Текст книги "Твёрдость по Бринеллю"

Автор книги: Ангелина Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Кофе хошь? – спрашивает дед и, кажется, не шутит.

– У тебя что – кофе есть?

– Есть. Свое, – дед показывает в банке черный мелкий порошок.

– А что это?

– Хлеб пережженный.

Дед наливает мне из чайника слабо заваренный напиток. По вкусу – действительно, похож на кофе.

– Ну ты, дед, кудесник! А занавески сам сшил?

– Сам.

– И стираешь сам?

– Все сам, у меня машина есть.

Я выхожу в сени и, любопытствуя, спускаюсь в пустующий сейчас хлев: раньше тут всегда стояла корова, да и телочка – дед выращивал скот на убой и "сдавал государству"; никогда он не был "коллективным" нищим "хозником", а всегда был и оставался индивидуалистом, хозяином. Скот он не держит лишь первый год – по старости, а делянку травы еще разрабатывает, сено продает. Для него всегда была "перестройка". "Вот сейчас-то волю дали, вот годы-те бы мне вернуть, ох ты моёсеньки…" – вздыхает…

Вдруг по хлеву, испугав меня, пронеслась невесть откуда взявшаяся дикая дедова кошка, и я, не уступая ей в скорости, тут же выскакиваю из пустого хлева. Из сеней, обойдя старого Дружка, выхожу и иду по двору: заглядываю в крытый двойной избушкой колодец с плохой уже, мутной водой, в заброшенную баню – некому теперь стало мыться, дед ходит в городскую: "Что мне, сорок копеек жалко?" – пояснял. Иду за дом, там – занесенный снегом огород с высохшей картофельной ботвой, а в отдалении, у забора, – свежепосаженные деревья, тридцать семь штук: рябинки, березки.

Возвращаюсь в дом:

– Дед, кто деревья садил?

– Я, недавно.

– Зачем?

– А чтоб люди помнили.

"Ах ты, молодец!" – изумляюсь я.

***

Яна все вьется возле деда, глядит на него умильно. Дед старый. Голова ушла в плечи, горбится, глаза слезятся. «Мне его так жалко…» – шепчет она мне тайком. «Проживи лучше такую жизнь, как он, а потом жалей, – одергиваю я ее, – не за что его жалеть!»

Жалея, Яна старается, как может, помочь деду: подметает пол, ходит за ним следом, стараясь его поддержать, подхватить под локоть; топит углем котел – дедову "отопительную систему", чтобы обогреть всю избу – гости приехали. А Алька, младшая, только носится по комнатам, шумит да путается у всех в ногах.

Я, соскучившись, пошла исследовать ближайшие магазины. Товаров здесь, как всегда, навалом; большинство импортных. Но у меня, как всегда, пусто в кошельке. Трачусь только на колготки – это большой дефицит – и покупаю красную рубаху в подарок деду (чисто символический конечно), а в продуктовом – красных помидоров.

Прихожу с покупками; в доме тепло и угарно. Дед хвалит Яну: "Ай да помощница", – а Яна знай шурует уголь в топку. Помидорам дед обрадовался, деньги мне за них категорически отдал, а за рубаху стал корить: "Зачем, у меня их полно, еще не ношенных, да самошитых сколько – зря потратилась, тебе самой деньги нужны!" А я и не подумала, что у деда, при его экономности, всего полно. Пожалела о последних, зряшно потраченных деньгах… Но так хотелось видеть деда в новой рубахе, и все-таки подарок есть подарок.

– Эк ты, собралась деда удивить… – укорил и отец. – Да у него здесь, знаешь, сколько? – он дернул на себя дверцы шкафа, но они не поддались. – Смотри-ка ты, заперто, – смущенно засмеялся он.

Посмеялась над ним и я – захотел к деду в сундук заглянуть!

В "зале" наконец стало теплее, и мы с девчонками, урвав часок, вповалку завалились на диван поспать – ночь-то провели в дороге.

***

Разбудил меня сильный стук в стекло. Я вскочила и подбежала к окну, но за ним никого не было. На дворе уже темнело. Дети тоже проснулись и снова побежали к деду.

Вскоре пришел Евгений, и дед, в честь приезда старшего сына, слазал на чердак за бутылкой водки – еще с бабушкиных поминок у него ящик остался, и дед его уже пять лет бережет на свои похороны, постоянно пополняя такие вот внеплановые расходы.

Выпили. Дед не пригубил – сказал, что уже не выносит спиртного. Зато сыновья-инфарктники не отказались.

В избе было угарно – "систему обогрева" давно не топили, голова у меня трещала, и я решила выйти на улицу проветриться. Алька, младшая, запросилась со мной. Мы оделись и вышли с ней на вечерний темный двор, а потом и за калитку. На улице не было ни души, лишь светились окна ближних изб. Я стояла, вдыхая свежий воздух, задрав голову, разглядывала звездное небо, потом стала смотреть на окраину – в сторону кладбища. И вдруг… В пространстве над узкой полоской поля, разделяющей возвышенность кладбища – его ребристая высокая ограда была хорошо видна в неполной еще темноте – и окраину поселка, мелькнул – появился и исчез – огонек, а точнее, светящийся шарик величиной с апельсин и такого же, пожалуй, цвета. Как будто бы его кто-то бросил невидимой рукой. За ним – но в другой стороне поля – мелькнул другой. И – замелькали. То тут вспыхнет-потухнет, то там. "Может, детишки балуются? – подумалось. – Может, фонарики включают?" Но что-то высоковато над землей, да и светящееся пятно для фонаря великовато… Такое ощущение, что его как будто кто-то бросает по короткой дуге на высоте двух-трех, а то и четырех метров от земли… "Ясно – пришельцы, – буднично сделала вывод я, – больше тут нечему быть. Ничего здесь такого быть не может – ни машин, ни детей, да и не похоже это ни на фары, ни на фонари". А страх потихоньку уже начал охватывать – а вдруг придется "пойти на контакт" с незнакомцами? Положа руку на сердце, никогда не хотела я этого самого контакта, боялась я его и боюсь. Только помню – читала где-то, – что с "ними" можно мысленно "разговаривать". Вот я и начала "говорить": "Если это ВЫ, – думаю, – то пусть огонек вспыхнет еще раз, прямо сейчас". И – вспыхнул!

Алька моя, словно почуяв неладное, вдруг начала тащить меня в дом: "Пойдем, мама, пойдем", – хотя с ее росточка странные явления у кладбища ей не видны. "Пожалуй, действительно, пора в дом", – размышляю я, а сама двигаюсь к калитке, хотя еще не вдоволь насмотрелась на удивительные, парящие в полной тишине, светящиеся "апельсины". Закрывая калитку, я снова обернулась к кладбищу и, испытывая пришельцев, мысленно попросила: "Ну, еще раз!" И огонек снова явственно вспыхнул и пропал за березой, что росла неподалеку от калитки. Уверившись, что это, действительно, происходит возле кладбища, а не в моем воображении (да и не бывало никогда с ним такого), я решила "сделать ноги". Иду в дом, поторапливаюсь, но как бы нехотя, потому что явно понимаю, что струсила, и что ОНИ это тоже поняли и не простят – контакта "нечистой силы" со мной больше не будет. Мне и жаль, но и инстинкт самосохранения делает свое дело: я открываю дверь и захожу в (спасительный ли?) дом, понимая, что шанс этот теряю навсегда; причем темные сени преодолеваю уже стремительно…

За столом все те же: дед, отец, дядя. Я присаживаюсь и, отдышавшись, спрашиваю:

– Дед, что у вас там, между последними домами и кладбищем?

Дед не слышит:

– Вот вижу, что говоришь, а не слышу, что.

Я повторяю вопрос, он отвечает:

– Ничего нет.

Да я и сама знаю – утром ведь туда ходили. Там просто низина, заснеженная болотина.

– А что? – интересуется Евгений.

Я рассказываю про светящиеся шары.

– Что бы это могло быть?

– НЛО, – не задумываясь, отвечает Евгений. – Они у нас здесь уже появлялись, в газете писали.

Я молчу – и верю и не верю.

– Пойдем, посмотрим, – предлагает бесстрашный Евгений, и я нехотя тащусь за ним на темную улицу, понимая, что напрасно это делаю: ничего мы там уже не увидим. Это был контакт только со мной, я это знала.

Выходим за калитку, смотрим – конечно же, ничего уже нет. Темное поле, даже видно, где кусты растут; за ним, полосой, – кладбищенский забор. И все. Я вздыхаю:

– Я так и знала, что ничего ты уже не увидишь.

Мы возвращаемся в дом, я еще, с надеждой, взглядываю в сторону кладбища, но поле безнадежно мертво.

***

За столом поговорили еще о том о сем, наконец Евгений предупредил, что завтра зайдет рано, чтобы захватить с собой братца, напросившегося с ним в лес «на зайца», и ушел; дед отправился смотреть телевизор, включив его, как ни странно, на полгромкости, хотя, как мне показалось, он несколько недослышит, а я отправилась в «зал» устраивать лежанку себе и девчонкам на диване, который мы еще днем успели «обкатать».

Раздвинув диван, я увидела, что внутри, в складках, он весь покрыт паутиной; не замеченная нами днем, паутина свисала и по углам коврово-фортепьянно-зеркального "зала". Кое-как соскоблив ее и поняв, что спать придется в антисанитарных условиях, я пошла просить у деда простыню – о пододеяльнике мечтать уже не приходилось.

Дед выдал мне самошитую пеструю, но чистую подстилку, одеяло и предложил мне, постелив девчонкам в "зале", самой лечь на бабушкину кровать в ее каморке, от чего я почему-то отказалась… Да и девицы вряд ли заснут без меня: Алька вон кричит, что она боится паутины и спать здесь ни за что не будет.

Постелив и кое-как договорившись, кто из нас где будет спать, мы втроем улеглись на диване, причем я, смалодушничав, забралась в серединку… Отец, который час назад похвалялся, что всегда, когда приезжал, спал на "маминой кровати", сегодня почему-то тоже улегся на диване, под иконой, в спаленке, окно которой выходит на кладбище… Обрадовавшись, что все наконец угомонились, я выключила свет и довольно быстро провалилась в сон – ночь в дороге и угар в доме давали себя знать.

Из цепкого сна меня вырвал неожиданный, дружный рев… Я растрепанно вскочила: обе мои тетери, сидя на диване, ревели в два голоса:

– Мы не будем тут спать, мы боимся, нам страшно, мы хотим домой!..

Я не могла понять, чего это они испугались, ведь завыли они ни с того ни с сего, никто их не пугал; может, почуяли чего?..

Яна, оказалась, не хочет спать с краю, а Алька – "рядом с паутиной". Пришлось перетасоваться, после чего на краю оказалась я, а Алька в середине. Я снова попыталась заснуть (девицы это сделали на сей раз мгновенно). Но… не тут-то было. Девчоночий страх вдруг передался мне, и я, ни о чем другом, кроме как выспаться, не мечтавшая, вдруг вся насквозь оказалась пронизана длинными ледяными иглами страха: вспомнилось кладбище… бабушка-"колдовка"… огни-"апельсины"… Сжавшись под одеялом, я большими глазами смотрела в темное окно, ожидая с минуты на минуту появления в нем светящегося "летающего объекта" или еще какой-либо нечисти. Слепящий мертвенный свет – видимо фонаря, которого я не заметила вечером, – бивший в окно, казалось, исходил от зависшего на месте НЛО и, предвещая несчастье, неумолимо раздражал. И все-таки я заснула, а точнее, забылась, а может, вошла еще в какое-либо состояние, потому что как бы видела себя со стороны – лежащей на этом диване – и знала, что добра мне ждать нечего…

И точно. Вскоре я "увидела" руки – отдельные от туловища, невидимо-прозрачные, изящные кисти рук, которые совершенно самостоятельно подобрались к моему горлу и, вцепившись мертвой хваткой, принялись душить меня, причем настолько явственно, осязаемо и не на шутку, что я принялась во сне отдирать эти цепкие, жесткие, жилистые, вполне реальные руки от своего горла, пытаясь освободиться, и в то же время как бы наблюдала все это со стороны… Как только отодрала их, я проснулась, но все еще явственно ощущала их в своих пальцах… Я стала тут же проверять: может, я неправильно лежу, может, меня душит одеяло? – но нет, ничего подобного. Все вроде бы нормально. И только мертвенные пронзительные лучи фонаря тянутся сквозь окно…

Немного полежав, я незаметно опять заснула, и только отключилась от действительности, как тут же, и с тем же упорством, меня снова принялись душить все те же стеклянно-прозрачные, жесткие руки, причем я как будто даже знала уже, чьи они… Это стало невыносимым. Вскочив, чтоб меня окончательно не задушили во сне, я тотчас же включила свет и решила его больше не гасить, несмотря на ночь и экономность деда. Ходики на стене собирались пробить три часа, отец в соседней комнате ворочался на диване – тоже не спал, тень деда мелькала за застекленной дверью "зала" – не спал и он… Кое-как я промаялась, забываясь, до утра, а утром решила твердо: следующую ночь мы проведем у тетки.

***

Утром отец с Евгением уехали на охоту в зимний лес на мотоцикле, а мы с дедом сели доедать наваристые щи, которых отец вчера сварил огромную кастрюлю, взяв, по обыкновению, на себя обязанность «большухи» по приезде.

– Дед, расскажи мне, как вы с бабушкой поженились, – решила расспросить я деда о малознакомой родне по отцовской линии.

– Ох, Геленька, я ведь тяжелую жизнь прожил, – прослезился, услышав мою просьбу, дед. И, ничуть не ломаясь, начал рассказывать.

Он, Федор, в семье был старшим. В одну зиму отец его был на лесозаготовках, исполнял трудовую повинность, когда мать свалил тиф, и ее отвезли в больницу. Дома остался лишь он, шестнадцатилетний Федор, трехлетняя сестра Лиза и совсем маленькая – грудная – девочка. В больнице мать умерла, а аккурат в день ее похорон и отца, горевшего от болезни, привезли из леса. Едва он из саней выскребся; в избу ему помогли зайти, на печь положили уж без сознания, а сами на кладбище, хоронить, поехали.

Отца, тоже с тифом, свезли в больницу, и снова Федор, малец, остался один: забился на печь со страху и спуститься на пол боится, а ребенок в зыбке орет-заливается – некормленый, неухоженный…

Тифозный дом люди обходили стороной. Один только дядя Иван приходил тайно, по ночам: ребенка кое-чем покормит, обиходит, поесть принесет, а Федор был вовсе как пришибленный. Сестричка, конечно, померла, а тут еще Лизка в ногах путается, отец в больнице… Но вот он стал поправляться, да и стал сына спрашивать: "А что, Федор, мать-то ни разу ко мне не придет?" – "Нет ведь у нас теперь матери-то, папа", – Федор в ответ…

Вышел отец из больницы. Хозяйки в доме не стало, а ребенок еще маленький. Отцу жениться – опять дети пойдут, а куда уж… Порешили: Федору невесту искать. "Да какой я жених – восемнадцати еще нет!" – противился Федор. А что делать? Пришлось соглашаться. И сосватали за Федора Клавдею, привезли в дом "большуху" из соседней деревни. Ему – семнадцать лет, ей – двадцать один. Стали хозяйство поднимать. Клавдея мастерицей оказалась на все руки: пряла и ткала, всякое узорное полотно умела делать, работала не покладая рук и не поднимая глаз. Разжились, коровами обзавелись, лошадьми, кой-какой техникой, и вдруг… сдавай все в колхоз. Отец Федора не выдержал – не сразу, но подался из деревни в город. Позже и сестра, Лиза, к нему уехала, а там и Федор с семьей дом бросили: не стало хозяину житья в деревне, новые порядки не давали работать, не давали и жить – все-то они нарушили…

Осели в Няндоме. Федор пошел работать на железную дорогу. В войну семья скиталась с ремонтно-строительной бригадой по стране: Федор плотничал, дети рождались и умирали. Старший сын вернулся с войны, в Няндоме, недалеко от родных мест, Федор построил дом, в нем теперь доживает один, в нем и умирать собирается…

Незаметно за рассказом, потихоньку вошла Раиса, единственная дочь деда: трое их живыми-то остались из двенадцати детей, прижитых с Клавдеей – Владимир, старший (мой отец), Раиса да Евгений, последний.

Дед Раису как будто и не замечает, а Раиса и не раздевается.

– Пойдемте ко мне в гости, – обращается ко мне.

Я вспомнила ночные страхи.

– Пойдем!

Раиса живет в новом, благоустроенном доме, у нее уютно и не страшно…

***

Только за порог вышли, Раиса запристанывала, зажаловалась на судьбину свою, как ей с дедом тяжело здесь живется. И скупой он, и суровый, и простить ей ни за что не хочет, что не пришла Раиса мать последний раз перед смертью помыть. Дед тогда баню истопил, заказал, чтоб помыла. А у Раисы свои дела: двое внуков-близнецов у нее народились, с ними ей куча хлопот. Не пришла она мать помыть. А через несколько дней та умерла. Так дед рассерчал, что дочь не обиходила мать, что и знать Раису не хочет с тех пор. Ни помощи, ни участия от нее не принимает, того гляди наследства лишит, и сам к ней дорогу забыл. С пятидесятилетием только пришел поздравить дочь, и то без подарка; за стол присел, но, и рюмки не осушив за здоровье, вскоре убрался. Очень плохо Раисе с таким дедом жить. И денег у него – куры не клюют, а не дает, не дарит, и в завещании, конечно, не отпишет, хотя кто уж для них, стариков, и старался, кто их и обихаживал, если не она, Раиса, – ведь не снохи же…

У Раисы мы сидим за обильным столом, она жалуется, а я слушаю и, ожидая приближения вечера, вспоминаю свой ночной кошмар да то, что мать рассказывала мне о Женькиной свадьбе: как мать да тетка невесты в ногах у свекрови валялись – просили, по обычаю, чтоб не обидела она их кровиночку да не сделала с ней чего, а бабка Клавдея сурово взирала на них с высоты своего маленького роста и даже не просила их подняться… Вспомнилось вдруг – читала где-то, – что колдуны будто перед смертью сильно мучаются, если не могут передать кому-то свою силу; им непременно надо увидеть кого-то, дотронуться до кого-то, чтобы это знание свое спихнуть на него, – потому, говорила мать, бабка Клава и умерла в одиночестве: боялись люди к ней подойти, и Раиска, дескать, боялась, – и, как все колдуны, на полу, у порога, померла… С новой силой припомнились мне ночные "рукопожатия" – так неужели это бабушкина душа не может простить мне неучтивости, непочитания ее, того, что я на похороны к ней не приехала? Так тогда она и в эту ночь не даст мне уснуть! Нет, возвращаться к деду… Надо оставаться здесь, у тетки Раисы, в уютной, привычной квартире!

Я попробовала "закинуть удочку": спросила у девчонок, где они хотят ночевать – в надежде, что они польстятся на привычные условия, – но Яна тут же заканючила, что дедушка там один, и ей его жалко… Пришлось собираться и отправляться к деду. Да и то: мы же к нему в гости приехали, а бабушкина душа – что ж, это только призрак…

Короткий ноябрьский день закончился, и возвращались на дедову окраину мы уже в темноте. Раиса нас провожала. Открывая калитку дедова дома, я снова, со страхом и тайной надеждой, взглянула в сторону как магнитом притягивавшего кладбища, но там все было мертво, как и полагалось тому быть. "Нечего было дрейфить раньше", – корила я себя, вновь замирая от страха и притворно вздыхая…

***

В доме нас ждал сюрприз: вернулись из леса охотники и принесли окоченевшего белого зайца.

– Двадцать четвертый за этот сезон, – похвастался инфарктничек Евгений, а потом долго рассказывал, поднимая на смех своего престарелого братца, как тот кувыркался в снегу, бродя по лесу, и всех – и охотника, и себя, и собаку – только намаял; а я удивлялась безрассудному Жениному ухарству и такой беспечности сердечника к самому себе.

Девицы мои дружно облили погибшего беляка слезами жалости. Но вот незадача: зайца ошкуривать никто не хотел, и если б не Раиса, с готовностью согласившаяся его "оприходовать", пришлось бы бросить его собакам. Жаль, свежей зайчатинки нам попробовать так и не удалось.

Когда ушли Евгений и Раиса с зайцем и снова наступила ночь и необходимость ложиться спать, ко мне опять стал подступать страх в доме, окна которого выходили на кладбище… На то окно, из которого было видно кладбищенскую ограду и поле с таинственными огоньками, я боялась даже взглянуть. Я просто физически ощущала присутствие этой близкой возвышенности и того, что там, в ней: казалось, с той стороны подступает не темнота, а сама нечистая сила, ползут флюиды страха, которые подавляют все живое… Безотчетный ужас сковал меня, и я малодушно, но окончательно решила: из дедова дома бежать, – понимая, что очередную ночь, третью или тем паче четвертую, мне тут не пережить.

Наутро я объявила об отъезде, сославшись на закончившийся отпуск, и отец вдруг тоже стал собираться.

– Ты-то чего? Останься еще, – увещевала я его, но он почему-то решил, что ему тоже пора домой.

А дед на прощанье наметил Яну одарить: "Хорошая девка, помощница, ли-ко ты". Меня он, как и Раису, не привечал – не почтила бабушку, а это было уже непоправимо.

Дед повел Яну в магазин и там купил ей байковое одеяло и покрывало – в "приданое".

– Дед, да у нас же все есть, – пыталась я остановить его, но он как отрезал:

– А у нее нет.

Пришлось согласиться.

Но и я получила от рачительного деда подарок ("Ты одна, тебе трудно") – пару бабушкиных сарафанов, и, трепеща и сомневаясь – смеяться мне или опасаться, – из уважения к старику взяла их – на память.

Одна Алька осталась без подарка – ее дед, казалось, вообще не замечал или, наоборот, не одобрял за шумливость и бестолковость…

Вечером, простившись слезно с дедом (Яна плакала и из жалости хотела взять его с собой), уезжали мы все-таки из Раисиного дома – она жила поближе к вокзалу. Раиса проводила нас прощальным ужином с коньяком и разносолами, и нам было уже почти весело покидать такую странную, такую неуютную, холодную Няндому…

***

В поезде, уложив детей спать и лежа на верхней полке, уже засыпая, я вдруг услышала, как один сосед по купе говорил другому: «Время сейчас такое – поздняя осень, вот души усопших и общаются с родными – появляются то в виде огоньков, то туманности, то еще чего-нибудь…» Я содрогнулась, вспомнив о своем «общении» в доме деда, стоящем невдалеке от кладбища. Да, не все еще ясно в этом мире… Но поезд тихо стучал колесами, меня уютно покачивало на полке, и, окруженная своими многочисленными попутчиками, я спокойно уснула… И не во сне ли мне приснилось, что подаренные дедом сарафаны бабки Клавдеи шуршат в чемодане, как будто о чем-то между собой перешептываются, сговариваются, в то время как сама Няндома все дальше и дальше уплывает от меня?..

1990