Текст книги "Твёрдость по Бринеллю"

Автор книги: Ангелина Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Вопрос

Мать вошла в комнату в сбившейся набок косынке, слепо потыкалась из угла в угол в маленькой, тесно заставленной мебелью комнатенке, и наконец вымолвила:

– Ира, у Лиды Анечка все-таки умерла…

– Как?! – Ира, выпустившая из мыслей за каждодневной суетой, что племянница ее лежит в больнице, в реанимационном отделении, содрогнулась от этого известия.

Анечке было всего полтора года, и она была третьим ребенком у Лиды. Недавно у девочки обнаружилось расстройство координации движений, она начала беспричинно падать… Пока врачи искали причину, проверяли предположения, болезнь быстро прогрессировала, и Анечке потребовалось хирургическое вмешательство. Пока ожидали приезда хирурга из областного центра, оно запоздало. И вот теперь…

Ира – тоже мать, воспитывающая двоих детей, – трепеща от ужаса, мысленно попробовала примерить Лидино горе на себя: хотя бы представить, что ее младшая дочка Ксюша, которой было два с половиной годика, – умерла.

Испугавшись уже того, что такая мысль пришла ей в голову, холодея, она подошла к пустой сейчас детской кроватке (Ксюша с дедушкой гуляли во дворе) и, заглянув в нее, представила, что в этой кроватке дочки не будет больше никогда, никогда… И вдруг она почувствовала… облегчение. Да-да, сладостное, неведомо откуда взявшееся чувство облегчения прокатилось от ее мозгового центра по всему телу. "Будет легко, легче будет…" – не подумала, а почувствовала каждой клеточкой мозга Ирина. С одним ребенком значительно легче – это она поняла, когда Ксюшка уже родилась. Так что ведь – назад не затолкаешь. Тем более что ребенок был желанный. Но с двумя детьми да без мужа Ирине было так тяжело, что если бы не помогала ее мать, ей бы только в петлю и осталось…

Но осознав, что она такая легкомысленная, Ира тут же испугалась еще больше.

"Как же так? – забилось в ее мозгу. – Я как будто этому обрадовалась? Чтобы моя маленькая, пухленькая, веселая Ксюшка стала чем-то неживым, какой-то материей холодной, которая вслед за этим исчезнет навсегда? И я почувствовала от этого облегчение? Неужели это, точно, было, и случилось это со мной?.. Неужели это вообще возможно с кем-либо из матерей?"

Ира уже гнала от себя эти крамольные мысли, но было поздно: все-таки она успела подумать! И как же она – мать – смогла подумать такое? И волосы не встали у нее на голове, и дрожь не покрыла все тело, и думала она об этом как-то совершенно хладнокровно? Но ведь у нее всего двое детей, только двое! Неужели она так с ними намучилась, что смерть "малявки", как она называла Ксюшу, принесла бы ей облегчение? Но до чего же они, матери, тогда докатились? Отчего так обессилели? И как было раньше, у тех матерей, дети кого умирали в войну от голода, кто похоронил двоих, четверых, пятерых детей, они, что – тоже только облегченно вздыхали после очередных похорон? Нет, нет, этого не могло быть, даже если в условиях войны и голода это было простительно. Они же – матери! А… вдруг? Может, так и было: они принимали смерть детей с легкостью? "Нет, нет, так не должно быть", – убеждала себя Ирина. И вообще, как она смеет об этом думать, она ведь еще не бывала в их шкуре, она ничего не испытала, она только… представила, только на мгновение представила себя на их месте, а у нее ведь еще никто из близких не умирал, да и не дай Бог, не дай Бог – это, наверно, на самом деле страшно, ужасно страшно, и пережить это просто невозможно…

Ирина невидящим взглядом смотрела на мать.

– Завтра уже похороны. Пойдешь?

Конечно, она пойдет. Хотя с двоюродной сестрой Лидой они встречаются нечасто, но в их многочисленной родне дети еще ни у кого не умирали, да и вообще мало, кто умирал.

***

На другой день Ира отпросилась с работы и пошла потихоньку – едва ноги тащила – к дому Лиды, куда собирались все родственники: зрелище предстояло печальное.

Ира сама воспитывала двоих детей, в одиночку. С мужем они давно разошлись, и он не помогал ей поднимать девочек, помогала только мать, и поэтому Ире тяжко приходилось, особенно когда Ксюша была маленькая, да ведь она и сейчас еще маленькая – трех лет даже нет.

Ира очень уставала от детей, а может, и не только от них, а от всей беспросветной, безрадостной жизни. Ничего, казалось бы, из ряда вон выходящего она не делала, все было как обычно – как у всех: "оттрубив" целый день на работе (надо кормить семью), она приводила Ксюшу из садика, кормила всех ужином, проверяла уроки у старшей дочки, читала им иногда книжки на ночь, но все-таки к концу недели она так уставала, что отдавала девчонок бабушке на выходные беспрекословно, и уж потом, в одиночестве, начинала потихоньку заниматься делами по дому – теми, что скапливались за неделю. Но стоило ей с детьми побыть в разлуке хотя бы день, как они уже с радостными криками бросались друг к другу при встрече; а к концу следующей недели снова приходила усталость, и так без конца, и просвета никакого пока не было видно. Родного отца – хоть и жил он неподалеку – к дочкам не заманить было (что не раз пыталась проделать бабушка) никакими посулами: то ли он берег свои нервы, то ли был Иваном, не помнящим родства. Ее одиночное родительство ужасно раздражало Иру, лишало ее необходимого равновесия, она переставала сдерживаться, часто срывалась, а зло и раздражение вымещала на детях – на ком же еще? – и старшая дочка уже иногда называла маму "злюкой", а мама не могла уже, не могла остановиться: это входило у нее в привычку, и нервы ее, как говорят, стали "ни к черту".

А у Лиды, сестры, детей трое. С мужем она живет душа в душу, и третьего ребенка они хотели, это все знают, но вот не повезло им: у дочки прогрессировала родовая травма, а когда врачи собрались что-то делать, было уже поздно. Ирина, представив, какой плач стоит у гробика, поежилась.

Подойдя к дому, она вошла в подъезд и медленно стала подниматься на второй этаж, в квартиру Лиды. Шла она как бы нехотя – невеселая картина ее ожидала, – и все же от неожиданности не убереглась: на детской коляске, стоявшей на площадке – конечно же Анечкиной, – она увидела похоронный венок, сплетенный из блеклых искусственных цветов – такой чужеродный на этой коляске… Сердце Ирины сжалось, и внезапно накатились нежданные слезы.

Дверь в квартиру была открыта. Ира прошла в комнату, посреди которой на столе стоял маленький гроб. Ребенок, лежавший в нем, в своем кружевном чепчике был похож на куклу и, видимо, не вызывал у многих присутствующих ни должного страха, ни должного внимания, как это обычно бывает на похоронах – казалось, он спал. Женщины-родственницы, почему-то в полный голос, переговаривались между собой. Иру это покоробило, тем более что они делились новостями, интересовались здоровьем друг друга – давно не виделись, – а про похороны ни гу-гу.

Она подошла к гробику. Ребенок, хоть и был похож на куклу, все же был довольно крупным для своих полутора лет. Но он не спал, как казалось, нет, он был мертв: закрытые глаза его просели в орбитах, и кружева чепчика не полностью скрывали следы трепанации черепа. Ирино лицо невольно приняло скорбное, плаксивое выражение, и она, чтобы привлечь всеобщее внимание к ребенку, осторожно задала несколько вопросов. Ей охотно принялись отвечать. Ирина слушала, а сама смотрела на Лиду, которая сидела у гробика и, обняв его одной рукой, спокойно смотрела в лицо мертвой дочки. И Ира с тем же недавним ужасом осознала, что Лида смотрит слишком спокойно, даже как бы изучающе, в лицо своей девочки, следов слез не заметно; она даже улыбнулась кому-то из женщин, обстоятельно и как-то даже лениво ответив на вопрос о болезни и смерти дочери.

У Ирины с новой силой зашевелились в голове вчерашние крамольные мысли. Она, было уже полностью отметшая их, снова и снова сейчас к ним возвращалась. Ее волновало: почему так спокойна Лида? Почему? Может, она, действительно, испытывает лишь облегчение – все же детей у нее было трое? Ну почему она так спокойна? Или Ира в своих подозрениях права? Она исподтишка стала изучать Лидино лицо.

Вдруг Лида вздохнула и, прижавшись щекой к крайчику гроба, сказала:

– Вот усну сейчас тут, и закопайте меня вместе с Анютой…

Ира поспешно потупила глаза и увидела вдруг под столом стройные, длинные ноги Лиды, обутые в простые грубые чулки. И странно – именно ноги выдавали Лиду, как бы отделяясь от нее: они-то как раз и стремились куда-то, были напряжены, как будто Лида готова была вот-вот сорваться со стула и побежать куда-то – чтобы убежать от всего этого или кого-то догнать… Руки же ее в этот момент совершенно спокойно и мягко обнимали гробик, глаза безразлично смотрели в сторону…

В комнату, привлекая всеобщее внимание, зашла тетка Лиды и, пройдя к гробу, громко заговорила, как бы причитая, снова удивив тем Ирину:

– Уснула наша Анечка, ой, ты, хорошая девочка…

Не успокоившись на этом, она откинула атласное покрывало – Ирина засомневалась, а все ли в порядке у нее с головой, – ухватилась за ручку ребенка – пухленький маленький кулачок, потрогала ножки, обутые в пинеточки.

– Толстенькая, хорошенькая, не похудела ничуть, – возвестила она на всю комнату.

– Так она ж кушала хорошо до последнего часа, и умерла во сне, не проснувшись, – пояснила Лида, спокойно глядя на эту процедуру.

У Ирины прорвался всхлип, она отошла к дивану и достала носовой платок. Ребенок был мал, и он был чужой, но ручка, которую она вдруг увидела, пухлая детская ручка – она была такая же, как у Ксюши, точно такая: ведь ручонки-то у детей одинаковы! И тут Иру прорвало: по этой похожей ручонке она так ярко представила себе всю Ксюшу и была этим до того поражена, что о чувстве облегчения и забыла: слезы градом покатились из ее глаз.

С улицы зашел Лидин муж, розовощекий "толстый парниша", с глазами, опухшими от слез. Они снова навернулись, как только он подошел к гробу.

– Лидуша, машина пришла, выносить пора, – сказал он, и мужчины, вошедшие вслед за ним, засуетились вокруг стола.

***

До кладбища все ехали молча; кто держал на коленях игрушки, кто – цветочную рассаду, кто – землю: все хотели как-то украсить последнее пристанище ребенка, который так мало пожил и ничего в жизни увидеть не успел.

На старом кладбище было зелено, тихо и очень уютно: может, оттого, что было тесно от могил, оградок и деревьев.

Ире и, как ей показалось, всем стало покойно и радостно оттого, что ребенку здесь будет хорошо и уютно лежать: тишина, зелень, птички поют, словно в саду.

Родственники, препроводив гробик до могилы, поочередно отдали последнее "прости" Анюте, гроб опустили в землю, и первые комья посыпались в разверстую могилу. А Ира встревоженно поглядывала на Лиду, со страхом отмечая, как та спокойно наблюдает за происходящим, стоя вместе с мужем в стороне от могилы.

"Ну почему она так безразлична к дочке, почему? Ведь это же ее ребенок! Вот сейчас его зароют – и все, его уже больше не будет! Никогда!" – вновь и вновь ужасалась Ирина. Она даже попыталась взглянуть на все Лидиными глазами и встать на ее место, как уже пробовала дома: не будет тяжело больного ребенка, почти инвалида, но кладбище, тихое зеленое кладбище с его могилкой останется. Оно-то никуда теперь не денется. Чего ж волноваться? Но… Ира вернулась мыслями к тому, о чем думала, стоя в последние минуты у гробика: ведь дочку уже не подхватишь на руки, не шлепнешь по попке – ее уже не будет! Или… все же будет? Вот здесь – и навсегда? Может, здесь уже вечность, здесь уже нечего терять, и это успокаивает?.. Нет, нет… Она совсем запуталась в своих мыслях.

Постояв у холмика, люди тихо двинулись к выходу с кладбища, растянувшись длинной цепочкой по узкой тропинке.

– Хорошие таблетки дала ей тетя Галя, – громко говорила кому-то сестра Лиды, идя следом за Ирой.

"Так вот оно что, ее таблетками напичкали, – с облегчением подумала Ирина. – А я-то… Но нет, нет… – она вспомнила, как отстраненно Лида вела себя на кладбище. – Может, дело не в таблетках все же, а в чем-то другом?" Она невольно оглянулась назад, где у могилы оставались только Анютины родители.

***

По русскому обычаю, после кладбища все собрались помянуть рабу Божью Анну. Говорили тихо и умиротворенно, жалея Анюту и ее малолетних сестричку и братика, не понимавших еще утраты. Ира одна сидела в смятении: что-то ей не давало покоя. Ей захотелось удостовериться, проверить себя и Лиду, захотелось разувериться в своих аномальных и случайных, как она хотела надеяться, сомнениях. И все же – нет, не зря этот вопрос возник у нее сразу, как только она узнала о смерти Анечки…

После поминок она подошла к Лиде, чтобы еще раз ободрить ее, высказать ей слова сочувствия. Лида сердечно поблагодарила в ответ и успокоила Иру, сказав, что уже как-то пообвыклась, ведь столько времени прошло с тех пор, как им сообщили о смерти, да и таблеток ей дали хороших сегодня… И тут Ирина не удержалась – решилась все же, брякнула:

– А облегчения ты никакого не почувствовала?

Лида не сразу поняла:

– Анюта, что ли? Так мы не знаем, она же во сне умерла…

Ира замотала головой: хочешь не хочешь, а пришлось объясняться:

– Нет… не почувствовала ли ты облегчения, не появилось ли у тебя чувства облегчения, когда ты узнала о смерти Анюты? – Ирина уже не рада была разговору, но все же решила идти до конца.

Лида, поняв наконец ее, как будто не удивилась вопросу.

– Как-то не думала об этом. Да у меня ведь их еще двое, – кивнула она на детей, копошившихся в песочнице. – Мне с ними возни еще хватит, их еще надо поднимать.

– Да-да, конечно, – поспешно промямлила Ирина.

Проронив еще несколько полузатертых ободряющих фраз, она распрощалась с Лидой и быстро пошла от дома, стараясь убежать от раскаленного этого места как от места позора. "Ну и дура же я, – ругала она себя, быстро шагая по мостовой. – И чего это на меня нашло? Это ж надо – такие вопросы матери задавать, и в какой момент! – корила она себя за бестактность. – Ну повернулось у меня в голове от такого известия – так не обязательно, чтобы повернулось сразу у всех!"

И все же, в глубине души, она знала, что не зря задала этот бестактный вопрос, терзавший ее. И то, что Лида его не поняла, лишь подтверждало ее собственную аномальность. Или ее слабость? Ну захотелось ей спросить, удостовериться, что не одна она может так мыслить, – вот и спросила. И момент был самым подходящим. И никого она не удивила. А был ли искренним ответ на ее вопрос – не ей судить: Иному Судие.

1987

Отдых по-дикому

Людмила с трудом выдернула свой неподъемный чемодан из багажника автобуса и плюхнула его на ракушечный асфальт у стены автостанции. Туда же метнула не менее неподъемную сумку и посадила на нее заспанную и вялую Танюшку.

Вот они и в Евпатории. Разумеется, это еще только начало пути – предстоит ведь найти жилье и отбыть здесь как-то месяц. Но она уже успела надергаться с этой дорогой…

1. На юг не хочется

Отпуск у нее начался четыре дня назад, но до последнего дня она не знала, куда поедет и поедет ли вообще. И все потому, что сейчас в ее жизни шла такая серая полоса, что иначе, как полной апатией, это не назовешь: не хотелось ни в отпуск, ни на юг – ничего. Вообще ничего. Полоса эта тянулась уже с полгода, и Людмила боялась, что затянется на всю оставшуюся жизнь. Ее пугало то, что с ней происходило, но объяснения этому она подобрать не могла и, как ни пыталась, не могла доискаться серьезной причины. Хотя причин могло быть сколько угодно: и то, что живет она без мужа, растит Танюшку одна, и что на работе с коллективом у нее начался разлад: она не переносит своего негодяя-начальника и не скрывает этого, она не может вместе с остальными разделять подобострастие к этому самодуру – он, в ответ, держит ее в «черном теле»; а вырваться оттуда, поменять когда-то любимую, но опостылевшую из-за этих отношений работу у нее не хватает решимости; да и где ее примут, кто ее ждет? Женщине с инженерной специальностью и с малым ребенком устроиться на работу – проблема…

Было и много других причин для апатии: житье в коммуналке, постоянная нехватка денег – с тех пор, как родилась Танюшка, она жила только в долг: и сама получала за свой труд негусто, и алименты от бывшего мужа приходили грошовые. Да в конце концов, – просто накопилась усталость. Но со всем этим Людмила уже свыклась и не считала это серьезными причинами, а точнее, не учитывала: вроде все было обычной жизнью, не совсем сладкой правда. А апатия, равнодушие к жизни у нее были страшными: ей надоело все. Она с трудом ходила на работу, но и в отпуск ей не хотелось. И хотя он был неотвратим и уже приближался – заманчивый, когда-то долгожданный, летний отпуск, – Людмила совершенно не знала, куда "направить стопы". У нее не было желания собираться и ехать куда-то, особенно на юг, к морю: в прошлом году она поняла, что южная жара уже не для нее – слишком тяжело для здоровья было возвращение на север, особенно для ребенка, и она решила тогда от юга отказаться – может, и навсегда. К тому же южной экзотикой она за свою студенческую молодость, за частые летние каникулы успела пресытиться.

Но не только здоровье беспокоило ее: ей не нравились те антисанитарные условия, в которых хозяева на юге – на крымском и кавказском берегах Черного моря – содержали "диких" отдыхающих, приезжающих с севера "погреться". Эти выгребные ямы во дворе, кровати, отделенные занавесками от проходной или общей комнаты, или прямо на балконе, были ей хорошо знакомы, и она больше не хотела на время, предназначенное для отдыха, окунаться из нормальных человеческих условий в эту антисанитарию, да к тому же за свои кровные два-три рубля в сутки… По-другому к Черному морю она попасть ни разу не могла – только "диким" способом. Кто отдыхал в этих дворцах-санаториях: министры, гангстеры или проститутки – она не знала, но за свои восемнадцать лет работы на заводе, в условиях Крайнего Севера, она не могла купить ни одной путевки никуда, и до самой пенсии такой возможности для нее не предвиделось. Кто она? Простой инженер. Не проститутка, и в начальники не метит. "Мохнатой лапы" у нее тоже нет – чтоб ее иметь, надо спать с начальниками. Вот и приходится ей отдыхать на юге "по-дикому".

2. Но отдых нужен

Смутно ей хотелось «куда-нибудь в Прибалтику». Именно там, ей казалось, еще сохранился кой-какой сервис и вежливые и корректные отношения между людьми. По природе своей деликатная, она уже так устала жить среди хамов и быть хамкой, что не знала, чего ей больше хочется: сервиса или вежливости. Она помнила, как в эстонской деревне под Таллинном жила у бабуси и спала на коротком, не по росту, топчане, умывалась во дворе из рукомойника; но какие завтраки она находила на своей веранде сразу после умывания, которые появлялись на столе как бы сами собой! И она не могла забыть, как однажды, в турпоездке по Сибири, ей нахамил мужик, мордой которого можно было забивать сваи – и она бы от этого не пострадала!.. Тогда он открыл свой бездонный рот и заорал, что сейчас вышвырнет ее из автобуса, если она не встанет с «его» места. Людмила опешила: как он смеет на нее орать?! Она – образованный человек, мать, женщина; в конце концов ей тридцать четыре года, а не четырнадцать, и вообще – как он смеет?! Но он смел. Дать ему по морде Люда не могла – такой бы запросто ответил, и не только ответил, а пришиб бы ее. Она даже не смогла нахамить в ответ, а встала и сменила место, но потом ее еще долго колотило от того, что вокруг, по существу, были такие же люди, которые скорее встали бы на защиту хама, чем ее – ведь ни один этой выходкой не возмутился! А разве мало можно припомнить таких повседневных случаев в их полусумасшедшем, вечно спешащим с работы и на работу, затравленном городе? Да, она устала, устала от всего. И ей, действительно, нужен был отдых и покой, в настоящем смысле этого слова.

Отдых и покой она могла найти у себя в комнате, не выходя за ее порог. Но она понимала, что это был бы за отпуск. Без смены впечатлений она не отдохнет, а в их городе эта смена просто невозможна. И Танюшку куда-то надо вывезти, на природу. Нет, нужно обязательно уехать. Но куда? Путевку на турбазу покупать уже поздно, они за месяц-два до начала лета уже распроданы. Да, кажется, и с билетом на самолет она уже опоздала: все распроданы еще месяц назад, особенно в южном направлении. Помаявшись два дня и так и не решив, куда ей направиться, Людмила собралась наконец с духом и пошла "куда глаза глядят". А глаза, как оказалось, глядели в нужном направлении. Перед билетной кассой "Аэрофлота" она не раздумывала: "А, куда дадут". Конечно, Танюшку надо было свозить к морю, покупать в морской воде, покормить фруктами… Может, и ничего – со здоровьем, обойдется? А может, наоборот, от солнца ее жизненный тонус повысится? В общем, как повезет. Если нет билетов в Крым, значит – в Ригу, если никуда нет – тогда она дома будет сидеть, тем более что лето нынче теплое, даже в их Белом море уже начали купаться.

Каким-то чудом билет ей дали сразу – в Симферополь, и у нее оставалось только два дня на все сборы. Куда там, в Крыму, дальше следовать, она еще не думала, ей не хотелось, собственно, никуда – курортный быт "дикаря", она знала, везде одинаков. Ей посоветовал кто-то Евпаторию – детский курорт, там все приспособлено для отдыха детей, – кто-то там был, понравилось, а Людмила там не бывала ни разу, и она решила попробовать – направиться именно туда.

3. Ничего не забыли

Перед дорогой пришлось подзанять деньжонок: Людмила знала, что «на югах» столовых нет, одни «кафе», похожие на забегаловки, но цены – ого-го… Дешевого соку в жару нигде не выпьешь, только какой-нибудь «шиповниковый», за полтинник стакан, или компот с такой же фантастической ценой: все направлено на выколачивание денег из отдыхающих, не говоря уж о плате за жилье.

Пришлось подумать и о том, что взять с собой: что ее ждет там, в неведомой для нее Евпатории? Может, там негде будет даже помыться или постирать? – двадцать Танюшкиных платьев полетели в чемодан, вполовину меньше – своих; туда же – кипятильник, посуда, весь "джентльменский" набор: мало ли что, хотя бы чайку вскипятить иногда… Заварку – тоже с собой, сахар – тем более; сахар везде по "талонам" (в войну их называли карточками). Консервы, тушенку – тоже с собой. Известно, что в курортных продмагах сейчас – хоть шаром покати, но вермишель, конечно, найдется. Если разрешит хозяйка квартиры, значит, два раза в день можно будет что-то готовить. Стоять в очередях в столовку, с ее жиденькими сальными шницелями и засиженными мухами, осами и воробьями холодными и сладкими закусками, – с нее и раза в день хватит. Да в такой столовке Танюшке разве что компот и можно будет выпоить, да еще две-три ложки "борща" из консервов…

В общем, затолкала Людмила немало; все предусмотрела, потому и получился чемодан неподъемным. Несколько книг, чтоб время даром не прошло; теплая одежда – возвращаться придется из жары уже в сентябрьский холод; одним словом, поклажи – за тридцать килограммов, а возраст уже не тот, чтобы такие грузы таскать, да и желания особого нет. Но – она же "дикарка"…

Из дома Людмила вышла уже нога за ногу – от тяжести, мысленно проклиная и свою предусмотрительность, и отсутствие такси или носильщиков для простых смертных, и… По опыту она знала, что и к обратному пути чемодан не полегчает; он будет заполнен вещами – как правило, детскими "тряпками": она будет ходить в детский магазин и покупать от скуки все подряд, пока деньги не кончатся…

До аэропорта кое-как добрались. В аэропорту, пока они ждали посадки в самолет, четырехлетней Танюшке начал подмигивать симпатичный матросик, а она – маленькая кокетка – ему отвечать. Убегая от него, Танюшка пряталась за маму, потом снова возвращалась к такому красивому кавалеру, потом спрашивала у мамы: "А сколько мне лет?" Людмила смеялась: "Знакомишься, а сколько тебе лет, еще не знаешь?" А про себя сердилась – решила, что матросик таким образом, через ребенка, решил "подколоться" к ней. Этих трюков она не поощряла, и потому к матросику отнеслась настороженно. И, как в таких случаях бывает, они оказались в одном самолете и в соседних креслах.

У Танюшки места своего не было – она была еще мала для отдельного кресла, но уже не настолько, чтобы держать ее на коленях было не тяжело. И тут матросик, не пожелавший даже назвать своего имени, чем сразу рассеял все подозрения Людмилы, взял Танюшку к себе на колени, где та сидеть не стала, а начала радостно топтаться и подпрыгивать. Людмила ничего не могла с ней поделать – Танюшка к ней не шла, как она ее ни переманивала. Ей понравился дядя. Летели они почти четыре часа, и за это время, вместо того, чтобы хоть чуть-чуть поспать, Танюшка так расшалилась в душном салоне, что на нее не было никакой управы: она прыгала как мартышка, просила чего-то невозможного, что-то лихорадочно выкрикивала… Людмила вся извелась – было неудобно перед пареньком, а матросик все стоически переносил: по его словам, Танюшка была очень похожа на его маленькую племянницу.

Но все-таки самолет приземлился, они вместе вышли в ночь Симферополя, и Люда попрощалась с пареньком, так душевно отнесшимся к ее ребенку, навсегда – отсюда им предстояло следовать в разных направлениях. Но его-то она будет вспоминать как самое светлое пятно отпуска…

4. Хорошо быть женой министра

У выхода в город Людмилу окружили десятка полтора излишне участливых частников-мародеров, «кооперативщиков», как они с некоторых пор стали называться, готовых всего за каких-то пятьдесят-семьдесят рублей доставить пассажира ночью куда угодно. Но Людмила поспешила от них отделаться. Она поедет скромно, на автобусе, за два рубля, и не ночью – кто ее ждет ночью в Евпатории?

Вдруг в толпе приехавших она увидела знакомое лицо – Ирина; видно, прилетела тем же рейсом, и сейчас стоит в сторонке с сыном и дочкой, в ожидании багажа. Людмила не видала ее давно: они ровесницы, но после школы встречались лишь время от времени, да и то случайно. Вот и дети у Ирины уже выросли. Здесь же, вдали от родных мест, среди чужих людей, ночью, они обрадовались друг другу, как родные.

Ирина с детьми направлялась в Форос, в дом отдыха. Ей посчастливилось: она вышла замуж не за кого попало, как Людмила, а за начальника цеха крупного завода, поэтому для нее дом отдыха – "всегда пожалуйста". И билеты на самолет им помог достать не кто-нибудь, а сам начальник аэропорта. Правда, Людмила взяла их в тот же день и на тот же рейс почти без проблем, но это, конечно, случайность. Для нее билета могло и не быть. А вот здесь осечка исключалась. Людмила в свое время тоже не отказалась бы выйти замуж за министра, но не вышла – видимо потому, что целью это в жизни не ставила. Получить образование, выйти замуж, нарожать детей – вот были ее цели. Какое, за кого, сколько – в конечном итоге это не имело большого значения. Она плыла по течению, полностью доверившись судьбе, и допускала любой вариант между минимумом и максимумом. Может, потому "программу-минимум" она и выполнила, а "программа-максимум" (ведь и она мечтала о прекрасном принце и безоблачной жизни) осталась для нее несбыточной, сказочной мечтой. Но сейчас Людмила спокойно воспринимала то, что у Иры с отдыхом все так удачно сложилось. Позавидует она ей позже – тогда, когда ткнется носом во все прелести "дикой" курортной жизни…

Наконец они получили чемоданы. Людмила с трудом выволокла свой "неподъемный". У Ирины оказался небольшой чемодан и корзинка.

– Куда тебе столько вещей? – засмеялась Ирина. – Нас трое, и – как видишь.

Людмила, осознав всю нелепость своего вида с огромным чемоданом, обиделась за свою предусмотрительность:

– Не забывай, что ты едешь на все готовое, а я не знаю, что меня там ждет. Вот и запаслась. Да и не известно еще, может, придется в Юрмале отпуск заканчивать, я не решила еще, ничего пока не знаю, еду наобум.

Они вместе оттащили вещи и сдали их в камеру хранения – приходилось ждать до утра, а до утра было далеко, – и пошли разведать, когда и откуда отправляются автобусы по разным направлениям. Оказалось, что автокасса работает всю ночь, и к ней пристроился уже длиннющий хвост из людей. Женщины тоже встали в конец очереди, и потянулось томительное, но не бесплодное ожидание. Дети носились в темноте вокруг них, и Людмила все боялась потерять из виду ошалевшую без сна – было уже два часа ночи – Танюшку. Простояв таким образом с час, они получили наконец свои билеты: Людмила – на семичасовой рейс, а Ирина – раньше, на пять часов утра.

5. Спать ли детям ночью?

Дети совсем устали, выбились из сил и засыпали на ходу. А в зале для пассажиров свободного места было не найти. Людмила беспомощно оглядывалась по сторонам: хотя бы малышей посадить, чтобы они смогли поспать часок-другой. Но кругом – головы, головы, спины, спины… Люди сидели или спали, тесно прижавшись друг к другу. В нерешительности женщины остановились у одной из скамей и стояли, переминаясь на гудящих от усталости ногах. К их счастью, пассажирка, что сидела перед ними, поднялась и пошла к выходу – видимо, подышать воздухом.

– Сади скорей! – крикнула Людмила, и они с Ириной кинулись садить засыпающих детей на это освободившееся драгоценное местечко. Втиснув кое-как туда Танюшку и Вовку, они остались стоять на подгибающихся ногах, а дети мгновенно заснули, дружно свесив головки… Прошло еще полчаса. Людмила переминалась с ноги на ногу, но ничего не помогало: усталость была невыносимой – полсуток они уже были в пути.

На скамейке, напротив, нарушая все вокзальные законы, лежа спала женщина, одна занимая всю скамью.

– Ира, я ее подниму, возьму на руки Танюшку, а ты – Вовку, и сама садись, и дочку рядом посадишь.

Людмила растолкала спящую.

– Разрешите сесть.

Та что-то залопотала на ломаном русском: "Другие придут сюда…"

– Ничего, постоят, – резюмировала Людмила: в волчьих условиях приходится действовать по принципу "кто смел, тот и съел". Женщина села, а Людмила взяла спящую Танюшку на руки и опустилась рядом. Но не успела Ирина поднять сына на руки, чтобы сесть на противоположной скамье, как молодая пара, занимавшая эту же скамью, мигом расселась так, что для Ирины места не осталось. А пара явно чувствовала себя в превосходном положении. Головками, как два голубочка на открытке, они опирались друг на друга, а между ними можно было поместить еще двух человек. "Тоже для своих местечко берегут, чтобы те отдохнули, – обозлилась Людмила. – На детей, тем более чужих, им наплевать". Ирина, с сыном на руках, все-таки попробовала втиснуться на прежнее место, где сидели дети, но у нее ничего не вышло. Людмила, держа Танюшку на коленях, вгляделась в сытые, несимпатичные лица парочки, изображавшей из себя спящих. "Детей своих, как видно, нет. Отеческих чувств не испытывают. Так вот и сходятся, чтобы всю жизнь только кобелировать друг с другом!.."