Текст книги "Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

уверены, что гибель физического тела не может повредить заключенному в нем духу,

который работает вместе с другими своими собратьями над упорядочением хаоса

Мироздания, частицей которого оказывалась и наша – их – Россия.

В это и заключалась вся философия и вся “программа” рыцарей-тамплиеров: творить

добро, противодействуя злу, совершенствовать мир, совершенствуя в первую очередь

себя, и содействовать победе Света над тьмою, которая является не чем-то

самодовлеющим, а всего только отсутствием этого Света.

51

ОРДЕН ТАМПЛИЕРОВ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

1

Изучение жизни русского общества в период двух послереволюционных десятилетий

основывалось на традиционных источниках: официальных документах, отложившихся в

государственных архивах, периодике тех лет, дневниках, письмах и воспоминаниях, как

правило, прошедших апробацию цензуры. Разница между отечественными и

зарубежными публикациями заключалась в том, что из последних мы узнавали о людях и

событиях, на которых в советской России было наложено цензурное “табу”, да в более

откровенной оценке происходившего и происходящего в собственной стране. Другими

словами, восстанавливаемые и анализируемые картины прошлого советской жизни по обе

стороны границы отличались не качественно, а количественно. В первую очередь это

касается области науки, культуры и искусства и отношения их представителей к

внутренней политике, проводившейся правящей партией.

52

Несколько иначе обстояло дело с раскрытием политической жизни страны, однако за

последнее десятилетие и здесь произошли столь разительные перемены, что, похоже, не

приходится ожидать никаких сенсационных, а главное – принципиально важных открытий

в до сих пор засекреченных “особых” архивах России. Максимально, на что может

рассчитывать в этой области исследователь, это выяснение истинного лица того или иного

политического деятеля и его стремлений, объяснение подоплеки остающегося загадочным

события и тому подобное, не меняющее принципиальных контуров уже известной нам

картины.

Однако, как выяснилось, существует обширный пласт жизни 20-х и 30-х годов нашего

века, оказавший мощное, а главное – продолжающееся влияние на процесс духовного

развития российской интеллигенции практически во всех областях культуры, науки,

искусства и самой жизни, до самого последнего времени остававшийся совершенно

неизвестным. Речь идет о мистических обществах, мистических движениях и орденах,

существование которых хранилось в глубокой тайне как оставшимися в живых

посвященными, пережившими годы тюремного заключения, ссылок и концентрационных

лагерей, так и официальными органами власти, скорее всего, просто забывших об их

существовании.

Догадаться о наличии такого скрытого пласта можно было и раньше с началом

публикаций фантастических произведений А.В.Чаянова, С.А.Клычкова, а главное -

знаменитого романа М.А.Булгакова о Воланде, в котором на улицах Москвы 20-х годов

вдруг объявляются потусторонние рыцари в полном антураже средневековой мистики и

оккультизма. Последующее более внимательное чтение литературы того десятилетия,

показало неслучайность интереса их современников ко всему оккультному и

инфернальному. Эта струя, хорошо прослеживаемая у раннего Булгакова, ярко проступает

в творчестве молодого В.А.Каверина, Л.М.Леонова, Ю.Л.Слезкина и многих других

современных им прозаиков.

Сходное явление на протяжении тех же 20-х годов можно обнаружить в театре и в

живописи. Символизм, превратившийся на сцене в конструктивизм, неизбежно нес в себе

мистическое восприятие мира, как бы его ни пытались трактовать теоретики театра,

рассуждая о “новом искусстве”, “пролетарском искусстве”, “биомеханике” и прочем.

Первые театральные постановки С.М.Эйзенштейна в московском театре Пролеткульта

(“Мексиканец” по Дж.Лондону, “Лена” В.Ф.Плетнева и др.), постановки

В.Э.Мейерхольда, наконец, спектакли 2-го МХАТ с участием М.А.Чехова (“Гамлет”,

“Ревизор”, “Петербург”) – все они были проникнуты попыткой оформителей и актеров

показать “жизнь невидимую”, раскрыть тайную суть изображаемого, вывернув

обыденность “наизнанку”. То же самое можно было наблюдать на художественных

выставках, где наряду с реализмом и импрессионизмом проявлялись те же тенденции, что

в литературе и в театре, сводившиеся, в конечном счете, к попытке увидеть подлинную

суть вещей, реальность которой уже не подлежала сомнению, почему и писал Н.Гумилев,

что

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для седьмого чувства.

Что питало эти стремления, порывы и надежды? Что рождало их у людей, как можно

заметить, весьма различных по своим характерам, воспитанию, образованию и

мировоззрению? Я пишу здесь о представителях искусства только потому, что их

творчество, как результат душевной и интеллектуальной жизни, продукт этой жизни,

особенно наглядно и открыто для всех, тогда как жизнь человека науки протекает

изолированно от общества, а его внутренние переживания претворяются (или

откладываются) в реалиях, требующих специальной подготовки и знаний.

53

На первый взгляд, весьма распространенный в предшествующие десятилетия, эти

искания форм и смыслов явились непосредственной реакцией на окружающую

действительность, на события мировой и гражданской войн, на годы революции, на

перестройку жизни общества и “переоценку ценностей”. Другими словами, творящие

откликались на требование времени, выполняя некий “социальный заказ”. Однако

внимательное рассмотрение общей картины происходившего убеждает в обратном: время

и общество отнюдь не требовали таких формалистических опытов и символического

прочтения реальности.

Наряду с “революционным” искусством, к слову сказать, занимавшим лишь небольшую

часть общего пространства, продолжало существовать и развиваться традиционное

реалистическое искусство, пользовавшееся у “масс” как раз большей популярностью и

любовью. Подтверждений тому находится достаточно много как в периодике тех лет,

публиковавшей письма возмущенных зрителей по поводу “футуристических” выставок и

спектаклей, так и в ряде мемуаров театральных деятелей, вспоминавших, что на подобные

спектакли (Пролеткультов, ТРАМов) красноармейцев, рабочих и служащих отправляли

“по разнарядке”.

Любопытно и другое, столь же известное: наряду с репрессиями, обрушившимися на

российскую интеллигенцию в конце 20-х и в 30-х гг., закрытию и уничтожению

подпадало не только политическое инакомыслие, религиозность, склонность к

“идеализму”, но и все так называемое “левое” искусство – то самое “революционное”

искусство, которое по сути своей было абсолютно аполитично, а если и пользовалось

“революционными фразами” или политическими лозунгами, то лишь для собственного

оправдания и выживания в условиях пролетарской диктатуры.

Иными словами, все это “новое” искусство, а более точно – экспериментальное

искусство, пытавшееся отразить скрытую сущность повседневной реальности (т.е. в своей

основе глубоко мистическое), совершенно справедливо приравнивалось инквизиторами

той эпохи к мистике, с которой они вели беспощадную борьбу, как со всем, что могло

способствовать противостоянию людей жесточайшему напору вульгарного материализма.

Опасность заключалась не в черных, красных и белых квадратах, не в разложении

формы на геометрические фигуры, ее составляющие, не во взаимопроникновении образов,

не в непонятных аккордах музыки, не в расплывчатости, неопределенной волнительности

поэтических образов и не в “возрождении древнего язычества”, жившего еще среди

темной и жестокой массы крестьянства, а в том, что все вместе это утверждало бытие не

одной, а многих реальностей, в которых жил человек. Следовательно, и сам он оказывался

не биологической машиной, не животным, а существом многоплановым, способным жить

и развиваться в разных измерениях пространства и времени.

Отсюда оставался уже один шаг до признания у человека бессмертной сущности – но

последнее и оказывалось самым страшным, самым гибельным для той мировоззренческой

повязки, с помощью которой только и было возможно оправдать происходившее в стране,

чтобы повести ослепшие массы по пути животной жизни. В результате, все искусство,

кроме сугубо реалистического, было объявлено враждебным – народу, массам и т.п., а

потому подлежащем преследованию и уничтожению. Оно прямо приравнивалось к

“враждебной идеологии”, к религии, к мистике, к идеализму – совсем так, как это чуть

позже произошло в Германии после прихода к власти Гитлера, показав, что ни одна

тоталитарная система не может примириться с существованием иных мыслей и иных

миров, кроме тех, которые она утверждает.

Вопрос о том, было ли реальное основание для такой репрессивной политики, т.е.

существовала ли мистическая подоплека “нового” искусства 20-х гг. в России, сейчас

решается однозначно на основании материалов открытых архивов и сообщений

зарубежной печати тех лет, находившейся у нас в спецхранах и не привлекавшей

внимание редких прорывавшихся туда исследователей – отчасти благодаря своей

специфики, а отчасти – закамуфлированности. В противном случае исследователи

54

творчества С.М.Эйзенштейна, казалось бы всесторонне (а на самом деле – весьма

поверхностно) изученного у нас и за рубежом, увидели бы в разработке “Мексиканца”

воплощение принципов оккультизма и мистической символики как в оформлении сцены,

так и в игре актеров.

Больше того, им стоило бы обратить внимание на слова Эйзенштейна, что осенью 1920

г. он был принят в Орден розенкрейцеров, а в последующее время продолжал

интересоваться оккультизмом и мистикой<1>, хотя всячески это скрывал. Менее известно

другое: что М.А.Чехов был не только последователем Р.Штейнера и учеником А.Белого,

под влиянием которого был поставлен на сцене 2-го МХАТа “Петербург”, но еще и

рыцарем высокой степени Ордена тамплиеров.

К Ордену тамплиеров в России принадлежали такие деятели советской театральной

сцены как Ю.А.Завадский, Р.Н.Симонов, В.С.Смышляев, А.И.Благонравов, М.Ф.Астангов;

из деятелей киноискусства – В.А.Завадская, Ю.Д.Быстрицкая, кинорежиссер

С.Д.Васильев; из писателей – Г.П.Шторм, И.А.Новиков, П.А.Аренский; из

литературоведов В.О.Нилендер, Н.П.Киселев; искусствоведы Д.С.Недович, А.А.Сидоров;

метеорологи М.А.Лорис-Меликов и А.А.Синягин; из востоковедов-Ю.К.Щюцкий,

Ф.Б.Ростопчин; биофизик М.И.Сизов; из музыкантов – композитор С.А.Кондратьев, певец

В.И.Садовников и многие другие. В этом перечне найдут свое место имена художников,

архитекторов, музейных, библиотечных, издательских работников, инженеров,

строителей, юристов, преподавателей вузов, даже резидентов советской разведки за

границей<2>. И здесь мы сталкиваемся с естественным ограничением: большинство этих

людей или неизвестны, или забыты.

Почему так произошло?

Начать следует с причины самой обыденной – с тех волн репрессий, которые часть

причастных к мистическим орденам и обществам людей просто вывели из жизни, а на

других навесили тяжелый замок молчания, вполне объяснимый страхом от перенесенного

и возможностью повторных гонений. Немалую роль в этом сыграли и другие факторы:

отъединенность от прежних друзей и единомышленников в условиях ссылки, которая

стала “новой родиной”, в исчезновении потаенной литературы, которая подпитывала их

ум и чувства, в невозможности общения из-за отсутствия соответствующих собеседников,

из-за постоянной настороженности по отношению к окружающим.

Очень немногие из оставшихся в живых после репрессий, вернувшиеся в

интеллектуальные центры страны, в первую очередь – в Москву и Ленинград, нашли в

себе желание и силы, чтобы восстанавливать прежние связи и собирать остатки

орденского “самиздата”, который в большом количестве циркулировал в 20-х гг., питаясь

переводами статей и книг, выходивших за рубежом, и оригинальными сочинениями,

распространявшимися анонимно в рукописях или машинописном виде. О содержании

тогдашнего “самиздата” дает представление статья некого М.Артемьева, опубликованная

в нескольких номерах газеты “Рассвет”, выходившей в Чикаго<3>. Широта и разнообразие

тематики, стремление охватить и осознать происходившее, проникнуть в глубинные

смыслы процессов, характеризует творчество неизвестных нам авторов, чьи произведения,

если бы удалось их разыскать, оказались бы поистине бесценны для понимания событий

тех лет.

К сожалению, особенно рассчитывать на их восстановление не приходится. В то время

рукописи уничтожали не только в печах ОГПУ, но и сами авторы, если нависала угроза

обыска и ареста, а вместе с ними гибли и книги, посвященные идеалистической

философии, богословию, мистике и всему тому, что шло вразрез с господствующей

идеологией. Правительство коммунистов проводило тактику “выжженного пространства”

души человеческой, тактику выжженности духовного пространства нации, чтобы не за что

было зацепиться ни взглядом, ни мыслью.

Люди, которые продолжали нести в себе память об иных мирах, старались не только

эту, но и память о прежних друзьях запрятать столь глубоко, что убеждали в этом не

55

только других, но, порой, и самих себя. Так произошло, например, с известным советским

режиссером Ю.А.Завадским, который с первых своих допросов на Лубянке осенью 1930 г.

принял на себя амплуа “беспамятного” и с той поры уже не расставался с ним, уверив под

конец жизни всех, что он “ну, совершенно ничего не помнит”. Достаточно сказать, что

даже сыну своему он лишь однажды проговорился, что сидел в тюрьме, но по какой

причине, сколько времени и как – так и не рассказал, отговорившись “недосугом”<4>.

Здесь мы подходим к другому, столь же серьезному препятствию, встающему перед

исследователем – к отрывочности, случайности, а то и просто отсутствию информации о

мистиках и мистических организациях, которую в настоящее время можно найти только в

архивах органов ФСК РФ и республик бывшего Советского Союза – бывших архивах

ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ.

На эти поистине бесценные архивы часто смотрят лишь как на память о миллионах

невинно осужденных и замученных в советских застенках и концлагерях. В известной

мере, так оно и есть. Однако нельзя забывать и другого: эти архивы являются

единственными центрами, в которых сосредоточена уникальная информация как о людях,

так и об их мыслях, жизни, стремлениях, а вместе с тем – об ошибках, заблуждениях,

геройстве и подлости. Мне не раз приходилось убеждаться, что архивы эти “помнят” даже

о том, о чем успели забыть многие из выживших, вернувшихся к жизни, но на каком-то ее

этапе оставившие там свою память.

Архивно-следственные дела репрессированных – сложный, очень емкий и в то же время

противоречивый источник информации, содержание и степень достоверности которого

менялись от периода к периоду. Так на протяжении 20-х гг. они показывают в

достаточной мере спокойное течение следствия, когда охват собираемого материала был

достаточно широк, а подследственный имел возможность писать свои показания

собственноручно (т.е. вести протокол), отвечая таким образом на ставившиеся перед ним

вопросы, но при этом еще что-то утаивая или не фиксируя полностью свой ответ, как о

том вспоминала, например, Е.А.Поль. Для тех лет характерно привлечение возможно

большего круга не только обвиняемых, но и свидетелей, часть которых затем отпускалась,

причем некоторые обвиняемые могли находиться какое-то время на свободе, дав

подписку о невыезде из города. Однако все это нисколько не гарантировало от

совершенно неожиданного по жестокости приговора, где факты могли быть утрированы,

искажены, а иногда и просто придуманы, точно так же как прекращение дела часто не

служило гарантией от возможных неприятностей – сокращения по службе, “вычистке по 1-

й категории” и т.п., что в перспективе грозило вероятностью нового, уже более серьезного

ареста.

Но эта же практика “обстоятельности” следствия позволяла накапливаться в

следственном деле множеству документов, начиная с ордера на арест и обыск, протокола

обыска, анкеты арестованного, протоколов допросов, до различных квитанций (сданные

вещи, деньги), служебных записок о перемещении арестованных, медицинских

освидетельствований, переписки с родными и следователями, различного рода заявлений,

наконец, приговорного материала и документов, свидетельствующих о дальнейшей

судьбе осужденных и их перемещений – из тюрьмы на этап, в политизолятор, ссылку,

оттуда – на поселение, что завершалось часто справкой об отбытии наказания и выезде по

избранному адресу.

Иногда сопровождающие дело документы, так называемое “контрольное

производство”, куда подшивались последующие запросы и справки о людях,

проходивших по данному следственному делу, дают возможность определить если не

судьбу человека, то его местонахождение в какие то моменты его жизни, занятия и даже

протяженность жизни. В архивно-следственных делах этого периода нередки пакеты с

изъятыми при обыске материалами – письмами, меморандумами, дневниками, записками,

личными документами и т.п., позволяющими лучше представить суть дела. С другой

стороны, этот период характеризуется повышенным интересом следователей к биографии

56

свидетеля или подследственного – к его происхождению, близким родственникам,

занятиям и работе на протяжении всего предшествующего периода, политическим

убеждениям, которые, как правило, в то время подследственными не скрывались.

Другой характерной чертой этого периода, продолжавшегося примерно до декабря

1934 г., т.е. до убийства Кирова (после чего начинается совершенно иная репрессивная

политика, рассчитанная на уничтожение), следует считать отношения между

“политическими” подследственными, т.е. теми, кто обвинялся по ст. 58 Уголовного

кодекса РСФСР, и ведущими дело следователями, которые, особенно в Москве, были

достаточно корректны. Такое впечатление, вынесенное мною из знакомства с архивно-

следственными делами, мне подтверждали все, кто испытал репрессии тех лет и дожил до

недавнего времени. Было ли это исключением, которое касалось только интеллигенции,

мистиков и анархистов, о которых я собирал сведения, или же распространялось и на

более широкий круг арестованных, выходивший за пределы подведомственности

Секретному отделу ОГПУ – не знаю, но что именно этим отношением были вызваны

многие многостраничные “исповедальные” показания и автобиографии, содержащие

изложение собственной позиции, взглядов, верований, направления деятельности,

отношения к советской власти (порой, весьма негативного), сомневаться не приходится.

Я отнюдь не хочу создать впечатления, что аресты и допросы проходили в “семейной

обстановке”, отнюдь нет. Были бесконечные нажимы, угрозы, моральное давление и даже

пытки горячей и холодной камерой, непрекращавшийся поединок между следователем и

подследственным, в результате которого многие “ломались”, становились на всю жизнь

секретными агентами ОГПУ, но в Москве 1930 г., например, не было еще такого садизма

и массовых расстрелов, какими славилось тогда тифлисское ГПУ в Ортачалах, да и

вообще вся периферия. Отсюда следует, что даже в любом правдивом показании, в

особенности, если подследственный отказывается сотрудничать со следователем,

заключена определенная неправда и в огромных масштабах – умалчивание. В то же время

(и это обязательно следует иметь в виду каждому историку культуры), имея дело с

мистическими организациями следователи меньше всего интересовались самой мистикой,

ритуалами посвящения, символикой, содержанием мистических легенд и текстов, короче

говоря, жизнью собственно духовной, все свое внимание обращая на организационные

структуры, на личные связи, на факты нелегальных собраний (“сборищ”), на их

периодичность, на отношение к политике правительства, суждения о тех или других

мероприятиях советской власти, – короче, на все то, что могло представить орденский

кружок в качестве подпольной политической организации, преследующей задачи борьбы

с существующим строем<5>.

Отсюда – отрывочность сведений, их фрагментарность, порой явные ошибки,

свидетельствующие о незаинтересованности следователей в точной и полной фиксации

показаний при обостренном интересе к именам, адресам, записным книжкам, дневникам и

переписке, изымаемым при обыске.

Совсем иной характер следствия открывается в архивно-следственных делах 1935-40

гг. На протяжении всего этого периода видны действия четко отработанной репрессивной

машины, задачей которой было возможно быстрое принуждение к самооговору,

влекущему за собой ВМН – высшую меру наказания, т.е. расстрел. Все, кого не удавалось

подвести под ВМН, отправлялись в концлагеря: ссылка в этот период предназначалась

только для совершенно непричастных к делу членов семьи, которым нельзя было ничего

инкриминировать.

Архивно-следственные дела этого периода значительно объемнее предшествующих,

однако увеличение объема происходило не за счет расширения документации и широты

показаний, а за счет “прокрутки” подследственного все на тот же предмет самооговора с

привлечением возможно большего числа людей, которых затягивал следственный

конвейер. О самих людях, их образе жизни, вообще об их прежней жизни в этот период

можно узнать немного: биографические данные в протоколах резко сокращаются,

57

отсекаются все сведения о родственниках, даже о родителях, и человек предстает как бы

“голым на голой земле”, в которую его и пытались как можно скорее уложить. Никого не

интересовала его духовная жизнь и его убеждения, если только они не несли

политической окраски. В последнем случае ему дается возможность снова и снова

отвечать на одни и те же вопросы допрашивающих, описывая свою работу,

взаимоотношения с начальством и подчиненными, особенно если за этим открывается

возможность создания группового дела, “троцкистской” или “правооппозиционной”

организации. Люди, зачисленные в такую “организацию”, начинающую циркулировать в

следственных делах на протяжении одного года или более (первые признавшиеся уже

расстреляны, последние, ничего не подозревая, еще ходят на свободе, тогда как “среднее

звено” дает показание), как правило, были обречены.

По счастью, большинство мистиков избежало этой смертной карусели, поскольку по

своим специальностям (актеры, музыканты, художники, литераторы, преподаватели,

музейные работники, научные сотрудники и пр.) они находились вдалеке от борьбы за

власть, от начальственных интриг и ведомственных склок, порождающих доносы,

которые бежали, словно огонь по ниточке бикфордова шнура, к трагическому взрыву,

после которого начиналась уже цепная реакция, как и в предшествующее время

основанная на перечнях имен в записных книжках арестованных.

Протоколы этого времени сухи, примитивны, состоят из вопросов и ответов,

записанных казенным (порою – малограмотным) языком самими следователями, и

сводятся, как правило, к тому, чтобы вынудить признание в несодеянном. В делах этого

периода напрасно искать изъятых при обыске бумаг и документов, поскольку они обычно

уничтожались, здесь нет фотографий арестованных, а если подследственный чудом

избегал фатальной абревиатуры ВМН (высшая мера наказания – расстрел)в результате

собственной позиции и согласного показания подельников, что он к ним никакого

отношения не имеет, как то произошло в 1937 г. с П.А.Аренским<6>, то он мог получить

только пять лет колымских лагерей…

В силу указанных причин архивно-следственные дела этого периода содержат

минимальное количество информации по мистическим движениям в России и

содержанию самого мистицизма, будучи нацелены исключительно на возможность

политического обвинения (террор, подрывная работа, антисоветская пропаганда и

агитация), и, по большей части, важны исследователю лишь для выяснения судьбы

человека, попавшего в “ежовскую мясорубку”. Соответственна и ценность этих

вынужденных показаний, когда, с одной стороны, человек пытался дать минимум

информации о тех, кто интересовал следственную группу, а с другой – подвергнутый

допросам с мордобоем и пытками, как о том пишут некоторые из выживших и подавших

уже при Л.П.Берии заявления на пересмотр своих дел, будучи в невменяемом состоянии

оговаривал других и признавался в несовершенных поступках<7>.

Столь же отличны и архивно-следственные дела третьей волны репрессий,

приходящейся на 1948-51 гг., когда по всей стране шел подлинный “отлов” ранее

репрессированных по ст. 58 УК для препровождения их снова в концлагеря или “на

вечное поселение”.

Как правило, в этот период новое уголовное дело возбуждалось по справке,

составленной на основании первичного дела 20-х или 30-х гг., после чего выносилось

“постановление на арест”, а дальнейшее следствие заключалось в повторении

арестованным старых показаний и в привлечении свидетелей-сослуживцев,

подтверждавших или (что тоже случалось) не подтверждавших факты антисоветских

высказываний арестованного и его “недобросовестного отношения к работе”. Все без

исключения следственные дела этих лет содержат типовую анкету с приметами

подследственного, отпечатками всех пальцев рук, фотокарточкой, однако протоколы

допросов, за редким исключением, шаблонны и несут сравнительно мало информации по

интересующим нас вопросам. Впрочем, иногда в них удается почерпнуть дополнительные

58

биографические сведения о самом человеке, о некоторых его родственниках и знакомых, о

которых он рассказывал с тем большей свободой, чем более достоверной была у него

информация об их смерти или нахождении в заключении.

Обычно именно в этих, самых поздних по времени делах можно найти документы об

освобождении человека из лагеря или возвращении из места ссылки, обращение к

прокурору о снятии судимости и материалы последующей реабилитации (или отказ в

ней).

Подводя итоги такому далеко не исчерпывающему обзору, позволяющему, тем не

менее, составить общее представление о характере и степени достоверности такого

специфического источника информации, практически единственного для исследователя,

занимающегося изучением мистических обществ и орденов в советской России, я хочу

остановиться еще на одной его особенности, а именно: отсутствии систематизации

материала. Последнее означает, что за редким исключением следственные дела мистиков

предстают (и числятся) как дела отдельных людей (или групп), не имеющих внешней

связи друг с другом, проходя по регистрации исключительно по фамилии того или иного

человека, добраться до которого можно только зная его имя, год и место рождения.

Отсюда следует, что выявление групп и отдельных людей, принадлежавших к тому или

иному объединению мистиков (будь то Орден тамплиеров, Орден розенкрейцеров, “Орден

Света”, “Орден Духа” и т.п.), возможно лишь путем непосредственного перехода

исследователя от одного архивного дела к другому, выделяя из показаний

подследственных имена и фамилии, представляющиеся наиболее “перспективными” для

выхода на новую группировку.

Способ такой бывает сложен, а порою и непреодолим, потому что в исходном

документе часто указывается одна только фамилия без полного имени, к тому же неверно

записанная (не только следователем, но и самим подследственным). Однако даже полное

имя, особенно при заурядности его элементов (Иван Александрович Петров) и отсутствии

указания на место и год рождения, не спасает положения. Следует быть готовым и к

другому. Например, когда несмотря на неполные данные об одном из членов Ордена

тамплиеров М.А.Лорис-Меликове удалось разыскать его следственное дело, то

выяснилось, что оно ничего не сообщает об его орденской деятельности, поскольку

арестован он был не как мистик (анархо-мистик), а как “вредитель в метеослужбе” и

проходил по другому отделу ОГПУ<8>.

И все же при всей неразработанности (и засекреченности) архивной службы ФСК РФ,

при всей затрудненности получения материалов этих архивов, в особенности, отдаленных

от центров (следует сказать, что “ключи” к ним находятся в Справочно-информационном

центре МВД в продолжающей пополняться картотеке на лиц, осужденных уже в наши

дни), их документы являются драгоценнейшим источником, который позволяет впервые

поставить (а в каких-то случаях – и решать) вопросы духовной жизни советской России,

прослеживая влияние мистических обществ и орденов на развитие культуры и искусства.

При всей затрудненности пользования этим новым видом источников, при всей

трудности обработки и осмысления материала, заключающегося в документах различного

вида – анкетах, протоколах, служебной переписке, обвинительных заключениях и пр., -

при всей их разноголосице, разнобое, ошибках, описках малограмотных протоколистов,

современный исследователь находит в них структурную основу практически для всех

дальнейших культурологических и специальных исследований в виде биографического

материала и широко разветвленных родственных, дружеских, служебных, орденских и

прочих связей, представляющих реальную картину взаимодействия людей, их творчества

и циркуляции идей в обществе.

В свою очередь, это открывает возможность проводить линии исследования дальше, в

другие государственные или ведомственные архивы, где в фондах того или иного лица

могли отложиться материалы, относящиеся к интересующему нас человеку (так в фонде

А.А.Борового в РГАЛИ оказался не только интересный комплекс документов, связанный с

59

Кропоткинским музеем, но и работы А.А.Карелина и А.А.Солоновича, стоявших у

истоков русского Ордена тамплиеров, а в Государственном литературном музее удалось

обнаружить полный комплект протоколов Исполнительного Бюро Общественного

Комитета по увековечению памяти П.А.Кропоткина за все время существования Музея

П.А.Кропоткина), или в семейных архивах, если удается проследить наследников и

родственников (так произошло с литературным наследием С.А.Кондратьева, с частью

орденского архива, сохранившегося у первой жены А.С.Поль, с остатками творческого

наследия А.В.Уйттенховена, найденными в личном архиве М.Н.Жемчужниковой у ее

дочери, и т.п.).

Такой путь исследователя – от личности, возникающей в одном из архивно-

следственных дел ОГПУ-НКВД-КГБ, к ее окружению, семье и новым, возникающим в

поле его зрения фигурам, позволяет воссоздавать наиболее достоверную картину явления

в целом, под новым углом зрения рассматривая имеющиеся тексты, выходившие из этого

круга людей или обращавшиеся в нем, открывая в них новое содержание и

расшифровывая намеки, которым ранее не придавалось значения (например, рыцарская

тематика в стихах).

2

Основателем Ордена тамплиеров в советской России стал А.А.Карелин – сначала

народоволец, народник, затем на какое-то время эсер, а с 1905 г. убежденный анархист,

вынужденный эмигрировать во Францию<9>. В Россию он вернулся в августе 1917 г.,