Текст книги "Марш 30-го года"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

– Конечно... и водки попили довольно, – продолжал капитан.

– Добра не жди от водки... А потом?

– А потом... разгулялся и на бояр пошел. И крестьяне к нему пошли, кто победнее...

– А куда же им идти?

– Городов много, дворян, попов, воевод побил, потопил, повешал...

Степан подскочил с полу:

– Видишь, мамаша, водку пил, а дело понимал. А то много есть таких, разумных. Трезвый, трезвый, а как до дела – выходит – нестуляка.

– А ты дальше слушай, не забегай вперед, – строго остановила его Василиса Петровна.

– Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше.

– Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация хромала.

– Какие вы – вам сейчас же организацию!

– Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой... царское войско его и разбило.

– Сам царь такой, что ли, был сильный?

– Нет... царь был тогда так себе... Алексей Михайлович, а у него боярин был, Барятинский.

– Генерал, что ли?

– Ну, пускай – генерал.

– Вроде Корнилова?

– Да нет... боярин, с бородой! Давно это было.

– Да один черт – с бородой или без бороды. И разбили, говоришь?

– Разбили. И пушки потерял.

– Эк... смотри ты, какая беда. Поймали?

– Поймать не поймали, а свои выдали.

– Батраки?

– Да не батраки... Казаки выдали. Были... которые, побогаче...

– Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на капитана: пока бедный – на человека похож, а дай ты ему деньги – каюк!

Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно повела глазом на Степана:

– А ты?

– Чего я?

– А тебе дать деньги?

– Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем!

– Знаю вас, мужиков, – негромко, но серьезно произнесла Василиса Петровна. – Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не жди. Видела!

– Мамаша, не обижай зазря! – взмолился Степан. – Смотря какой мужик. Это если у него лошадей столько, да коров сколько, да плуги, да сеялки, да риги. А мне хоть десять пар сапог, а как был батрак, так и остался. Видишь, вот у Степана Разина бархатные кафтаны носили и онучи шелковые, а что с того. У нас так и говорят в Саратовской губернии: не того кулаком, у кого сапог с каблуком, а того дубиной, у кого двор со скотиной. Казнили, небось, Разина?

– Казнили.

– Повесили?

– Четвертовали.

– Это как же?

– Руки отрубили, ноги, а потом голову...

Степан швырнул полено, которое держал в руках.

– Видишь, мамаша, какие дела делаются? Четвертовали! Да одного разве? Там и мужикам попало. Попало? – свирепо обратился он к капитану.

– Сильно попало.

– Казнили?

– Много казнили.

– А тебе, видишь, все равно. Ты себе спокойно сидишь... Тебя не берет зло? Не берет? Сразу и видно, что ты – капитан.

Степан размахивал руками, говорил зло, показывая зубы, даже лицо его уже не казалось таким добродушно-круглым, как раньше. Он топтался перед капитаном на босых ногах, и завязки штанов извивались у его пяток, как черненькие злые змейки. Капитан только задымил больше, прищурил глаза от едкого дыма.

– Молчишь?

– Давно это было... двести, а может, и больше...

– А тебе все равно наплевать, потому – твоих там не было.

Капитан оглянулся, бросая окурок в ведро. Стриженная его голова склонилась:

– Моя фамилия не дворянская. Мои деды, может, и у Разина были, а может, и в заопорожцах – не знаю. Наверное, и их на колы сажали.

– Во, мамаша, – Степан с торжеством повернулся. – Видишь, как с нашим братом обращались. А теперь погляди. Как они Разина поймали – сейчас же четвертовать, а как Корнилов в руки попался – ничего, сиди спокойно, а в нашем городе по улицам ходят, а мы смотрим. Справедливол это? Нет, капитан: ты помолчи, а вот пускай Василиса Петровна, понимающий человек, скажет: справедливо?

Капитан отмахнулся рукой. Василиса Петровна опустилась на табуретку, смотрела на Степана с серьезным напряжением, как будто действительно решала важную задачу:

– Ты, Степан, не кричи. Справедливость у бога, а толку все равно не было. Что народу с твоей справедливости? Надо так сделать, чтобы людям лучше жилось. Вот тебе и вся справедливость.

Степан разочарованно полез пятерней в затылок:

– Эх, Василиса Петровна, старушка моя милая, нехорошо говоришь. Добрая твоя душа, а тут добром не пособишь.

Он опять возмутился и тут же пятерню, темно-красную с припухшими, твердыми подушечками напальцах, протянул к хозяйке.

– Какая лучшая жизнь, коли они, понимаешь, по свету лазят?

– Кто?

– Да... бояре, чтоб им! Баяре, генералы, помещики, мало тебе? Их нужно... вот, как Степан Разин, хороший был человек, царство ему небесное, а что водку пил, так как же не пить в таком положении.

Капитан мотнул головой. Поднял на Степана маленькие глазки:

– Сказано: пехота!

– Без понимания.

– Без понимания. Что ж Разин? Пускай там и хороший человек. Шуму много и крику всякого, а какой толк? Вот я тебя и спрашиваю: какой толк?

Степан сначала затруднился ответом и даже начал растягивать рот в улыбке, прикрывающей смущение, но вдруг заострил глаза, вытянул губы:

– Так, чудак, артиллерия! А как же иначе? Скажем, ты из пушек стреляешь. Пристрелку делаешь или не делаешь? Раз не попал, два не попал, а третий раз – в точку. Или, допустим, с девкой: одну полюбил, другую полюбил, а на третьей женился. У Разина не вышло, а у нас выйдет, потому что видно: корней оставлять нельзя. А как же по-твоему?

– По-моему?

– Ну да, по-твоему, по капитанскому?

– По-моему как?

– Ага.

Теперь капитану пришлось смутиться, но он и не собирался прятать смущение, а сидел и сумрачно думал, глядя в чистый пол между своими сапогами.

– Вот видишь – у тебя и прицела никакого нет.

– Брось – капитан недовольно мотнул головой. – У грамотного человека всегда прицел есть. Законы хорошие нужны, вот и все.

– А они есть, хорошие законы, где-нибудь?

– Есть, а как же! Вот в Англии хорошие законы.

– В Англии? А какие там законы?

– Справедливые, хорошие законы.

– Бедных нету, значит?

– Каких это бедных? – капитан неожиданно залился краской.

– Ха! Смотри ты: не знает. Да вот таких, как ты: сидит на чужой кухне, сапог у тебя старый, дома нет, пристанища нет, а тоже: "Кровь проливал". Или таких, как я. Нету?

Капитан заходил коленями, затоптался на месте сапогами, повел плечом. Василиса Петровна улыбнулась, глядя на капитана, и это привело Степана в восторженное состояние. Он ухватил Василису Петровну за плечи:

– Хозяюшка! Наша берет! А то все, понимаешь, грамотные! Организация! Законы! Как в Англии! Не-ет! Вот постой! Мы им покажем законы!

8

Когда пришел Семен Максимович, Степан бросился к нему. Схватил его за рукав, увлек в чистю комнату. Там сидел за книгой Алеша. Степан пристал к старику:

– Семен Максимович, рассуди, отец. Вот и он сидит, а к нему тут большевик приходил. В Питере бывал. Такое говорит – никакого спасения!

– Кто это? – ставя палку в угол, спросил Семен Максимович.

– Богатырчук, – ответил Алеша.

– Сережка? Ну, так что? Он и у нас на заводе был. Дельный парень.

– Дельный-то, может, и дельный, а говорит черт те что.

– Ну?

– Такое, понимаешь, болтает. "Наша организация"! Я ему так и так: организованно, конечно, взять да и прибрать к чертовой матери разных буржуев и поповичей. Мало у них добра награбленного? А он меня еще и стыдить начал. А зачем у нас Красная гвардия, спрашивается. Готовься, готовься, подожди да подожди. Ленина арестовать собрались! Понимаешь, опасность какая? Так лучше переловить их, сволочей, да и все. А потом такое слово ляпнул, прямо нож в сердце: дисциплина. Видал, отец!

Семен Максимович, заложив руки за спину, высокий и прямой, сухим внимательным взглядом рассматривал пухлого взьерошенного Степана. Алеша на диване, подогнув под себя ногу, улыбаясь мальчишеской, вредной улыбкой, ожидал, что скажет отец Степану. Но Семен Максимович именно на Алешу посмотрел строго и сказал:

– А ты все зубы скалишь? Эта балда родного дядю скоро узнавать не будет, а ты радуешься.

– Да чего ж я – балда, – обиженно протянул Степан. – Это что ж, царское время, что ли! Приезжает, понимаешь, и галдит тебе в ухо: организация, дисциплина. Это, может, опять ему господа нашептали. Не успел народ разойтись, как следует, – на, сразу ему уздечку на шею. Старые дела, знаем!

Степан с каждым словом обижался все больше и все больше отворачивался. Закончил он свою речь, почти спиной повернувшись к Семену Максимовичу, руки держал в карманах.

Семен Максимович провел пальцем по усам, быстро, небрежно:

– Красная гвардия называется. Как был мужиком, так и издохнешь. Привыкли, опудалы чертовы. Все в беспорядке, не можете иначе!

– Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, – Степан быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: – Увидишь, моя правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели? Россию всю подняли!

– Ты! Студент! – резко обратился Семен Максимович к сыну. – Растолкуй ему, в чем дело. Видишь, ему разойтись не дают? Обижается... как... баба! Никакого дела не способны сделать. Расея!

– Отец! Неправильно говоришь! Не разойтись, а терпения нету! – горько взмолился Степан.

Семен Максимович в дверях взялся за притолоку, обернулся, крепко сжал бледные губы, холодно, спокойно глянул на Степана:

– Нищим был – терпел? Теперь учись другому терпению.

– Какому? – простонал Степан, ошеломленный холодностью старика.

Семен Максимович неожиданно подарил Степана своей замечательной улыбкой.

– К примеру, окна бить – терпения не нужно. Да и ума не нужно. А хату новую строить – и голова нужна, и терпение. А вы привыкли: терпения у него нету! Окна побил, а потом сидит и дрожит от холода, как собака!

9

Вечером собрались все как будто нечаянно на берегу реки в том месте, откуда хорошо видны огни "Иллюзиона" и где стоит деревянная хибарка бакенщика, валяются опрокинутые лодки и деревянная конструкция, похожая на сани, а на деле представляющая собой поплавок для сигнальных фонарей. По реке еще ходили пароходы, их они нарядным торжественным шествием иногда проплывали за поредевшей зеленью острова.

Осенний вечер был теплый, ясный, прозрачно-чистый, похожий на воспоминание. В избушке бакенщика светилось окно. Казалось, что близко живут люди – и живут счастливо. Даже силуэты костромских крыш, черневшие на слабом зареве города, казались кровлями хорошего радостного человечества.

Алеша пришел с Сергеем попозже. Шли не спеша и находились в том мирном состоянии, когда все горячее, дружеское, о чем можно рассказывать неделями, оказывалось коротким и немногословным и уместилось в полчаса, и поэтому можно не спеша ставить ногу на песок и молча раздумывать над рассказанным.

У избушки бакенщика сидела молодежь. Павел Варавва один стоял темной тенью, да у самой воды отдельно торчала высокая неподвижная фигура капитана. Стояла-стояла, а потом побрела по берегу, да так и исчезла незаметно в прозрачно-сумрачном торжестве осени.

Увидев Сергея, Таня вскрикнула, выбежала из круга, бросилась к нему:

– Слушай, Сергей, как это с твоей стороны...

– Подло?

– Конечно, подло. Ждем, ищем – говорят, пошли на реку, и здесь нету. Ты зазнался. Признавайся, зазнался?

Таня говорила быстро, весело, даже в темноте был виден голубой блеск ее глаз, и Алеша с грустной памятью пожалел о чем-то, что было так мило и так слабо сопротивлялось времени. Говоря свои укорительные речи Сергею, Таня дружески-небрежным жестом протянула Алеше руку, не глядя на него. Рука оказалась нежной и теплой, и Алеша опустил ее с тем же грустным сожалением.

– Я знаю, для чего я вам нужен, – говорил Сергей. – Вам невтерпеж про Петроград послушать. Только дудки. Целый день рассказывал, рассказывал, теперь хочу наслаждаться жизнью.

На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки, беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только Николай Котляров сидел все время в одночестве и смотрел на реку.

Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.

– А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.

Павел Варавва сказал:

– И я слышал.

Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.

– Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена...

– Согласись, что вопрос далеко не ясен... Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.

– Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый...

Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.

– Хорошо здесь, – сказал Сергей, – мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже павел поэтически настроен – Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно – такой деятель, а теперь стоит и мечтает.

– Я не мечтаю, я думаю, – ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.

– О чем же ты думаешь?

– Я не умею рассказывать.

– Давай, я за тебя расскажу.

– Сережа, расскажи, голубчик! – Таня взяла Сергея за руку. – А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь.

– Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.

– Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! – протянул Алеша. – А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?

– В общем, угадал. Только я думаю не об этом.

– Странно. Как же это?

– Я думаю о России.

Степан быстро повернулся на поплавке – проснулся будто.

Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:

– Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты

прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь... ты себе представь. Смотри – живут... Сколько людей! И раньше жили?

– Да яснее говори, ничего не разберу, – Сергей наклонился к нему.

– Россия! Вот возьми так и скажи – Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему... почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили – и все. Что, неправда?

Сергей, опершись на колени, завертел головой:

– Конечно, неправда.

– Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят... нет, не шестьдесят процентов... восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.

– Врешь, – задумчиво протянул Сергей, – говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.

– Да нет! – Павел поднялся сердитый. – Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?

– Вы оба ничего не понимаете, – ответил Алексей. – Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.

– Вот это правильно! – закричал Степан.

– А теперь? – Сергей, наверное, прищурился.

– А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов.

– И Саратов! – крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.

– Видишь? Как он Саратову обрадовался! – Сергей начинал торжествовать победу.

Но Степан тоже торжествовал:

– А как же? Мой город – Саратов! Губерния!

Все расхохотались.

– Да чего вы! Плохая губерния, может?

– У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.

Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:

– Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую расею кому угодно зубы поломаю.

– Кому?

– Да кому хочешь, хоть и тебе.

– А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?

– Ломали, – с аппетитом произнес Степан. – А как же? Не лазь. Он, русский человек, не любит, когда лезут.

– Вот хорошо сказал, Степан, – обрадовался Алеша. – Таких гостей провожали с честью!

– А как же иначе, – подтвердил Степан, – гостя нужно провожать: хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.

– Да что у тебя было красть? Онучи? – Сергей хохотал.

– А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.

– А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.

– С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон лезет. Чего ему нужно?

– Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!

– Да нет, Алеша, не бой-ся!

Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:

– Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на обе лопатки!

Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел захохотал и отскочил в сторону:

– Что ты меня положишь! Ты Сергея положи!

– Все равно кого. Пропадает сила понапрасну! Положу!

Сергей медленно поднялся на ноги, потряс плечами, попробовал собственные бицепсы. Таня прозвенела:

– Степан, удирай! Сережа в цирке борцом работал!

– Борись, Степа, не бойся, – Алеша сказал это, – из цирка его выгнали.

– По-французки? – спросил Богатырчук.

– Чего я там буду с тобой по-иностранному? – захрипел Степан, облапил Сергея, захватив и руки. Сергей засмеялся, выдернул одну руку, но другой выдернуть не мог. В следующий момент Степан перегнул его "через ножку" и повалил на землю.

Павел закричал:

– Непраивльно! Что ты делаешь?

Но Сергей уже не мог сопротивляься от смеха, а застоявшаяся страсть Степана ничего не замечала. Он наступил коленом на Сергеев живот и полез на Сергея всей своей массой:

– Проси пощады!

– Да ну тебя к черту! Медведь!

– Нет, не медведь! Отвечай по порядку, как ротному командиру!

– Ну?

– Скоро у вас там в Петрограде толк будет?

– Скоро, – ответил Сергей со смехом.

– Когда?

– Военный секрет.

– А я тебе не военный? Кто я такой? Отвечай!

– Ты – темная, деревенская сила!

– Ах, так? – Степан затанцевал коленом на Сергеевом животе.

Но на этом и окончилось его торжество. Сергей незаметным сильным движением опрокинул Степана на землю и в следущий момент переметнулся в темном воздухе, по всем правилам придавив плечи противника к земле. Степан высоко задрал широкие, тяжелые и бесформенные сапоги, зрители смеялись. Тогда Сергей спросил у Степана:

– Отвечай по порядку, как уполномоченному по фронту.

– Отвечаю.

– Скоро ты поумнеешь?

– Скоро, – захрипел Степан.

– Когда?

– Военный секрет.

– Ах, так? – передразнил Сергей и тоже наступил коленом на живот. Степан ойкнул и замотал ногами, но вырваться не мог.

– Отвечай: завтра поумнеешь?

– Утром или вечером?

– Да хоть вечером.

– Вечером можно.

Когда борцы, отряхнувшись, уселись на свои прежние места, Таня спросила:

– Кто же из вас сильнее?

– Он сильнее, да сила у него неорганизованная. Нахрапом берет, Богатырчук подмигнул Степану.

10

И снова, как когда-то давно, Алеша и Таня отстали по дороге домой. Они подымались от реки по широкой истоптанной песчаной дорожке. Впереди на блеске огней "Иллюзиона" колебались темные силуэты друзей, доносились оттуда отдельные слова Степана, наиболее энергичного из ораторов:

– Сделаем... еще как сделаем...

Алеша прислушивался к Степановым словам и улыбался и в то же время прислушивался к самому себе: почему-то так случилось, он давно не бывал в обществе девушек, сейчас очень хорошо было идти рядом с Таней, но ее близость волновала его в совершенно "святом" разрезе. Таня шла рядом с ним, поглядывала на звезды, вздрагивала и зябко подбирала руки к груди. Она была и сегодня хороша, и поэтому Алеша радовался, что она любит павла, Павел заслуживает счастья. Выходило так, как будто это он, Алеша, устроил для друга такое торжество. Но это не главное. Нлавное в том, что Таня старый друг, старый друг и нежный, которому хочется все рассказать до конца, то, что любимой, может быть, и не скажешь. А, впрочем, кто знает, что можно рассказать любимой?

Алеша говорил:

– Вот ты можешь учиться, а я не могу. Я теперь все думаю о будущем. Если бы я знал, какое оно будет, я мог бы учиться, я поехал бы в Институт гражданских инженеров, читал бы книжки, писал бы письма, ходил бы в театр...

– У тебя такое... неприятное состояние? Неуверенность?

– Нет, почему неуверенность? И почему неприятное? Вот... Лет пять назад у всех было состояние... уверенности. Все знали, что будет завтра и что будет через месяц. Знали даже, на каких лошадях выедет Пономарев... Это было состояние уверенности. Но это состояние вовсе не было такое приятное, особенно для подавляющего большинства. А сейчас я не думаю о том, что будет дальше. Если бы я начал предсказывать, я, наверное, наврал бы. Но зато я знаю, что я буду бороться за что-то прекрасное, я знаю, чего я хочу и чего другие хотят... И я буду добиваться! Я много думаю о будущем.

– И я тоже... Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь.

– И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее... Тут и прошлого не знаешь как следует.

– Пошлое мы знаем, не ври.

– Нет, не знаем. Скажи, пожайлуста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне?

Таня спокойно подняла на него глаза:

– А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, – тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.

– Ты – прелесть, Таня. Ты – хороший друг. Но ведь я могу... поцеловать тебя, когда ты будешь... первым врачом с нашей Костромы?

– Можешь. А ты так и сделай... Только это в будущем, котрого ты не знаешь. А я, видишь, знаю.

– Ничего ты не знаешь.

– Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Со-ци-а-лизм!

– Социализм – это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня.

– Богатырчук?

– И Богатырчук.

– И Павел?

– И Павел.

– Алеша, неужели ты такая скромница?

– Нет... Какая же здесь скромность?

– Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень?

Алеша громко рассмеляся:

– Зачем же так? Это... очень некрасиво. Но... Жальвсе-таки, что ты меня разлюбила, ты – такая умница.

– Я тебя очень люблю.

– И я тебя "очень".

Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала:

– Спокойной ночи.

Впереди Богатырчук кричал:

– Довольно вам! Где вы там... Спать пора!

11

Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась – может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сиюящая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.

Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.

Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана. – Чего ты дверь ломаешь? – начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:

– Мамаша! Что делается! Принцесса – не иначе. А может, барыня какая...

Василиса Петровна нахмурила брови:

– Да остепениьсь, Степан Иванович! Принцесса!

Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса билзко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:

– Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.

Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.

– Здравствуйте. А вы кто будете?

– Я Нина Остробородько. Не слыхали?

– Вы – доктора дочка?

– Доктора. Вы у него лечились? Да?

Василиса Петровна улыбнулась:

– Я еще никогда не лечилась...

– У вас такое здоровье?

Степан отозвался:

– Здоровье – это у богатого, а у бедного – жилы.

Нина весело, искоса глянула на Степана:

– А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы – человек мыслящий?

– Какой? Какой человек?

– Мыслящий. Думаете много.

– Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?

– А это уж... есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их: вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.

Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины – выскочил в сени. Степан было возразил:

– Да я – свой человек...

– Иди, иди! – Василиса Петровна подтолкнула его.

В сенях капитан оглянулся на Степана:

– Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.

Степан при помощи пятерни разбирлася в затылке:

– Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно: женщина, сразу видно, – я даже взоперл, говорит-то как: Степан Игнатович – мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы...

Капитан с досадой похлопал по карману – папирос не было. Степан был в нетерпении:

– Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!

– А может, они недолго.

– Две бабы собрались? Недолго?

– И курить нечего.

– И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну... куда попало, туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это называется? Это называется: паническое бегство.

Он приоткрыл дверь в кухню:

– Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.

Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодойц женский смех.

– Получили разрешение, идем, капитан.

Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках, расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских глаз: одни – молодые, сильные, красивые, другие – бесцветные, изжитые, но и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.

– Помирились, – сказал Степан, закрыв за собою дверь. – Чего этой нужно, ну, что ты скажешь?

Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул:

– Степан!

– А?

– Что ты делаешь, черт сопатый? Разве можно подслушивать?

Степан отмахнулся от него и открыл рот, чтобы лучше слышать. Капитан с решительной хмуростью подошел к нему, тронул за локоть:

– Это же безобразие! Они не хотят, чтобы мы слышали – значит, секрет.

– Да отстань ты, – рассердился Степан. – Секреты! Вот я секреты и слушаю!

– Да как тебе не стыдно? Это подлость, понимаешь!

Капитан тихонько бубнил в усы. Степан злобно обернулся к нему и тоже зашептал, передразнивая капитана:

– Подлость! Что это тебе, буржуи какие или меньшевики, допустим? Свои люди говорят, чего там! Вот помеашл мне. Иди себе! "Подлость"!

Он снова устроился у двери и через полминуты завертел головой от удовольствия. Капитан отошел к оунк и изредка оглядывался на Степана с осуждением. Степан долго слушал, потом в последний раз крутнул голвоой, открыл дверь в кухню и ввалился туда с громкой речью:

– Да вы меня спросите, милые! Вы меня спросите. Что же вы без меня тут толкуете? Ай-ай-ай! Как же это можно – такие дела без мужика?

Вторжение Степана было встречено женщинами по-разному. Василиса Петровна глянула на Степана строго, махнула рукой:

– Господи, какой ты нахальный стал, Степан Иванович!

Но Нина Петровна спокойно подняла на Степана любопытные глаза:

– Да... Василиса Петровна! Он все равно подслушивает. Куда мы от него скроемся? Пускай уж тут сидит.

Она повернула к хозяйке добродушное, понимающее лицо, лукаво повела бровью. Василиса Петровна улыбнулась, довольная. Очевидно, Степан меньше всего мог помешать ей.

– Хорошо, говори, Степан Иванович.

Нина чуть-чуть приподняла нижнюю губу. Это у нее выходило дружески-кокетливо – движение милого, полнокровного, женского превосходства:

– Я тебя на "ты" называю, потому что и ты меня на "ты" называешь.

– А? На "ты"? Да называй, а как же. Тебе нужно... не знаю, как звать-то тебя: Нина, что ли?..

– Нина.

– Ну, пускай Нина. Тебе нужна, значит, хата и чтоб кормила тебя. Здесь у нас на Костроеме. А ты нам рабочий клуб устроишь. А папашу твеого, доктора, выходит, как будто, по шапке.

– Не по шапке, Степан, просто – далеко ходить. Ходить далеко.

– Все равно по шапке, далеко там или близко. Ты вот не хочешь, чтобы он за тебя платил?

– Не хочу. Я взрослая и заработаю.

Степан движением головы поставил точку:

– И заработаешь. И раз на заработки пошла, – значит тебе нужно подешевле, попроще. И мебели у тебя никакой нет.

– Мебель есть.

– А-а?

– Есть же у меня кровать, столик, ширмочка. Этого ты, значит, не подслушал.

– Это я пропустил, верно. Капитан этот помешал. Вцепился, понимаешь, говорит: подлость. Как будто тут меньшевики или другие какие соглашатели. А тут свои.

– А если бы соглашатели, ты не подслушивал бы?

– Чего?

– "Чего"! Оглох сразу! отвечай, а не чегокай. Хитрый какой!

– Если бы это они? Это шатия? Чтобы они, допустим, разговаривали, а я бы прозевал, что ли? Как же это можно? Там – другое дело!