Текст книги "Сплошной разврат"
Автор книги: Анна Малышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Глава 10
ВАСИЛИЙ
Более всего его вывело из себя обилие охраны. Он слишком хорошо помнил, как работал омоновцем и как их посылали на задержание.
– Сколько там бандитов? – спрашивал начальник смены. – Десять человек? Пяти наших будет достаточно.
Пять омоновцев против десяти вооруженных бандитов – это нормально. И любой начальник с готовностью объяснит, что людей катастрофически не хватает, что в казне денег нет и что обходиться малыми средствами – наша судьба.
А здесь – на кучку политиков средней руки и журналистских начальников – батальон охраны. И деньги в казне нашлись, и люди под эти деньги.
По дороге сюда документы у них проверили четыре раза, отчего Василий впал в ярость. Для закрепления эффекта директор пансионата устроил уважаемому капитану Коновалову персональную экскурсию по «территории».
На Василия, не искушенного по части номенклатурных излишеств, пансионат Управления делами Президента РФ «Роща» произвел сильное, но странное впечатление. Вроде бы роскошь и великолепие, но какие-то бутафорские, как в провинциальном театре. Колонны, хрустальные люстры и бра, обильная лепнина. Высота потолков в пансионате была стандартной – два метра восемьдесят сантиметров, поэтому Василий с опаской поглядывал на прилепленных к ним гипсовых голых ангелочков, хищно прицеливающихся в гостей пансионата гипсовыми стрелами. Ему хотелось пригнуться, чтобы не сбить ненароком одного из них. Особенно Коновалова поразило наличие лепнины на потолке тренажерного зала. «Да, – глубокомысленно заметил старший оперуполномоченный, – здесь она совершенно необходима». Похвалил он также столики и кресла на гнутых ножках, намекающие на аристократизм, и золотую отделку колонн: «Красиво… Богато». Золотой орнамент манил и толкал к правонарушению – хотелось подойти и поскрести ногтем: настоящее ли золото?
Возможно, именно дешевое накладное великолепие пансионата придавало картине преступления фальшивый вид. Нет, труп-то настоящий, но уж слишком сильно попахивает постановкой «Отелло» в сельском клубе.
И недоубитый Ценз – явно из разряда местных нелепостей. Когда в кабинет директора с криком: «Покушение! Меня хотели убить!», ввалился маленький толстенький человек с трясущимися губами, капитан Коновалов чуть не умер от смеха.
Ценз потребовал, чтобы к нему приставили милиционеров, выдали бронежилет и оружие.
– Вы умеете стрелять? – с любопытством поинтересовался Василий.
– Чего там уметь? – разорался Ценз. – Жми на курок, и все. Поймите, молодой человек, меня нельзя отставлять без оружия.
Василий с серьезным видом занялся поисками бронежилета, все время истерически хватался за телефон, делая вид, что звонит в какую-то дежурную часть, и кричал в трубку: «Коновалов беспокоит из МУРа. Ну что, подвезли бронежилеты? Нет?! Поймите, товарищ, мы не можем ждать… Безобразие! Я перезвоню через десять минут!» В перерывах между звонками Василий уговаривал Ценза обзавестись дополнительными средствами индивидуальной защиты.
– В последнее время участились случаи убийств с помощью удушающих газов, – сообщил он несостоявшейся жертве, – в комнату из-под двери напускают отравляющие вещества, и летальный исход обеспечен. Но это бы ладно, вы бы видели эти трупы! Смотреть противно, все синие, глаза из орбит вылезают, язык вываливается. Уж я на что к трупам пристрастился, но на отравленных газами смотреть, поверьте, ну никакого удовольствия.
– Вы полагаете, я должен спать в противогазе? – вытаращил глаза Ценз.
– Обязательно! – заверил его Василий. – И в каске. Сейчас нельзя расслабляться. Все слишком серьезно. За вами гоняется убийца, и ваш долг проявить предельную бдительность и осторожность. Вот, помню, вбросили кирпич в окно. Да так точно, сволочи, прямо в лоб гражданину. Ну что вам сказать? Плохие новости. Откинулся сразу. Но это бы ладно – вы бы видели его лицо…
– Не надо, не рассказывайте, – бледным голосом взмолился Ценз.
– Я только хотел сказать – какие хлопоты родственникам. Ни похоронить по-человечески, ни в лоб поцеловать перед погребением. Лба-то нет…
И Василий опять хватался за телефон, звонил в дежурную часть, орал и помимо бронежилета требовал каску и противогаз.
Ценз ушел озадаченный, но польщенный вниманием капитана, бормоча себе под нос: «Полный идиот, но добросовестный. Землю роет, волнуется». На прощание Василий заверил его, что всю ночь за номером Цензов будет вестись скрытое наблюдение с помощью специальной лазерно-инфракрасной аппаратуры.
Младший оперуполномоченный Леонид Зосимов во время визита Ценза прятался за портьерой, и оттуда на протяжении всей беседы доносились сдавленные хрипы.
– Мог бы так и не ржать, – заметил Василий после ухода Ценза. – Сдержаннее надо быть, юноша, сдержаннее. Если бы наш почти пострадавший не был так перепуган, он обязательно услышал бы твое хрюканье.
– Ты специально прикидываешься кретином? – спросил Леонид.
– Прикидываюсь? – возмутился Василий. – Я действительно такой.
– Ну, не совсем, – кашлянул Зосимов, за что получил от старшего по званию легкий тычок в спину.
– Но-но, не зарывайся.
– Не буду, только не бейте, – заскулил Леонид. – Какие дальнейшие указания, начальник?
– Здесь мы сворачиваемся, завтра выходим на свободу. Тебе достались лучшие – гражданки Ценз и Симкина, а также семья Алешиных.
– Вся семья? – запечалился Леонид. – А вдруг у Алешина много родственников?
– Не вся, только муж и жена, ребенка их можешь не разрабатывать.
Леонид поклонился:
– Спасибо. Хотя современные дети…
Василий дослушивать не стал и продолжил:
– Мотив есть и у Ценз, и у Симкиной. Наша Григорчук нагадила и той, и другой. У Татьяны Эдуардовны она отбила политолога Трошкина, а знающие люди утверждают, что Ценз любила его страшно. Заметь, Леня, факт сам по себе настораживающий – как можно любить такого расфуфыренного таракана? Но любовь-то зла. Григорчук – подлая разлучница. Окрутила нашего политолога, в результате чего прошла его любовь к Ценз, завяли помидоры. Известно также, что Григорчук активно подрывала репутацию Ценз в различных злачных местах – в Государственной думе, на телевидении и в кругах журналистских начальников. Называла ее толстой коровой и банным листом. Честно говоря, наша покойница была редкой стервой, прости господи, пусть морг номер три будет ей пухом. Логично предположить, что, объятая страстью и обидой, Татьяна Эдуардовна задушила соперницу.
– Тогда нам следует снять охрану с мужа ее Ценза и приставить ее к Сане, – встрял Леонид.
– К мужу ее Цензу никто охраны не приставлял, – пожал плечами Василий. – А Саня перебьется. Зачем ее охранять?
– Потому что нелюбимый тобой политолог Трошкин положил на нее глаз. Сам видел. – Леонид ударил себя кулаком в грудь. Звук от удара получился глухой и пустой, как будто стукнули по фанерной перегородке.
– Качаться тебе надо, – укоризненно сказал Василий, – не оперативник, а деревянный ящик с мусором. Вот как должен звучать настоящий опер!
Василий шарахнул себя по груди и несколько секунд самодовольно прислушивался к раскатистому насыщенному эху.
– Вот настоящая музыка… О чем это мы? А-а! Трошкин что, к Сане приставал?
– Еще как! – Леонид принялся расхаживать по кабинету, корчить похабные рожи и громко чмокать, изображая, что целует кого-то.
– Вот прям так?! – вскочил Василий. – Так?! А почему же он у нас до сих пор не стал подозреваемым номер один?
– Потому что под этим номером у тебя Саня, – ядовито напомнил младший оперуполномоченный. – Ты сам придумал, что нашу девочку надо опорочить в глазах общественности. Ирод!
– Опорочить нашу девочку может только ее порочное поведение. А подозрение в убийстве еще никому репутации не портило. Кстати, а она-то как себя ведет? – забеспокоился Василий. – С этим политологом.
– Пока взяла у него две тысячи баксов. В качестве аванса. Обещал еще восемь, попозже, – невинным голосом сообщил Леонид. – А в остальном ведет себя очень прилично.
– Саня? Взяла деньги? – На мужественно-зверском лице капитана Коновалова появилось совершенно не свойственное ему выражение обиженного ребенка, который вдруг разочаровался в любимых родителях. – Ты не врешь?
Младшему оперуполномоченному стало стыдно:
– Трошкин заказал ей книжку. Она что, не рассказала тебе? И деньги заплатил за работу.
– Уфф! – Василий с облегчением плюхнулся на стул и чуть не сломал его. – Ты выражения-то подбирай. Но мне все равно не нравится, что она принимает от политолога предложения.
– Ты сам велел ей внедряться. – Зосимов поудобнее устроился в кресле и напомнил: – Мы остановились на Ценз…
– Да. С Ценз понятно. Теперь Симкина. Ты ее видел?
– Видел. Нормальная тетка, кстати.
– Вот. А Григорчук ее подсиживала. Причем пребывала уже на последней стадии. Тоже распускала слухи, создала ненормальную атмосферу в редакции, но, главное, охмурила американского хозяина журнала. Тот ничего против Симкиной не имел, но Григорчук давила, и он вроде сдался. Симкину должны были уволить.
– Уволить?
– Если бы они обе остались, то журнал так и лихорадило бы. Говорят, отношения дошли до температуры плавления металла. Кто-то должен был уйти. Вот Симкина и стала кандидатом на вылет. Нравы у них, конечно, развратнейшие, Лень. У нас такого нет. В смысле продвижения по службе. Вот я, к примеру…
– Не приставал к товарищу полковнику? Так у тебя, Вась, и возможностей особых не было: ни такой талии, как у Григорчук, ни волос до пояса. Ой, извини, про волосы я сгоряча. – Леонид зажал себе рот ладонью.
– Симкина, как мне объяснили, – строго продолжил Василий, – в журнальчик этот всю душу вложила. Сделала его, то-се, а тут и Григорчук на халяву подвалила. А у Симкиной нашей – предпенсионный возраст. Беда. Я бы на ее месте точно Григорчук удавил. Улавливаешь?
– А то! Я бы на месте Григорчук не стал тебя подсиживать именно из этих соображений. Жизнь дороже.
– Теперь Алешин. С одной стороны – у него алиби. Он вошел в ресторан как раз в тот момент, когда Иратову звонила Григорчук. И больше уже из ресторана не выходил. Но с другой стороны, он весь вечер вокруг Григорчук вился, с определенной целью. Она, как говорят, не возражала. Леня, таких развратных нравов…
– …ты повторяешься.
– Да. И на беседах ведет себя Алешин странно. Гоше тоже так показалось. Юлит, глаза прячет, дергается, путается в показаниях: то он заходил к Григорчук, то – не заходил. То она его позвала, то он сам пришел. Подозрительно. Но еще хлеще с его женой. Она приперлась сюда на срочную встречу с мужем. Нужен, говорит, он мне позарез, вот вынь мужа и положь. Покрутилась полчаса и уехала, в страшном, говорят, душевном волнении. Про то, что муж был нужен, начисто забыла. Улавливаешь? То ли память совсем плохая, то ли не за мужем она приезжала. Во время убийства ее никто нигде не видел.
– А что, жена Алешина знакома с Григорчук и тоже имеет к ней претензии? – уточнил Леонид.
– Не знаю. Но есть у меня одна идейка, – загадочно протянул Василий. – Проверю кое-что и расскажу.
– А Цензом-мужем ты вообще не собираешься заниматься? – спросил Леонид.
– Почему же. Только не верю я в покушение на Ценза.
– Что значит – не верю. Хлопушку-то взорвали.
– Я думаю, нас пытаются запутать, сбить с пути. Ха-ха. Куда мы, на фиг, с колеи денемся при наших-то дорогах.
– Подожди, Вась, – младший оперуполномоченный не был склонен соглашаться с подобной версией как с единственной. – А вдруг его действительно хотели убить? Но не рассчитали мощность взрывного устройства. И вдруг оба инцидента как-то связаны?
– Да, бывает, что с мощностью ошибаются. Но знаешь, почему-то все время в другую сторону. И вообще, товарищ Манукян! Что вы лезете не в свои дела? Формально следствие идет. Вон следователь Малкин по коридорам шарахается, опрашивает людей. Вот соображения самого Ценза, – Василий потряс стопкой бумаги. – Видишь? Здесь все, кого он подозревает. Ты спросишь – кого из наших фигурантов? Я отвечу тебе: всех. Без исключения. Он, судя по всему, милый, добрый человек и во всех своих знакомых видит потенциальных убийц.
– И собственную жену подозревает?
– Думаю, и ее. Правда, в списки внести постеснялся. А так, поскольку у него мания величия и, соответственно, все вокруг завистники, то он абсолютно уверен: весь мир против него. Не волнуйся ты за Ценза, видишь, как я напряженно работаю, да что я – весь МУР с ног сбился. А ты занимайся тем, что поручено. Давайте, товарищ Гений, мы на вас рассчитываем.
И, нежно обняв подчиненного за талию, капитан Коновалов подвел его к двери и вытолкал в коридор.
Леонид огляделся по сторонам, увидел пару обитателей пансионата, «случайно» прогуливающихся неподалеку от кабинета, тщательно отряхнул пиджак от невидимой пыли, гордо вскинул голову и со словами: «Какое безобразие!», степенно отправился к себе в номер. В холле третьего этажа его внимание привлекла любопытная парочка: Татьяна Эдуардовна Ценз и Александр Дмитриевич Трошкин. Они о чем-то оживленно шептались, но, когда эмоции брали верх над осторожностью, Ценз и Трошкин сбивались с шепота на крик. Леонид Зосимов, он же – политтехнолог Манукян, уверенной походкой прошел мимо них, громко топая, дошел до конца коридора, затем тихо вернулся назад, прижался к стене и прислушался.
– …связь как раз есть, – возбужденно говорила Ценз, – и для меня она очевидна. Знаешь какая? Мы с тобой. Потому что убили ТВОЮ любовницу и чуть не убили МОЕГО мужа.
– Ты намекаешь на то, что в результате удачно проведенной операции мы с тобой стали бы свободными людьми? – раздраженно спросил Трошкин. – И кто же так о нас заботится?
– Ты, – сказала Ценз. – Или я. Логично?
– Нет! – Трошкин опять повысил голос. – Прекрати! Если бы мне мешал твой драгоценный муж, его можно было бы отодвинуть менее кровавым путем.
– А Григорчук? Согласись, с такой мстительной дамочкой бескровными средствами не справишься. Правда? Ведь ты уже дозрел до того, чтобы от нее избавиться?
Трошкин неожиданно сорвался с места и быстро зашагал к лестнице. Леонид вжался в стену, больше всего боясь, что он оглянется. Но, судя по всему, Александру Дмитриевичу совсем не хотелось видеть свою собеседницу, слишком сильно она его разгневала.
А Василий тем временем любовался на осенний пейзаж из окна и грустил. Ему не нравилась ни одна из версий. Он не мог отогнать от себя назойливую мысль, что те, кто приехал в пансионат «Роща» вечером в пятницу, не годятся на роль убийц. То есть исполнителей убийства. Руководители такого ранга уже лет десять не имеют дурной привычки устранять противников собственными руками. И когда им кто-то сильно надоедает, никакого труда не составляет обратиться к специалистам, которые и сделают все качественно, и возьмут недорого. Так зачем же разводить кустарщину? Зачем этот цирк с подушкой? И с хлопушкой?
В то же время Василий был абсолютно уверен, что кто-то из присутствующих здесь шишек – убийца.
Старший оперуполномоченный понимал, что поймать преступника по горячим следам уже не получится, а значит, надо отсюда выбираться и наблюдать за фигурантами в их естественной среде, время от времени помещая их в естественную среду капитана Коновалова, то есть приглашая в МУР на душевные беседы. Василий знал, что ничто так не будоражит фантазию, не тонизирует нервную систему и не толкает к незапланированным действиям, как милицейские повестки. Они сродни контрастному душу – и полезны, и эффективны. Главное, соблюдать чувство меры. Семь повесток в неделю – много. Одна – мало. А вот две – в самый раз. Пусть волнуются, возмущаются, заучивают свои предыдущие показания, ошибаются, пробалтываются. Не пробалтывается только тот, у кого совесть чиста. А таких людей, это Василий знал точно, на свете не существует.
Глава 11
АЛЕКСАНДРА
Выписать мне командировку на целых две недели (немыслимый срок!) мог только главный редактор. Поэтому я с утра договорилась с секретаршей Мохова о том, что она позвонит мне в отдел, как только главный появится, после чего тихой мышью пробралась на свое рабочее место, уселась за компьютер и принялась записывать все, что я помнила о вечере убийства: кто что говорил, кто с кем шептался.
После того как в течение последних месяцев из «Курьера» уволились более полутора десятков журналистов, отдел политики съежился до Вали Груздя, Германа Сусекина и меня. Поначалу такой смехотворный (и по количеству, и по качеству) состав элитного подразделения редакции воспринимался как катастрофа, но, после того как Серебряный произнес на редколлегии странную фразу: «Сколько там у нас штук в политике? Три? Более чем достаточно. Если вообще этот отдел нужен газете…», все дружно затихли.
Валя Груздь – здоровенный детина тридцати двух лет с огромными мохнатыми бровями – неожиданно для себя совершил головокружительную карьеру, взлетев из корреспондентов в начальники отдела. Его назначили на новую должность за неимением иных кандидатур, и, по-моему, он до сих пор переваривал невиданную удачу и размышлял о том, за что Фортуна одарила его таким счастьем.
Над тем же вопросом бился и Герман Сусекин, который как был корреспондентом, так им и остался. Он чаще других вопрошал: «За что Груздю такое?» – и, не получив ответа, погружался в меланхолию.
Дело в том, что Груздь и Сусекин давно и упорно ненавидели друг друга, и перспектива оказаться вдвоем в одной лодке (я не в счет, меня они за человека не считали) страшила обоих. В светлый день своего назначения начальником Груздь пошел к Серебряному и потребовал убрать Сусекина из отдела. Серебряный отказал. В тот же день Сусекин побывал у ответсека Володи Бороденкова и, заламывая руки, заявил, что «работать с этой падлой» не будет. Бороденков вяло сказал: «Увольняйся». В результате оба остались на своих местах, но перестали здороваться и вообще замечать друг друга. Необходимую для работы отдела информацию, а также иные свои соображения они передавали друг другу через меня.
– Скажи своему начальнику, что я уезжаю на пресс-конференцию в Думу, – говорил мне Сусекин. – Вернусь часам к шести.
Груздь разворачивался на стуле, окидывал Германа презрительным взглядом и, обращаясь опять же ко мне, спрашивал:
– Ты не знаешь, что такого потрясающего случилось в Думе? Фуршет? Или деньги раздают по предъявлении журналистских удостоверений? Явно что-то такое, раз твой ленивый коллега аж поработать решил? Вместо того чтобы шляться по редакции и орошать слезами коридоры.
Сусекин действительно ходил по отделам и распускал грязные слухи о Грузде. Груздь, в свою очередь, придумывал Сусекину обидные прозвища, типа Поскребышев, Колобков или Бабкин-Дедкин.
– Поняла? – грозно спрашивал меня Сусекин, игнорируя хамскую реплику Груздя. – Если кто-то из ПРИЛИЧНЫХ людей будет меня спрашивать, то пусть заходят в шесть. Остальных, если начнут интересоваться, что за пресс-конференция да зачем пресс-конференция, посылай в задницу.
– Но-но-но, – говорил мне Груздь, – не хами.
Примечательно, что на протяжении всех их заочных бесед я всегда молчала как рыба, но всегда в итоге получалось, что обоих я смертельно оскорбила.
– Пресс-конференция посвящена эпидемии ящура, – докладывал зачем-то мне Сусекин.
– Подумать только, какие сложные слова! – восклицал Груздь. – Никогда бы не подумал, что некоторые твои туповатые коллеги знают, что такое ящур. С ума сойти.
– Ящур – это предок, – злобно шутил Сусекин, – и убедительно прошу тебя впредь так не умничать.
Сусекин уходил, хлопнув дверью, а Груздь еще минут двадцать ругал меня за непочтительное отношение к начальству.
Как только я зашла в отдел, Валя Груздь принялся кидать на меня вопросительно-недовольные взгляды, время от времени вскидывая мохнатые брови и явно намекая, что с минуты на минуту я должна сдать ему текст статьи о семинаре в «Роще». Я представляла себе, куда переместятся его брови после того, как я дождусь Мохова и отпрошусь еще на две недели безо всяких статей, и мне становилось и стыдно, и смешно одновременно.
И тут в отдел политики ворвался мой бывший начальник – зав. отделом происшествий Полуянов, в просторечье – Майонез.
– Сидишь? – заорал он. – Дурака валяешь? Не выйдет!
– А что такое, Александр Иванович? – кротко спросила я, прекрасно понимая, на что он намекает.
– Тебе же, дуре, опять повезло! – продолжал орать Майонез. – Там тетку грохнули и еще одного чуть не подорвали! И ты все видела! Где материал?!
– Позвольте, Александр Иванович, – возмущенно шевеля бровями, встрял Валя. – Митина работает в нашем отделе, и я не очень понимаю, при чем здесь вы?
– А ваш отдел, если этот гадюшник можно так назвать, что-то понимает в убийствах? – язвительно поинтересовался Майонез.
– Где уж нам, – холодно усмехнулся Валя. – Мы все больше по политической части, там все просто, отверткой ткни – и порядок.
– Вот и я о том же, – согласился Майонез. – Так что я ее забираю.
– Нет, – твердо сказал Валя. – Об этом не может быть и речи.
Я пригнулась к столу, проклиная фирму «Сименс» за то, что она производит такие маленькие мониторы – за ними совершенно невозможно спрятаться.
– Что ты там стелешься? – заорал на меня Майонез. – Вставай и пошли!
– Сиди! – повысил голос Валя и взметнул вверх правую бровь. – Сиди и не двигайся!
Тут терпение мое и закончилось. Вообще-то характер у меня ангельский, но всему же есть предел. Один придурок – это я про Майонеза – измывался надо мной три года, а когда я уходила в отдел политики, напутствовал меня словами: «Баба с возу – кобыле легче». Другой жлобяра – это я о Грузде – три месяца зудел, что по блату надо устраиваться в овощную палатку, а не в элитное творческое подразделение. И все мои заметки сопровождал одними и теми же добрыми словами: «Боже, какой дилетантизм!» А теперь я, оказывается, им обоим что-то должна.
Гордо выпрямившись (хотя, подозреваю, вид у меня был довольно жалкий), я шмякнула на стол мамин рецепт на очки – единственный документ с печатью медицинского учреждения, который мне удалось отыскать в своей сумке, – и злобно сообщила:
– Вот мой больничный, так что до окончательного выздоровления я не могу написать ни строчки.
– И чем же ты больна, дорогая? – прищурился Майонез.
– Туберкулезом. – Я три раза ритуально кашлянула. – Открытая форма.
– Да? – Майонез прищурился еще сильнее и стал похож на старого опухшего корейца.
– Да! Вам спасибо, Александр Иванович. Гоняли меня по СИЗО, а там туберкулезные палочки просто на людей кидаются. – Я набрала в грудь побольше воздуху и закашлялась уже по-настоящему.
– Так что же ты здесь заразу разносишь? – возмутился Валя, пятясь к двери. – Как тебе не стыдно?
– Стыдно, – призналась я. – Но одной болеть такой тяжелой болезнью тоже не хочется. Обидно, понимаешь?
В дверь заглянул курьер и тусклым голосом сообщил:
– Всем на редколлегию.
Я дисциплинированно двинулась к двери, а Майонез так и остался стоять посреди отдела политики, забыв снять с лица хитрый восточный прищур.
В конференц-зале, где в последнее время проходили редколлегии, было многолюдно. Это раньше, в мирное время, никто не рвался на совещания, а теперь, когда ожидание плохих новостей вошло в привычку, на редколлегии ходили все, даже верстальщики. Начальство уже сидело в президиуме. В центре – Серебряный, с правого бока – Савельченко, с левого – Бороденков. А чуть поодаль – некто Иванов, академик и заслуженный человек. Серебряный в политических целях назначил его руководителем попечительского совета Издательского дома «Вечерний курьер» и заставлял бедного старика ходить на все редакционные мероприятия. Иванов ни слова не понимал из того, что говорилось на редколлегиях, но, как и положено академику, сидел в президиуме с умным видом и, когда в зале становилось слишком шумно, стучал ручкой по стакану с водой и укоризненно призывал: «Коллеги, потише, пожалуйста».
С легкой руки Иванова и весь президиум овладел словечком «коллеги», только в устах Серебряного или Бороденкова оно звучало несколько иначе, например: «Заткнитесь, коллега!» или: «Коллега, выйдите вон!»
Сегодня обсуждалось очередное новшество, а именно: с завтрашнего дня журналистам запрещалось упоминать в своих материалах чьи бы то ни было имена и надлежало называть всех лиц, упомянутых в материалах, по фамилиям с приставкой «господин».
– Итак, – начал Серебряный, – прошу всех быть предельно внимательными. Отныне все упомянутые в материалах персонажи в обязательном порядке должны именовать господами. Никаких имен, никаких Игорей и Олегов. Господин и фамилия. Только так. Например: «Вчера господин Сидоров встретился с господином Лифшицем…» Понятно?
– Простите, а должности этих господ мы опускаем? – поднял руку Валя Груздь.
– Почему же? – Серебряный дернул плечом. – Если требуется указать должность – укажите.
– А должность ставится перед господином или после? – упорствовал в своем любопытстве Груздь.
– Не понял? – раздраженно дернул плечом Серебряный.
– Как нужно располагать слова? – не унимался Груздь. – Например, старший сантехник господин Сидоров или господин старший сантехник Сидоров?
– Как славно, – выкрикнул из угла Сусекин, – что люди, которые руководят в нашей газете отделом политики, не знают, как надо располагать слова в предложении! Давайте спросим, знают ли они, как надо располагать буквы в словах? По порядку или вперемешку?
– Коллега, уймитесь! – гаркнул на него Серебряный. – И не забудьте сходить к психиатру.
– Позвольте еще вопрос? – Из задних рядов поднялся начальник отдела спорта. – Нам приходится упоминать очень много фамилий спортсменов. Мы их тоже называем господами? Так и будем писать: «Господин Кафельников обыграл в полуфинале господина Санчеса»?
– Нет. – Серебряный сделал вид, что ждал подобного вопроса. – Я забыл сказать, что на отдел спорта новые правила не распространяются.
– А как быть с патриархом? – крикнул кто-то из зала. – Называть его – господин Алексий? Но вы же и имена запретили. А Алексий – это имя, а не фамилия. Получается, что надо назвать его просто «господин», и все. Или называть его господином патриархом?
– А с террористами? – заорал еще кто-то. – «Господин Масхадов вместе с господином Басаевым подорвали вчера автобус», так, что ли?
Академик Иванов, ведущий редколлегию, привычно постучал ручкой по стакану:
– Тише, коллеги, прошу вас.
Серебряный стремительно зеленел от злости, глядя на бушующий зал.
– Позвольте мне? – Сева Лунин встал и одернул свитер. – Я поддерживаю предложение руководства, считаю его чрезвычайно своевременным и исключительно полезным.
Зал потрясенно замолчал.
– Со своей стороны хочу предложить вот что: к слову «господин» прибавлять эпитет «уважаемый». Учитывая, что новая концепция газеты обязывает нас жестко критиковать всех, о ком мы пишем, приставка «уважаемый» придаст специфический колорит заметкам. Например: «Уважаемый господин Иванов – редкая сволочь». Согласитесь, звучит неплохо. Или: «Уважаемый господин Петров был расстрелян сегодня на рассвете, так как суд признал его опасным маньяком».
– Вы издеваетесь, Лунин? – уточнил Серебряный.
– Боже сохрани! – вскричал Сева. – И в мыслях не держал!
– Сядьте, коллега! – рявкнул Серебряный. – И чтоб я вас больше не слышал.
– Но у меня еще не все… – начал Сева, однако Серебряный решительным и малоприличным жестом велел Севе замолчать.
В зал заглянула секретарша Мохова Танечка и поманила меня пальцем. Послушать дискуссию, конечно, хотелось, но не настолько, чтобы пренебречь интересами следствия. И я, пригибаясь, как под обстрелом, тихонечко пробралась к выходу и побежала в приемную главного.
Юрий Сергеевич Мохов – лучший на свете главный редактор. Он ничуть не удивился, когда я попросила две недели отпуска. Только посмотрел тоскливо и сказал:
– Не случилось бы с тобой чего…
И никаких упреков, обвинений в измене родной редакции в горячее предвыборное время. Он и вопросов задавать не стал, я сама ему рассказала, что буду крутиться около предвыборных штабов Иратова и Трошкина, то есть все время буду в центре политических событий, и, если чего встречу интересного и эксклюзивного, обязательно напишу для «Вечернего курьера».
– Скажу тебе честно, – вздохнул Мохов, – даже: самые лучшие твои материалы «Курьер» уже не спасут. Загубят они газету, вот увидишь. И чем дальше ты сейчас будешь от редакции, тем тебе полезней. Кстати, загляни в свой отдел, там Лиза пришла, у нее для тебя кое-какая информация.
Я обрадовалась. Лиза Стилль – ярчайший представитель нашего бывшего творческого коллектива – покинула «Вечерний курьер» одной из первых. Более того, перед уходом она не смогла отказать себе в удовольствии сказать Серебряному на прощание несколько теплых слов. К сожалению, я при этой трогательной сцене не присутствовала, но свидетельства очевидцев разлетелись по редакции в считанные секунды. Говорили, что Лиза «случайно» задела любимую напольную вазу директора издательского дома, и та рухнула на пол и разлетелась на мелкие кусочки. Народ терялся в догадках – как хрупкой женщине Лизе удалось разделаться с вазой, весящей 150 кг, но факт остается фактом. К тому же Лиза Стилль отметила в своем заявлении об уходе, что увольняется «в силу совершенной невозможности работать под руководством придурков».
– Ты, конечно же, имеешь в виду Мохова? – спросил Серебряный.
– Я, конечно же, имею в виду лично вас и вашу банду, – мило улыбнулась Лиза. – Счастливо оставаться, желаю счастья в личной жизни. Извините, творческих успехов желать не буду, чтобы не обижать вас.
– Ты полагаешь, пожелание творческих успехов может кого-то обидеть? – трясясь от бешенства, спросил Серебряный.
– Еще как! – горячо подхватила Лиза. – Кому понравится такое лицемерие и издевательство? Это все равно что пожелать слонихе получить гран-при на балетном конкурсе. Так что, когда все ваши идиотские творческие затеи, прошу прощения за слово «творческие», накроются медным тазом, вам волей-неволей придется сосредоточиться на семейном гнезде. Тоже, скажу вам, занятие.
Я пулей взлетела на третий этаж и распахнула дверь отдела политики:
– Лизик, солнышко…
– Ой, только без слюней, – поморщилась она. – Лизик, лизинг – где ты набралась этой пошлятины? И сколько можно тебя дожидаться?
– Мне только что Мохов сказал…
В отделе, кроме нас, находились еще Груздь, Сусекин и Сева Лунин – первые двое по долгу службы, а Сева по велению сердца – Лизу Стилль он обожал. Что совершенно естественно. Мало того что Лиза была красавицей – высокая, тонкая, зеленоглазая и, в полном соответствии со своей фамилией, стильная, помимо этого, от нее веяло такой потрясающей стервозностью, что мужчины таяли, как кубики льда в кастрюльке с кипятком.
И в данный момент Сева доходчиво демонстрировал свои чувства – он сидел у Лизиных ног на полу, прижимаясь щекой к ее коленке, и тихо млел. А насупленные и сосредоточенные Груздь и Сусекин делали вид, что работают – оба таращились на экраны компьютеров и время от времени тыкали пальцем в клавиатуру.
