Текст книги "Твёрдость по Бринеллю"

Автор книги: Ангелина Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

В тупой надежде Галина прождала весь вечер, плохо спала ночь. Наутро с трудом пошла на работу: состояние было муторное, свет не мил, в душе пустота. Находиться среди людей, работать у нее не было сил. Она взяла увольнение и поехала к родителям – бессознательно потянулась к отчему дому: захотелось участия, понимания… Пришла, отец и мать встретили встревоженно, выслушали молча. Кто из них больше страдал в эти минуты – неизвестно…

Галя попросила вина. Отец сбегал в магазин, ей налили рюмку, она вытянула темную, сладкую жидкость, в надежде расслабиться, – не помогло.

– Может, вернется еще? – матери все не верилось.

Галина медленно покачала головой.

– Придет, еще раз придет, вот увидишь, – пророчил ей отец.

Галя отвернулась к окну.

– Что, рожать будешь? Рожай, двоих воспитаем, – сказала самое главное мать.

– Не нагуляла ведь, от мужа, – подтвердил и отец.

Галина слушала их, тупо уставившись за окно. "Только от мужа… Милые вы мои, конечно, я буду рожать. Конечно же, от мужа."

***

Неделю Галина не звонила Жупикову – было противно разговаривать с ним, унижаться. Но через неделю решилась – знала, что сам никогда не позвонит и не придет, раз уж нашкодил: отвечать ни за что не любит. Но надо было поставить точки над i. Набрала номер:

– Что скажешь?

– А что сказать?

– Что, нечего сказать?

– Ты же сама просила пожить здесь недельку. Вот я и живу, – голос Жупикова наглый, насмешливый.

– Приди, поговорить надо.

– Ладно, – снизошел он. И тут же подумал о своих нервах: – Только чтоб Аленки не было.

"Гад!"

Когда он пришел, чтобы, как Галина просила, "поговорить", она его не узнала: совершенно чужой, холодный, непробиваемо-наглый взгляд – дескать, хоть и пришел, но нипочем не возьмешь; в глазах – пустота, в душе – лед.

Галина от волнения опустилась на груду постельного белья, приготовленного для прачечной. Спросила напрямую:

– Что, решил не возвращаться?

– Да, буду жить свободной жизнью.

– Какой это?

– Девочек любить, гулять, может, третий раз женюсь.

– Кому ты будешь нужен, алиментщик!

– Зато вывеска есть, – Лева махнул ладонью перед лицом. (Чего он ей не мог простить?) – Ничего вывеска-то, а?

Галина признала, что "вывеска" у него, действительно, "ничего".

– Так ты же к жене вернулся, ее-то куда денешь?

– Ну и что: от жен не гуляют, что ли?

– А кто тебе мешает гулять здесь? – неожиданно для себя брякнула Галина и, ужаснувшись, как низко она пала, пытаясь удержать безвозвратно ускользающего мужа-летуна, потупила глаза. Зачем? Ясно ведь было, что не вернется. К кому угодно – только не к ней… Она взглянула на мужа. Взгляд Левы был все так же непробиваем, отстранен, холоден – как будто по голубой ледышке вставлено вместо радужек. "Все бесполезно… К чему это? – начала отступать Галина. – Ведь и без слов все ясно – унизилась только…" – корила она себя. Но разговор был не окончен.

– Как быть с Аленкой? – потянула она за последнюю остававшуюся ниточку. – Ведь ты ее приучил к себе, как ты ее сейчас бросишь? Ты о ней-то подумал?

– Сама во всем виновата.

Все. Ниточка лопнула.

Галя представила мысленно, усмехнулась: "Поди, сейчас женой своей наслаждается, как же – отвык ведь от нее, все в новинку…"

Что ж, дальнейший разговор был бесполезен. Галина поднялась – пора было идти в садик за Аленкой. На прощание Жупиков, как бы вспомнив о чем-то, сказал:

– Дам тебе один совет: все-таки сделай аборт.

***

Сотрудники Галины очень скоро узнали, что муж снова ушел от нее, но о другой новости догадались не враз: Галина никому не проболталась, что беременна. На два месяца она уезжала в отпуск – вывозила Аленку к морю: когда теперь еще придется свозить ее; а когда вернулась – все уже было ясно, и до отпуска по родам оставалось – рукой подать.

За два месяца до родов к ней снова – теперь уже по собственному почину – пришел Жупиков: удостовериться, действительно ли баба сошла с ума и собирается рожать. Галя встретила его без всякого интереса и какого-либо волнения: другие мысли сейчас занимали ее. Из вежливости спросила:

– Как поживаешь?

– Гуляю, – похвастался Жупиков. – Сейчас у меня все молоденькие девочки, двадцатилетние, – рассказывал он, глядя на ее живот. – В колхозе, на картошке, тоже девочка была: кажется, готовится матерью стать.

Галина, глядя как бы со стороны на происходящее, отметила: "Вот ведь как может, запросто… Доволен – кажется, его мой живот забавляет…" – но в душе ничто не колыхнулось: не было ни злости, ни удивления.

– А ты, значит, рожать собралась… Ну-ну, родители помогут воспитать.

– Аленка все спрашивает, почему папа с нами не живет. Почему не пришел к ней на день рождения – обещал ведь?

– У меня тогда траур был – Джон Леннон умер.

"А-а, – опять не удивилась Галина, – конечно, Леннон дороже… Куда проще музыку слушать, чем о детях своих помнить… До смерти, видно, собрался в мальчиках-колокольчиках бегать. А впрочем, и ладно: ты свою миссию выполнил. Главное – у меня будет ребенок: родной братик или сестричка Аленки. А больше ничего и не было, ничего и не надо. Спасибо, Жупиков."

Посмеиваясь, он ушел – и исчез из ее жизни.

***

В декабре у нее родился мальчик – и такой смешной, ни на кого не похожий! Галина с новым, не знакомым ранее чувством – с гордостью – думала о том, что и в ее семье появился мужчина – защитник! – а уж как они с Аленкой будут его любить, будущую надежду и опору!

В положенный срок их выписали из больницы. Молодая мама, спешно одеваясь в приемнике, зорко поглядывала на красненькое скрюченное тельце малыша, которого одевали тут же. Наконец она вышла в фойе родильного дома с маленьким свертком на руках. Навстречу кинулась мать с цветами и – кто еще? – отец, конечно же он: подошел – слезы стоят в глазах, принял ребенка, по-мужски поцеловал ее, и, все вместе, они полетели на улицу, где Галина, после долгого пребывания в больнице, чуть не ослепла от яркого света и белого снега.

Когда она проморгалась, то возле машины, ожидавшей их, увидела мужскую фигуру, слишком мешковатую для Жупикова. Поколачивая от холода ботинком о ботинок и в великом смущении потирая пальцем нос, поджидал их на морозе Толик.

Часть 2. Синяя рубашка

Прошло три года с того момента, как число детей у Галины удвоилось. А вот папу они себе так и не нашли. С Толиком у Галины ничего не получилось, да и не могло получиться, хотя трудно, ох как трудно оказалось растить одной двоих детей. Она и помыслить не могла, что так трудно ей придется, когда собралась рожать Илью. Мать Галины дневала и ночевала у нее, похудела, извелась вся, переживая за дочь. Если б не ее помощь, то Галина за себя и на два месяца не поручилась бы, познав все трудности на деле: она и ничего не успевала, и морально оказалась не готова к такой жизни. А Толик к ней похаживал по-дружески и однажды, осмелев, тяпнув предварительно для храбрости, посватался: решил, видно, что с двумя детьми Галина посговорчивее будет. Да не на ту напал. Расхрабрившись, прикинув все наперед и нарисовав себе радужную картину, причин для отказа не видя никаких, он и отказа-то ее, выраженного в вольной форме, не понял: ее снисходительный вопрос, как надоевшему ребенку: «Ну что мне с тобой делать?» – от волнения принял за согласие.

– Так, значит, завтра я к тебе переезжаю?! Галин, вот здорово-то! – он кинулся было ее целовать, но Галина от него увернулась. Пришлось ей мужичка огорошить разъяснением, что и как надо правильно понимать. Толик тут же смешался, стушевался. Да особенно-то жалко его и не было: переживет, – Галина была уверена. Вот завтра проспится и все забудет. Да еще и обрадуется, что не вляпался, что их отношения не зашли так далеко… И она оказалась права.

***

Илька ее уже подрос. Галина на работу после родов поторопилась выйти – жить надо было на что-то. Илюшку она водила в садик, а Аленка уже большая стала – второклассница; ее, старшую, Галина уже и за ребенка не считала. Правда, поначалу Аленка была просто ошарашена появлением братика и тем, что все внимание мамы теперь было направлено на него. Ей захотелось тоже стать совсем маленькой: она залезала в тесную для нее детскую коляску, брала в рот пустышку, садилась на горшок, требовала, чтобы мама заворачивала ее в Илькино одеяльце и все время просилась на руки, бессознательно пытаясь ужаться до Илькиных размеров. Галина ее не понимала, сердилась на нее, отгоняла, строжила, – ей и так было тяжело, а тут еще Аленка, взрослая уже девица, в детство хочет поиграть… Но играла Аленка что-то очень уж серьезно. Отлегло у нее, лишь когда она пошла в школу, в первый класс. А сейчас она уже второклассница, совсем самостоятельная. Для Галины ребенок – это Илька, малюсенький, который заботы требует, неотступного внимания… Рос он между тем очень сообразительным, развитым – говорить начал на год раньше Аленки, хотя это мальчикам не свойственно, очень много запоминал, был забавным, но своенравным до упрямства. Если что-то не по нему – ни за что его не переупрямить. Впрочем, Галина понимала, что в большинстве случаев сама же и была неправа, так что ей частенько приходилось в конфликтах с Илькой отрабатывать назад. Это не то что с Аленкой: покажешь ей ремень – и все, сопротивление сломлено. Да и чего ей угрожать: она уже сама знает, что она взрослая, маме первая помощница. Уже большая!

***

Под Новый год Галина вернулась с работы пораньше – предпраздничный день короткий. Ильку прямо из садика бабушка забрала к себе, а Аленка была уже дома. Зайдя в комнату, Галина застала необычную картину: Аленка – худенькая, маленькая, росточком как раз с веник (она и в классе была меньше всех), старательно подметала пол. Галина застыла в изумлении: порядка в их тесной комнате никогда не было – она не успевала этим заниматься, а Аленка была для этого мала. Что ж это она – сама от горшка два вершка – чистоту вдруг стала наводить?

– Алена, что это ты вдруг взялась пол подметать? – присела перед ней Галина. – Маме решила… – но последующие слова застряли у нее в горле.

– Так к нам же Дед Мороз сейчас придет, – подняла на нее свои, на пол-лица, глаза Аленка, – подарки принесет. Надо чтоб чисто было, – и она продолжала усердно водить веником.

"Какой Дед Мороз? Какой еще Дед Мороз? – заволновалась Галина. – Господи, неужели Аленка еще верит в Деда Мороза? – она ужаснулась. – А я-то думала, что она уже выросла и не верит в эти бредни, что уже не нужен ей никакой Дед Мороз…" Галина, обомлев, смотрела, как Аленка продолжает трудиться… Вдруг сердце ее защемило от внезапной жалости к этой маленькой, тщедушной фигурке, ростиком не выше веника, которую она давно уже перестала считать ребенком… Всю заботу Галина отдавала малышу, а дочка – она уж как-нибудь, сама по себе – она уже большая… Боже, что же она делала! А Аленка вот еще Деда Мороза ждет: знает и верит, что тот ей подарочек принесет – ведь всем и всегда приносит, на то он и Дед Мороз, – прибраться решила, чистоту навести, чтоб встретить его подобающим образом, готовится… А она-то, Галина, что натворила – о Деде Морозе и не озаботилась! Подарки она детям, конечно, приготовила, а "Деда Мороза" и не подумала пригласить, хотя на работе всем предлагали такую услугу – постыдилась своей тесноты в комнате, неустроенности, решила, что Илька еще испугается его, а Аленке он уже и не нужен… Уговорила себя… А нужен Дед Мороз, оказывается! Ждет вот дочка его… Но как же быть, где же сейчас его найти, откуда за руку привести? В самый канун праздника, где взять?

Галина почувствовала такую вину перед дочкой, что собралась тут же бежать на улицу – мало ли там сейчас Дедов Морозов шастает, все разным хорошим деткам подарочки развозят, Снегурочки красивые рядом с ними… Галина чуть не заплакала от досады. Ну и… гадина же она! Но на улицу так и не пошла: где его, сговорчивого Деда Мороза, сейчас сыщешь? Решила, что и так сойдет: подарки-то у нее есть. Нашла, как всегда, более простой выход – потихоньку положила подарки под елочку, как только Аленка вышла из комнаты…

– Ой, Аленка, а что там под елкой-то лежит? – деланно изумилась она через какое-то время, увидев, что ребенок не замечает ее подарки, а продолжает заниматься уборкой.

– Что? – растерянно оглянулась Аленка.

– По-моему, подарки Дед Мороз принес, – пояснила Галина.

– А когда он приходил? Я его не видела, – испугалась Аленка, что пропустила самое главное. Подарки ее не интересовали – ей нужен был дед Мороз! Ей нужен был кто-то добрый…

Галина поняла, что испортила все окончательно. Лентяйка, равнодушное животное! Так разочаровать дочку! Но надо было как-то выкручиваться.

– Да, видно, сейчас…

– А как же он вошел? Он что – невидимка?

– В форточку, наверное, – только и нашлась Галина, а саму тошнило от своего вранья…

Но Аленка ей не поверила: такой большой, в шубе, Дед Мороз – и вылез в форточку? Она потерянно, грустно, опустив плечики, – Дед Мороз даже не подошел к ней! – вышла из комнаты.

У Галины сердце зашлось: "Дура, дура, надо было поискать на улице Деда Мороза! Захотела легко отделаться! Хоть бы ночью положила подарок – нет, не дождалась, поторопилась, захотелось поскорей исправить ошибку, ребенка порадовать, свое душевное равновесие восстановить, чтоб не наблюдать весь вечер за ее ожиданием – вот и порадовала, несчастная! Веру в добро в ней убила!.."

Галина схватила подарок из-под елки и пошла вслед за дочерью:

– Алена, да ты посмотри хоть, что тебе Дед Мороз принес!

(Ильке она положила под елку плюшевого тигренка, а Аленке – практичную вещь: сумочку, чтоб носить тапочки в школу).

Аленка посмотрела на свой подарок, на тигренка и… заплакала.

– Ты что? – изумилась Галина. – Ведь это очень хорошая сумочка, полезная, тебе как раз нужна такая!

– А я хочу тигренка!.. – плакала навзрыд Аленка. – Такого же…

"Бог ты мой, да кто же мог подумать, что ей понадобится игрушка? – совсем сконфузилась Галина. – Ведь она… уже большая!"

Но оправдания ей не помогали. Второго тигренка у нее не было. Не было и долгожданного Деда Мороза. Второй раз за этот вечер Галина как мать расписалась в несостоятельности. Ребенок положил ее на обе лопатки. Оказалось, что она совсем не знает свою дочь. Она ее просто не замечает! А кормить и одевать ее – этого еще недостаточно…

Ее предпраздничное настроение было окончательно испорчено.

***

Этот Новый год Галина договорилась отметить с друзьями – к ней пришла ее однокашница Наташа с мужем Володей. Решили отдохнуть от своего семейства: у них было трое детей, тоже все мал-мала-меньше. Наташа отвезла их к своей матери. Галина Ильку успела привезти от бабушки: она хотела, чтобы вся семья в Новый год была в сборе, – и давно уложила спать. Отправляла в кровать и Аленку, но та все не шла – может, тайно надеялась-таки увидеть живого Деда Мороза, да так его и не дождалась – заснула, сидя в кресле перед телевизором.

В этот вечер Галина, под впечатлением разочарования в своем материнстве, крепко подпила. Лихо свое заливала, что ли: молодая ведь еще, а двое детей на руках, им еще расти и расти, а ей сопли на кулак мотать и мотать… И то ли подружка за язык ее дернула, то ли самой ей пришло время душу излить, а может, и вино свое дело сделало, только зарыдала вдруг Галина перед друзьями взахлеб, не стыдясь ни Наташки, ни мужа ее – так, как один лишь раз в жизни рыдают.

– Я вам сейчас страшную вещь скажу – вам, родителям троих детей, – проговорила она сквозь рыдания. – Я ведь его не люблю, совсем не люблю, ну ни капельки. Вот ничего, ничего к нему не чувствую, – она говорила об Илюшке. – Безразличен он мне совсем. Одеть, накормить – это да, а любить – нет, не могу, не люблю. Видно, перегорела, когда еще с брюхом ходила. Что мне делать? Как дальше жить? Когда с Жупиковым разводилась, Аленке тогда год был, у меня как полсердца сразу отрезали… Любила ребенка – не особо, не страстно, но все же тетешкала, а как разошлись – сразу охладела, как отрубило… Сердце очерствело. Понятие такое было (само по себе сложилось): раз ему ребенок не нужен, родному отцу, а мне-то он зачем нужен? Больше всех мне, что ли, надо? Он ведь отец Аленке… И бросил. Отцу дочь не нужна стала – и матери не нужна… Раз он такое сделал, значит, и мне можно… Это помимо сознания шло. Сразу тогда вполовину прохладнее к Аленке стала – ничего сделать не могла… Вот вы этого не знаете, у вас все в порядке… А мужики, семью бросая, о том не думают, что детей своих не в половину, а совсем родительского тепла лишают. Кому их дети-то нужны? Кто их теперь любить-то будет, если с ними так обошлись? Мать? А почему? Спасибо, хоть накормит. Кому нужен брошенный ребенок? Раз ребе-енка бросили – значит, он и не ребенок, а вещь. Такое к ней и отношение. А с Илькой – того хуже, у него и вовсе отца не было, в брюхе еще брошен им был. Он никому не дорог. За что его любить?.. Нет, не могу, вот чувствую, что не люблю я так, как должна бы любить… Это страшно! Страшно! Вместо сердца камень остался…

И Галина заливала свое горе слезами, впервые открыв людям то, что так долго разрывало ей душу, что так тщательно от всех она скрывала, даже от матери…

– Да ты что! – выслушав, в ужасе закричала на нее Наташа. – Да ты соображаешь, что ты говоришь? Да ты и думать-то так не можешь! А как их еще надо любить-то, как? Я своих, иной раз, тоже – убила бы, так разозлюсь, а потом – отойду… А какая еще любовь-то должна быть особая? Зря ты расстраиваешься, зря, у всех так бывает: такая полоса – этакая, то черная – то белая, все пройдет и у тебя, все наладится, вот увидишь!

– Да, чего ты, точно, так и бывает, – убеждал Галину и Наташин муж – он ее впервые видел такой. – Все образуется, нашла о чем плакать!

Галина чувствовала, что ее не понимают, во всяком случае, до конца. Нет, нет, все не то, она одна такая, которая не любит своих детей, не любит, и знает, почему: потому что никто их больше не любит… Для отца, дедушки, бабушки они оказались ничем – ни родной кровинкой, ни детьми. Это ее перевернуло, раздавило – оказывается, можно и так? Беспечно, без оглядки… Какая уж тут любовь!.. Но слезы уже вылились, страшная тайна ее выплеснулась, и от сердца немного отлегло.

– Ладно, – спохватилась вдруг она, – чего это я, действительно, испугала только вас.

Она подняла спящую Аленку с кресла и понесла ее на кровать.

Наталья с мужем переглянулись: "Да-а…"

***

Спустя два года после вечера откровения Галина совершенно перестала мучиться подобными вопросами, да и забыла о них совсем. Аленка стала большой – в четвертый класс пошла, но по-прежнему верила, что все подарки должен приносить Дед Мороз. Илюшка, до тех пор неизвестно на кого походивший, стал все более по характеру напоминать саму Галину, а Аленка – наоборот, отпетого Жупикова, и отношение Галины к детям соответственно переменилось. Чем больше замечала Галина в Аленке сходства с бывшим мужем, тем больше отстранялась, отчуждалась от дочери и все больше прикипала сердцем к сыну, пошедшему в ее родню, – права была тогда, в новогоднюю ночь, ее подруга. Ильку Галина, благодаря сходству их характеров, понимала лучше, и все меньше начинала понимать дочь, способную, как и Жупиков, выкинуть что-нибудь неожиданное. Она чувствовала, что судьба у Аленки тоже будет непростая, и ей еще придется с ней многого хлебнуть, и вряд ли радости.

Илюшка внешне не был похож ни на кого – ни на одного из родственников. "Божий подарочек" – звала его про себя Галина. Даже появился на свет сын несколько странно, не как Аленка, не как все дети: когда Галина наконец его родила, уже и все жданки кончились, все медицинские сроки прошли. Но ребенок не был переношенным. Галина задавала себе вопрос: как она могла забеременеть от Жупикова, если они к тому времени в постели уже и не поворачивались друг к другу? Не могла она забеременеть в те сроки. Конечно, тайны живого организма, тем более женского, неисповедимы, от него всего можно ожидать, но по всем подсчетам получалось, что Илюшка зачат как бы от "духа святого"… Но Галина об этом много не размышляла: главное – что у нее был сын, была дочь, и они вырастут, несмотря ни на что. Она их, конечно, не балует, да и ласки они видят мало – так где ей взять ласки, если она сама ее не получает? Грубеет все больше с годами, охамляется, это правда. Детей наказывать стала.

А когда это она к насилию успела привыкнуть? Поначалу ее поражало, как сосед своего мальчишку мог ремнем лупить, но дурные примеры заразительны, незаметно и она к ремешку пристрастилась, и теперь уже сосед иногда уговаривает ее образумиться… Но как их, детишек, вредных и упрямых, не поколачивать иногда? Так совсем от рук отобьются. Одной ей с ними будет не справиться… Правда, Галине бывало неприятно, если она вдруг замечала, что дети ее боятся, – спешно, дрожа от страха, исправляют какую-нибудь свою оплошность, пока мама не увидела, не прикрикнула, не наказала, – но успокаивала себя тем, что это им же на пользу. И ее когда-то в страхе держали; а дети подрастут – поймут, где надо бояться, где нет, а сейчас пока страх только и помогает. Да и как не нагонять на них страху, когда всю закипающую злость, напряжение с работы домой несешь, а дома – все сама да все одна, а отыграться, разрядиться не на ком: мужа нет. Вот на детях и срываешь злость – на ком же еще? Она сама стала жертвой обстоятельств несчастливой жизни, и на детях это отзывается – не без ее помощи, конечно… Галина знала: любил бы ее кто-нибудь, или сама она полюбила – помягче душой была бы, совсем другой бы стала. Но где она, любовь-то?.. А так все ее разочарования на детских спинах запечатлены. Ну и за некоторые проступки, как она считала, все равно наказывать надо… Так что с ремешком ей было сподручнее управляться.

***

Однажды Илька взялся самостоятельно погладить свою новую синюю рубашку с ярким гномиком на груди – любит он с утюгом повозиться. Тут же, по обыкновению, и Аленка появилась, поучать братца начала, как надо правильно с утюгом обращаться. Хотела сама показать, а заодно и погладить, да дело, как всегда, кончилось скандалом. Не отставая от мамы, Аленка надавала Илюшке тумаков и ушла, раздосадованная. Упрямый Илька, хоть шлепков наполучал и разревелся, утюг все же отвоевал и принялся гладить рубашку.

Галина подошла к нему:

– Ну, в чем дело?

А как на рубашку-то глянула – за голову схватилась: вся ее нейлоновая отделка на утюге осталась.

– Ты что же это наделал, а? – закричала она на сына. – Вещь новую испортил, что теперь наденешь-то?

Илька пуще прежнего заплакал, а Галина решила выяснить, почему вдруг ткань расплавилась, – раньше ведь такого никогда не было? Осмотрела внимательно утюг, а на нем регулятор на самый сильный жар переключен. Илька этого сам сделать не мог – не смыслит еще ничего, Галина так никогда не делает, значит, это Аленка, со злым умыслом, указатель передвинула – специально, чтобы… Галина словно наяву представила, как Илька проводит раскаленным утюгом по ручонке и снимает всю тонюсенькую кожицу… Кровь бросилась ей в голову. Так и вспомнился Жупиков, ставший для нее за эти годы злым гением. И с каждым годом раздражение к нему, где-то поживающему в свое удовольствие, забывшему о детях, все увеличивалось. Он-то как раз и мог схитрить да сподличать, а Аленка сейчас так его напоминает… Но за подлость надо наказывать, в зачатке выбивать ее! В ярости Галина кинулась из комнаты, первым попавшимся под руку предметом – тапком – пребольно начала охаживать дочку.

– Что ты сделала, это же подлость, Илька сжег тряпку, а мог бы сжечь руку! Ты этого хотела?!

Она аж побелела от гнева, удары один за другим падали на плечи, на голову Аленки. Ребенок, сжавшийся в комок, дико завизжал… Галина опомнилась, отбросила тапок, убежала в комнату… Ее руки вдруг показались ей нечистыми, выпачканными, ей хотелось их подставить под топор… Ну все, что она ни сделает – все не так! Ничего даже не выяснив у Аленки, она пыталась выколотить из ребенка жестокость! А кто его таким сделал? Разве не она сама привила ей свои замашки? Галина и теперь помнила – никогда не забудет, – как она впервые крикнула на Аленку: ей тогда было чуть побольше года, это было сразу после развода. Аленка так вздрогнула, удивленно и молча распахнув свои огромные глаза, что этот ее взгляд Галина запомнила на всю жизнь, – ребенок не ожидал от мамы подобной выходки… Но после развода психика Галины подломилась: она не только кричать – ругаться матерно начала, сначала изредка, неумело, а потом у нее тоже складно, как и у всех, стало получаться, не сразу правда, а по мере ожесточения к жизни. (А ведь прежде матерного слова и мысленно произнести не могла – ни потребности, ни умения не было, одно презрение к матерщине.) Ругалась не при детях, конечно, больше про себя (от чужой-то матерщины ее и по сей день тошнило). А потом и до наказания дочери скатилась – вредные они, ребятишки-то, бывают, упрямые – страсть, без ремешка иной раз не обойтись…

А Илька, забыв обиду, уже бежал защищать Аленку, прихватив с собой игрушечную лопатку. Замахнулся ею на мать – Галина едва успела перехватить. Вот всегда они так, – Галина усмехнулась: против матери сразу же блок выставляют, попробуй хоть одного из них обидь…

У Аленки она просить прощения не стала – к чему тогда и наказывала: уж больно та зла. Вечером, когда дочь уснула, погладила ее по волосам, по ручкам, всплакнула рядом от жалости.

***

Наутро, когда Галина собирала Ильку в садик, тот, как иногда бывало утром, если он плохо высыпался, заартачился: ему захотелось сегодня надеть именно любимую рубашку, которую он погладил, и только ее.

– Но ее же чинить надо, она прожжена, – стала урезонивать его Галина, – мама зачинит, завтра ее и оденешь.

Но Ильку уговорить всегда было трудно, а сейчас – совершенно невозможно.

– Хочу синюю, – упрямо твердил он и ни в какую не собирался одеваться. А время шло. Галина попробовала втолковать ему снова – и снова безрезультатно. Он сидел перед нею в трусиках и маечке и продолжал требовать свою любимую рубашку. Галина вновь начала свирепеть: "Нет, его когда-нибудь за упрямство надо проучить!"

По правде сказать, она уже пробовала проучить Ильку не раз. Но с первого же захода и поняла: пороть его бесполезно. Хоть запори – он все равно на своем настоит. Каждый раз она от него отступалась. Но сегодня решила быть твердой и стоять до конца – на уговоры времени не было, Илькины требования были абсурдны, и наконец, кто в доме хозяин – она или Илька?

Она сходила за ремнем и пригрозила им строптивому мальчишке. Илька сразу заплакал, но от своего отступать не собирался. Драть сына не хотелось. Пришлось Галине искусственно взвинтить себя, чтобы нанести первый удар по этому сжавшемуся полуголому комочку перед ней. Ударила – потом пошло легче, ожесточеннее, да и время подстегивало – они уже опаздывали и в сад, и на работу.

– Ты не пойдешь в дырявой рубашке в сад, не пойдешь, – методично приговаривала Галина, отвешивая удары ремнем один за другим. Все руки мальчонки, куда приходились удары, уже покраснели и местами припухли. Но он, трясясь всем телом, с красными от слез глазами, продолжал выкрикивать одно:

– Синюю, синюю, синюю!

Галина, понимая, что занятие это неблагодарное и бесполезное, не могла никак решиться: добавить бедному Илюшке еще или прекратить наконец экзекуцию. "Нет, надо его все-таки сломить, – решила она, – эдак он потом совсем от рук отобьется". И не мать она будет – а пустой звук, что ли? И она, снова ввергнув себя в свирепое расположение духа, размахнувшись, добавила еще пару ударов, покрепче. И опять безрезультатно.

– Мама, хватит ему уже, – робко попросила наблюдавшая со страхом со стороны Аленка.

Илька продолжал вопить и сопротивляться безжалостной матери, но силы были не равны. Наконец он догадался спрыгнуть с кровати и броситься наутек. Галина побежала за ним, опасаясь, что он забьется сейчас в какой-нибудь угол, откуда его будет невозможно вытащить. Но Илюшка побежал на кухню. Там, дрожа от слез и истерики, он схватил табуретку и, упрямо глядя на Галину помутневшими глазами, потащил ее в комнату. Галина, остановившись в изумлении, наблюдала за ним. Илька подтащил табуретку к шкафу и, забравшись на нее, сам достал наконец свою любимую синюю рубашку. Прижав ее к груди и затравленно глядя на мать, он снова уселся на кровати. От такого безмолвного, но красноречивого протеста у Галины опустились руки, и она сдалась, поняв всю бессмысленность своей затеи. Опять ее переупрямил этот маленький узурпатор – на этот раз, наверно, навсегда. Ну за что ей это наказание? Вот сейчас пойдет в сад в дырявой рубашке, зареванный, побитый… Стоило ли ей измываться так над ребенком, стоила ли овчинка выделки?

Галина снова злилась – уже на себя. Все еще понукая Ильку, она заставила его быстро одеться и потащила в сад. По дороге он продолжал упираться и делать все наперекор, ни за что не хотел заходить в группу… Опухшего от слез, Галина наконец сдала его на руки воспитателям, а сама побежала на работу, куда она так безнадежно опоздала.

***

Но работать, как оказалось, она не смогла. На нее в полной мере нахлынул весь ужас того, что она сделала с ребенком. Да провалилась бы эта сожженная кофтенка сквозь землю, да пусть бы хоть голым он пошел в детский сад – что бы изменилось от этого? Мир рухнул? Нет, она захотела, чтобы порядок восторжествовал! А как вот он там теперь себя чувствует?

Галине стало так жалко сына, что она уже места себе не находила. Чтобы как-то облегчить душу, она покаялась в своем постыдном поступке, пожаловалась на себя своим коллегам – теткам, которые с удовольствием ее выслушали, – но не помогло. Перед глазами все стоял вздрагивающий, зареванный, с припухшими мутными глазами, упрямый ее Илька. Нет, Галине просто необходимо, неотступно надо было быть сейчас рядом с ним – обхватить, обнять, прижать к себе его жесткое тельце, покаяться, увидеть, что он жив и здоров, и все так же любит свою маму… Высидеть в неведении девять часов и не видеть своего побитого, обиженного мальчика – это было выше ее сил.

К обеду она все-таки убежала с работы и, дрожа от нетерпения, боясь опоздать, понеслась, полетела в детский сад. Пришла она в "тихий час" – детей как раз укладывали спать. Воспитательница, вышедшая к растерянной Галине, поняла все сразу. Жалобный рассказ Галины нашел у нее понимание:

– Да, да, забирайте его, я вас понимаю, у всех такое бывает, они ведь такие упрямые в этом возрасте!

Заспанный Илька вышел к Галине в трусиках и маечке, исподлобья поглядывая на мать, – не простил еще, но все-таки чувствовалось, что был ей рад – понимал, что мать простила его и сама пришла повиниться.

Галина начала одевать сынишку и ужаснулась: ручки его были все синие – это проявились синяки от ударов ремнем. Галина виновато взглянула на воспитательницу. Но чувство вины перед сыном было сильнее чувства стыда за свою жестокость. Галина стала натягивать на сынишку брючки и ту самую злополучную кофтенку, оправдываясь перед ним и тут же ругая его за упрямство. Илька смотрел на нее молча, иногда улыбаясь, – казалось, он все понимает, и даже больше Галины. И по дороге домой она продолжала еще тихонько выговаривать сыну, в то же время крепко и с благодарностью сжимая его руку. Они были рядом, но облегчение к Галине все не приходило…