день, да и то очень редко. Несмотря на это, ни одна деталь нашей жизни не проходит мимо них, они всегда полны инициативы.
Н. приезжает в коммуну без портфеля и в дверях весело здоровается с коммунарами. Коммунары, занятые своими делами, пробегают мимо него и наскоро салютуют. Они не чувствуют перед Н. ни страха, ни смущения. Н. направляется в кухню и в столовую. Старшая хозяйка расплывается в улыбке и спрашивает:
– Может, покушаете чего?
– Потом, потом...
Н. обходит спальни. Его сопровождает случайно прицепившийся коммунар, почему-либо свободный от работы. Из седьмой спальни Н. выносит кривой "дрючок" и с укоризненным видом опирается на него, пока Сопин, украшенный красной повязкой ДК, отдает рапорт:
– В коммуне все благополучно, коммунаров сто пятьдесят один.
– Все благополучно? А это зачем в спальне?
– Наверное, для чего-нибудь надо, – уклончиво отвечает Сопин.
– Надо!.. Для чего это может понадобиться? Собак гонять?
– Почему для собак? Наверное, для чего-нибудь нужно пацану, – может быть, какое-нибудь дерево особенное.
Сопин присматривается к "дрючку", стараясь найти в нем в самом деле что-нибудь особенное.
– Дерево... – говорит Н. – Вы это обсудите в санкоме, почему в спальнях разные палки.
– Конечно, если придираться... А у вас в комнате ничего не бывает? Вот палку нашли...
– Да чудак ты! Зачем я в комнату принес палку, такую кривую?
– Вам не нужна, а пацану, может, нужна для чего... Больше никаких замечаний нет?
Сопин оставляет Н. Через минуту врывается в кабинет с этой самой палкой в руках и гневно говорит Ваське ССК:
– И откуда, понимаешь, понатаскивают разной дряни! На поверке, понимаешь, ничего не было, а теперь палок разных...
Васька строго смотрит на палку.
– Что? Наверно, Н. приехал?
Но Н. уже входит в кабинет в сопровождении какого-то пацана, рука его лежит у пацана на затылке, и пацан что-то лепечет, задирая вверх голову.
