Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
– А! Стоишь, паскуда, красуешься?!
Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину.
25
Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться.
Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно:
– Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно...
Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал:
– Кто смеет говорить, что правильно?
– Я смею, – ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу.
– А вы кто такой будете?
– А я вот отец этого... молодого человека.
Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:
– Воевать тебе все равно не придется. Так?
– Воевать видимо, не придется.
– Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.
– Запомню, – сказал Алеша тихо.
– Хорошо. Будь здоров.
– Будь здоров. Мать не пугай.
– Учи меня еще.
Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.
– Кто он такой, ваш отец?
– Токарь.
– Токарь?
– Токарь.
– Ваш отец?
– Мой отец.
– А-а!
– А что?
– Пускай, – сказал капитан. – Я не возражаю. Команда выздоравливающих.
Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:
– Капитан, вы поглупели, голубчик!
– Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что... потому что вам запрещено.
26
В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:
– Нина!
Нина быстро села на стул.
– Молчите. Господин офицер!
– Готов служить, сударыня, – капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.
– Пойдите, погуляйте полчаса.
– Слушаю и понимаю.
Нина прищурилась на носатого капитана:
– Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!
– Сударыня!
– Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!
– Слушаю.
– И ничего не понимаете.
– Совершенно верно: ничего не понимаю.
– А теперь уходите.
– Слушаю.
Капитан вышел, осчастливенный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:
– Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.
Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:
– Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.
Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.
– Пусть приходит, – сказал Алеша.
– Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебрянную ветку – все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а...
– Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?
– Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас.
Алеша даже сел от неожиданности:
– Нина!
– Что?
– Вы ошибаетесь.
– Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.
– Нина...
– Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.
– Пожайлуста, – улыбнулся Алеша.
– Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания,. Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.
– Нина Петровна!
Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.
27
Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:
– Можно?
Капитан оглянулся:
– Входи, чего там "можно". Теперь все можно.
Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.
– Он не мешает? – спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.
– А он офицер?
– Офицер.
– Все равно. Не мешает.
– Садитесь, товарищ Груздев.
Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и обьяснил:
– Я, понимаете, кочегар, так... того...
Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:
– Кочегар – это очень хорошо. Знаете что, вы не тдумайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно... это все и... но... знаете... без боли и пулю нельзя вырезать.
– Ты не обращай внимания, – кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. – Боль, она, конечно... бывает и на пользу.
– Видите ли, – сказал Алеша, – вы, наверное, хороший кочегар, правда?
– Кочегар, как полагается, – подтвердил серьезно Груздев.
– Вот. А я хотел быть хорошим офицером... на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика... были... заслужены. Понимаете?
Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:
– Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?
– Он.
– Ты сдернул?
– Уйди лучше, – сказал хумро Груздев, не глядя на капитана.
– Ухожу! Черт с вами!
Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.
Груздев проводил его взглядом.
– Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно – это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь... паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал... Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел.
– А ты откуда знаешь моего отца? – спросил Алеша, сознательно переходя на "ты".
– Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.
– Какую бумажку?
– А ты разве не знаешь?
– Ничего не знаю.
– Неужели батька тебе не рассказывал?
– Не знаю ничего, не слышал.
– Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.
– Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?
– Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.
– Не курю.
– Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.
Алеша передал ему папиросу.
– Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и обьявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: "Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожайлуста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий". Ну, тут Семен Максимович и загремел: "Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?" Да к нему, а тот от него назад. "Ты, говорит батька-то твой, – сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!" – да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: "Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел". Вот какой человек.
– Что же, приняли батьку?
– Нет, в тот день не приняли. Сказали: "Не нужно нам таких, чересчур честных". Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая...
28
И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его "гулящую" голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.
Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до приходта Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта – дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и "каше" он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистатльнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно.
По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь,, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности.
Таня спрашивала:
– Алеша, когда ты поправишься?
– Алеша, с твоей раной не стало хуже?
В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами:
– Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали...
– Ты поедешь на зиму? – спросил Алеша.
– А как же! – воскликнула Таня. – Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша?
– Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом.
– А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну?
– Да... я не знаю... Я просто не вспоминал об институте...
Таня вдруг хлопнула в ладоши:
– Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки!
– Ты Павлу много должна?
– Сто пятнадцать рублей. А он не хочет считать.
– Оказался меценат?
– Да нет, он просто ничего не помнит.
– Вот какая ты странная, Таня, – вдруг сказал Николай. – Разве у Павла есть время считать твои деньги? У него есть дела поважнее...
– Зато он о Тане не забыл? Правда?
Таня покраснела, отвернулась к окну, но взяла себя в руки и прошептала:
– Я его очень люблю...
– Деньги – это чепуха, – улыбнулся Алеша. – О деньгах теперь не стоит и говорить. Мне сюда все какие-то глупые деньги приходят. Ты знаешь, это прямо здорово: война идет, революция, все на попа поставлено, а там люди сидят, считают, ведомости пишут, деньги присылают. Много еще чудаков на свете. Зачем тебе у Павла брать! Да у него и денег нету. Вот смотри, двести рублей. Ты их возьми, Таня, все равно это глупые деньги.
– Да что ты, Алеша...
– Возьми, не разговаривай. Они того не стоят, чтобы о них говорить. Да и будет так замечательно: и Павел тебе помог, и я.
Алеша смеялся в самую глубину ее глаз, а Таня даже и не смущалась.
– Ну, ладно, – улыбнулась она. – Как это... интересно, когда есть дружба.
– И любовь.
– И любовь, – подтвердила Таня.
Николай сидел на кровати, внимательно слушал их разговор и думал о чем-то своем. Он пополнел и порозовел, но душа у него брела по свету в каком-то тихом одиночестве.
Они ушли. Алеша долго еще улыбался в потолок. "И любовь", – сказала Таня. Только любит она Павла и даже не скрывает этого. А тогда в вагоне... Неужели у него был такой жалкий вид? Алеша задумался над тем, как легко в мире отравить человека: тот любви принял излишнюю дозу, тот жалости, того отравили газы, а другого... погоны.
29
Степан пришел вечером. Капитан лежал на кровати, курил и молчал. Степан закричал с порога:
– Есть тут живой человек?
– Живых нет, – ответил капитан, – есть выздоравливающие.
В сумерках Степан разобрал приветливую улыбку Алеши и загалдел еще громче:
– Есть выздоравливающие, – значит, живые. Мертвый никогда не поправился.
– А ты чего орешь? Ты кто такой? – спросил капитан хмуро.
– Когда-то был такой-сякой, а потом производство вышло: растакой-рассякой. По миновании же времени, как рассмотрели меня поближе, дали чин повыше: герой не герой, а денщик боевой.
Степан проговорил эту тираду одним духом и замер против капитана в дурашливой позе, склонившись вперед и свесив мешковатые болтающиеся руки. Капитан молча смотрел на его занятно глупую рожу. Алеша громко рассмеялся и хлопнул рукой по сиденью стула:
– Степан, дорогой! Садись... рассказывай...
Степан забыл о капитане и уселся на стул, расставив на всю комнату выцветшие и заплатанные светло-хаковые "коленочки".
– Что же это... ты, Алеша, опять лежишь?
В Алешиных глазах быстро проскочило удивление, но потом у него на душе вдруг стало просто и радостно. От удовольствия он даже потянулся в постели, обратился к Степану улыбающимся румяным лицом:
– Вот спасибо! Ты меня так всегда называй.
Капитан оглянулся через плечо, посмотрел на Алешин затылок, энергичнго ткнул палочкой в гильзу, разорвал ее, бросил и поднялся с постели:
– Мне, может быть, уйти, господин поручик?
– Сиди, – сказал Степан и махнул весело рукой. – Куда там тебе уходить?
Капитан тупо присмотрелся к Степану и с быстрой, вспыхивающей улыбкой спросил:
– Значит, ты денщик?
– Денщик. А ты кто?
– А я капитан артиллерии.
– Один черт, – сказал Степан. – Ты – капитан артиллерии, а я – Степан пехоты. А честь одна: и ты провоевался, и я провоевался.
– Ишь ты! – отозвался капитан и машинально пошевелил палочкой в руках.
Потом так же машинально он опустился на свою кровать, не отрываясь взглядом от Степана, и вдруг серьезно заговорил:
– Ну, хорошо, провоевались, это верно. А что ты дальше будешь делать, товарищ Степан пехоты?
– У меня делов много, – важно ответил Степан и фертом поставил руку на колено.
Капитан покорно подчинился этому важному действию и даже подскочил на кровати, придвигаясь ближе к Степану.
– Много? Какие же такие дела?
– Первое дело: Керенского выгнать.
– Это ты будешь?
– Что?
– Керенского выгонять?
– В общем – я.
– А дальше?
– А дальше: вся власть Советам!
– Вот как? Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Так, что ли?
– Угадал! С одного раза угадал!
Степан пришел в восторг и захохотал громко. Засмеялся и капитан. Давно уже, улыбаясь, следил за разговором Алеша.
– Значит, моих депутатов там нет? – спросил капитан.
Степан как будто впервые обратил внимание на это занимательное обстоятельство. Он сочувственно посмотрел на капитана и даже головой покачал:
– Смотри ты! А выходит: твоих действительно нет. Как же ты теперь будешь?
Капитан не то иронически, не то печально поник головой и пробурчал негромко:
– Вот и вопрос: как я буду?
Он поднял припухшие, воспаленные глаза и сказал:
– Может, ты скажешь, как я буду.
Алеша перестал улыбаться, в его глазах появилось выражение прищуренного детского сочувствия. Степан отнесся к вопросу серьезно, внимательно, как доктор. Он отбросил в сторону тон напыщенной шутки и спросил просто:
– Ты того... богатый?
В глазах капитана блеснула надежда. Он с удовлетворенной готовностью ответил:
– Я... вот... весь здесь.
– Это легче. Это, как же... значит, совсем ничего нет?
– Ничего.
– А... того... делать что-нибудь умеешь?
– Работать?
– Ну, делать работать, тебе не все равно?
– Не умею, – ответил капитан грустно.
Степан возмутился:
– Как это так говоришь: не умею. Грамотный ведь?
Капитан передернул плечами. Степан продолжал:
– Грамотный, писать умеешь. Папиросы вот набивать умеешь, сапоги чистить, подмести, скажем, посуду помыть, сторожить, в лавочку сбегать...
Степан загибал пальцы и серьезно перечислял все работы, к которым привык в последнюю свою денщицкую эпоху. Капитан слушал, слушал и рассмеялся.
– Чего ты? – спросил строго Степан. – Чего ты смеешься? Надо надежду иметь и добиваться. Всегда успех будет.
– Да ну тебя к черту! – сказал капитан. – Я – военный, понимаешь? Моя специальность – артиллерист. А ты мне – сапоги чистить!
– Постой, постой! – Степан протянул руку. – Артиллерист – значит, тебе стрелять нужно. Без стрельбы, выходит, ты не можешь прожить. А в кого ты будешь стрелять? Мишень у тебя какая?
– Отстань, – сказал капитан и отвернулся к своим папиросам.
– Ну, как хочешь. А только ты не воображай, дорогой, как будто ты капитан артиллерии. Ты и есть просто бесштанный человек – и все. Вот как и я. И погоны эти срежь, легче станет.
– Все-таки отстань! Я – офицер. Меня могут убить, скажут: офицерская сволочь. Пускай. У меня тоже есть гордость.
– И у козла гордость была: ему в бок ножом, а он тебе одно – уиру, а останусь козлом. А вышла не та натура: остался не козел, а козлиная шкура.
– Что это такое... мелешь? Выучил где, что ли?
– Выучил не выучил, а прожил сорок лет – вымучил. Гордость у тебя, скажи пожайлуста. Никакой гордости у тебя нету.
– Как нету?
– Нету. Вся Росссия переменяется. Понимаешь: вся власть Советам! Понимаешь?
Капитан отвернулся вполоборота, задумался, потом спросил, как будто только сейчас родилась в его мозгу какая-то блестящая идея:
– Вся власть? Но... постой. Ведь им... артиллеристы нужны будут?
– Кому это?
– Да Советам же этим! – ответил капитан с досадой.
Алеша громко расхохотался. Капитан удивленно обернулся к нему и вытаращил глаза. Алеша протянул к нему руки:
– Дорогой капитан! Очень нужно! Страшно нужно! Без артиллеристов – как без рук.
Степан вытирал лоб, растянул рот и отдувался:
– Насилу разьяснили человеку!
30
Надежда Леонидовна ласково смотрела на Алешу и удивлялась: – Как вы хорошо поправились, товарищ Теплов! Прямо удивительно. И, видно у вас на душе хорошо.
– Хорошо на душе, Надежда Леонидовна. Прекрасно на душе!
Алеша положил руку на грудь и вздохнул глубоко:
– Видите, дышать как легко стало. Все замечательно, Надежда Леонидовна. Мне только одного Богатырчука не хватает. Где он у черта запропастился?
– Кто это... Богатырчук?
– Это такой... человек, Богатырчук.
Алеша произнес это имя с особым выражением, как будто уже в его звуках заключался весь смысл этого человека. Надежда Леонидовна следила за шагающим по комнате Алешей, присматривалась к его возбужденно-подвижной мимике. Алеша сильно хромал, опираясь на новую желтую палку, но даже это обстоятельство приводило его в восторг, на поворотах он сильно размахивал больной ногой и выделывал всякие выкрутасы палкой.
– Вы все-таки поосторожнее с ногой, – сказала Надежда Леонидовна, – у вас там очень сложные дела были.
– Надежда Леонидовна, неужели я так и останусь Топал-пашой. Досадно будет. Здорово меня, знаете, дергает в правую сторону. На костылях было ровнее, а теперь качает.
Алеша с сожалением посмотрел на костыли, стоящие в углу.
– Нельзя на костылях, ноге нужно дать работу. Я вам так скажу: разно бывает. У вас организм молодой, расходитесь. Сначала сильно будете хромать, потом меньше.
– А потом и совсем не буду.
– Может быть. Чуть-чуть все-таки будете прихрамывать. Но это ничего, даже оригинально.
Капитан грустно копошился на своей кровати, что-то перекладывал в стареньком офицерском чемодане, расположил на кровати белье, какие-то свертки, коробки. Задумался над молчаливо холодным наганом и швырнул его в чемодан. Потом расстелил на коленях темно-коричневый новый френч, положил на него локти, задумался и над ним, кашлянул. Достал из кармана перочинный ножик, хмуро присмотрелся к нему, дунул на него и осторожно открыл лезвие. Наклонившись низко над френчем, устремив глаза в одну точку, еле заметно подрагивая солдатской стриженной головой, он мелкими аккуратными движениями начал спарывать погон.
Алеша весело подморгнул на капитана, Надежда Леонидовна улыбнулась, но капитан ничего не заметил. Он так тихо, так неподвижно проделывал свою работу, что казалось, будто он просто замер в созерцании своего нового темно-коричневого френча.
Степан вторгся в комнату с сапожным грохотом и заорал:
– Извозчик в полной готовности!
Алеша поклонился:
– Спасибо, родненькая Надежда Леонидовна!
Степан гремел по комнате, заглядывая в шкафы, под кровати, изредка посматривал на замершую фигуру капитана: – Костыли возьмем, Алексей? – А для чего? – А мало ли что бывает в жизни? Не тебе, так кому другому ногу поломают!
С легким приятным стуком костыли поместились у него подмышкой.
– Во! Теперь шашка! Шашка, она всегда пригодится! Как же это можно: холодное оружие, да еще и геройское! Наган в кармане? Значит, все. Ну, капитан артиллерии! О! Да ты погончики срезываешь? До чего ты сознательный человек, милый мой!
Капитан поднял голову, наморщил лоб, глянул на Степана, невнимательным движением отодвинул в сторону френч. Погоны мягко сползли на пол, за ними весело прыгнул ножик. Капитан ничего этого не заметил, сидел на кровати и смотрел в одну точку. Алеша подошел к нему. Степан, увешанный костылями и шашкой, тоже нацелился на капитана:
– Что такое?
Капитан поежился, заложил руки между колен и еще больше наморщил лоб:
– Знаете что? Я поеду с вами?
– Куда ты поедешь? – спросил Степан, наклонившись к нему.
– С вами поеду. К вашим родителям. А?
Капитан покраснел, крепче сжал руки коленями, с растерянной и трусливой надеждой смотрел на Алешу. Алеша смутился, хотел что-то сказать, но Степан предупредил его. Описывая костылями круг по всей комнате, он зашел спереди:
– Куда ты поедешь? Там живет трудящийся народ, и притом бедный. А ты смотри какой – с гордостью, тебя кормить нужно или не нужно? Семен Максимович скажет: чего это у меня, казарма, что ли. Не только тебя, а и меня выгонти.
Капитан воззрился на Степана, шевельнул усом, прохрипел:
– Все равно возьмите. Что ж... я еще пригожусь. А тут... как же... Мне много не нужно. Какой-нибудь угол. Кроват у меня вот, офицерская, походная. А подушка вообще лишнее. Шинелью укроюсь.
– Деньги у тебя есть, что ли? Чем тебя кормить?
– Да брось, – сказал Алеша. – Едем, капитан, едем! Собирайтесь!
Капитан быстро вскочил, схватил френч и бросил в чемодан. После этог полез под кровать, достал ножик и опустил в карман. Хмуро кивнул Степану:
– Иди сюда.
Он повел Степана в угол. Степан уткнулся костылями в стену, расставил ноги. Алеша улыбнулся Надежде Леонидовне. Капитан наклонил голову в угол и забурчал тихо:
– Ты чего это болтаешь, как остолоп? Деньги, деньги! Что же ты думаешь, я на хлеба пойду к Теплову?
– Да ты гордый! Куда тебе там... на хлеба!
– У меня вот смотри, сколько денег. Жалованье и за ранение. Здесь никуда не тратил.
Степан с деловым видом посмотрел на деньги, кивнул костылями:
–Все в порядке. А насчет прочего не сомневайся. Народ трудящийся, душевный. И работу в случае чего найдем по письменной части. Я вот уже поступил в рабочую милицию. На заводе тоже. Понимаешь?
Капитан понял, кивнул носом над бумажником.
– Все в порядке, как полагается по уставу гарнизонной службы! закричал Степан. – Едем!
Он направился к дверям, пока остальные прощались с Надеждой Леонидовной; у дверей втянул живот и, подражая лихому командиру, перекосил рот и заорал:
– Парад, смирно! Гаспада афицеры!!
Алеша весело размахнулся палкой и захромал к выходу. По дороге он ткнул в живот Степана, и Степан так же весело ойкнул. Капитан взял свой чемодан и прошел мимо Степана с таким выражением, с каким, бывает, ребенок покорно следует за старшими, не зная, куда его ведут, но до конца доверяя их испытанной мудрости.
31
Василиса Петровна с удивлением смотрела на носатого капитана. Капитан поставил чемодан на пол и подошел к Василисе Петровне. По непобедимой армейской привычке он щелкнул порыжевшими задниками сапог и подставил руку. Василиса Петровна торопливо вытерла свою руку о фартук, протянула ее капитану и сжала губы. Капитан переступил, еще раз щелкнул каблуками и приложится к сморщенной, худенькой ручке Василисы Петровны. Она нахмурилась, зашевелила пальцами, пытаясь освободить руку. Степан захохотал:
– Видишь, мамаша, какое обращение! Эх, темнота, ну, ничего, век живи, век учись!
Он через всю кухню протащил массивный неповоротливый сапог, подставил широкую длань. Василиса Петровна махнула на него рукой:
– Довольно тебе чудить! Кого это привезли? Как вас зовут?
– Во! – закричал Степан. – Какие мы с тобой, Алешка, олухи! Небось и не спросили, как звать. А мамаша первым делом. Заладили: капитан, капитан, как будто у него человеческого имени нету.
Алеша оттолкнул Степана:
– Мама, это... – он пропел: – "Онегин, мммой сосед".
В кухню на шум вышел Семен Максимович:
– Ты чего дурачишься, Алексей? Если пришел с человеком, нечего дурачиться!
– Отец, это капитан артиллерии Бойко, Михаил Антонович, а это его чемодан, а к чемодану, невооруженным глазом видно, привязана кровать.
Перед Семеном Максимовичем капитан тоже щелкнул каблуками, пожал ему руку, но на лице все время сохранял выражение строгой озабоченности. Вероятно, его смутил несколько удивленный взгляд Семена Максимовича, который тот невольно бросил на чемодан. Веселое настроение Алеши и Степана его радовало, но все же как-то так вышло, что сообщить хозяевам о цели своего прибытия должен был все-таки он сам. Семен Максимович пропустил капитана в дверь чистой комнаты. Капитан было бросился к своему чемодану, но остановился, махнул рукой и быстро проследовал за хозяином. Он уселся на кончик стула, но, заметив, что Семен Максимович стоит, поднялся:
– Товарищ Теплов, я понимаю, что вы удивлены, и вообще не совсем удобно с моей стороны, пользуясь случайными, так сказать, обстоятельствами...
Семен Максимович провел под усами пальцем и перебил капитана:
– Да вы короче. Чего там "вообще"? Вы совсем сюда. С чемоданом? Деваться некуда?
Капитан огорчился, повернулся немного вбок, его усы зашевелились растерянно. Так в сторону он и сказал глухо:
– Видите, как-то так вышло... Был офицер, дослужился только до капитана. И ранен был, и... долг свой выполнял честно, а вышло действительно деваться некуда. А тут ваш сын собрался домой, а я, прямо вам скажу, завидно стало, напросился. Если не стесню, разрешите, поживу пока...
– Воевать кончили? – спросил Семен Максимович, разглядывая капитана в упор.
– Кончили, товарищ Теплов. Я и погоны срезал сегодня.
– Ага.
– Срезал, товарищ Теплов.
– Так... вас, что же, отпустили или как?
– Я был сильно контужен, имею годичный отпуск. Но все равно, какая там война? Да и с вашими поговорил... вот... хочется... к народу ближе. Вы не думайте, я люблю солдат, любил, хорошие были отношения.
– Ну, что ж? – сказал Семен Максимович. Поживите у нас пока, а там видно будет. Кровать можно здесь поставить. Алеша на диване спит.
Через час капитан сидел уже на своей кровати, наводил порядок в чемодане и даже что-то мурлыкал под нос, поглядывая в окно. Из чистой комнаты узенькая дверь вела в каморку, где летом спали старики. Из-за этой двери теперь раздавался гулкий голос Степана. Что-то ему возражала Василиса Петровна, но, видимо, безнадежно, потому что Степан распахнул дверь и продолжал уже в комнате:
– Вы, мамаша, – вроде, как командир роты. Должна быть дисциплина и законное расположение по диспозиции. Алексей! – закричал он в дверь. Алексей! Подь сюда, голубок, – военный совет.
Алексей выглянул из кухни.
– А где Семен Максимович? – спросил Степан.
– На дворе с чем-то возится.
– Вот и хорошо. Без высшего начальства как-то удобнее. Вы, Василиса Петровна, не возражайте. Здесь все люди военные, вам не стоит выходить на линию огня, как вы слабая женщина.
Василиса Петровна стояла у дверей в каморку, потирала руки и улыбалась:
