Текст книги "Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

43

всяких оснований, просто ради удовольствия, если только он не принадлежал к этой

верховной властвующей касте…”<37>

Уже первые номера “Пробуждения” зарекомендовали журнал как серьезную трибуну, с

которой шло разоблачение миражей и лжи большевизма, утверждались духовные

ценности общемирового значения, отброшенные революцией и забытые во имя

призрачного “всеобщего благоденствия”, развенчивались идеалы революционного

анархизма. Все это не могло не возмущать вожаков анархических группировок еще и

потому, что основная масса анархистов ощущала свою внутреннюю близость

большевикам, порождавшую, с одной стороны, глубокую обиду, а с другой – постоянную

готовность к сотрудничеству.

Анархисты (как и эсеры) поддерживали большевиков на протяжении всего 1917 г. и

гражданской войны – и словом, и делом. Они явили пример беспредельной преданности

революции, абсолютную готовность самопожертвования, глубокую идейность, которая

перешла к ним по наследству от предшествующих поколений русских революционеров.

Больше того, у них был общий с большевиками конечный идеал общественного

обустройства, тот самый коммунизм, который большевики, следуя практике христианской

Церкви, благоразумно помещали в отдаленное будущее, тогда как анархисты со

свойственной им энергией и пылом хотели воплотить на следующий же день после

революционного переворота. Первые были практиками, которым этот идеал нужен был

только для привлечения масс и ничем не обязывал в будущем; вторые – идеалистами,

готовыми взорвать весь мир для того, чтобы немедленно воплотить мечту о всеобщем

равенстве и счастье.

Вот почему, оказавшись после всех жертв оттесненными от “пирога власти” бывшими

сподвижниками, для которых они, как выяснились, таскали из огня орехи, став гонимыми

и изничтожаемыми, анархисты гораздо болезненнее, чем большевики, воспринимали

горькие истины о бесплодности и наивности веры в “светлое будущее”, звучавшие со

страниц “Пробуждения”. А им напоминали слова Прудона, что “коммунизм есть религия

нищеты”, утверждающая “отвращение к труду, скуку жизни, подавление мысли, смерть

самосознания и утверждение небытия”. Их приводил в своей статье Б.Вышеславцев,

показывая, как идеалы коммунизма в СССР претворились в уродливый “капитало-

коммунизм”, сформировавший к концу 20-х гг. определенный архитектурный стиль,

известный отчасти как “конструктивизм”.

“Стиль жизни капитало-коммунизма есть стиль фабричного поселка, стиль фабричной

коммуны с ненавистными для рабочих корпусами “общежития” и с комфортабельными

квартирами для тех, кто властвует и управляет… Капитало-коммунизм есть самая

всеобъемлющая форма властвования и самая совершенная форма эксплуатации”, – писал

он более полувека назад, и в правоте этих слов мы имели возможность в полной мере

убедиться за последующие десятилетия. Однако на этом его прозорливость не

остановилась. Словно предчувствуя попытки адептов коммунизма во второй половине 80-

х гг. нашего столетия, в эпоху приснопамятной “перестройки”, объявить “опыт

построения социализма в одной, отдельно взятой стране” – ошибкой, он писал далее:

“Когда… коммунистическая идеология совершенно выветрится и будет окончательно

уничтожена, тогда встанет проблема новой идеологии и новая опасность. Русские

западники и западные социалисты скажут: это был не настоящий социализм, опыт был

проведен неправильно, коммунизм совсем не есть социализм. Таким нужно прежде всего

напомнить слова Прудона, которые получают теперь совсем особую ценность:

“Коммунизм есть фатальный конец социализма”<38>.

Во всех материалах, появлявшихся на страницах “Пробуждения”, касались ли они

современной политики, теории анархического движения, искусства или философии, с

неизбежностью вставал вопрос о человеке, его месте в истории, его духовной сущности и

субъекте общественного развития, которое должно быть подчинено не абстрактному

социуму, а конкретным человеческим интересам в каждый исторический момент. Вот

44

почему в первые годы на страницах “Пробуждения” мы находим серьезные работы по

истории музыки, статьи А.А.Солоновича о философии культуры и общества, стихи

З.Н.Гиппиус, Н.Н.Берберовой, А.Консе, статьи по истории литературы З.С.Венгеровой,

Н.А.Рубакина, Д.Рансом, научно-популярные работы проф. Гривса, историко-

искусствоведческие работы Л.А.Никитина, социологические исследования А.С.Пастухова

и ряда других, многие из которых впервые были прочитаны авторами в помещении

Кропоткинского музея, на заседаниях Научной и Анархической секций Кропоткинского

Комитета.

В целом же следует сказать, что “Пробуждение”, во главе которого (как и “Рассвета”)

стоял Е.Долинин (Р.З.Эрманд), воплотило в себе третью, легальную сторону деятельности

и жизни Карелина – его широкую просветительскую работу, одинаково важную как для

постепенного поворота анархистского движения в новое русло, так и для духовного

строительства “внутреннего человека”, путь к чему пролегал только через знания,

накопленные остальным человечеством. В определенной мере первый номер журнала,

вышедший после смерти Карелина, достаточно символично открывался фотографиями его

похорон – прощанием с его земным телом, в то время как мощный дух организатора

Ордена начинал новое существование в своих последователях и в легенде.

Огромный авторитет, которым Карелин пользовался при жизни, и обаяние его

личности, продолжавшие действовать даже на протяжении продолжительной болезни,

когда он уже никуда не выходил из комнаты, только принимая людей, шедших к нему

непрерывной чередой, были столь велики, что сдерживали выступления даже самых ярых

идейных противников. Только после его смерти 20 марта 1926 г. постепенно, очень

осторожно парижское “Дело труда” начинает “обстрел” сначала публикаций в “Рассвете”,

а затем, в связи с выходом первых номеров “Пробуждения”, все более обостряющаяся

критика приводит к взрыву страстей в 1928 г., опять же инспирированных очередным

конфликтом в недрах Музея П.А. Кропоткина.

На этот раз его зачинщиком оказался анархист А.А.Боровой (1875-1935), быть может,

одна из самых ярких и многогранных фигур в этом движении первой четверти ХХ в. в

России. Сын генерала, наряду с высшим историко-экономическим образованием в

Московском университете он получил еще и музыкальное образование в Московской

консерватории. После сдачи магистерских экзаменов и получения звания приват-доцента,

Боровой был отправлен в двухгодичную командировку по Германии и Франции, вернулся

в Россию, преподавал, читал публичные лекции, организовал издательство “Логос”,

вынужден был бежать от суда в Париж, где читал лекции в той же Высшей школе

социальных наук, что и Карелин, и в Русском народном университете. Вернувшись по

амнистии в Россию, Боровой занимался журналистикой, издавая газеты “Новь” и “Утро

России”, а после 1917 г. с огромным успехом читал лекции в Московском университете,

во ВХУТЕМАС”е и ряде других учебных заведений, пока в 1922 г. ему не была запрещена

педагогическая деятельность из-за приверженности идеям анархизма<39>.

Он был интересен, образован, привык блистать в обществе. В одном из своих к нему

писем В.Н.Фигнер назвала его “оратором милостию Божией”. Все последующее время

этот человек, имевший множество друзей и знакомых среди творческой и научной

интеллигенции России и Европы, человек литературно одаренный, с безусловным

художественным вкусом и энциклопедической эрудицией работал экономистом-

консультантом на Московской товарной бирже, находя применение своим талантам лишь

в заказываемых ему статьях для энциклопедий и в работе Научной секции

Кропоткинского Комитета, где с 1926 г. он занимал пост заместителя председателя

Комитета.

Как признавался сам Боровой, он не был “кропоткинцем”, тем более сторонником и

последователем Карелина. Однако и тот и другой импонировали ему лично как люди с

большой и чистой душой, как ученые и эрудиты, а в области анархизма – своим

вниманием к окружающим, поскольку сам Боровой принадлежал к анархистам-

45

индивидуалистам, был анархистом-романтиком, и для него в анархизме, как указывал

один из его критиков, на первом месте стоял “не Логос, а Пафос”<40>.

Интеллигентность Борового, отстраненность от практической революционной

деятельности, осуждение террора и близость к университетским кругам Москвы и

Петрограда выделяли его из общей массы анархистов, пришедших в анарходвижение

после 1917 г. Они заставляли его искать сближения с руководством Кропоткинского музея

и Комитета, которых он, как мы уже видели, поддержал во время конфликта с группой

Атабекяна, сменив на посту заместителя председателя П.А.Пальчинского, позднее, в 1929

г. расстрелянного. Характерен и тот факт, что Боровой состоял в Научной секции

Комитета, а не в Анархической, по-видимому, сначала не желая вступать в конфликт с

А.М.Атабекяном, возглавлявшим Анархическую секцию с 1921 г. по май 1925 г., а

позднее – с ее новым составом, целиком подпавшим влиянию А.А.Солоновича после

возвращения того из Суздальского концлагеря.

В отличие от Борового, пользовавшегося широкой популярностью и всегда

остававшегося на виду, фигура А.А.Солоновича (1887-1937), доцента МВТУ им. Баумана

по кафедре математики, преподававшего и в других вузах Москвы, очень мало известна и

во многих отношениях еще долго будет представлять загадку для исследователей своей

противоречивостью.

Дворянин, сын полковника-артиллериста, рано умершего, А.А.Солонович окончил

Московский университет по физико-математическому факультету в 1914 г., был связан с

революционным движением с 1905 г., подлежал аресту и высылке, был судим в 1914 г. за

книгу “Скитания духа”, написанную в духе “мистического анархизма” Г.И.Чулкова, но

был оправдан; в дальнейшем вел преподавательскую работу в московских средних и

высших учебных заведениях. В 1917 г., после Февральской революции, он примкнул к

Московскому союзу анархистов, а в 1918 г. вошел во Всероссийскую Федерацию

анархистов-коммунистов, будучи в последние годы ее существования членом

Секретариата и одним из самых деятельных помощников Карелина как в анарходвижении,

так и в орденской деятельности.

Приняв после смерти Карелина руководство орденскими кружками, А.А.Солонович

попытался распространить эту деятельность и на территорию Музея, обладавшего

возможностью устройства публичных лекций, вечеров, а главное – библиотекой-

читальней, привлекавшей студенческую (и нестуденческую) молодежь. На этой почве, как

видно, и произошло столкновение Солоновича с Боровым, сначала на диспуте по поводу

анархо-мистицизма в 1927 г., который оставил у Борового “впечатление чрезвычайной

внутренней слабости мистического анархизма”, а потому укрепил его в мысли как

заместителя председателя Комитета, “о необходимости создания группы анархистов,

которые могли бы в стенах Кропоткинского музея выявлять и защищать в противовес

мистической секции анархизм, очищенный от инородных примесей”. Воспользовавшись

своими правами, он воспретил в дальнейшем какие-либо диспуты и доклады, связанные с

проблемами мистического анархизма в стенах музея, а сам стал собирать анархистов на

предмет введения их не в Анархическую секцию, которую возглавлял Солонович, а в

Научную, во главе которой стоял он сам<41>.

Скандал разразился в январе 1928 г., когда, воспользовавшись отсутствием

большинства членов Научной секции, Боровой “провел” группу из 11 человек в ее состав.

Впрочем, уже на первом заседании Исполнительного Бюро, где должно было состояться

утверждение новых членов, против одного из кандидатов категорически высказались

С.Г.Кропоткина, ссылаясь на давнее о нем мнение П.А.Кропоткина, и Солонович,

ссылаясь на такое же мнение о нем Карелина. Как можно видеть из сопоставления

документов и последующего выступления по этому поводу в журнале “Дело труда”

самого Н.И.Махно, речь шла о Н.И.Рогдаеве, а “гнусная клевета”, как была

квалифицирована причина отвода его кандидатуры, восходила к неудачной попытке

созыва первого съезда ФАК в 1913 г. Карелиным, во время которого через Рогдаева

46

цюрихской группой анархо-коммунистов был пущен слух, что организатор съезда,

Карелин, является… агентом охранного отделения.

Факт этой провокации и вызвал протест Кропоткиной, который она вынуждена была

взять обратно, поскольку в противном случае Боровой угрожал своим выходом из

Комитета. Однако на следующем заседании Бюро было зачитано письмо

Н.И.Проферансова, другого сподвижника Карелина, в котором он, опираясь на мнения

ряда членов Комитета, отсутствовавших при голосовании, требовал аннулировать

незаконные выборы. В ответ Боровой заявил о своем выходе из Комитета; следом за ним

прислали свой протест не принятые анархисты, пославшие позднее его копию в “Дело

труда” – М.Кайданов, В.Котляревский, Н.И.Рогдаев, З.Гандлевская, Ан.Андреев,

В.С.Худолей, Ф.Гецци, А.Фомин, Г.Мудров, В.В.Бармаш и С.Фальк. Вместе с Боровым из

состава Комитета вышли Н.Г.Отверженный, Н.И.Озеров, Р.М.Чембарева, А.П.Чембарев,

Г.А.Капустинская-Озерова, К.Н.Медынцев и Пиро.

В своих письмах и заявлениях отвергнутые не скрывали, что, вступая в Научную

секцию, они себя “разумеется, не мыслили “учеными”” и не предполагали заниматься

“наукой”, желая только “создать противовес извращениям анархизма”. Категорически

отрицая обвинение в “попытке захвата музея”, они тут же наивно соглашались, что были

выброшены “мистиками-анархистами, наиболее старавшимися… не пустить в Комитет

своих злейших врагов, с приходом которых безграничному хозяйствованию их (мистиков.

– А.Н.) в Секции рано или поздно должен был наступить конец”. И уже совсем наивно

заключали: “Версии, пущенной ими о, якобы, готовящемся со стороны пришельцев

разгроме Комитета, о их намерении превратить музей в клуб для анархической агитации и

пр., пр., было довольно, чтобы терроризировать безразличных к судьбам анархизма

отдельных членов Бюро и заставить их… аннулировать выборы, чтобы устранить

надвигающуюся угрозу”<42>.

Оставляя в стороне подробный анализ публикаций, в течение полутора лет

заполнявших страницы парижского журнала, остановлюсь только на одном их аспекте -

нагнетании политических обвинений по адресу анархо-мистиков и музея Кропоткина со

стороны московских анархистов, образовавших “лагерь оппозиции”. Бесперебойное

доставление их “писем” и “заявлений” в Париж из Москвы и все более истеричный тон

обвинений оставляют впечатление, что заурядный конфликт, пламя которого спокойно

потухло бы, как то случилось с предшествующими конфликтами, оказался кому-то нужен,

чтобы внести раскол в ряды анарходвижения и одновременно получить

компрометирующий материал на обе конфликтующие стороны.

Характерно и другое. В.С.Худолей, открыто признавшийся, что не видел ни газеты

“Рассвет”, ни журнала “Пробуждение”, обрушивался на тот и на другой печатный орган с

истеричными обвинениями, заявляя: “Теперь нужен общественный суд… нужна Комиссия

для расследования всей провокационной деятельности рассвето-пробужденцев. Комиссия

снимет маски с черносотенцев и выучит их называться собственными именами; Комиссия

выявит настоящих провокаторов, действующих в среде рассвето-пробужденцев или за их

спинами. Комиссия выделит заблудших, по недоразумению остающихся в рассвето-

пробужденческой среде и направит их на путь истинный… А над остальными рабочий

класс произнесет свой приговор и, будем надеяться, гнусному маскараду будет положен

конец раз и навсегда”<43>.

Стоит заметить, что после подобной “артподготовки”, лексика которой удивительно

напоминает язык газетных передовиц тех лет, клеймивших “врагов народа”, в очередном

номере журнала появилось и давнее заявление Атабекяна 1925 г., по-видимому

извлеченное Боровым из своего архива.

Конец этой травли Музея Кропоткина и анархо-мистиков по существу обозначился в

летнем за 1929 г. номере “Дела труда”, где была напечатана статья-памфлет Юрия

Аникста “Трубадур мистического анархизма”, посвященная А.А.Солоновичу, в которой

говорилось о его орденской деятельности, о подпольных кружках, о связях с Карелиным и

47

о многом другом, что являлось уже чистой воды политическим доносом <44>. По иронии

судьбы, номер этот открывался сообщением “О массовых арестах анархистов в СССР”,

причем в опубликованном списке значились именно те анархисты, кто призывал

направить карающую руку ОГПУ на музей и Анархическую секцию, поскольку

“деятельность анархо-мистиков приняла международный характер”.

Иными словами, за страницами “Дела труда” вырисовывается картина широко

задуманной и осуществленной органами ОГПУ провокации, использовавшей типичную

для тех лет тактику раскола и взаимного обличения партийных групп и фракций, в

результате чего “обличители” неизменно получали воздаяние той же мерой, что и

обличаемые…

Вряд ли нам когда-либо удастся узнать, кто задумал и конкретно проводил в жизнь эту

акцию, уговаривая Борового, сбивая в одну группу Ан.Андреева, В.В.Бармаша,

В.С.Худолея, И.В.Хархардина и остальных, столь разных по своим характерам,

индивидуальным взглядам и профессиям людей. Например, что заставило А.А.Борового,

человека умного, интеллигентного, индивидуалиста в полном смысле слова, возглавить

такую странную группировку, подписывая заявления и письма, которых ему предстояло

стыдится последующие годы жизни? “Допёк” ли его Солонович своим мистицизмом,

путаницей, литературной несостоятельностью, оскорблявшей художественный вкус

Борового, или было что-то еще между ними? Чем объяснить истеричность заявлений

Худолея, заставляющую усомниться в том, что они написаны им самим, а не под чью-то

диктовку или вообще без его ведома? В этом отношении особенно показателен

развернутый донос Ю.Аникста на Солоновича и анархо-мистиков, позволяющий

заключить, что экспансивные московские анархисты оказались только пешками в игре,

которую с далеко идущими намерениями разыгрывали в кабинетах ОГПУ на Лубянке.

По старому русскому обычаю, доносчику был положен “первый кнут”, поэтому не

стоит удивляться, что уже летом 1929 г. все “правдоискатели” оказались в тюрьмах,

ссылках и в лагерях с разными сроками. Но на Руси, а тем более в советской России,

политические доносы не залеживались. Первый удар на анархо-мистиков и

Кропоткинский музей упал осенью того же года, когда была арестована группа молодежи,

организовавшая под руководством анархиста Н.Р.Ланга при Анархической секции

Библиографический кружок по изучению трудов М.А.Бакунина и П.А. Кропоткина. Затем,

на протяжении лета и осени 1930 г. ОГПУ провело широкую акцию по ликвидации

орденских кружков и связанных с ними анархистов в Ленинграде, Нижнем Новгороде,

Свердловске и Сочи, закончив арестами в Москве членов “Ордена Света”, во главе

которого теперь стоял Солонович<45>. Почти всех арестованных ожидали лагеря,

политизоляторы, в редких случаях – ссылка.

Как указывалось в обвинительном заключении, составленном помощником начальника

Первого отделения Секретного отдела ОГПУ Э.Р.Кирре, “анархо-мистическая

контрреволюционая организация “Орден Света” ставила своей целью борьбу с

соввластью, как властью Иальдобаофа (одним из воплощений Сатаны)”. Фактическим же

основанием для последующего осуждения явились: 1) обнаруженная у одного из членов

Анархической секции листовка с протестом против принудительной коллективизации, 2)

лекции Солоновича по истории философии с резкой критикой материализма и

большевиков, 3) машинописные экземпляры его же работы “Бакунин и культ

Иальдобаофа”, где автор писал, что “большевики… разъединили город и деревню

благодаря мероприятиям военного коммунизма, удушили революцию и… обособили себя

в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных

завоевателей”. В другом месте он писал, что для освобождения человечества должно

возникнуть новое рыцарство, как в эпоху Крестовых походов – новая интеллигенция,

которая в основу положит свою волю к действительной свободе, равенству и братству в

человечестве<46>.

48

Кем же были эти люди, не побоявшиеся выступить против только еще становящейся

коммунистической диктатуры в ее самом сокровенном – в идеологии? Заговорщики?

Мечтатели? Авантюристы? Мне кажется, ни то, ни другое, ни третье. Они были

действительно рыцарями – рыцарями России.

Каждая эпоха своими ситуациями как бы бросает человеку “вызов”, полагал известный

английский культуролог А.Тойнби, и судьба его (человека, общества) зависит от того, как

он на такой вызов отреагирует, каким будет его “ответ”. Рассматривая ситуацию,

складывавшуюся в России в постреволюционный период, можно заметить, что исход

событий был предрешен задолго до того, как революция совершилась, причем решающим

фактором оказалась не стратегия большевиков, а характер русского народа.

В ряде статей начала Первой мировой войны известный философ Н.А.Бердяев

неоднократно возвращался к вопросу ущербности национального русского характера, не

знавшего, в отличие от народов Западной Европы, института рыцарства. “С этим связано,

– писал он, – недостаточное развитие личного начала в русской жизни. Русский народ

всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне

матери. Рыцарство кует чувство личного достоинства и чести, создает закал личности.

Этого личного закала не создавала русская история…”<47> И далее он возвращался к этой

же мысли: “Русский человек не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать

личность, он слишком склонен был полагаться на то, что органический коллектив, к

которому он принадлежит, за него все сделает для его нравственного здоровья… Русскому

человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель

смирения ему все давалось и все разрешалось. Смирение и было единственной формой

дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться… Какой-

нибудь хищник и кровопийца может очень искренно, поистине благоговейно склоняться

перед святостью, ставить свечи перед образами святых, ездить в пустыни к старцам,

оставаясь хищником и кровопийцей. Это даже нельзя назвать лицемерием. Это – веками

воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый

путь…”<48>

“Особый душевный уклад” русского народа и привел к победе большевиков – к развалу

фронта, к безнаказанности октябрьского переворота, к разгону Учредительного собрания,

к заключению позорного мира с Германией, который аукнулся нам в Прибалтике, к

“красному террору”, а затем и ко всей братоубийственной войне против собственного

народа, превратив Россию – в СССР, в “лагерь социализма”, ставший лагерем всеобщего

уничтожения: народов, природы, национальных богатств и национальной культуры… И

все это особенно ярко и болезненно проявилось сразу же после окончания гражданской

войны, когда “чуждая идеология”, под которую подпадало все, что не соглашалось или

прямо отрицало насаждавшийся вульгарный материализм, была приравнена к

контрреволюции и террору.

Что могло встать на пути мощной машины репрессивного аппарата коммунистов? Что

можно было противопоставить аморальной проповеди “вседозволенности во имя

революции”? Таких оппозиционных сил не было. В России рыцарский характер еще

только выковывался в отдельных индивидуумах, обещая проявиться в формировавшейся

тогда русской интеллигенции, принявшей на себя в известной мере миссию

западноевропейского рыцарства, но слишком поздно выступившей на общественную

арену.

Бердяев тонко подметил и еще одну важную черту – глубокую аполитичность русского

народа в целом, для которого “государственная власть всегда была внешним, а не

внутренним принципом… Русские радикалы и русские консерваторы одинаково думали,

что государство – это (какие-то) “они”, а не “мы”…<49>

В этом плане занесенное в Россию А.А.Карелиным тамплиерство оказалось таким же

порождением русского духа, как и его анархическая стихия: в отличие от своих

исторических предшественников русские тамплиеры не создали, да, видимо, и не

49

стремились создать организацию, которую тщетно старались найти у них следователи

ОГПУ. За исключением молодежных студенческих кружков, “рыцари” стояли вне

политики, не примыкали ни к каким партиям, занимаясь делом воспитания и

совершенствования духовной и моральной структуры человека, его самосознания, как

основы для формирования нового человеческого общества и нового взгляда на

окружающий мир, на человека и вселенную. Они были мистиками, а не материалистами,

верили больше разуму, чем телу, и потому обращали свое внимание не на меняющиеся

формы власти, а на те идеи, которые эти формы порождают. Они знали, что лечить

следует не результаты, а причины заболевания общественного организма, и как истинные

рыцари посвящали себя служению будущей России, которую провидели и в которую

верили.

По делу собственно “Ордена Света” в Москве было арестовано чуть больше тридцати

человек, чьи имена фигурируют в следственном деле: А.А.Солонович, преподаватель

математики в московских вузах и его коллеги – Д.А.Бем, совмещавший свою работу с

должностью заместителя заведующего музеем Кропоткина, Е.К.Бренев, Н.В.Водовозов,

К.И.Леонтьев, А.С.Поль, Е.Н.Смирнов; библиотечные работники П.Е.Корольков,

Е.Г.Адамова, художники и издательские работники Л.А.Никитин, А.И.Смоленцева,

А.В.Уйттенховен; режиссер Ю.А.Завадский, певица Е.А.Поль, хореограф Н.А.Леонтьева,

преподаватель музыки В.Ф.Шишко и ряд других лиц. В различных орденских кружках,

кроме перечисленных ранее, состояли музыканты и композиторы В.И.Садовников,

С.А.Кондратьев, артисты Р.Н.Симонов, М.Ф.Астангов, Л.И.Дейкун, А.И.Благонравов,

Г.Е.Ивакинская, деятели науки – географ А.С.Барков, литературовед Д.Д.Благой,

искусствоведы Д.С.Недович, В.О.Нилендер, А.С.Петровский и многие, многие другие

представители московской интеллигенции, не считая вузовской молодежи.

Занимаясь судьбами этих людей, изучая их жизненные пути, отраженные в

собственноручных показаниях и безликих протоколах допросов, я обратил внимание на

факт, как мне представляется, в известной мере позволяющий понять психологию русских

тамплиеров. За исключением старших рыцарей (более старших по возрасту), большинство

их принадлежало к тому поколению, которое было сорвано со студенческой скамьи в

начале Первой мировой войны и брошено на ее фронта. Им выпало пережить две

революции, почти все они так или иначе побывали в огне гражданской войны, причем на

стороне советской республики, а вернувшись, тотчас же принялись за культурную работу,

часто так и не закончив высшее образование. Никто из них никогда не пытался бежать из

России, хотя такие возможности у каждого из них были; никто не порвал с ней, ощущая

судьбоносную неразрывность с родной землей и с той чередой предшествующих

поколений, которые эту землю обихаживали, обстраивали, защищали и просвещали.

Сознательная “обручённость” своей жизни, своего творчества, своей судьбы с Россией

и ее народом, кто бы им ни управлял, готовность идти по этому пути до конца – стали для

российских тамплиеров реализацией понятия “долга”, на основе которого только и может

возникнуть подлинное рыцарство. Долг для них в первую очередь воплощался в служении

самой России, поскольку из официальной истории и семейных преданий они сызмальства

твердо усвоили, что хотя времена бывали всякие, когда – полегче, когда – потяжелее, их

дело оставалось одним и тем же, потому что всегда “за плечами” оказывалась “земля

Русская”…

Труднее им было определиться с другим – с самими собою, со своей жизнью, которая в

любой момент могла полететь “под откос”, как рядом летели другие жизни – близких,

далеких, совсем неизвестных… Так что же: был человек – и нет человека? Совсем?

Навсегда? Зачем же тогда она, жизнь?!

Разбираться в таких “конечных” вопросах выпало опять-таки на долю этого поколения,

выросшего в атмосфере отнюдь не безверия, а лишь устойчивого антиклерикализма,

поскольку официальная Церковь большинством русской интеллигенции воспринималась

как один из государственных департаментов, тем более, что насильно вбиваемый на

50

уроках “закон Божий” оказывался в вопиющем противоречии как с естественными, так и с

точными и гуманитарными науками. Вопрос об отделении православной Церкви от

государства, от школьного образования, поднимался задолго до печально-знаменитого

декрета 1918 г. Это потом, когда Церковь стала гонимой и уничтожаемой, к ней в поисках

защиты и опоры потянулись сломленные и мятущиеся души. Но что она могла им дать?

Она сама лихорадочно искала приемлемые формы компромисса с коммунистами,

пыталась чисто физически выжить и повторяла те же слова, что и при татарах: “надо

смириться, надо претерпеть…”

В отличие от римской, восточная Церковь никогда не вступала борцом и защитником

угнетенных – она была лишь “утешительницей смиренных”…

По счастью, природа не терпит пустоты. Кризис религиозного сознания в России,

развивавшийся с XVII века под влиянием успехов науки и культуры, контактов с Европой,

в разных слоях общества принимавший различные формы и проявления – от

“староверчества”, верившего в букву сильнее, чем в смысл, или блудодейства

хлыстовщины, до утонченнейшего магизма розенкрейцеров и герметической учености

теософов – в начале ХХ века получил мощнейшую поддержку со стороны

разворачивавшейся “научной революции”, захватившей не только области точных и

естественных наук, но, что особенно важно, и древнейшие периоды истории человечества.

Тогда открывались не просто руины древних городов. Происходило открытие

неведомых культур, ни на что не похожей архитектуры, новых космогоний и философий,

которые странным образом находили подтверждение отдельным своим прозрениям в

открытиях современных физиков и астрономов. Именно в те десятилетия был заложен

фундамент “воспоминаний о будущем”, суть которых сводилось к тому, что всё, к чему

прикасались археологи, фольклористы, религиоведы, филологи и мифологи,

представлялось осколками некогда единого целого, существовавшего в пространстве и

времени, что теперь следовало собрать, склеить и осмыслить. Требовалось только

правильно разгадать символы и иероглифы, чтобы найти сокровенный “ключ к таинствам

натуры”, обрести “философский камень” и вырастить в колбе гомункулуса, восстановив

тот путь, по которому шли лучшие умы предшествующих поколений.

Не будем упрекать этих людей в наивности и легковерии. Они стремились сочетать

современную науку с мистическими прозрениями прошлого, потому что им была

необходима новая вера, убежденность в том, что как бы ни была тягостна и беспросветна

эта жизнь, готовая в любой момент оборваться выстрелом чекиста в затылок, сами они

стоят над этими тяготами, продолжая дело, которое делали “в мирах и веках”. Они были