Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)
– Алеша, ты скажи ему что-нибудь, такую власть забрал, уже меня из кухни выгоняет. Ты послушай, что он говорит!
– Говорю дело, Василиса Петровна, дело. Вот пускай и господа офицеры разберут. А что касается кухни, будьте покойны, без аннексий и контрибуций. Территория кухни за вами, только раньше вы были вроде как за кухарку, при царской власти, а теперь за командирами будете.
– Интересно, – сказал Алеша. – Ты умница, Степан.
– А как же, Алексей Семенович, даром, что ли, кровь проливали?
– Дальше!
– Дальше так. На базар ходить, картошку чистить, дрова рубить, носить, уборка, мойка, ремонт, растопка, трубу открыть, закрыть, подать, принять, вывернуть, перевернуть, зажарить, недожарить, пережарить, посолить, воды налить, туда, сюда, где горе, где беда, а где беды нету, там нету и ответу, на копейку соли, на копейку дрожжей, вот тебе сколько затей. Кто? Спрашивается, товарищи, кто? Отвечайте, как батальонному командиру!
Капитан слушал, все больше и больше увлекаясь, а когда Степан вопросил: "кто?" – он быстро глянул на Алешу и ответил вместе с ним солидно и громко, глядя на Степана и даже мотая головой, только не подражая Алеше в выражении веселой дурашливости:
– Мы, ваш сок бродь!
– Правильно отвечаете! – похвалил Степан. – А теперь нужно разьяснить, как будет по уставу.
Капитан поднял глаза, и Алеша впервые увидел в них заинтересованность жизнью. Капитан сказал:
– Видишь ли, товарищ Степан. Поручика нельзя поставить на кухню, потому что он еще больной и с палкой ходит.
Алеша жалобно обратился к матери:
– Ты замечаешь, как меня капитан Бойко обижает?
Тогда капитан широко открыл рот и захохотал. К общему удивлению, у него во рту оказалось так много зубов и они с таким свежим блеском глянули сквозь бахрому усов, что даже Степан удивился и сказал:
– Ох ты, капитан артиллерии, да ты еще такой!
32
Кухней Василисы Петровны завладел капитан. Степан с утра вместе с Семеном Максимовичем уходил на завод, а когда они возвращались, капитан ошеломляющим их таким сияющим порядком, что Степан долго и молча вытирал сапоги, а потом оглядывался на Семена Максимовича и говорил:
– Обратали, понимаешь, рабочий класс – ни стать, ни сесть. А главное, хозяйка на его стороне.
В первый же день своей помощи капитан поразил Василису Петровну. Он ни разу не улыбнулся за этот день. Его нос и усы имели самый недовольный и угрюмый вид. Немного склонившись вперед, он шаркал по полу истоптанными сапогами и поблескивал отлакированной диагональю галифе, но в его руках непривычными для Василисы Петровны мужскими приемами быстро делалось всякое дело, и все становилось на место. Посмотрев на самовар, он пробурчал:
– Почистим.
Василиса Петровна ничего не ответила, потому что самовар действительно имел вид неказистый, а чистить его ей все было некогда. Капитан чистил самовар самым диким образом: он не сел на полу и не поставил самовар между колен, как это полагалось испокон веков, а на кухонном столе разостлал газету и на ней провел всю операцию.
Разговорились они с Василисой Петровной только на другой день, когда, закрыв печь заслонкой, хозяйка вымыла руки и уселась на табуретке отдохнуть, а капитан осторожными, размеренными движениями начал подметать пол.
– У вас что... никого нет? Родных нет?
Капитан ответил охотно, но хмуро, не отрываясь от работы:
– Никого, Василиса Петровна.
– И не было?
– Да раньше водилось дяди всякие, племянники, а потом, черт его знает: они мне не нужны, и я им не нужен, растерялись.
– И жен не было?
– Не было.
– Как же это так? Почему?
– Да вышло так... Полюбил было... девушку, да... на имеритуру не собрался.
– Это что ж такое?
– Деньги нужно было... вот женюсь, а вот у меня деньги...
– Закон такой?
– Закон.
– Дурацкий какой закон.
– Кто его знает...
– Да что ж тут знать... Кому какое дело...
– Офицер не должен нуждаться... Богатым нужно быть...
– Да если не с чего?
– А не с чего, не лезь в офицеры.
– А-а!
– Да. Раз офицер, должен себя поддерживать, честь должен сохранять.
– Честь? Что же эта за такая глупая честь?
Капитан ничего не ответил.
Ему что-то понравилось в семье Тепловых, но он ничем не старался выражать свою симпатию. Почти целый день он проводил в кухне у Василисы Петровны, ходил с нею на базар, стоял в очереди за хлебом, все делал и молчаливо, аккуратно, в сосредоточенных движениях, и только когда все было сделано, они усаживались на табуретках один против другого, и Василиса Петровна с осуждающими поджатыми губами выслушивала рассказы капитана о его дурацкой жизни.
Только после обеда, когда были все дома, становилось шумно, но и в этом шуме капитан принимал самое молчаливое участие, сидел на своей кровати и что-нибудь делал: набивал папиросы, пришивал пуговицу, поправлял заплату или перекладывал вещи в чемодане.
Как и всегда, Степан выдворил из кухни Василису Петровну и принялся за мойку посуды. Но сегодня он то и дело появлялся в дверях чистой комнаты, ибо сегодня он не мог пропустить без ответа ни одного слова. Протирая вымытую тарелку, он заявил, расставив ноги в дверях:
– Корнилов, как же! Боевой генерал! Победоносный! Когда он только победил, никак не разберу. Если бы сказать немцев, – так и не немцев. Нашего барата победить хочет, да куда ему! В Питере ему всыпят в эти самые места.
Семен Максимович разложил на высоких угловатых коленях газетный лист и сердито шевелил бледными губами:
– Всыпят? Кто всыпет? Ты вон тарелку в руках мусолишь, поразлились все, кто куда. А он, смотри, войной пошел. На кого пошел?
– На Керенского, – сказал Алеша, стоя посреди комнаты.
– А потом? – Семен Максимович строго посмотрел на Алешу.
Алеша оглянулся на капитана. Капитан внимательно продевал нитку в иголку и даже не прищурился на узкую игольную дырочку. Алеша шагнул палкой в сторону и шумно вздохнул:
– Он вот пишет: за Россию!
– А за кого же ему и идти. И Керенский за Россию! – громко сказал Степан. – У этого Керенского даже слюней не хватает – так за Россию старается. Россия ему нужна!
– А тебе не нужна? – спросил Алеша сурово-придирчиво.
Степан даже присел в дверях от веселого настроения:
– И мне нужна, а как же! Прибавь, пожайлуста, и меня туда. Будет, значит: Керенский, Корнилов и Степан Колдунов. Надо и мне на кого-то войной идти. А я, дурак, тут с тарелкой сижу.
Семен Максимович недовольно дернул газетой и напал на Степана:
– Зубоскалишь! Зубоскалишь, подлец! До чего глупый народ... Он нас голыми руками возьмет и на шею сядет. Понимаешь ты или не понимаешь, балда саратовская?
Развел Степан тарелкой и полотенцем и душевно обратился к Семену Максимовичу:
– Отец! Голыми руками нас не возьмешь. Он – дурак, Корнилов этот, хоть и генерал. Россия – вот она, руку протяни, а взять не возьмешь. Это его счастье будет, если он до Питера не дойдет. А если дойдет, там ему и окох. Я в Питере бывал, – знаю, какой там народ. Царь не взял, а то какой-то Корнилов.
– Вы вот разбрелись, а у него дикая дивизия какая-то...
– Да я эту дивизию видел. Видел ты их, Алексей? Как же, в нашем корпусе были.
– В нашем, – подтвердил Алеша.
– Ну, вот, в нашем же корпусе. Точь-в-точь в нашем. Мы тут стояли, а они тут. Рядышком и стояли. В нашем корпусе!
Семен Максимович сердито поднялся со стула:
– Да брось ты: в нашем, в нашем! Ну, и что?
– Да ничего. Обыкновенные люди. Надо полагать, с мозолями. И на плечах головы... если так выразиться... Обыкновенные головы.
– Ну?
– Как и у всех людей. Им нет расчета за Корнилова головы эти класть. Нет, Семен Максимович, с дикой дивизией Россию не остановишь. Это ж все ж таки трудящийся народ, как говорится, вся Россия, а то тебе дикая дивизия.
– А вы как думаете, товарищ капитан?
Капитан протащил нитку сквозь дырочку пуговицы, поставил локти на колени, хмуро посмотрел в угол и сказал серьезно:
– Дикая дивизия – ерунда, смешно. Артиллерия нужна. Тяжелая при этом. И... порядочно. Принимая во внимание, все-таки... Петроград, народу много, обороняться будут – раз, Балтийский флот – два.
Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно:
– Ну! Дальше!
– Да что ж дальше, вот и все, – ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца.
– Так и у него, наверное, есть артиллерия, – произнес Семен Максимович.
– Наверное, есть, – подтвердил Алеша.
Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу:
– Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия – это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы!
– А другие?
– Кто это? Артиллеристы?
– Ну да.
– Стрелять?
Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо:
– Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом... Но только я могу сказать, хоть... скажем, и бывший офицер... а могу сказать: артиллеристы – по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки... у них... у нас... совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось?
Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях:
– Совесть – она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого.
Семен Максимович косо глянул на Степана:
– Нет... Это капитан правильно сказал. Военное дело... все-таки специальность... Артиллерия, правилньо... не будут стрелять... Ну... а из винтовок?
– Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два.
Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко:
– И из пушек... некоторые могут стрелять.
– Кто?
– Офицеры.
– Артиллеристы?
– Да.
– Никогда! – ответил капитан решительно. – Никогда! По народу?
– А девятьсот пятый?
– Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите?
33
Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу:
– А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.
Алеша возразил:
– Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.
– А от наших не удерет... герой такой.
Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком.
– От таких, как теперь наши, тоже удрать может.
– А чем наши плохие? – спросил Степан.
– Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное.
– А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?
– А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.
Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу павлу Варавве:
– Павлушка!
Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:
– Товарищ Теплов, я за вами.
– Что у вас там загорелось?
– Да вот я вам расскажу.
Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик:
– Секреты завелись у рабочего класса.
Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:
– Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?
– А ты знаешь?
– А как же? Я все знаю. Оружие готовят.
– Ну?
– Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!
Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:
– Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.
– Да он уехал давно.
– Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.
Степан растянул рот:
– Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали.
По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше:
– Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.
– Да брось, – отмахнулся Алеша.
– Увидишь. Он тебя найдет наверняка.
Степан открыл рот и глаза:
– Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!
34
Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:
– Не туда, что ли, попала?
– А тебе куда нужно? – спросил капитан.
– Тут нужно... Теплова. Поручник... порутчик они. Из офицерей.
Капитан поднял одну бровь:
– Из офицерей? А для чего тебе?
– А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки.
– А ты при чем?
– Хи... А как же... я там, у батюшки роблю.
– Прислуга?
– Не прислуга, а горничная вовсе.
– Ну, давай.
– А это вы и будете... поручник... пору... тчик Теплов?
– Это я и буду.
– Не, это не может такое быть... пору... тчик молодые должные быть...
– Алексей Семенович, – крикнул капитан в другую комнату, – идите-ка сюда.
Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:
– Это они и будут молодые... Поручник...
Алеша вскрыл конверт:
– Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.
– Вот видите, – пропела девушка, – а вы капитан вовсе. А не тот...
– А ты шустрая! – сказал Алеша.
– А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то...
– Как тебя зовут? Маруся? – спросил Алеша.
– Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?
– Так по глазам же видно.
Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:
– У! По глазах! Ничего по глазах не видно!
Капитан серьезно вытянул губы:
– Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно.
– А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?
– Так он же не Маруся.
– Ой! Какие вы! А... а угадали, смотри!
Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул:
– Марусыно, сердце! Садись, красавицы!
– А для чего?
Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.
– Так богато, говоришь, живут?
– Это... кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!
– А к кому ты носила?
И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник... тот... Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще как-то...
– Штабс-капитан?
– Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.
– Остробородько? Да разве он приехал?
– Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали...
– А еще кому?
– И еще было... этот самый, купца сынок, тот называется под... под... пору... тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?
– Все деньги, Маруся, пропили.
– Ой, как же можно... так пить. Только все это неправду говорите. До свидания.
Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся:
– Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?
– Знаю.
– Он что, кадровый?
– Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабс-капитаном.
– Попович?
– Попович.
– А вы заметили, в письме есть что-то такое... священное.
– В самом деле?
Г о с п о д и н у п о р у ч и к у Т е п л о в у
Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий.
Подполковник Т р о и ц к и й
– Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?
– А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?
– Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.
Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых". Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное "аллилуйя".
Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.
– Здравствуй, Маруся.
– Ой, а вы не забыли, что я Маруся!
– Да хотя бы и забыл, так... глаза ж...
– Оййй! Такое все говорят и говорят!
– Много господ собралось?
– Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах!
– Пропили эполеты.
– Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!
Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке.
– Пожайлуста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь?
– Это капитан артиллерии Бойко, – показал Алеша на капитана.
Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал с особой, несколько театральной любезностью:
– Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко – капитан, и притом капитан артиллерии...
В это время в дверях появился Борис Остробородько.
Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и вполне соответствовали общему его золотому сиянию.
– Алексей! Здравствуй!
Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении:
– Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь есть золотое оружие!
Алеша хитро потянулся к его уху:
– А что? Разве есть интересные дамы?
– Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой куда-то удалены.
– Пожалуйте, пожалуйте, – сказал любезно хозяин.
В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя, направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с ним.
За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко. Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, – видно, еще прошлой зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы.
Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение.
Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели, вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси.
Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил мнение Нины о том, что Троицкий – человек не военный.
– Господа офицеры! – начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти роидну, – это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия. Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться.
Троицкий все это проговорил в том же тоне сдержанной, взволнованной, но искренней силы, он ни разу не повысил голоса, а слова наиболее патетические: Россия, долг, честь, родина – произносил даже немного приглушенно, почти шепотом, от чего они звучали особенно убедительно.
Капитан тихо спросил у Алеши:
– Он что, семинарист?
– Юрист.
– Ага!
Троицкий опустился на кресло, чуть-чуть расслабленно, вполне допустимо для мужчины, опустив тяжелые веки и... взял себя в руки: оглядел всех холодно и даже немного высокомерно?
– Кому угодно слово, господа? Вы разрешите мне председательствовать, хотя я и просил господина подполковника...
Еременко скорчил гримасу отвращения и поднял вверх ладони.
Неожиданно даже для Алеши раздался угрюмый и глухой голос капитана:
– Разрешите, господин полковник... несколько э... внести, так сказать, ясность... – капитан кивнул вперед и вниз носом и усами.
– Прошу вас, господин... кажется, капитан. Вы сегодня в цевильном виде... Да, капитан Бойко.
Держась рукой за Алешину палку, капитан сказал:
– Вот именно... ясность. Офицеры – это командиры. Непонятно немного, кем мы будем командовать? Солдаты... как же? Без солдат, что ли? А потом еще вопрос: я вот не политик, но все-таки мне интересно знать, как бы это выразиться... кого мы будем защищать?
– Россию, – крикнул резко подполковник Еременко.
Капитан задумался, склонившись над палкой:
– Угу... Россию. Так. А... э... так сказать, от кого?
– От России, – сказал Алеша громко.
Кто-то из молодых громко рассмеялся. Улыбнулся и штабс-капитан Волошенко за главным столом.
– Вы изволите острить, господин поручик. Я боюсь, что при помощи остроумия вам не удастся прикрыть недостаток чести!
Троицкий крикнул это вызывающим, скрипучим голосом, задрав голову и постукивая кулаком по мягкой скатерти стола. Головы всех повернулись к Алеше, но во взглядах было больше любопытства, чем негодования. Черная щель двери в столовую неслышно расширилась, черные глаза Маруси глядели оттуда испуганно.
Голова Алеши вдруг заходила, он ухватился за плечо капитана, вскочил и неожиданно для себя раскатился дробной россыпью звуков:
– Господидидин пол... полковник! Честьтьть...
Но его речь была прервана общим смехом. Налитыми кровью глазами, вздрагивая головой, побледнев, Алеша оглядел собрание и шагнул вперед, выхвати палку из рук капитана. Смех мнгновенно замолк, дверь столовой широко распахнулась, испуганное лицо Маруси выглянуло оттуда. Троицкий вытаращил глаза и закричал на Марусю:
– Вон отсюда!
Дверь захлопнулась, в комнате стало тихо. Алеша с палкой подошел к круглому столу. Троицкий откинулся на спинку кресла, может быть, потому, что Алеша не столько опирался на палку, сколько сжимал ее в руке. Алеша остановился против подполковника, но говорить не решался, чувствуя, вместе с гневом, что не может остановить заикание, голова его ходила все мельче и все быстрее. Еременко протянул к нему руку:
– Успокойтесь, поручик!
Алеша стукнул палкой об пол. В этом движении, в выражении лица, в позе, в его высокой прямо фигуре было что-то, очень напоминающее отца.
– Конченннононо! Конченнноно!
Он покраснел, не в силах будучи остановить заикание, но немедленно гневно оглянулся на собрание. Офицеры уже не смеялись. Они смотрели на Алешу ошеломленными глазами и, очевидно, ожидали скандала. Алеша отвернулся от них, презрительно дернув плечом, и закричал на Троицкого с еще большим гневом:
– Россия! Родинана! Довольно! Ваша честь... господа офицеры, проданана! Троицкий вскочил за столом:
– Позор, поручик Теплов!
Другие тоже что-то закричали, задвигали стульями. Из общего шума выхватился взволнованный тенор:
– Кому продана? Как вы смеете!
Алеша быстрым движением оглянулся на голос и встретил лицо прапорщика, сидящего за роялем:
– Корнилову! Керенскому! Всякой сволочи! Попам, помещикам!
– Ложь! – заорал прапорщик.
Алеша размахнулся палкой и с треском опустил ее на спинку стула, стоящего порожняком у рояля. Стул пошатнулся и медленно упал. Это событие несколько притушило шум. Алеша крепко сжал холодные губы и, склонив набок дрожащую голову, негромко, как будто спокойно, сказал прапорщику:
– Какая ложжжь! Идем со мной... служить... народу... русскому народу! Не пойдете? Не пойдете? Вот видите? Идем, капитан!
– Вон отсюда! – закричал подполковник с тем самым выражением, с каким он только что кричал это и Марусе.
Алеша резко обернулся к Троицкому. Где-то в кухне затрещал звонок, Маруся шмыгнула мимо Алеши в переднюю.
Он в суматохе чувств заметил все-таки ее развевающуюся косу и с неожиданной улыбкой сказал Троицкому:
– Я вас понимаю! Вы – попович! А вот этотот... чудадак будет... какакая там честь! Будет... продажная сабля!
Опять зашумели, но Алеша шагнул к выходу. Навстречу ему из передней вышли Пономарев и Карабакчи. Пономарев – тучный, рыжебородый, Карабакчи мелкий, черный, носатый.
Пономарев с удивлением остановился, поднял от галстука рыжий веер бороды и сказал приятным, бархатным голосом:
– Простите, господа, задержались.
Троицкий приветливо поклонился. Алеша ловко повернулся на каблуке здоровой ноги, с галантным сарказмом торжественно протянул руку по направлению к гостям:
– Пожайлуста! Покупателили!
Пономарев отшатнулся к роялю, выпучив глаза. Алеша быстро прошел мимо него в переднюю, за Алешей, по-прежнему неся впереди ьезмятежную угрюмость усов, проследовал капитан. Позади раскатился неудержимый, звонкий хохот Бориса Остробородько. Уже в коридоре, рядом с испуганной Марусей, Борис догнал их и закричал на весь дом:
– Здорово! Честное слово, здорово! Может, ты и не прав... а только... все равно... не хочу.
35
– К черту-ту! – сказал Алеша, выйдя на крыльцо поповского дома. – К черту! Ударный полк! Сволочи!
– Да не обращай внимания! Охота тебе! – сказал Борис. – А здорово ты это... Люблю такие вещи, понимаешь.
Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль бедной песчаной улицы. Потом он спросил:
– А кто... вот эти... черный и тот, с бородой?
– А заводчики здешние! – ответил Борис. – Пономарев и Карабакчи. Папиросы Карабакчи курите?
– Папиросы? Угу... – он поднял на Бориса ленивые свои глаза. – А им... им какое дело... вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы...
Алеша положил руку на плечо капитана:
– Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу...
Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок, зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним:
– Алеша! Алеша!
Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной какой-то мыслью, – ему некогда было слушать Бориса.
– Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь. Ты знаешь, она получила место заведующей клубом.
– Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду.
– Приходи, друг, – весело сказал Борис. – А я пойду посмотрю, что там еще делается у Троицкого.
Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и говорил про себя:
– К черту!"
Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному.
Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла:
– Слушай, Павло! Какого черта волынка!
– Ну, как там офицеры?
– Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты?
– Кому оружие? Чего ты?
– Есть оружжие?
– Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты заикаешься?
– Бедный Алеша! – Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся.
– Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с оружием!
– Проклятый город, – сказал Павло со злостью и улыбнулся. – Проклятый, мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем!
– Куда?
– Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь начальником Красной гвардии. Хорошо?
– Павлушка! Это... здорово! А ваша милиция?
– Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берданок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся. До свидания!
РТаня кивнула Павлуше и сказала тихо:
– Алеша, на минутку.
Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил:
– Поговори, поговори. Я подожду.
– Таня, некогда, родная.
Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его грудь.
– Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так...
– Ты скоро уезжаешь?
– И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так?
