Текст книги "Твёрдость по Бринеллю"

Автор книги: Ангелина Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Дома Галина, раздев Ильку, спрятала красивую синюю кофточку в самый дальний угол шкафа, чтоб никогда она больше не напоминала им о ее ужасном поступке.

Теперь она боялась уже того, что этот случай оставит в Илькином сознании неизгладимые следы. Она хотела сломить его сопротивление – а могла ведь сломать человека. А что это значит? То, что это будет уже моральный инвалид, человек с искалеченной психикой, скотским сознанием, без чувства собственного достоинства! Вот что она хотела сделать со своим ребенком. Изувечить его! Морально – это гораздо страшнее, чем физически. И над Аленкой она, кажется, уже значительно «поработала»… Необратимо. Нет, надо немедленно прекратить такие «поучения», забыть о них навсегда. Это проще всего – схватить ремень, нагнать на ребенка ужас… А по-другому надо, по-другому. Но подействует ли? Ведь Аленка реагирует уже только на наказание… И сама Ильку вовсю поколачивает – поучает. Видно, поздно. В кровь уже вошло. Так дальше и пойдет…

Галина вспомнила, как ее саму, маленькой, тряс за шкирку – так, что ножки болтались, – отец, как через день, в отсутствие матери, он гонял ее по квартире – "приучал" мыть посуду; как швырнул в нее – она уже беременная была – тяжелым предметом: тоже учил ее жить… А сейчас и в ней проявляется это тяжкое наследие, она уже калечит своих детей… Нет, она ничего не понимает, не ценит. Это же чудо, что Бог дал ей двоих детей, – все, что она желала так сильно: расти, воспитывай свое продолжение, будущее свое, а она… Вон соседка ее, одинокая, – как уж там жизнь ее повернулась, какие причины были, неведомо, только нет у нее ни семьи, ни детей. "Сосуля", – мать Галины про таких говорит: живет только для себя. Племянников помогает воспитывать, но ведь ответственности за это не несет никакой. Помогла – и пошла домой: спи-отдыхай, занимайся самообманом… Нет, надо обязательно исполнить свое предназначение, нести свой крест, и, что самое главное, надо уметь его нести…

***

Наутро Галина выбрала для Илюшки другую рубашечку и пошла будить детей. Темным ликом – персты подняты вверх – глянула на нее икона Христа Вседержителя из угла, где спали дети. Она висела здесь давно, Галина специально повесила ее как оберег; по ее мнению, Бог должен охранять ее детей от напастей…

Дети спали рядышком на диване. "Аленка", – хотела позвать Галина, но, открыв рот, издала только сдавленное: "А-а…" Галина испугалась: она попробовала позвать снова, но изо рта не вылетело ни единого слова – язык ей не повиновался. "А…а…" – снова промычала, как немая, Галина, не веря себе, но язык ее так и не сдвинулся с места. Она похолодела: что это? Да с чего бы? Она потянулась было к Илюшке, но рука ее, не повинуясь ей, повисла в воздухе. "Неужели… паралич?" – испугалась Галина. Правой руки она уже не чувствовала, рубашечка сына выпала из нее на пол. Галине не верилось: ведь еще пять минут назад она была совершенно здорова, а сейчас отнялись язык и рука… Галина представила, как нелепо она сейчас выглядит: рот открыт, столбняк напал, руку силится поднять, но не может, мычит что-то нечленораздельное… Ужас! А вдруг это… навсегда? Левой, здоровой рукой она решила пощупать во рту язык, вытянула его – нет, обычный, не задеревеневший, мягкий, "мясной" язык. Она снова попыталась произнести: "Илюша", – но получилось только: "Ы-у-а"… "Илюша!" – снова осторожно, но настойчиво, не веря себе, произнесла Галина, прислушиваясь к себе и чувствуя, что как будто ее начинает отпускать: "И-ю-а… И-я…" Мысль, в отличие от языка, работала четко: "Это мне – за них…"

Через пять минут она наконец подняла с пола рубашку и, уже не веря в плохой конец, начала тормошить детей:

– Та-а-тэ, та-а-тэ, вс-та-ва-те…

Илька проснулся первым, заворочалась и Аленка. А Галина, как оглушенная, потирая лицо, все еще не могла прийти в себя от изумления. Она ни разу не посмотрела на икону, но знала точно, что сейчас она была наказана, и знала, за что. Она ужаснулась мощи этого наказания и своей, хоть минутной, но страшной беспомощности, своему бессилию, ничтожности. Но Тот, Кто охранял, защищал ее детей, Кто наказал ее, показав ей сейчас свою могучую силу, отпустил ее на этот раз, сжалился – и это Галина тоже понимала, – потому что она нужна была еще им, своим детям, потому что она должна была еще вырастить, поставить их на ноги и вывести двоих своих детей в люди.

1986, 1990

По дороге в детский сад

Рассказ о зиме

Топаем вместе с Алькой в детский сад. Топать нам далеко – через площадь, три квартала по проспекту, еще через одну площадь, еще квартал по проспекту, потом еще один – дворами, и мы наконец в детском саду. Настоящий Алькин садик находится в пяти минутах ходьбы от дома: только через дорогу перейти, и ты там. Но сейчас ее отправили в другой сад, в речевую группу – выправлять произношение. Она – ну совершенно ни в кого из нашей родни – отчаянно шепелявит: не произносит четко "ш" и "з", "с" выговаривает, как англичанка «th» – язык сквозь зубы, а при проверке у логопеда оказалось, что так же произносит "т", "д" и т. д., то есть половину букв алфавита произносит неправильно, и хоть заметно это только специалистам и мне, матери родной, все равно неприятно: во-первых, в родне шепелявых нет, то есть с таким строением челюсти, а во-вторых, несмотря на ее «английское» произношение, ее могут не взять в единственную в городе «английскую» школу, если она будет только две буквы из алфавита выговаривать. И вот мы ежеутренне топаем в отдаленный детский сад, в противоположную сторону от моего родного завода (потом мне придется точно тем же путем возвращаться назад, затратив час на дорогу). Но этот путь мы стараемся использовать для учебы – разучивания логопедических стишков и текстов, благо память у Альки замечательная, и двадцати минут ей вполне достаточно для запоминания урока – во всяком случае, приносит она из садика одни «звездочки», учительница на нее не нахвалится, но почему-то на внеурочное произношение эти «звездочки», как ни странно, совершенно не влияют.

По дороге обнаруживается, что сегодня у Алины трагедия – домашнее задание не выполнено, а для нее это ужасно, этого не должно быть, иначе она лучше в садик не пойдет – такая уж она обязательная, как и я когда-то, в глубоком детстве: не приготовить урок – это смерти подобно! Боюсь, что я своим несерьезным отношением к ее безнадежным логопедическим занятиям испорчу девку, лишу ее этой обязательности, и в школе невыполненный урок для нее уже не будет трагедией, а это вредно, ох как вредно, так и отличницей можно не стать, а еще хуже – из учебы сделать развлечение! Это ужасно!

Я с надсадой – опять надо учиться! – спрашиваю Алину:

– Так в чем дело, что ты не сделала?

На этот раз дело не в стишке. Им, оказывается, задали сочинить рассказ на тему "Зима". У Алины трагически-безнадежное выражение лица, и ноги передвигает она с неохотой – вот-вот развернется и с ревом понесется обратно, куда глаза глядят, если я ей сейчас же не помогу. Но меня так просто не возьмешь. Знания – прежде всего, умение, и те три-четыре предложения, что должны быть в рассказике, Алинка должна сочинить сама, а не мама, не дядя и не постовой милиционер.

– Ну так сочиняй, – говорю я ей, готовая раньше умереть, прежде чем подсказать ей хоть какую-нибудь завалящую мыслишку. Да и смешно ведь подсказывать: вокруг зима, только надо описать то, что видишь, вот и все. – Ну, начинай, – подталкиваю я ее (первую площадь мы уже прошли, время бежит), а сама сжимаю зубы, хотя рассказ из трех-пяти детсадичных предложений у меня уже готов, пусть и составила я его не без натуги. – Ну? Что бывает зимой?

– Идет снег, – вяло отвечает Алина, твердо знающая, что более она ни слова о зиме сказать не сможет.

– А погода? А животные, птицы? А забавы зимние? – невольно составляю я план подразумеваемого рассказа – но не более, не более того! – Ну вот деревья, например; что ты можешь сказать о деревьях?

– С деревьев облетают листья, – грустно извещает Алина, как будто читает надоевшее упражнение.

– Ну, дорогая, – возмущаюсь я, – это уже осенью пахнет, а не зимой. Какие же листья? Откуда они взялись?

– Ну, деревья стоят голые, – еще противнее произносит Алина. – Идет снег.

– Да подожди ты со своим снегом! – кипячусь я. – На улице что?

Алинка настырно молчит.

– Ну какая погода?

– Погода холодная.

– Ну и что дальше? Что из этого вытекает?

– Из этого вытекает… – Алинка трагически умолкает.

– Во что люди одеты? Ну? – (Мы уже прошли один квартал по проспекту). – В плащи, может, платьица? – не отступаюсь я.

Алинка недоуменно взглядывает на меня и тут же просветляется:

– Ага, ты еще "в купальники" скажи.

– Так во что? – добиваюсь я ответа.

– Ну в шубы…

– Тепло одеты, тепло! – подвожу я черту и перехожу к следующему пункту плана – животному миру: – Расскажи что-нибудь о животных, птицах…

– Птицы улетели на юг, – как биокомпьютер, тут же изрекает Алина.

– Ну это и так понятно, это ты снова про осень. А про зиму расскажи. Вот про воробьев, например, – тычу я в сторону стайки воробьев, подскакивающих на ледяной, заснеженной мостовой.

Алина замолчала – короткой и емкой фразы о воробьях у нее не находилось.

– Ну чем они питаются зимой? – подвожу я ее к самостоятельному ответу.

– Хлебом, – брякает, не раздумывая, Алина.

– Ага, – говорю я в свою очередь. – Идут в магазин, достают из кармана деньги, покупают буханку хлеба: "Дайте нам, пожалуйста, помягче", – и питаются. Так, по-твоему? – трясу головой я (мы как раз минуем хлебный магазин).

Алина долго и заразительно смеется, но я не даю ей времени на отступления: скоро уже вторая площадь, а за ней поворот.

– Так кто дает им хлеб? Продавец?

– Люди.

– Правильно, они кидают им крошки и подкармливают воробьев, синичек и других птиц. (О разных системах кормушек, про которые я читала в детстве в учебниках, у меня нет времени ей рассказывать.)

Зимние забавы мы обсуждаем с ней на протяжении площади и последнего на нашем пути квартала. Голосом диктора телевиденья (то есть казенным) Алина извещает, чем зимой занимаются некие отвлеченные дети, так как она сама, кроме ледяной горки, пожалуй, ничего и не знает – некому с ребенком этими самыми забавами заниматься, да и книжки читать да рисовать ей как-то сподручнее.

Перед воротами сада я наскоро повторяю для нее развернутый краткий план рассказа и отпускаю ее "с Богом". Она неуверенно бежит к кирпичному детсадовскому строению, а я отправляюсь назад – на работу.

…Вечером я интересуюсь, как она осилила рассказ.

– Нормально, – последовал ответ.

– Все рассказала, ничего не забыла?

– Ну да.

– И про то, как воробьи хлеб покупают? – улыбаюсь я.

– И про это, – хохочет Алина.

Ясно: "звездочка" опять обеспечена.

Об уходе за памятником

Мы снова шагаем в садик, вступаем на первую площадь, и Алинка вдруг спрашивает:

– Мама, а почему памятники не метут?

– Как это "не метут"? – не сразу просыпаюсь я.

– А посмотри.

Я поднимаю голову и вижу: действительно, одиннадцатиметровая бронзовая фигура вождя, возвышающаяся в центре площади, покрыта армянской кепкой-"вертолетной площадкой" из снега.

– Ну и что, может, так ему теплее, – кутаюсь я в короткий воротник своей синтетической шубешки.

– А летом, когда чайки, и по нему течет? – напоминает Алька. – Тогда как?

Надо же – вспомнила! В самом деле, памятник у нас новый, второй год как стоит, но какой-то совершенно неухоженный. Летом на его макушке чайки любят сидеть, принимая ее, видимо, за голыш, и постоянно подновляют на ней белые потеки, а зимой на макушке всякие конфигурации из снега вот образуются, в зависимости от его обилия и клейкости… Пройти мимо иной раз без смеха невозможно. Раньше-то тут гулянья городские были, на этом месте елку в Новый год ставили, а сейчас елку не поставить, и народ ни за город, на пустырь, ни на стадион городские "отцы" выманить на гулянье не могут: люди привыкли к этому месту. Придут в праздник, посмотрят: нет елки – и по домам назад идут, истукана бронзового костеря. Не любят как-то его в городе, потому, наверное, и не метут.

– Аля, перестройка ведь нынче, сейчас все доход приносить должно. А от памятника какой же доход? Вот никто за ним и не ухаживает – на это ведь деньги нужны, чтобы платить тому человеку, который его обмывать и обметать постоянно будет. Можно, конечно, в нем дырочку прорезать, – пытаюсь размышлять я, – и сделать из него как бы копилку. Он ведь внутри пустой. Люди будут туда денежки бросать. В ботинке можно дверцу приспособить, чтобы денежки доставать, а на дверцу повесить замок висячий, чтоб не каждый мог дверцу открыть. Вот и доход от него будет, вот и следить за ним начнут, – заканчиваю я, довольная, что так замечательно все распределила.

Алька глубокомысленно молчит под эти полусонные рассуждения и вдруг начинает весело смеяться.

– Ты чего? – окончательно просыпаюсь я и подозрительно смотрю на нее. – Над чем это хохочешь?

– Мама, я представила, как они приставляют к нему такую огро-о-омную лестницу и друг за дружкой лезут наверх, чтобы бросить в эту щелочку деньги.

Я представила лестницу, на ней темные, заснеженные фигуры… но кто лезет-то?

– Кто лезет? – пытаюсь я выяснить у Альки.

– Как кто? – удивляется она моей непонятливости. – Правительство!

Тут уж мы вместе начинаем хохотать и пугать своим смехом прохожих: с воображением у нас с ней, оказывается, все в порядке.

Как в жизни

Иногда, когда опаздываем, мы ходим в садик кратчайшей дорогой. Я ее не очень-то люблю, поскольку надо идти в непосредственной близи от больничного морга, а это не самое большое удовольствие и не лучшие ассоциации, с моим-то, не на шутку развитым, воображением. А вот Алинка, узнав от меня же, какое это заведение, к моргу относится индифферентно, но, зная в свою очередь, что я к нему неравнодушна, иногда говорит, кивая на мрачное здание, когда мы идем мимо: «Мама, морг», – или: «Мама, сейчас скелет выскочит». И, видя, как меня передергивает, хохочет.

Сегодня мы опаздываем и спешим коротким путем. Он на две-три минуты короче кружного, но все равно длинный, поэтому есть время для бесед. И Алинка тут же начинает спрашивать меня:

– Мама, чем отличается самолет от птицы?

Для меня совершенно ясно, чем отличается: птица машет крыльями, когда летит, а самолет нет. Чтобы как-то проиллюстрировать этот ответ, я начинаю рассказывать о подъемной силе крыла, о его сечении и угле наклона, о воздушном потоке, не забываю и о былых попытках смельчаков махать, как птица, искусственными крыльями, закончившихся неудачно. Алина внимательно слушает меня и спрашивает:

– И все?

– А что еще? – теряюсь я, пытаясь вспомнить еще что-либо или хотя бы догадаться о том, что может вариться сейчас в ее маленькой головке.

– Сказать тебе? – она вполне серьезна.

Я делаю внимательное лицо:

– Скажи.

– Птица живая, а самолет неживой. Птицу может кошка съесть, а самолет нет.

Мои плечи расслабленно опускаются. И кто бы мог подумать? Надо же, как просто… А я-то – про подъемную силу… Но все равно, мне ее ответ больше по душе, чем путаный мой, и разговор наш продолжается уже на тему: "А почему мы, живые, не летаем?"

Но вот мы подходим к воротам цеха, который обеспечивает водоснабжение и канализацию города. Оттуда всегда в это время с ревом выскакивают тяжелые сантехнические машины, устремляющиеся к разным аварийным точкам в этих системах. Рабочие и возле своего цеха постоянно что-то роют, прокладывают, закапывают, словно тренируются, и земля возле него имеет особенность проваливаться куда-то в тартарары, как при землетрясении. Вот и сейчас мы проходим мимо открытого и ничем не защищенного канализационного колодца.

– Мама, а помнишь? – Алинка указывает глазами на открытый люк и смеется. Что я опять должна вспомнить? – Ну помнишь: "Так и будешь всю жизнь…"

Я вспоминаю и тоже хохочу. Ну надо же – подметила! Этот анекдот из недавно купленного мною сборника Альке очень понравился – может, тем, что вполне доходчив.

– Мама, расскажи его снова, я не все помню!

– Да я тоже не помню досконально, отстань, – отбиваюсь я. (И вообще, я противница анекдотов).

Но Алинка не унимается. Приходится "своими словами" рассказывать о том, как два сантехника устраняли аварию в таком же колодце. Старый и маститый нырял в дерьмо с головой, а младшему было доверено подавать разводные ключи. После устранения утечки, вынырнув, старый мастер с гордостью и назиданием сказал новичку: "Учись, студент, а то так и будешь всю жизнь ключи подавать!" В конце анекдота мы, я и Алька, просто не можем удержаться от смеха, что и делаем с удовольствием. И тут я узнаю, что Алину, оказывается, больше всего интересовали слова "ключ на 48" – их она не совсем поняла, а все остальное прекрасно запомнила во время чтения.

Перед тем как расстаться (за дорогой уже садик), Алька потребовала, чтоб я выслушала на прощание еще один "очень маленький анекдотик", а затем невинно выложила мне следующее: "Медсестра на каталке везет больного. Больной ей: "Сестра, сестра, может, в реанимацию?" – "Доктор сказал: в морг – значит, в морг!" И тут только я поняла, что мы стоим возле морга: за анекдотами я потеряла бдительность. Убедившись, что добилась нужного эффекта, Алина развернулась и помчалась в садик, оставив меня один на один с этим самым заведением. С тихим ужасом я бросилась в сторону от него и заспешила на работу… Боже! Что за дети пошли! Хоть в ученики к ним нанимайся со своей наивностью… И до чего ж удивительна Алькина память на трудные слова! Ими она меня еще в два года от роду ошарашивала: скажет что-нибудь вроде "фортепиано" или "экскурсия" – хоть стой, хоть падай!

А все-таки спасибо этой длинной дороге в детский сад: если б не она, я, может, никогда и не узнала о моем ребенке столь много интересного и неожиданного.

Труба

Однажды, возвращаясь из детского сада домой, мы с Алиной решили не идти пешком, а устроить праздник ногам – сделать крюк по городу, прокатившись на автобусе. Маршрут автобуса пролегает мимо городской теплоэлектроцентрали, высоченная труба которой подавляюще возвышается над всем городом и видна аж за 30–40 километров от него.

Задрав голову и разглядывая трубу через окошко, Алина задает мне очередной вопрос по существу:

– Мама, а какая страховка, если человек полезет на трубу, на самый верх?

Я начинаю объяснять ей, что лестница, ведущая вертикально вверх, окружена металлическими обручами, и если человеку захочется отцепиться и упасть назад, то обручи ему не дадут, поддержат.

– А вниз? – задает она вопрос с подвохом.

"Да, вниз, пожалуй, можно падать беспрепятственно…" – понимаю наконец и я.

Алина продолжает изучать в окошко ТЭЦ.

– Мама, а как это понимать: "Вперед, к победе коммунизма"? – невинно спрашивает она и смотрит на меня в ожидании ответа.

Вопрос поставил меня в тупик, но отвечать надо, тем более что у всего автобуса уже "ушки на макушке". Я вздыхаю, ища поддержки у окружающих, и отвечаю в соответствии с перестроечными настроениями:

– Да вряд ли кто сейчас это понимает, Алина.

– А те, кто писал, понимали? – еще невиннее задает она следующий вопрос.

– Да и те вряд ли ведали, что творят, – ответствую я, едва удерживаясь от смеха. (И где она этот лозунг успела высмотреть?)

Алина, выслушав, понимающе кивает головой (все, дескать, с вами, взрослыми, ясно).

С тех пор всякий раз, когда мы садимся в автобус и путь лежит мимо знакомой трубы, Алька говорит, кивая в окно:

– Мама, впередкпобедекоммунизма.

И мы с ней совсем негромко, вполголоса, хохочем.

Голуби и любовь

Выходим из дома. Уже светает рано – скоро весна. Я кутаюсь в воротник, вдруг Алина дергает меня за руку:

– Мама, это что?

Недоуменно смотрю по сторонам, но, оказывается, надо смотреть в небо. Там странный курчавый – штопором – след, вроде как от самолета, но самолеты по такой траектории не летают: неровная она, путаная. "НЛО, что ли?" – сонно прикидываю я. Пока я раздумываю, Алина сама решает:

– Это след НЛО!

– Наверно, – говорю я, и мы, потеряв интерес к следу, идем дальше.

– Мама, а космонавты – все герои? – задает очередной вопрос по теме Алина.

– Да.

– А кто первый полетел?

– Ну, первыми были вообще собачки – Белка и Стрелка.

– Значит, первые герои были собачки? – Алина смеется.

"Значит, так", – удивляюсь я.

Пройдя две площади и проспект, сворачиваем во двор. В туннеле между домами – сильный ветер, как в аэродинамической трубе. Я тащу Алинку за руку, чтоб ее не унесло. Она осведомляется с тенью возмущения:

– Здесь что, сто вентиляторов включили?

"Похоже на то", – соглашаюсь я про себя.

…Придя на работу, узнаю, что НЛО наблюдали сегодня несколько человек. Слушая, как взахлеб рассказывают взрослые люди об увиденном, я думаю о том, что если б не Алька, то я бы вовсе ничего не увидела. Она всегда так: витает в облаках, видит все над собой, а земного – вблизи, под носом, – не замечает. "Мама, вон голубь сидит", – скажет. А голубь-то сидит над нами, на крыше пятиэтажного дома. А иной раз попросишь: "Аля, подай расческу". "Да где она, где?" – будет смотреть слепо, перед носом своим не увидит…

Вечером забираю ее из садика. Она бежит вприпрыжку впереди меня и сообщает очередную новость:

– Мама, в меня сегодня опять один мальчишка влюбился.

Замученная своими усталыми вечерними думами, я отвечаю невпопад:

– Как это? Чего ему надо?

– Наверно, жениться захотелось! – удивляется Алинка моей недогадливости.

Это в шесть-то лет! О Боже!

– Ну а тебе, – спрашиваю с интересом, – не захотелось?

Она смеется:

– Не-ет, я еще маленькая!

Алька-политик

Возвращаясь домой, первое, что мы делаем – включаем «окно в мир». Возникает эффект присутствия еще кого-то в доме. Я обычно смотрю «Новости» – сейчас ежедневно происходит что-то интересное, и нужно быть в курсе событий. Алина так же тщательно смотрит их вместе со мной, все помнит и во всем разбирается.

Вот и сейчас я сижу на диване, уставившись в "ящик", где на сей раз поет "попрыгунчик" Газманов. Алина стоит сзади и вдруг обессиленно рушится на меня сверху:

– Фу-у, у меня шины спустили!

– О Господи, Алина! – я обмираю от неожиданности. Ну что за ребенок!

Она невозмутимо устраивается рядом, заложив ногу за ногу.

– Сценопробиватель! – говорит она, глядя на экран и ни к кому особо не обращаясь.

– Что? – недопонимаю я.

– Сценопробиватель, – повторяет Алина и лукаво смотрит на меня, ожидая, пока я вспомню. "Неужто она это запомнила? – удивляюсь я. (На недавних гастролях в Турции Газманов так подпрыгнул во время выступления, что проломил под собой сцену.) – Ну и имечко ему подобрала: "сценопробиватель"!"

Начинают показывать хронику, где клеймят Горбачева за то, что он уговаривал всех не выбирать Ельцина председателем Верховного Совета России. Алина тут же подхватывает:

– А вот если бы он говорил всем: выберите Ельцина, выберите Ельцина – его бы никто не выбрал!

Какая-то логика в этом есть. А Алина напоминает мне анекдот о русском характере, чтобы подтвердить свою правоту:

– Мама, ну ты помнишь, как заставить русского спрыгнуть с моста?

Я, как всегда, не помню.

– Ну помнишь, ему говорят: "С моста прыгать в воду нельзя!" А он отвечает: "А мне плевать!" – и сигает в воду. Так и тут – лишь бы поперек. Верно?

Опять верно. Все мы такие, русские, поперечные. И жалостливые. Как только на кого гонения начинаются – его тут же все любить начинают.

– Аля, а ты помнишь, какой Ельцин? – спрашиваю.

– Ну, он такой… толстовысокий! – показывает Алинка.

В "Новостях" высказывают сомнение, выдвинет ли американский президент Буш свою кандидатуру на следующие выборы.

– Нет, его не выберут президентом, – изрекает вдруг Алина.

Я уже забыла, что она сидит рядом.

– Кого? – переспрашиваю я, не веря, что она вникает в эти тонкости.

– Буша!

– Почему?

– А его убьют, как Раджива Ганди.

О Боже, она помнит Ганди и то, что его когда-то убили! А может, устами ребенка… Посмотрим: а вдруг сбудется?.. Мне становится немного страшно. Алька-Алька, ты, кажется, родилась уже взрослой!

1991