Текст книги "Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

на руководство Кропоткинского Комитета и Музея, не скрывавших неприязнь и прямую

враждебность к интеллигенции, в чем анархисты из рабочих полностью сходились с

большевиками.

Опровергать эти нападки не имеет смысла, как и вспоминать общеизвестные заслуги

П.А.Кропоткина перед мировой наукой в познании Земли и происходящих на ней

процессов, в истории общественной и философской мысли, в разработке вопросов

политической экономии. Гарантом высокой оценки его научного наследия может служить

состав инициативной группы, собравшейся, как я уже писал, в Петрограде 01.06.21 г. и

представлявшей цвет тогдашней русской науки. По мысли С.Г.Кропоткиной, музей,

организованный и курируемый таким Комитетом, должен был не столько

“пропагандировать идеи” революционера, сколько способствовать сохранению и

изучению его научного и литературного наследия, будучи одновременно музеем истории

революционного движения в России. Только такая постановка вопроса могла вызвать к

28

жизни новый культурный центр и сохранить его в условиях жесточайшего

административного и идеологического пресса, направленного в те годы на “введение

единомыслия в России”. Интересы дела требовали полного отказа от какой-либо

политической окраски как Музея, так и Комитета. Это хорошо показали зарубежные

Комитеты, созданные по инициативе русского, но состоявшие отнюдь не из анархистов

только, а из представителей самых различных партий и общественных организаций, для

которых анархизм Кропоткина был не самой существенной его заслугой перед

человечеством.

С таких позиций конфликт между А.М.Атабекяном и С.Г.Кропоткиной,

обозначившийся весной 1921 г., оказывался конфликтом не между вдовой общественного

деятеля и анархистами, пытавшимися использовать авторитет покойного в своих

интересах и целях, а между анархистами и самим П.А.Кропоткиным, который тот должен

был почувствовать сразу же по приезде в Россию в июне 1917 г. И этот конфликт,

учитывая все, что нам известно о характере, жизни, поступках, мыслях П.А.Кропоткина, в

условиях революции и гражданской войны, в условиях “красного террора” и

анархического “беспредела” должен был день ото дня углубляться. Вероятно, когда будут

подняты документы, представляющие жизнь семьи Кропоткиных в России с 1917 по 1921

г., нам откроется трагическая страница существования человека, обреченного на закате

дней наблюдать чудовищное искажение идей, которым он отдал предшествующую жизнь,

при полном бессилии что-либо изменить.<13>

Насколько оправдано столь далеко идущее утверждение? Но вот факты. Всем известно,

что вскоре по возвращении в Россию П.А.Кропоткин полностью отошел от общественной

деятельности, прямо отказываясь принимать в ней участие. Всю свою жизнь он оставался

теоретиком, а не практиком революции, наблюдая ее издалека, “в мирах и веках”. Он не

слышал взрывов бомб, грохота выстрелов, криков умирающих людей, гибели культурных

ценностей и зловещего пламени варварства, которое разом охватывает и сжигает до тла

все, что создавалось на протяжении многих столетий… Кропоткин предпочитал говорить

и писать о счастливом будущем, сам жил душою в этом будущем, отмечал в окружающих

людях только лучшие их черты, которые готов был распространить и на всех остальных,

намеренно не замечая ничего отрицательного. Поэтому столкновение с

действительностью, с “русским бунтом”, с бандитизмом и жестокостью тех самых

анархистов, которые полагали его своим идейным вождем и духовным наставником,

должно было вызывать в этом невиннейшем человеке, неспособным зарезать даже курицу

к обеду, жесточайшие нравственные муки. Что он мог предпринять? Уехать назад?

Корабли были сожжены, его никто бы не выпустил, да и куда он мог теперь уехать, чтобы

признаться в ошибочности всего, чему поклонялся сам и учил других?

Единственно, что Кропоткину оставалось – уйти целиком в частную жизнь, надеяться

на кооператоров и кооперативное движение и писать об этике.

Последнее тоже не случайно.

В газете “Почин”, издававшейся в Москве все тем же А.М.Атабекяном, в феврале 1922

г. опубликовано письмо к нему Кропоткина от 02.05.20 г., в котором последний объясняет

свое состояние и причины, побудившие его взяться за труд, до сих пор вызывающий

удивление своей кажущейся неуместностью:

“…Я взялся за Этику, потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю,

что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки

направлений необходима поддержка книг, выражающих основные мысли в обширно

разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религии и

более высокой, чем религиозная, ждущая награды “на том свете”, – необходима помощь

хорошо разработанных книг. В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше

и Кантом (в действительности, нравственность Канта была религиозная нравственность,

сколько она ни прикрывалась “философией”), т.е. между Ницше и христианством, -

надобность чувствуется неотложная. Замечательно (я узнал это недавно), что Бакунин,

29

когда, после поражения Коммуны, он удалился в Локарно, почувствовал точно так же эту

необходимость выработки новой Этики. Кто-нибудь непременно это сделает. Но надо

подготовить почву, и раз мой ум влечет меня и в этой области искать новых путей, надо

это сделать: хоть наметить пути…”<14>.

П.А.Кропоткин никогда не был “бунтовщиком”, каким хотел казаться. Он был

человеком восторженным, с гипертрофированным чувством справедливости, которое и

толкнуло его “в революцию”, как Н.А.Морозова и многих других молодых людей,

оказавшихся из-за этого навсегда потерянными для мировой науки и отечественной

культуры. Осознать это он смог, по-видимому, только в последние годы жизни, когда его

идеалы вдребезги разбились о действительность и перед неутомимым тружеником мысли

встал в очередной раз вопрос – что и для чего делать? Собственно говоря, это был третий

этап в эволюции самого Кропоткина, полностью отвечающий такому же этапу эволюции

самой анархической идеи, о чем было сказано выше. Сам Кропоткин не был

бунтовщиком, но он принимал бунт, как порыв к освобождению, и в юности видел для

себя неизбежность примкнуть к восставшим или застрелиться, если бы его послали их

усмирять. К счастью, этого не произошло<15>. И вся последующая деятельность

Кропоткина до возвращения в Россию из эмиграции проходила под знаком второго этапа

развития анархического мировоззрения – анализа “несправедливости” и “несвободы” с

установлением принципов “справедливости” в будущем, свободном от всякого насилия

обществе. Ради этого будущего, ради всеобщей гармонии и благоденствия он и допускал -

умозрительно – “одноразовое” насилие, полагая его чем-то вроде кратковременной

хирургической операции, о которой сразу же можно забыть.

Насколько легкомысленно (а на самом деле – всего лишь умозрительно) относился

Кропоткин к практическим вопросам установления анархического строя в молодости, за

несколько десятилетий до русской революции, свидетельствует разговор его с известным

народовольцем Л.А.Тихомировым, о чем последний вспоминал в одной из своих книг:

“– Допустим, что произойдет социальная революция, – спросил я Кропоткина. – Что вы

сделаете?

– Мы употребим все усилия, чтобы народ брал все, что ему угодно, и чем больше, тем

лучше, и чтобы он не дал организоваться никакому правительству.

– Но Коммуна (т.е. Парижская Коммуна. – А.Н.) не допустила грабежа?

– Это была роковая ошибка, погубившая дело. В следующий раз ее уже не повторят.

– Но бланкисты, которые такие же социалисты, не замедлят организовать

правительство. У них уже и теперь чуть ли не распределены все будущие

правительственные должности.

– Мы будем убивать бланкистов, – ответил с раздражением Кропоткин. – Они вреднее

всяких буржуа.”<16>

Теперь, спустя десятилетия, когда все это с точностью воплотилось в русской

революции, Кропоткин должен был краснеть всякий раз, как ему кто-либо напоминал эти

слова.

Больше того, опыт прошедшей жизни показал ему губительность любого вооруженного

переворота не только для мировой культуры, но и для самих людей. Изменять общество

следовало начинать не с общества, которому приносился в жертву человек, а с самого

человека. Как это представлялось “апостолу анархии” на закате его дней – мы, скорее

всего, не узнаем. Его работа оборвалась на обзоре мнений предшественников, и, весьма

вероятно, что никакой четкой программы у него так и не сложилось. Но вряд ли можно

сомневаться, что к этому моменту Кропоткин уже осознал необходимость перестройки не

мира вокруг человека, а самого человека с тем, чтобы он изменил свой взгляд на

окружающий мир, познавая его законы и изменяя свою жизнь и свою деятельность в

соответствии с их требованиями.

30

В этом отношении примечательна одна из дневниковых записей П.А.Кропоткина

20.11.1920 г., опубликованная в 1923 г. в берлинском журнале “Рабочий путь” под

заголовком “Что же делать?” и в дальнейшем известная как “политическое завещание”

П.А.Кропоткина, где теоретик анархизма писал: “…Мы переживаем революцию, которая

пошла не по тому пути, который мы ей готовили, но не успели достаточно подготовить.

Что же делать теперь? Мешать революции? – Нелепо! Поздно. <…> Она творит ужасы.

Она разоряет всю страну. Она в своем бешеном остервенении истребляет людей. <…> И

мы бессильны пока направить ее по другому пути, вплоть до того, как она изживет себя.

<…> А тогда? тогда – роковым образом придет реакция. <…> Я вижу одно: нужно

собирать людей, способных заняться построительной работой среди каждой из своих

партий, после того, как революция изживет свои силы. Нам, анархистам, нужно подобрать

ядро честных, преданных, не съедаемых самолюбием работников-анархистов.<…> Если

такие “собиратели” анархистов найдутся среди товарищей, то я, конечно, готов им

помогать…”<17>

Нет сомнений, что ту же точку зрения разделяла и С.Г.Кропоткина. Она была

враждебна не “анархизму”, как утверждал со своими соратниками Атабекян, а тому, что

“последователи Кропоткина” понимали под анархизмом, то есть в первую очередь

политическую деятельность, ставящую их в конфронтацию с советской властью безо

всякой надежды на успех. В эту конфронтацию они втягивали и лучшие кадры молодежи,

которая в своем юношеском максимализме продолжала нелегально собираться под

черные знамена, тем самым пополняя нескончаемым потоком политизоляторы, тюрьмы и

далекую окраинную ссылку.

В этом, на мой взгляд, и заключен был подлинный конфликт между лучшей, наиболее

культурной, высоко стоявшей над политическим бытом кучкой теоретиков анархизма,

которых всегда было мало, прозревших и понявших причину гибельности идеи в том

виде, как она существовала в течение полувека, и теми, кто с упрямством невежества и

ограниченностью партийца-фракционера не замечал повернувшегося колеса времени.

Ареной же столкновения стал Музей П.А.Кропоткина в начале марта 1925 г., когда на

очередном заседании Анархической секции Атабекян прочел свой реферат о только что

вышедшей книжке Н.К.Лебедева, посвященной Кропоткину.

В документах, сохранившихся в фонде А.А.Борового, Атабекян ни слова не говорит о

фактических причинах конфликта, о том, как он разворачивался и почему надо было

требовать от вдовы Кропоткина покинуть Москву и Музей. Ответить на этот вопрос и на

многие другие, связанные с жизнью России на протяжении второй половины 20-х гг.,

позволяет ценнейший источник сведений о русском анархическом движении в СССР и за

границей, только недавно ставший доступным для исследователей и потому еще не

вошедший в научный оборот. Это газета “Рассвет”, орган Российских рабочих

организаций Соединенных Штатов Америки и Канады, начавшая выходить в Нью-Йорке с

08.12.24 г. Она была возрождена Р.З.Эрмандом, которого для этой цели послал

А.А.Карелин, основатель и секретарь Всероссийской Федерации анархистов (и

анархистов-коммунистов), человек, о котором подробнее я скажу ниже.

С самого начала, наряду с хроникой жизни в СССР, на страницах газеты публиковались

статьи советских авторов, посвященные анархизму, политической экономии, истории,

научным открытиям, советской литературе и, конечно же, советскому быту и

политическому положению в СССР. Здесь можно найти также отчеты о собранных и

посланных в СССР денежных суммах для помощи Кропоткинскому музею и

заключенным анархистам, научные и теоретические статьи московских анархистов -

А.А.Карелина, А.А.Солоновича, В.С.Худолея, И.В.Хархардина, А.С.Пастухова и многих

других, а с 1928 г. – и полемику с парижским журналом “Дело труда”.

В этой газете, в двух декабрьских номерах за 1925 г. была напечатана статья

А.М.Атабекяна, посвященная разбору книги Н.К.Лебедева о Кропоткине, которая, как

31

было отмечено в подзаголовке, была прочитана автором в качестве доклада в марте 1925

г. в заседании Анархической секции Кропоткинского Комитета.

Сравнивая книгу<18> с отзывом о ней, можно видеть, что Атабекян обрушился на ее

автора с грубой и несправедливой критикой и столь же непристойными личными

выпадами. Сам факт выхода книги о Кропоткине в это трудное время можно посчитать

явлением исключительным. Поскольку же издавать ее пришлось в Государственном

издательстве, вполне естественно, что книге было предпослано соответствующее

редакционное предисловие, утверждавшее “спорность” многих взглядов Кропоткина,

“утопичность” его идей и т.п. По той же причине в биографии Кропоткина, ученого и

общественного деятеля, Лебедев не мог (да и не должен был) уделять анархизму столь

большое место, как того желал Атабекян, перечеркивавший все заслуги Кропоткина в

науке и полагавший, что с этой стороны автор представляет Кропоткина “в предвзято-

преувеличенном, тем самым искаженном и, следовательно, в смешном виде”.

Поскольку в книге из 88 страниц 26 были посвящены геологии и географии, рецензент

заявлял, что автор “задался сознательной целью затемнить, стушевать, насколько

возможно, анархическую сущность всей жизни Петра Алексеевича, не имея возможности

совершенно обойти ее молчанием”, а потому призывал книгу “причислить к разряду

халтурной литературы”. Цитируя Лебедева, он с возмущением спрашивал: “Миллионы

трудящихся “относятся к нему (т.е. Кропоткину. – А.Н.) с глубоким уважением”, но что

они поднимаются на эшафот, идут на каторгу, в тюрьму, ссылку и изгнание – об этих

“мелочах”, о международной борьбе, вдохновленной Кропоткиным, за раскрепощение

человечества от ига капитала и власти, не стоит даже упомянуть?”, а протестуя против

подчеркивания “гуманизма” Кропоткина требовал “говорить во весь голос” о его призывах

“к террору” и к “бодрой революционности”<19>.

Естественно, мимо такого вызывающего выступления ни С.Г.Кропоткина, ни

Исполнительное Бюро и дирекция Музея пройти не могли. Атабекян бросал вызов им

всем, ополчаясь как против личностей, так и против идей, которые вдова революционера

считала обязанной проводить в работе Комитета и музея. Именно тогда – до 11.03.25 г. – и

должно было произойти между ними объяснение, после чего Атабекян послал свое

ультимативное и грубое письмо, в котором оказывался видеть в Кропоткине ученого и

требовал отдать музей анархистам.

За словами о Кропоткине стоял вопрос о судьбе самой анархистской идеи, связываемой

в те годы с лозунгом “третьей революции”, которая могла бы скинуть диктатуру

большевиков, создавших в России обстановку “много хуже, чем при самодержавии”, как

говорила в своих выступлениях за границей А.П.Кропоткина, дочь революционера. О

необходимости “третьей революции” думали и говорили тогда все – анархисты, эсеры,

меньшевики, старые политкаторжане, однако – по-разному. В этом плане чрезвычайно

показательно появление в газете “Рассвет”, именно в марте 1925 г., письма В.Н.Фигнер,

написанного, как свидетельствует дата, в самый разгар конфликта Комитета с Атабекяном

и его сподвижниками. Если учесть, что Фигнер была не сторонним зрителем, а

председательницей Комитета, то это ее письмо (как и его публикация в зарубежной

печати, т.е. минуя коммунистическую цензуру) можно считать изложением взгляда

руководства Музея на проблему, из-за которой и разгорелся весь конфликт. Мужественная

женщина, пережившая не только заключение в Шлиссельбурге, но и ужасы столь

ожидаемой некогда социальной революции в России, отвечала на вопрос – что делать? -

поднимавшийся, как видно, постоянно в среде старых революционеров и рвавшейся “к

делу” молодежи.

“Вы спрашиваете – что делать? – писала она. – Нужна революция. Да, снова революция.

Но… надо серьезно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетенные сядут на место

бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть, худшими. Закроются

ворота одних тюрем, откроются других. Вырастут более мрачные, более утонченные

орудия насилия. Снова позор. Снова унижение свободной личности. Рабство, нищета,

32

разгул страстей… Нам надо стать иными. Нам надо сегодня же начать серьезную

воспитательную работу над собою, звать к ней других…”<20>

В.Н.Фигнер была человеком честным, смелым, однако в целом письмо производит

впечатление усталости и растерянности, какой-то недодуманности, как если бы его автор

не знал, что надо делать конкретно. Вероятно, так оно и было. Обращаясь к тому времени,

можно заметить, что людей культурных, людей мысли, ранее энергичных, охватил своего

рода паралич, когда они столкнулись с фактом полного несоответствия практики

провозглашенной ранее идее. А, может быть, Фигнер не решалась назвать прямо тот путь,

который только и мог вывести из тупика, потому что по традиции не испытывала к нему

доверия – путь “мистического анархизма”, который три года спустя вызовет новый

конфликт в музее Кропоткина. Во всяком случае, письмо Фигнер свидетельствует, что

конфликт был гораздо глубже и серьезнее, чем он может показаться поначалу.

Столь же серьезной складывалась обстановка вокруг музея.

Как сознавался и сам Атабекян, именно в это время С.Г.Кропоткина получила

предупреждение со стороны ОГПУ о нежелательности “анархических сборищ” в музее.

Именно это обстоятельство, а не скандал с Атабекяном, вынудило Комитет закрыть музей

на ремонт (который к слову сказать, был жизненно необходим) и тем самым на время

прекратить собрания Анархической секции. В этой ситуации настойчивое

противодействие Атабекяна дирекции музея смахивало на глупость или, что хуже, на

провокацию. Стоит заметить, что у дирекции было, действительно, безвыходное

положение в апреле: за два дня до насильственного вторжения группы Атабекяна в музей

для проведения очередного собрания, были арестованы сотрудник музея С.И.Андин и

член Комитета А.А.Солонович, обвиненный в “подпольной анархической

деятельности”<21>. Аресты следовало рассматривать как переход от предупреждений к

действиям. Предотвратить дальнейшие, более жесткие репрессии со стороны ОГПУ

можно было только вызвав милицию и выдворив собравшихся, что и взял на себя

М.П.Шебалин как заведующий музеем. Стоит, вероятно, отметить, что сам инцидент

никак не повлиял на судьбу членов группы; более того, в отличие от остальных

анархистов, Атабекян вообще ни разу репрессиям не подвергался.

Разрыв группы Атабекяна с Кропоткинским Комитетом и Музеем разрядил, по-

видимому, ситуацию. По ряду признаков (упоминание Атабекяном “беспокойства”

С.Г.Кропоткиной о “пожарной опасности”, намеки в письме к А.А.Боровому от 1.8.25 г. и

признание самой С.Г.Кропоткиной, что от “кучки молодежи, идущей с Атабекяном,

Сандомирским и Павловым” она “вынесла самое безотрадное впечатление и несказанно

рада, что музей избавился от них”<22>) можно думать, что группа эта состояла из

малокультурных и леворадикальных молодых людей, “непосредственно трудящихся в

индустриальных производствах Москвы”, и не желающих иметь дело c “образованными

бандитами”, как рекомендовали они себя<23>, переводя конфликт из плана идейного еще

и в план социальный, который позднее получил свое развитие на страницах “Дела труда”.

К сожалению, почти полная неизученность анархистского движения 20-х гг. и

отсутствие подробных хронологических справочников по отдельным этапам

политической истории советского периода России не дает возможности помесячно

восстановить картину репрессий, осуществлявшихся органами ОГПУ, которые

выхватывали людей из жизни – на какое-то время, навсегда, или забрасывая их в “места

отдаленные”. Желающему выяснить, что происходило с анархистами в Москве и других

городах весной и в начале лета 1925 г., предстоит кропотливая работа как с материалами

зарубежной печати, так и печати советской, но еще более – с архивами ОГПУ, доступ к

которым пока еще ограничен. Андин и Солонович были арестованы 24.04.25 г. и в

архивно-следственном деле последнего сохранилось обвинение в “подпольной

анархической деятельности”, что по тем временам предполагало террор и подготовку к

восстанию. В отношении Солоновича такие обвинения были совершенно

безосновательны, что, можно думать, и сыграло роль в пересмотре приговора уже после

33

отправки его самого в Суздальский концлагерь, откуда он вышел 25.09.25 г., благодаря

хлопотам не столько жены, А.О.Солонович, и коллектива преподавателей МВТУ

им.Баумана, сколько его ректора Н.П.Горбунова, добившегося пересмотра дела во

ВЦИКе.<24>

Впрочем, есть основания полагать, что в освобождении Солоновича из Суздальского

концлагеря не меньшую роль сыграли также личные связи и авторитет А.А.Карелина, в

первую очередь, его дружеские отношения с бессменным Секретарем ЦИКа

А.С.Енукидзе.

Фигура Аполлона Андреевича Карелина (1863-1926), почти совсем неизвестная

современным историкам, заслуживает самого пристального внимания и изучения. Краткая

о нем справка в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона скупо освещает его

научную и литературную деятельность в России только до 1900 г., ни слова не говоря о

его деятельности революционной<25>.

Карелин принадлежал к старому дворянскому роду, а по матери – О.Г.Лермонтовой -

приходился дальним свойственником известному поэту. Примкнув в ранней юности к

народовольцам, пройдя через ряд арестов, судов и ссылок, Карелин обратил на себя

внимание российской общественности множеством статей в различных изданиях по

вопросам сельской общины, экономического положения крестьянства, статьями по

этнографии и несколькими фундаментальными экономическими исследованиями, где был

собран свежий фактический материал, но главное – той бесконечной отзывчивостью и

бескорыстием, с которыми он на протяжении ряда лет вел адвокатскую практику,

отказываясь от гонорара при защите неимущих. Соответствующим образом менялись и

его взгляды. Примыкая в первые два десятилетия своей революционной деятельности к

народовольцам, в начале 900-х гг. Карелин сблизился с эсерами, но уже к 1905 г. его

анархистские симпатии окончательно оформились и в том же 1905 г. после Московского

восстания он был вынужден бежать за границу.

Осев в Париже, Карелин развил характерную для него бурную деятельность: читал

лекции в Высшей школе социальных наук, с 1911 по 1914 г. издавал в Нью-Йорке газету

“Голос Труда” (впоследствии так будет называться основанное им анархистское

издательство в советской России), обратившую на себя внимание П.А.Кропоткина,

который не подозревал, что ее редактором и автором множества статей является хорошо

знакомый ему Карелин.

Там же, во Франции, Карелин организовал новую анархистскую группу из русских

эмигрантов, названную им “Федерацией анархистов-коммунистов” (прообраз ВФАК), или

“Братством вольных общинников”. Его попытка в октябре 1913 г. созвать в Париже съезд

анархистов-коммунистов закончилась неудачей. Съезд собрался, но к тому времени,

посчитав Карелина опасным для себя соперником, против него выступила цюрихская

группа анархистов-коммунистов, претендовавшая на главенство в течении. В результате,

объединительный съезд был сорван. Вместо обсуждения поставленных вопросов начались

поиски “провокатора”, взаимные подозрения, обвинения, ссоры, и дело распалось<26>.

Подобно многим политэмигрантам, Карелин вернулся в Россию летом 1917 г. и сразу

начал издавать в Петрограде анархистскую газету “Буревестник”, однако после захвата

редакции бандитствующими анархистами порвал с ней все связи и в начале 1918 г.

переехал в Москву. В среде анархистов, после Кропоткина, Карелин был второй по

влиянию и политическому авторитету фигурой. Однако, в отличие от Кропоткина, он не

считал себя вправе отойти от политической жизни, а потому вместе со своими

сподвижниками, с которыми он вернулся в Россию – А.Ю.Ге, Ф.Горбовым и

Р.З.Эрмандом, согласился войти во ВЦИК, образовав фракцию анархистов “на правах

наблюдателей”, периодически выступавших с протестами против крайних проявлений

большевистского террора<27>. В декабре 1918 г. ему удалось созвать Первый

Всероссийский съезд анархистов-коммунистов, где, наконец, была создана

“Всероссийская Федерация Анархистов и анархистов-коммунистов” (ВФАК), избран ее

34

Секретариат и начал действовать “Черный Крест помощи заключенным и нуждающимся

анархистам”, основание которому впервые было положено Карелиным еще в годы

парижской эмиграции.

Авторитет Карелина среди представителей самых различных партий, в том числе и

большевиков, был, по воспоминаниям современников, настолько велик, что, несмотря на

неоднократные и жестокие волны гонений на анархистов, его ни разу не подвергали

аресту и не делалось попыток его выселения из 1-го Дома Советов (ныне гостиница

“Националь”), где он жил вместе с другими членами ВЦИКа, хотя на его квартире

чекистами несколько раз устраивались засады.

И все же канва внешней жизни человека, пусть даже исключительного по своим

душевным качествам, не может объяснить роли, которую Карелин сыграл в деятельности

Кропоткинского Комитета, если не знать о его роли в становлении того этического

анархизма, который вошел в историю под названием “мистического”, а его представители

– как “анархо-мистики”. Между тем, есть основания полагать, что в письме Атабекяну от

02.05. 20 г., высказывая надежду о создании “новой этики” кем-либо в будущем,

Кропоткин имел ввиду именно Карелина, не назвав его имя из конспирации.

В отличие от Кропоткина, Карелин был, как можно думать, человеком глубоко

верующим, хотя вера эта не имела ничего общего с православием или католичеством и

носила антицерковный характер. Складывается впечатление, что в личной жизни, в

отношениях с окружающими людьми, во взглядах на будущее, которое они в своих

мечтах дарили человечеству, эти два “столпа” анархической мысли были удивительно

схожи друг с другом, следуя заветам Христа и подражая первым христианам. Отличие

коренилось в темпераменте, в опыте жизни каждого, что предопределило направление их

деятельности и внутреннюю эволюцию.

Кропоткин изначально был склонен к естественным наукам, посвятил им основную

часть жизни и в своих социальных исследованиях и трудах опирался на итоги позитивных

знаний о мире, распространяя законы природы на историю человечества. Можно сказать,

что поначалу он и человеческое общество рассматривал с тех же позиций, упустив из вида

собственно феномен человека, в отличие от природных явлений, в том числе и от мира

животных, обладающего свободой воли в постановке и решении далеко идущих задач, не

вытекающих из той или иной ситуации, а часто прямо ей противоречащих. Факт этот и

вынудил его под старость заняться рассмотрением взаимоотношений личности и общества

в плане этическом и поведенченском, после чего он с неизбежностью должен был

обратиться к исследованию духовной структуры человека, но последнее оказалось за

пределами его возможностей.

Наоборот, Карелин был личностью сугубо гуманистического склада, у которого на

первом месте неизменно стоял человек – и не просто человек общественный, а человек

индивидуальный, отличный от остальной массы людей. С самого начала своей

революционной, а затем и общественной деятельности Карелин имел дело с людьми,

которых изучал как экономист, защищал как адвокат и пытался понять как психолог и

религиовед. Сблизившись за время вологодской ссылки со старообрядцами, изучив

хозяйственную и социальную структуру их общин, он имел возможность открыть для себя

духовную сторону человеческого сознания во взаимоотношениях коллектива и личности,

раз и навсегда выяснив ограниченность материалистического подхода социалистов к

человеку и обществу в целом<28>. Вместе с тем, в отличие от Кропоткина, Карелин имел

возможность не только узнать, понять и прочувствовать Россию, как нечто единое целое

во всех ее сложностях и противоречиях, но и гораздо раньше увидеть все отрицательные

стороны революционного пути, усомнившись в идеях, несущих всеобщее разрушение.

Последующая жизнь в Европе, работа в библиотеках, живой интерес к самым

различным проявлениям человеческой мысли и выработанная настойчивым трудом

фантастическая скорость чтения, достигавшая по свидетельствам очевидцев 250 страниц в

час, позволили Карелину за годы эмиграции пройти далеко вперед в своей духовной

35

эволюции. Живая преподавательская, издательская, организационная работа, по-

видимому, привела Карелина к знакомству с французскими тайными орденами, в

результате чего он был принят в Орден тамплиеров, и в 1917 г. на родину вернулся уже не

только анархистом но и эмиссаром Ордена с задачей заложить основы Восточного отряда

тамплиеров в России. Вот почему сейчас можно с уверенностью говорить, что для

Карелина, когда он по возвращении столкнулся с кошмаром красного террора, главной

стала не анархическая, а именно орденская деятельность, для которой анархистские

организации служили всего только полулегальным прикрытием.

Увидев (а еще раньше – предугадав) неизбежность крушения революционных идеалов

общества, Карелин сразу же по приезде принялся за работу, которой пренебрегали

политические партии: за воспитание человека будущего, за перевод революции с пути

бунтов и катаклизмов на путь целенаправленного развития индивидуума, в результате

чего только и возможна последующая эволюция всего общества.

Трагедия старых революционеров, переживших годы революции и гражданской войны,

заключалась в крушении, практически, всех их иллюзий. Народ, на который они молились

и ради которого приносили в жертву не только самих себя, свою жизнь, свое счастье, но

часто и своих близких, подвигнутый на революцию, оказался не созидателем “блаженной

страны”, о которой пелось в их песнях, а всего только взбунтовавшейся белковой массой,

чей убийственный порыв был направлен на уничтожение мозга нации и на

самоистребление. Интеллигенция, продукт тончайшего многовекового отбора общества,