Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

9

Павел Валдаев проверял свои капканы. Шел по дороге, укатанной санями лесорубов, и вскоре услышал голоса именно там, где была его первая привада. Прибавил шагу и увидел четверо дровней с подсанками, на которых лежало по толстому и длинному сосновому бревну, а за кустами четыре мужика – старик и трое молодцов – освобождали из его капкана только что убитую лису.

– Моя лиса, – сказал им Павел.

– Наша, – возразил старик.

– Может, скажете, и капкан не мой?

– Ну, знамо дело, ежели не говорит, – как есть немой. Спроси-ка сам его – ответит ли…

– Он мой! На нем фамилия моя написана – «Валдаев». Взгляните, если не лень.

– И вправда, – сказал младший сын старика.

– Гляньте-ка, сынки, какой хитрый мордвин выискался: даже капкан заранее надписал, – издевательски проговорил старик, разводя руками. – Ты чей? Знать, аловский? Что ж… Капкан, не спорим, твой – бери владей, а зверь, конечно, наш – и вся тут недолга. Трогай! – приказал он сыновьям. – Нам путь не ближний, а время не ждет.

Пошел вслед за санями Павел, всю дорогу до Алова умолял и упрашивал отдать лису, но мужики над ним не сжалились, а старик вдобавок куражился. И Павел, не доходя до моста под Поиндерь-горой, смахнул рукавом слезы и сказал им вслед:

– Ну ладно же: попомните мою лису!

И повернул домой.

Пока лесовозы, часто останавливаясь, въезжали на гору, Павел переоделся и пошел за своими обидчиками. Когда они вскочили на бревна и тронули лошадей под гору, охотник бежал за ними, опережая клубящийся пар от дыхания.

Мужики доехали до середины села Семеновского, что в восьми верстах от Алова, и въехали в проулок семистенкого высокого дома, крытого зеленым железом. А двор его был под тесовой крышей. Даже резные ворота были с навесом.

Холодный ветер глодал[15]15
  Мордовское выражение.


[Закрыть] богатое, разноцветное белье, развешанное на шесте под расписными окнами.

Павел зашел в соседний старенький домишко с осевшей в середине соломенной крышей и попросил напиться. Старушка с бородавкой над левой бровью подала большой медный ковш.

– Скажи, баушка, по правую сторону от вас кто живет?

– А то, батюшка, Великановы. Богато живут. Бога не боятся – людей не стыдятся.

– Спасибо за питье.

– Спаси тебя Христос…

10

…Зима. Мокей перед зеркалом расчесывает бороду.

– Листар, – говорит, – иди на гумно и перекидай от мышей яровую солому в сарае. Мурку возьми с собой.

– Нюрку? – не расслышав, переспросил батрак.

– Нюрке некогда… Про Мурку говорю, про кошку – пускай мышей половит.

Аристарх до сумерек возился с соломой на гумне. Устал. Мурка тоже не сидела без дела – ловила мышей. У Пелевиных рыжие тараканы и те не без работы. За ночь все чашки-ложки вычистят. Нюрке заниматься посудой недосуг, она в лавке ночи коротает с хозяином.

Жена Мокея, Феона, сидит на конике и пахтает масло. Веки у нее тяжелеют, опускаются, она шепчет молитвы на непонятном самому господу языке:

– Пло черьва твоя воя…

Большие часы в темно-коричневом футляре на стене издеваются над жизнью и кричат «ку-ку» каждому часу, уходящему в забвение. Коварно улыбается маятник, медленно, как Феона, качаясь на месте. Та было задремала и чуть не свалилась вместе с пахталкой под ноги Мокея, который вышел из лавки.

– Уснула? – не строго прикрикнул муж.

– Вздремнула… прости меня, господи. – Кроткая Феона виновато улыбнулась. – Почитай мне, Мокей.

Мокей достал книгу, сел за стол и начал:

– «Елико же…»

Взгрустнулось Феоне:

– Вон они, святые-то, как подвижничали – кожи ели…

– Не болтай про то, чего не понимаешь.

В это самое время Аристарх Якшамкин лежал на груде толстых, трехполенных плах, приготовленных для распилки на дрова. Славно было в такой трескучий мороз вместе с милой в теплом хозяйском тулупе. Приятно ощущать на щеках щекотку длинных, заиндевелых Палагиных ресниц и молчать, прижимая к себе упругое, податливое тело.

– Ты чего вздыхаешь? – прошептала Палага.

– Вздыхается, добрый человек: Мокей меня на Нюрке вздумал женить, ну, на свояченице. Повадилась она по вечерам в лавку к нему, да и забрюхатела, вот Мокей и сбывает негодный товар.

– А я? Как же я? Ведь ежили… Знаешь ведь, мне тогда одна дорога – головой в прорубь. Или повешусь. Ведь куда же еще подеваться? Из дому ведь выгонят, ежели узнают… Да ведь не скроешь!

– Ты чего в слезы-то? Сказал ведь: женюсь на тебе.

В мясоед Аристарх женился на Палаге. С месяц пожили у старшего брата Урвана, а по весне пошел Аристарх в контору графа Кара наниматься на работу, и там его вместе с женой приняли на барские харчи, дали жилье.

11

Весной, в междупарье, на волостной сходке старшиной избрали Андрона Алякина. Он и прежде хорохорился своим богатством, а теперь и вовсе зазнался. Легко сказать, не одного села – всей волости начальник!

Будто подменили домовитого мордвина. Свою избу, хозяйство, разные домашние дела – все забросил, снял в Зарецком квартиру. Домой в кои-то веки заглянет. И одевается по-городскому – пиджачная пара с жилетом, белая манишка, черный галстук-бабочка, на груди золотая цепочка хорошей пробы, в руках – трость с набалдашником. Широкую, густую бороду Андрон расчесывает надвое, отрастил пышные бакенбарды. Начал чистить по утрам зубы, умывается мылом «Бодло» и опрыскивается духами. Ни дать ни взять – барин, да и только!

Все свои хозяйственные дела поручил младшему сыну Назару, который обликом и характером вышел в отца. Недаром прозвали его Андроном Вторым. Вылитый отец. А жена его, статная Мавра, всячески угождает свекру. По этому поводу некоторые злословили за глаза, но прямо, в открытую, говорить побаивались. За исключением разве Марьки-картохи, которая готова была глаза выцарапать удачливой снохе. Она без устали пилила своего мужа Захара.

– Папаша намедни Мавре платок привез красный, шелковый. А за что, спрашивается. Она ведь такая гордая – лучины не поднимет. Все дела домашние на меня свалила. До каких пор терпеть мне такую каторгу?

Захар, который, как поговаривали, за всю свою жизнь ни разу никому не улыбнулся, молча слушал жену, но сердце его тяжелело обидой. Не мог он простить отцу, что тот отлучил его от хозяйства. И теперь вот плывут, плывут денежки через Назаровы руки, мимо него, Захара. Назар-то рад-радехонек, гордый ходит, даже прикрикивает по-хозяйски. На старшего брата прикрикивает, как на работника! Срам! Но все это до поры до времени. Уж он, Захар, найдет какую-нибудь зацепочку, отомстит за такое к себе отношение – по гроб помнить будут…

Долго не находил он такой зацепочки. Случай помог…

Однажды, приехав на побывку, Андрон никого не застал дома, кроме своей жены Лесы, – остальные в овине колотили лен. Леса была на год старше мужа, но выглядела древней старухой, нравом кроткая, если когда и роптала на свою долю, то лишь про себя. Она обрадовалась мужу, села на коник и принялась рассказывать:

– Сижу однажды ночью, Андронушка, сон меня не берет, и слышу – потолок трещит, ну, чисто горит. Утром гляжу – в той вон щели головой вниз вырос белым узелочком круглый гриб. Ох, матушки, не к добру! Не ходи ты, Христа ради, к той потаскушке Барякиной.

– Ты что, старая карга, рехнулась, что ли? Нашла о чем калякать. Или ревновать вздумала? Слышать не хочу!

Заплакала старшиниха. Накинув на плечи пиджак, Андрон вышел из избы. Со всех сторон села стучали вальки, колотившие лен: так, так, так, так… Будто подтверждали слова жены.

Андрон сплюнул и решил поехать в Зарецкое.

…Из овина Захар вернулся домой пыльный, насквозь пропахший дымом, и перво-наперво спросил у матери, почему она плачет.

– Да побил меня старый дурак, – сквозь слезы пожаловалась бабка Леса. – Уж я-то про него все знаю. Зачем, думаешь, он в Алово приезжает? Не нас повидать, а с Улькой, с мельничихой, позабавиться. А долго ли до беды? Подкараулит его Елисей – душу ведь вынет. Он ведь как медведь, Елисей-то…

Блеснули красивые Захаровы глазищи. Вот оно что! Ну, настал час!.. Вон как все просто получается… Шепнуть надо мельнику, а дальше все само собой пойдет.

Но Елисей, вызванный Захаром на свежий воздух, не сразу поддался. Долго хмурил свой низкий, медвежий лоб, а потом сказал, что слухи – они и есть слухи. Вон Роман Валдаев навсегда прослыл душегубом. А почему? – болтовне поверил. Но уж коль он, Елисей, убедится во всем этом собственными глазами, – уж тогда…

– Что ж тогда? Ты того… Отец он мне. Проучить бы, да и все.

– Покажу им плант… А может, сказать отцу твои слова. А?

– Ты что? Рехнулся?

– А что, змеиная душа, боишься?

– Из дому выгонит с одним крестом.

– Ладно уж, пошутил. Однако не ожидал такого планта. Надо подумать…

12

Черные вороньи тучи носились над экономией и зловеще кричали:

– Ка-ар!

День напролет кричат вещуньи, будто кличут беду, и графу был до одури противен этот издевательский крик:

– Ка-ар!

Он приказал уничтожить все вороньи гнезда в парке.

– Не к добру, Листар, закаркало воронье, – говорила в людской избе Палага, одетая горничной. Накличут на этот дом бог весть какую беду.

– Нам-то что за дело? Ты – горничная, вот и печалься.

– А знаешь, управляющий, этот Лихтер, он ведь уговаривал графа нанять меня вышивальщицей.

– И охота была вышивать на бар? Пусть берут Ненилу Латкаеву.

– За деньги же. Холст ихний, нитки – тоже. Днем в горничных, а ночью – вышивать.

– А спать когда будешь?

– Уж как-нибудь… Надо же деньжат подкопить. Домик купим.

– Это, пожалуй, ничего.

– Плохо ли.

– Дай тебе бог здоровья, добрый человек.

– Боялась, ты заупрямишься, не согласишься. А скажи-ка, Листар, старая барыня на тебя поглядывает? Уж я все вижу!..

– Нонна-то Николавна? Да ты в уме? Какой из меня для нее полюбовничек? – Листар рассмеялся. – Старая барыня, как гитара бесструнная. К тому ж черствый хлеб после сладкой лепешки невкусный.

– И мед горчит. Все мы, бабы, из одного теста. Теперь я это знаю.

Ба-бах! – снова выстрелили в саду по воронам. Вздрогнув, Палага проворчала:

– Как начали с утра, так и по се не могут успокоиться.

– Дело для бездельников нашлось.

13

Когда утром Ульяна принесла мельнику завтрак, он строго, набычившись, посмотрел на нее и спросил:

– Что долго не рассказываешь про Андрона?

– Не слыхала ничего.

– А я вот слыхал! Слыхал, что он за твою юбку цепляется.

Ульяна капризно выпятила губки, отчего на сердце мельника сразу посветлело, и он готов был простить ей все – и что было, и чего не было.

– Если б ухватился, я его ручищи рыжие да волосатые укоротила бы мигом.

– Ну, ладно, ладно. У меня другой плант. Коли к тебе заявится, не прогоняй, а мне скажи заранее да уведи его в сенницу. Там я вас вроде как и накрою. Уж проучу его!..

– Тебя за него в тюрьму посадят, а мне что за радость?

– Что бог даст. Не перечь. Я – твой закон.

– Мне Андрона не жалко. Смотри, с умом будь. Не убей.

– Когда придет?

– Напрашивался послезавтра днем.

– У сенницы караулить буду. Поняла?

– Чего тут не понять?.. Ну, я пошла.

Днем начал падать первый снег, и с полей пригнали стада.

В обед, проходя со съезжего двора домой, Андрон завернул навестить свою милую, – та, коротая время, пряла шерсть. Старшина сразу облапил ее, потянулся поцеловать, но в окно постучали, и женский голос с улицы спросил:

– Чужая овца не заходила к вам?

Андрон вздрогнул и торопливо отскочил от Ульяны, а та разлилась колокольчиком и, давясь от смеха, откликнулась:

– Чужой баран… рыжебородый… забрел.

– А ну вас…

С печки спрыгнула серая длинношерстная кошка и, потираясь о ножку стола, неодобрительно поглядывала на хозяйку и гостя.

– К ненастью, – проговорила Ульяна и добавила, поеживаясь: – Мне ее стыдно… У них, говорят, ума поболе нашего.

Андрон засуетился и предложил пойти во двор. Ульяна накинула черную дубленую шубейку и пошла за ним. Он деловито осмотрел постройки и наметанным взглядом остановился на одной из дверей.

– Это что у вас? Сенница? Покажи.

– Не жалко.

Не успел Андрон осмотреться в сеннице и как следует облапить Ульяну, как в дверях появился Елисей – могучая фигура закрывала дверной проем, в руках топор. Андрон – страх божий! – от неожиданности чуть не присел и задрожал, как осиновый лист.

– Вот так плант! – раздался громовый голос. – Ну, попался, бык мирской! Молись, Андрошка, – зарублю. Грабить душу мою пришел? У-у, разбойник! Час твой смертный приспел! Молись!

– П-про-о-ости.

– Уж я тебя щас про-ощу-у!..

– Че… чего… ты делать… хочешь? – лепетал Андрон, как зачарованный глядя на сверкающее лезвие топора.

– Да раскрою твою дурацкую башку. Вот мой плант.

– Мо… мож-жет, по-подар-рок возьмешь?

– Эхе, придумал. Сколько дашь?

– Пятьсот ру… рубликов. – Андрон полез в карман и достал пухлый желтый бумажник, какого не было ни у кого в Алове.

– Деньги прими, Ульяна, да с бумажником. И часики с цепочкой подари Уляше. Чай, не жалко для подружки?! К ним перстенек прибавь… Теперь, жена, беги домой…

Ульяна, как снежинка, проскочила мимо мужа. Поиграл Елеська топором и покатал на скулах желваками:

– Дрожишь, Андрошка? Холодно без дела? А ну, сыми шапку, шубу, пиджачок – все сымай!

– Не издевался бы хоть…

Когда старшина остался в одной рубашке, Елисей насмешливо оглядел его и пробасил:

– Теперь ступай. Скажи спасибо: в заднюю калитку выпущу.

Вдогонку Андрону расхохоталась гусыня:

– Ха-ха-ха-ха!

Едва не прыснул и Елисей, глядя, как мелькал белыми ногами, заросшими рыжими волосами его незадачливый соперник.

ГУРЬЯН ВАЛДАЕВ

1

Над дверью вагона третьего класса покачивается закопченный фонарь, в котором не горит, а будто льет слезы огарок стеариновой свечи. Многие пассажиры легли спать, но сон не идет к Гурьяну Валдаеву – вспоминается Алово, жена Аксинья… Как она там? Нужда погнала за тридевять земель от родного дома, оторвала от жены. А что впереди?..

Вагон поматывает на стрелках, незримо проплывают мимо черных окон незнакомые края.

Сидит напротив уже немолодой попутчик и тоже о чем-то думает. Гурьян встретился с его взглядом и решился заговорить. Попутчик оказался общительным. Слово за слово – завязался разговор. Видно, Гурьян понравился спутнику, и тот спросил:

– Как звать-то тебя?

– Гурьян. Валдаев.

– А меня – Варфоломей Будилов. Куда едешь-то?

Гурьян ответил, что в Петербург.

– К родне, что ли?

И Гурьян рассказал, что в Петербурге у него никого нет, а едет искать работу, а сам родом из Алова – решил подзаработать, чтобы помочь семье. Но найдет ли, нет ли работу в незнакомом городе – еще неизвестно. Может, придется возвращаться несолоно хлебавши… Но как вернуться, если денег на обратную дорогу нет? Такие вот неважнецкие у него дела.

– Ну, друг, не велика беда. Помогу и работу найти, и угол для жилья.

– Не знаю, как и благодарить.

Спутник улыбнулся и сказал, что благодарить не за что, ему в свое время тоже помогли, когда он впервые приехал в город, – чужие люди подыскали работу, жилье, – а сейчас он возвращается из деревни, куда ездил навестить родных. В деревне, близ Сарова, у него осталась жена, двое детишек и престарелые родители. Пять лет тому, в засушливое лето, на постоялом дворе заезжие коробейники разводили самовар; подул ветер; от искр из самоварной трубы занялась пламенем соломенная крыша соседней избы; ветер понес огонь от жилья к жилью; грянул на деревенской площади набат, да поздно, – словно подожженные скирды, пылали избы, и некому было тушить их: дома оставались старики и детишки, а взрослые были на косьбе. В один миг сгорела дотла деревня, – остались лишь кучи серой золы, над которыми стлался сизоватый дым. Не уцелело ни одной избенки! И в тот же вечер всей деревней отправились по миру куда глаза глядят. А мужики, которые помоложе да покрепче, – те подались в города на заработки. Через два года деревня отстроилась, но многие, в том числе и Варфоломей, назад уже не вернулись, – одних свалила на проселках холера, другие осели на заводах, фабриках, пристанях. Какой смысл ему, Варфоломею, возвращаться домой навсегда? Земли – кот наплакал, каждый год еле-еле выживали до следующего урожая. На заводе он получает не ахти сколько денег, но все же хватает, чтобы прожить самому и немного отправить в деревню. Хотел было забрать с собой в Питер жену с детишками, да жить там негде, да и не на кого стариков – мать и отца – оставить…

Когда после пересадки в Москве Варфоломей задремал, склонив голову на плечо соседа, Гурьян впервые рассмотрел его лицо. Крутой, чистый лоб. Под ним, словно две косы, развернутые в стороны, белели густые, взлохмаченные брови, переносицу рассекала глубокая, стреловидная морщина. Седина сквозила и в черных усах Варфоломея. Видно почувствовав на себе пристальный взгляд, он открыл глаза.

– Тебе сколько лет, Гурьян?

– Двадцать пять.

– Мне тридцать семь.

И снова закрыл глаза. Задремал и Гурьян.

В Петербург приехали в чистый понедельник. Солнце играло в зимнем зените. Весь город был покрыт изморозью. Скользко и зябко. На каждом шагу Гурьян не переставал удивляться. Вот ровная и прямая улица, ни одного деревца на ней, а дома высоченные, – на много выше, чем в Симбирске, иные по шесть этажей! Не город – каменный лес!

По улице рельсы проложены. Зачем? Неужели по этим рельсам поезда ходят? Вон что-то движется, – ну и ну! – вдоль рельсов лошадь бредет, тащит за собой не воз, не тарантас, а вагончик, в котором полным-полно народу.

– Конка, – сказал Варфоломей, кивнув на вагончик, который везла лошадь. – Мы на ней поедем. Нам надо до Васильевского острова.

Сели и поехали. Дома, дома, дома… Окна витрин. А высота у тех окон – полтора этажа. Сколько стекла на окна ушло!..

Сошли с конки возле обшарпанного здания с прокопченными окнами.

– Вот здесь я живу, – объяснил Варфоломей.

– Ого, четыре этажа.

– Квартир и комнат в нем – две сотни.

– Целая деревня! А ты где живешь?

– Поближе к богу: на четвертом этаже.

Поднялись по узкой, сумрачной и скользкой, как зимой у колодца, лестнице и очутились в длинном вонючем коридоре: в простенках между дверьми расставлены скамейки, на которых свалено тряпье; тут и там вдоль стен ржавые ведра, корыта, старые веники, кадушки, мешки, сумки. В середине коридора – дверь в квартиру Варфоломея.

– Добро пожаловать в наши хоромы!..

Прихожая, куда вошли, – без окон и едва вместила двоих с их пожитками. И все-таки в каморке стоял столик и четыре стула, а слева виднелась половина голландки с чугунной дверцей топки. Печь была одета жестью, с которой местами облезла черная краска, обнажив прокаленное до синевы железо. За печкой – дверь в комнату.

– Заходи, Гурьян, в нашу горницу.

В комнате – три кровати.

– Я отлучусь на минутку, а ты здесь побудь, отдыхай.

И когда Варфоломей ушел, Гурьян присел на стул. На стенах – обои; в них ткнулся золотистый солнечный луч, словно показывая, как они обветшали, потрескались, повисли местами клочьями, как много на них раздавлено клопов, как трещат они и вздуваются, когда открывается дверь. Наконец вернулся Варфоломей – лицо обрадованное – сказал:

– Молись богу, повезло тебе… Один мой сосед, – кивнул он головой на кровать в углу, – на той неделе в зятья, стало быть, совсем убрался отсюда. Я хозяина уломал… Ты теперь, стало быть, здесь будешь жить. Пойдем, отдадим ему твой паспорт. Потом пойдем за постелью, если деньжата есть.

– Есть пока.

– Вот и добро! А ты горевал! Завтра, глядишь, и на работу устроишься.

Пообедали жареной картошкой на постном масле и пошли за нужными покупками. Тюфяк, подушку, одеяло для Гурьяна – все купили в одной лавке. Когда вернулись домой, начало смеркаться, и Варфоломей, даже не чиркнув спичкой, а повернув черную ручку в стене, зажег огонь в висящей под потолком на проводе лампе-пузыре. Свет был так ярок, что Гурьян зажмурился. Ему показалось, будто в глаза ударило солнце.

– Электрический свет, – рассмеялся Варфоломей.

Поздно вечером вернулся с завода товарищ Варфоломея – Авдей Ванюгин. Пока он плескался у рукомойника, Будилов рассказал Гурьяну, что Авдей хоть ростом и не вышел, зато силен, как бык, а зовут его Шестипалым, потому что на правой руке у него шесть пальцев; руки у него золотые – любое дело ему послушно, а по воскресеньям читает крамольные книжки, правда, может, они и не совсем крамольные, сам Будилов того не видел, но некоторые так поговаривают, – может, врут.

И Варфоломей подмигнул Гурьяну.

В каморку Авдей вошел посвежевшим, со влажными гладко расчесанными волосами. Окинул своего нового сожителя придирчивым взглядом и спросил:

– Ну, какое звание имеешь?

– Гурьяном меня зовут.

– А еще как?

– Кондратьевич.

– Э-э, я не о том. Что делать умеешь? Я, к примеру, Авдей Ванюгин, кузнец…

– Я тоже кузнец. Деревенский…

– Железо везде одинаковой крепости.

– Плотничаю. Немножко.

– Считай себя мастеровым. Ростом ты дай бог всякому, а хочешь, проверю, силен ли?

– Как?

– Сюда вот сядь, руку дай… Так… Теперь обопрись покрепче локтем о стол… Так… А теперь повали-ка мою руку в любую сторону. Ну, начали…

– Смотри, Гурьян, не поддавайся, – подзадоривал Варфоломей.

Уже через минуту Авдей вспотел от натуги и, встряхивая красной, онемевшей рукой, мрачно признался:

– Твой верх. Паразит Семянников таких любит. Иль другого кровососа нашел?

– Когда же успеть? – вмешался Будилов.

– Тогда со мной пойдешь, – бросил Авдей Гурьяну и завалился спать.

2

Зимний Никола в Алове – престольный праздник. Готовятся к нему заранее. Каждая семья варит брагу отдельно, а пиво – в складчину. Молодым парням и девушкам к этому дню валяют новые валенки.

В гости к Афоне Нельгину на праздник пришел из Митрополья Парамон Вахатов со своей саратовской гармоникой.

Гуляли весело, народу было много.

Парамон накинул на плечо ремень гармоники, пустил пальцы в пляс по ладам и запел:

 
Эй, мордвин, ты стар иль молод?
Недостатки, холод, голод
Изменили весь твой облик.
Тянешь ты нужды оглобли.
Напиваешься ты в праздник,—
Только душу водкой дразнишь.
Ты встряхнись и стань героем.
Счастье вырвать надо боем!
Вместе с русским братом встаньте,
Боевую песню гряньте.
На дворян войной ступайте,
Их с родной земли сметайте!
 

Отчаянно звенела в его руках гармошка. Не успел он закончить песню, как жена Афони Нельгина запела в ответ, точно сваха на свадьбе:

 
Вай, гармошка твоя тресни:
За такие твои песни
По головке не погладят,
А в тюрьму скорей посадят…
 

Парамон улыбнулся и завел «Во саду зеленом», потом «Среди долины ровныя», «Колодники». А народ в избу все прибывал и прибывал – яблоку негде упасть. С крыльца доносились голоса:

– Что там? Аль свадьба?

– Вахатов песнями угощает.

Притомившись, Парамон умолк. Со вздохом сжались мехи гармоники. Федот Вардаев пригласил гармониста и Афоню Нельгина к себе в гости.

Алово из конца в конец шумело и гудело, словно ярмарка. Гуляли толпами, парами, в одиночку. По здешним обычаям, на Николу-зимнего сперва угощают родные родных, а потом уж как придется. У кого изба не заперта, туда и вваливаются.

Федот Вардаев, ровесник Афони, нашел ключ в потайном месте и отворил сени. Дома посадил гостей за стол и начал потчевать припасенным заранее.

– Дивно ты пел нынче, Парамоша, – нахваливал Федот.

– Кабы Ненила была, может, и лучше бы спел. – Парамон обернулся к Афоне. – Эх, все отдам, и гармошку впридачу, только бы с ней увидеться.

– Можно и дешевле, – усмехнулся Афоня. – Это нынче нетрудно.

– Кабы бог помог.

– У бога своих делов невпроворот. А помочь можно… – Афоня подмигнул Федоту. – Сообразим что-нибудь… А ты, – обратился Афоня к Парамону, – полезай-ка на печку пока.

– Пожалуй, и в самом деле малость полежу, – позевывая, согласился Парамон и направился к печке.

Не успел он заснуть, как к Вардаевым ввалился Марк Латкаев. Он был пьян, как мокрая портянка, и словно только ходить учился, хватался за что попало, лишь бы не упасть. Он ухарски, со злостью, как ему казалось, сплюнул, но слюна застряла в его бороде.

– Вот где я вас нашел! – со значением проговорил он заплетающимся языком. – Где Парамошка? Д-давайте с-сюда его.

– Смотался, – улыбнулся Афоня. – Услыхал, ты его ищешь – и пятки смазывать.

– Домой, что ль?

– Куда же еще?

– Ж-жалко, не п-попался, с-стервец… Мне б т-только в-встретить его…

Марк слезливо всхлипывал, вытирая глаза и нос одной и той же рукой, иссопливил лицо, бороду – был неприятен и жалок, но хорохорился:

– П-пускай, значит, п-попадется… А ж-жену з-з-зарежу, с-суку!.. Бр-резгует мной…

– Раз пришел, будь гостем – садись за стол, пей, закусывай, – успокаивал его Федот.

Марк выпил, а потом – еще и еще, напился до икоты и, неловко откинувшись, захрапел. Положив ему под голову шапку и нагольные рукавицы, Афоня с Федотом уложили гостя на лавку. Тем временем вернулась домой жена Федота, и тот обрадованно сказал ей, чтоб сбегала за Ненилой, пускай забирает своего мужика – Марк, вон он лежит, наглотался лишнего. Жена пошла к Латкаевым. Вслед за ней ушел и Афоня. От нечего делать, Федот облокотился на стол и долго смотрел, как колышется под окном одинокая ветла. Незаметно задремал и проснулся от громкого стука в дверь.

– Любаша, ты? – окликнул в сенях жену. – Одна?

– Со мной Ненька…

Вахатов спрыгнул с печи.

Федот пропустил в сени жену и Ненилу, шепнул жене: – Не раздевайся, к брату твоему в гости пойдем. – И Нениле: – Мужинек твой лишку хватил – спит как убитый, а Парамон… Он здесь, намедни приехал.

– Здравствуй, Ненька! – промолвил грубоватым от волнения голосом Вахатов.

– Здравствуй, здравствуй.

– Ты почему прислала такую вышивку?

– Да ведь другой грамоты не знаю.

– Я твое письмо понял. Только зря ты так про меня подумала. Плохо подумала.

– Так ведь я ждала… Жду-пожду – нет и нет…

– За тебя боялся. И так уж про нас с тобой все треплются – кому не лень… Думаю, мы с тобой теперь каждый год будем видеться. На зимнего Николу, – говорил Парамон, замыкая дверь на засов.

Андрон Алякин не простил мельнику своего позора. При первом же призыве Елисея Барякина забрили в солдаты. Он продал мельницу Вавиле Мазылеву, деньги отдал жене на хранение и строго-настрого наказал, чтоб без него не расходовала ни копейки. И еще наказал, чтобы блюла себя, а если узнает, что грешила, – убьет.

После отъезда Елисея к Ульяне зачастил Роман Валдаев. Прослышав про это, ко вдовцу на дом пожаловал сам старшина Андрон Алякин. Огляделся, остановил взгляд на ожерелье, висевшем на колке, и напомнил, что Роман когда-то хотел жениться на его свояченице Прасе.

– Помню, да к чему торопиться?

Но Алякин намекнул: выбирай, мол, одно из двух: или в тюрьму за долг, или без промедления с Евпраксией под злат венец.

За Прасю Андрон Алякин давал небольшое приданое и прощал все долги.

Роман повздыхал и начал готовиться к свадьбе…

Свадьба была скучная. Не в пример другим невестам, Прася не причитала даже приличия ради, да и у Романа на душе было невесело. А неугомонная бабка Орина Чувырина подлила масла в огонь, когда, указывая на Лушку, Романову дочь, которая подавала на свадебный стол, заявила, что-де пусть Роман взглянет на свою дочь. Диво дивное. Что станом и обликом всем в мать свою, так это не ахти какая невидаль. Так ведь голос, походка, повадки все от матери-покойницы, дай ей бог царствие небесное… И пусть-де живет Лушка не только за себя, но и за мать родную. Дай ей бог скорее жениха завидного да счастья…

Лукерье были по душе слова старухи и в то же время было неловко: надо же говорить такое во время свадьбы. Она смутилась и заслонила глаза ладонью, не зная куда деваться.

Свадьба закончилась в тот же день. А поздно вечером Роман хмуро приказал своей молодой жене, указывая на Анисьино ожерелье:

– Ну? Это вот никогда не трогай. Поняла?

– Разве когда пыль с него стряхну да сажу…

– Сам позабочусь.

Каждое утро, вставая с постели, Роман бросал взгляд на ожерелье бывшей жены и только потом уж крестился на образа.

3

По серым петербургским улицам дул сырой ветер. Авдей Ванюгин и Гурьян Валдаев долго шли в предрассветных сумерках, пока не оказались возле красных фабричных корпусов.

Зашли в контору, к мастеру кузнечного цеха Канавину, – тщедушному, видно измученному и снедаемому какой-то хворью человеку с запавшими, коричневыми глазами.

– Вот, Конон Ионыч, привел себе молотобойца, – сказал Авдей.

– Откуда парень?

– Деревня. Кузнецом был.

– Поди покажи старшому.

Старшего мастера Лимнея Раскатова нашли в кузнечной мастерской. Гурьяну запомнились его белесые, мутные глаза. Старшой наливал масло в зеленую лампаду, висевшую перед большим позолоченным иконостасом. Авдей представил ему нового молотобойца.

– Помогай вам бог. Смотри, Авдей, тебе работать с ним. Иди, Липат…

– Меня Гурьяном звать.

– Ступай, Липат, обратно в контору, попроси расчетную книжку и правила, как самому себя хранить, не получить увечья. Там же очки возьми и номер.

Чуть отойдя в сторону, Гурьян не утерпел и спросил:

– Чего это он меня Липатом вдруг окрестил?

– У нас всех новеньких так зовут. Внесешь с первой получки пять рублей привальных на пропой всей компании, тогда Гурьяном будут звать. А пока ты – Липат.

Придя в цех, Гурьян оторопел – ноги точно вросли в цементный пол: десятки больших и малых паровых и ручных молотов вздымались и опускались, стучали по красному, словно от боли стонущему железу, лежащему на наковальнях. Пылали дышащие копотью горны и нефтяные печи. Их огни, то расширяясь, то суживаясь, бледными пятнами отражались в закопченных окнах.

От стука и грома у Гурьяна сразу заложило уши. Ад кромешный вокруг! Подошел Авдей и крикнул на ухо:

– Повесь свой номер вон на ту доску!

Гурьян не столько расслышал, сколько понял по губам, о чем сказал ему кузнец. Такой шум и треск вокруг – оглохнуть можно! И впредь Гурьян смотрел не только за руками Авдея, но и за его губами, стараясь уловить, что от него требуется.

Каждый удар молота словно отталкивал время назад, и Гурьян не заметил, как наступил час обеда. Громогласный грохот сменился сверхъестественной, еще более оглушительной тишиной, разом подступившей со всех сторон. Его слегка пошатывало от усталости и непривычной скорости работы. И, заметив это, Авдей успокаивающе сказал:

– Ничего, и со мной в первый день так было. Тут любая скотина взбесится. Но ты ведь – человек, ты привыкнешь. Айда обедать.

У выхода из цеха их поджидал Будилов.

– Повезло тебе, браток, – сказал он Гурьяну. – К Авдею в напарники попался… Он у нас парень что надо!

В четверг на той же неделе Гурьян ходил в ближайшую бакалейку за обрезями к обеду. Пришел оттуда, глядит: Ванюгин сидит, припав головой на руки, лежащие на наковальне.

– Что с тобой, Авдей Касьяныч? Не голова ли болит?

Кузнец устало посмотрел на подручного.

– Да нет, приятель, – здоров я. Только надоело все: каждый день одно и то же, одно и то же… Муторно… Обрыдло!.. Ладно, мне сам бог велел маяться. Но ты зачем сюда? В своей кузне ты хоть плату за работу сам назначал. И деньги – все твои. А здесь что? Наделаешь добра на красненькую, а получишь от хозяина синенькую…

– А там и синенькой не получишь…