Текст книги "Валдаевы"
Автор книги: Андрей Куторкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Сказал Гордей, что собираются у Романа. Охоч тот до всяких мудрых бесед… Сын его, Борька, поди, вырос так, что и не узнать… Понятно, почему в Романовой избе собираются, – там и раньше собиралось много народу. И народ был всякий… Женился он или нет?.. Бывало, где ни соберется народ, – Роман тут как тут. Не пригласи его на поминки или на свадьбу, – сам явится. К этому все привыкли. Да и на людях он тише травы, ниже воды – никому не мешает… Но неровный у него характер: когда за какое-нибудь дело возьмется, сперва уйдет в него с головой, горит, точно порох; но порох быстро сгорает; глядь, уже охладел Роман к своему делу, забрасывает его, за другое берется… Да, неровный характер. Но не болтун. Никогда напраслину на другого не возведет, никогда в сплетни не лезет. Но собираться у него не следовало бы – в людях он неразборчивый. Для него все хороши, кто ему добрые слова говорит. Не следовало бы… Но нечего в чужую артель со своим уставом соваться. Сперва ко всему приглядеться надо. Нужно так подойти, чтобы мне поверили…
Гурьян задержал взгляд на лампадке: она слабо мерцала, свет и тень от дрожащего пламени сплетались в единоборстве, и лишь рассвет за окном решил исход борьбы…
Утром после завтрака Марья отправила мужиков в лес – за дела надо было браться, а главное, Аксинью следовало подготовить, не то от радости с ума сойдет. Да и баньку не мешало бы истопить.
Мужики шагали по лесной тропке, и Гордей жаловался, как тяжко ему жить в глуши бирюком, надоело кружить вороном по одним и тем же местам. Весной так теленка пасут на приколе; но у теленка воли больше, чем у лесника, – телок развязаться может, взбрыкнуть и убежать, порезвиться, а он, Гордей, и этого лишен…
Гурьян вспомнил вчерашний разговор и с горечью сказал:
– Да, плохо тому, у кого язык умнее головы. Есть на свете всем знакомый человек – Незнай. Два раза его спрашивать не полагается. А ты… ты стараешься показать, что много знаешь, да не впрок тебе твоя болтовня. Скажи вот, сколько в этом лесу грибных мест?
– Пять-шесть приметил.
– Кому-нибудь сказал о них?
– Зачем я о них говорить должен? Чай, я не дурак.
– То-то и оно!.. Грибные места – пустяки, если их сравнить с тем большим делом, о каком ты вчера калякал. А я, милый, за это самое дело в тюрьме сидел, сослан был. Ты чего на меня вытаращился? Да, да, сослан был. Хорошо, что и у нас тут сознательные мужики появились. Надо мне их увидеть, потолковать кое о чем. Обязательно надо!..
К обеду вернулись на кордон. Не успела закрыться за Гордеем дверь, как из горницы выскочила Аксинья, разнаряженная, как на пасху, бросилась мужу на шею.
А ночью, в постели, она то и дело просыпалась, шарила руками.
– Ох, милый, ушам, глазам своим не верю, кажется, во сне я живу, только рукам и верю. Привыкну, конечно.
– Мы с тобой уже договорились: пусть другие считают – нет меня. А к отцу с матерью я завтра ночью схожу.
4
Учитель Аника Северьянович Ковров жил со своей семьей при школе, в небольшой квартире. Рано утром и по переменам сюда доносился шум и гвалт из школьных коридоров, со двора, но к этому шуму домашние Аники Северьяновича давно привыкли.
Проснувшись однажды утром, сынок Аники Северьяновича, Вадик, заметил на подоконнике, во влажной трещинке, слабенький стебелек чечевицы – пророс он из случайного зернышка. Слабенький, нежный росточек. Как сберечь его? Не дай бог увидит мачеха, Серафима Карповна…
В одну из перемен отец зашел домой за камертоном и бросил сыну:
– Займись чем-нибудь, Вадя. Пол хоть подмети.
Мальчик послушно принялся за дело, но побрызгать пол не догадался. Внезапно вошла мачеха и, ни слова не говоря, стеганула пасынка грязной кухонной тряпкой по шее.
– Пылишь, как бабенка нерадивая, черт бы с тебя всю шкуру спустил!
Потом Вадик принялся снимать тряпкой воду с подоконника, осторожно обходя маленький побег чечевицы, но мачеха снова шлепнула его по спине:
– Не видишь разве, дрянь какая-то из трещины лезет!
Вадик заплакал. Не обращая внимания на пасынка, хозяйка взяла ушат с помоями и понесла его корове и свинье на пойло. Когда вернулся отец. Вадик, нахохлившись, сидел в углу.
– Что сопишь, малыш?
– Житья от мачехи не стало…
– Ругается?
– Колотит.
– Не слушаешься, значит.
– Я все с одного слова делаю, как ты велел… Не любит.
– А сам-то ее любишь? Большим ведь уж стал, нужно помогать ей по хозяйству. Много забот у нее, везде не успевает.
– Только и знает: ругается и дерется.
– Надо терпеть, а хныкать и жаловаться – не мужское дело. Меня вот с малых лет утюжат…
Понимал Аника Северьянович, что не те слова говорит сыну, который в последнее время как-то по-взрослому оценивает все происходящее в доме. Большой уже… С ним по-другому бы надо. «А я только и делаю, что наставляю». Аника Северьянович вздохнул и вдруг подумал (в который раз!), что его жизнь не удалась…
А ведь как хорошо все начиналось! Сын попа из Атрати, закончил сельское училище, Зарецкую семинарию, потом – верх того, на что мог рассчитывать, – Московский университет, учительствовал в Симбирской гимназии, женился – по любви, а не по расчету, – на единственной дочери губернского секретаря, а вскоре сделался директором той же гимназии. Жена умерла от вторых родов, с того и началось полоса неудач, ошибок, срывов. Аника Северьянович запил, потерял место и классный чин. Опомнившись, ради маленького сына женился на первой попавшейся женщине, – кухарке, – и стал сельским учителем. Так очутился в Алове…
Аника Северьянович хотел сказать сыну что-нибудь приятное, но тут вошла жена:
– Ника, быстрей беги во двор – корова телится!
Пока теленка вносили в дом, устраивали подстилку, зарывали послед – стемнело. Серафима Карповна ходила по квартире радостная.
– Телочку резать не дам, – сказала она, – растить будем.
– Провоняет всю квартиру, – уныло возразил муж.
– Не велики баре – перетерпим.
– Кормить-то чем будешь?
– Брось пропивать половину жалованья – и хватит на корм скоту.
– Смотри, не разбогатей…
– С тобой-то? На том свете разве…
Разве переспоришь бабу? Всегда норовит клюнуть в больное место. Да так клюнет, что и возразить вроде нечего. Поэтому Ковров по обыкновению ушел в другую комнату и сел за стол проверять тетради. Но вскоре вошла дочурка, маленькая Людочка, со смехом протянула к отцу ручонки:
– На-а-а!
Девочка шлепнула ладошкой по глобусу, тот свалился на пол и разлетелся на четыре части. На шум прибежала мать.
– Зачем ты пустила ее сюда?
– Подумаешь, нельзя дочери к отцу зайти. А мне недосуг за ней смотреть, хлебы затеваю. А Вадька твой собак на улице гоняет. Наказать придеться. В угол, что ли, поставишь? Так он и напугался.
– По-другому накажу…
Поработав еще немного, Аника Северьянович услышал, как пришел с улицы сын и мачеха сказала ему со злорадством:
– Иди, отец тебе гостинчика припас…
Вооружившись длинной линейкой, Аника Северьянович принялся изо всей мочи хлестать ею по подушке, громко, чтобы слышала жена, приговаривая:
– На тебе, негодник, на! В другой раз будешь слушаться отца с матерью!
Сначала ничего не понимал Вадик, а когда понял, бросился к отцу. Уселись на диван и, плотно прижавшись друг к другу, долго сидели молча.
5
Настал день, на который Исай Лемдяйкин возлагал так много надежд. Подходила к концу обедня, когда он спрятался в закутке между забором и конюшней Валдаевых, но перепугал кур, и они так раскудахтались, – хоть беги. Не на шутку струхнул парень – боялся, кто-нибудь застанет его тут. Подумают, кур ворует. Наконец Луша все-таки вышла:
– Ну и шумный ты!.. Куры вон как тебя боятся. Иди, дома нет никого.
Исай сноровисто забрался на полати, пригрелся да и незаметно заснул. Не слышал, как собрались в избе кружковцы, как усаживались за стол. Каждый положил перед собой деньги. Банковал Федот Вардаев – раздал всем по карте. Одного из кружковцев послали во двор наблюдать за улицей, чтобы в случае опасности дал знать. Однако наблюдатель явился почти тотчас и сказал:
– Гордей Чувырин незнакомого ведет.
Волей-неволей пришлось начать игру «всерьез». Агей Вирясов «прикупил» карту, потом – вторую, а когда в избу вошли Гордей и Гурьян, нарочито громко проговорил с сожалением:
– Перебор… Последние деньги, мать твою в душу, вытянул из меня!
– Последняя у попа жена.
Лесник снял шапку и перекрестился на красный угол, а Гурьян обмел у двери валенки и прошел к столу:
– Здравствуйте, товарищи!
– Здорово, коль не шутишь! – первым ответил Роман, пристально и изумленно разглядывая вошедшего. «Вылитый племянник!.. Свят, свят! Да ведь он же в земле сырой!..» Но промолчал.
Банкомет, словно вовсе не интересуясь, кто пришел и зачем, спросил Павла Валдаева:
– Сколько ставишь?
– Копейку.
– Не хочешь больше выиграть?
– Плохая карта. Так и знал – перебор.
Гордей Чувырин поманил Романа в сени. О чем они там шептались, никто не слышал. Но Роман вошел бодрый – глаза горят. И снова уставился на Гурьяна. Да и другие, словно вмиг онемев, вцепились взглядами в его лицо.
– Гурьян Архипыч Менелин, – представил новичка Гордей Чувырин. – Родом из Алтышева. Мой односум. Свой человек. Прошу принять в компанию.
– Гурьян-то он Гурьян, да только не Менелин, хоть и бороду отрастил… На том свете ее тебе приклеили, добрый человек? – спросил вдруг Аристарх Якшамкин, не веря своим глазам.
– Да, я – Гурьян Менелин, и другой фамилии у меня нет. Можете глазеть на меня сколько влезет. Только скажу одно: нет у меня другой фамилии. Что касается меня, то не мало Гурьянов, похожих друг на друга. Как видно, и я напоминаю другого человека. Слыхал я про того Гурьяна… Только я не замерзал и, стало быть, не умирал. Живой я. Как хотите, так и думайте – потом все станет на свои места. Но вот что скажу: для вас я действительно свой. Мы с вами затеяли одно дело и должны довести его до конца, если хотим свободы и счастья людям, которые сеют хлеб и работают на заводах. – Гурьян заговорщицки подмигнул банкомету. – Картишки, конечно, хорошее дело, но и другим пора заняться…
– Так ты Валдаев или нет? – ничего не понял Федот Вардаев.
– Был бы тут Аника Северьяныч, он тебе растолковал бы все, кто я такой, – усмехнулся Гурьян. – Скрываюсь я. Понятно? Царским слугам, всяким там жандармам, на глаза боюсь попасться…
– Да чьего ж Гурьяна всем Аловом схоронили-то?
– Валдаева, неразумные.
– Так ты, Гурьян, воскрес или другое что с тобой недавно приключилось?
– Под другой фамилией теперь он, от Курносова прячется, – растолковал Гордей. – А ежели кто-нибудь проговорится, будто вместо него другого похоронили, – его сразу сцапают и в Сибирь отправят, потому как он рецыванер и за народное дело стоит. Ясно?..
– Ясно, – рассмеялся Павел Валдаев. – Да ведь не сразу в себя придешь. Намедни схоронили, а вдруг – живой!.. Ладно, Гуря, рассказывай…
Затеялся разговор. Гурьян и сам не знал, откуда берутся у него слова, – говорил уверенно, и одну только правду, которая как воздух нужна вот этим простым крестьянам. И говорил просто, доходчиво о равенстве людей. Ведь человек, какого бы звания он ни был, родится голяшом. Ни золотого венца у него на голове, ни рваной шапки, ни горностаевой мантии на плечах, ни рубашки из крапивного мешка, ни лакированных штиблет на ногах, ни ошметков изношенных лаптей. И первое, что он выговаривает, это «уа». Потом он становится либо богатым, либо бедным – все зависит от того, в какой семье родился или с кем, допустим, повелся. А это значит, что от младенца не зависит, будет он жить в нищете или утопать в роскоши. Справедливо ли это?
– Вестимо, несправедливо! – отозвался Аверьян Мазурин, на которого в этот момент взглянул Гурьян.
Правильно, несправедливо. И он, Гурьян, тоже так думает. Чем лучше всех граф Кар, которого все знают? Крестьяне ютятся в курных избах, а у него палаты белокаменные. Издавна ведется, что хорошее – это барское, что плохое – крестьянское. Но вечно так длиться не может. Это многие понимают в России. И большинству крестьянства это известно. Так что же нужно сделать, чтобы все изменилось? Вот об этом и надо говорить…
– Во голова у человека, – так и шпарит, как по книжке, – проговорил Павел Валдаев. – Если бы не схоронили его, так бы и сказал – наш это Гурька, наш, и все тут!..
Все дружно рассмеялись.
Не чаяли, что разбудили Исая Лемдяйкина на полатях.
Гурьян принялся расспрашивать, кто где работает. Оказалось, что почти все у Каров – один на лесопилке, второй на пивоварне, третий на суконной, четвертый на шерстяной, пятый на пенькотрепальной.
Исай старался не пропустить ни слова. Рядом с ним в старом банном корыте сушился нарезанный табак; сам того не замечая, Исай постоянно вдыхал его запах и в конце концов со смаком чихнул, но никто как будто не обратил на это внимания.
А на другой день Исаю повстречался Аверьян Мазурин и спросил:
– Ну, как тебе вчера понравилось у Романа? Понял, о чем калякали?
– Бог с тобой! У какого Романа?..
– Слышал я, как ты чихал на полатях, а потом видел, как выходил от него.
И тогда Исай признался: больно, мол, охота ему поладить с умными людьми, но боялся, что не поверят, подумают, будто со злым умыслом хочет втесаться в доверие…
6
Был последний день масленицы. Домашние Павла Валдаева разбрелись кто куда; в избе остался лишь он один. Без дела ходил Павел из угла в угол, разглядывая лубочные картинки на стенах.
Волны белого пара ворвались в избу; клубы морозного воздуха были густы, и сперва Павел не различил, кто пришел, но когда пар рассеялся, увидел седого старца с трясущейся головой – он полз к Павлу на коленях.
– Узнаешь, сынок?
– Нет…
– Великанов я, сынок. Семеновский. Великанов-старший.
– Впервой слышу.
– Разве не помнишь? Шесть лет тому я и сыны мои обидели тебя…
– Не помню…
– Мы лису у тебя забрали… Которая в капкан попала…
– С капканами дела не имел, отец.
– Имел, сынок, имел. С тех пор ты нисколько не изменился. А я, как видишь, поседел. Не шутка – погореть шесть раз…
– Шесть раз… Ай-ай-ай!
– За шесть лет шесть раз, и все зимой… Не иначе, как один и тот же поджигатель мстит.
– Ведь это надо же! Шесть раз!..
– Не приведи господь кому другому. Сердце у меня поседело – не только сам. И нищим стал. На мне, милок, сума.
– Сними ее и положи на лавку.
– Ни лошади, ни коровенки, ни тебе другой надворной живности. Сыны мои по сторонам разошлись. Меньшой пишет, разжился деньжонками и хочет снова на хозяйство стать в Семеновском. Послал меня к тебе прощения просить. Иди, говорит, моли слезно, не то опять погорим. Вот и пришел: прости ты, Христа ради, нас, особо меня…
В сенях что-то зашуршало и глухо стукнуло. Павел вышел за дверь, увидал кошку, догадался, что она спустилась с подлавки; он запер дверь на засов, помог Великанову сесть на лавку и, сложив руки за спиной, спросил, шагая по избе:
– Значит, прощения просишь.
– Да, да, сынок. В прощающей душе всемилостивый бог живет.
– Бог?.. Я ведь тоже вас ради бога молил отдать мне лису. В ногах у вас валялся, поклоны бил за свое добро. А вы меня и за человека не сочли.
– Согрешили. А бог все видел… Наказал нас.
– Ан не он, не бог наказал. Я! – И помолчав, прибавил: – Та самая лиса небось не уцелела?
– Шкурка? С ней вот какое дело приключилось… Когда третий пожар был, ночью мы только сами выскочить успели. Знамо дело, и лиса сгорела. На-кось вот тебе за нее столбянку.
– Не надо. Не возьму, отец. Ты вон какой оборванный…
– Оголели, нищета одолела. Упал достатком. Раньше лесом да скотом промышлял, теперь вот нищий. По миру со старухой хожу…
– После первого пожара пришел бы, как нынче, в прощеный день, предложил бы, как теперь, красненькую, поладили бы.
Старик вздохнул:
– Да все она, гордыня, мешала. Денежку, сынок, возьми. Твоя она по праву.
– Да у меня руки отсохнут, ежели от нищего кусок приму.
– Скажи, сынок, простишь?
– Сегодня день такой – день прощения, и не прощать – грех на себя брать. Простим друг другу обиды, отец. Проходи к столу. Чем богат, тем и рад.
Во хмелю Великанов снова навязывал хозяину столбянку за лису, но Павел так и не взял. Старик заночевал у Валдаевых на печке, а в чистый понедельник, утром, Павел отвез его домой на лошади.
7
Ночью лесокрады бросили в Гордея Чувырина топор и тяжело ранили в бедро. С трудом добрел он до дому, и в тот же день жена Марья отвезла лесника в больницу.
Через неделю после этого происшествия, по дороге в имение Каров, на кордон завернула Лидия Петровна Градова. Обычно такая стремительная, на этот раз она вошла в избушку лесника осторожно, неслышно. Гурьян читал книжку, которую ему принес Аверьян Мазурин, а тому в свою очередь оставил студент Люстрицкий.
– Здравствуйте! Можно к вам?
– М-можно.
Градова назвала себя, и Гурьяну вспомнилось далекое Шушенское, напутствие Ульянова; однако он ничем не выдал себя, что знает, кто она на самом деле.
– Вы не Гурьян Валдаев, а по-новому… Менелин? – в упор спросила Лидия Петровна, пристально вглядываясь в глаза собеседника.
– Н-нет, такого не знаю.
– А где Гурьян Кондратьич?
– Вы его знаете?
– Ни разу не видела, но земля слухом полнится… Так где же он, все-таки?
– Во дворе, дровни чинит.
Гурьян торопливо поднялся и чуть ли не бегом выскочил из избы. Лидия Петровна подошла к стене, на которой висела фотография – мужчина и женщина; в мужчине она без труда узнала своего собеседника, а женщину видела в больнице в Алатыре. Лидия Петровна улыбнулась. «Куда как осторожны мы, Гурьян Кондратьевич!»
В это время он и вошел в избу. Смущенно улыбаясь, проговорил:
– Я вас слушаю, Лидия Петровна.
– Зачем такая мистификация, – все еще улыбаясь, спросила она.
– Надо было посмотреть, кто с вами. Знаете ли… никто из нас не застрахован от провокации.
– Я получила весточку от Надежды Константиновны Крупской. Вы ведь у нее учились?.. Вот она и посоветовала связаться с вами. Сама я тут давно – выслана в Алатырь под негласный надзор…
– Нет худа без добра, но дядя Гордей все-таки болтун. Вернется домой, я голову ему намылю.
Лидия Петровна снова засмеялась.
– Не будьте так суровы к нему: он помог мне найти вас при довольно сложных обстоятельствах. Не правда ли? А где лесничиха?
– В Алово поехала. Там, говорят, Вавила Мазылев открывает сегодня новую лавку. Перевоз через Суру продает, а деньги в оборот…
Поговорили о разном. Лидия Петровна заметила, что неплохо было бы купить перевоз – тот самый, который продается: пригодится и для сходок и на многое другое.
– Хорошо бы, – кивнул Гурьян. – Да вот беда – купилок нет.
Градова заговорила о том, что деньги достать можно. Пятьсот рублей Гурьян получит через Калерию Чувырину, экономку графа. Хорошо бы купить хорошего коня – ведь Гурьяну, наверное, придется много ездить. А как он смотрит на то, чтобы послать в Алатырскую типографию смышленого парня? Пусть учится печатному делу. Кто знает, может, со временем придется печатать листовки…
Гурьян сказал, что у него есть на примете такой надежный парень – Кузьма Шитов. С ним надо обязательно поговорить. Возможно, он поедет в Алатырь…
Казалось, разговору не будет конца. У них нашлось много общих знакомых по Петербургу.
– Пора мне, – вдруг спохватилась Лидия Петровна. – Договорим в следующий раз. А пока прощайте, товарищ… Менелин.
Она выпорхнула из избы, стремительно уселась в нарядные санки с искусно раскрашенным козырьком и весело спросила кучера:
– Озяб?
– Привык. Не первый раз.
– Мордва – народ гостеприимный, любят попотчевать. Вот и задержалась чуточку.
В дороге Лидия Петровна думала о Гурьяне. «Такие, какие он, – дрожжи грядущей революции, и тесто, как видно, подходит…» Незаметно задремала, и почудилось, будто плывет она в лодке по пруду отцовского парка. Вокруг колышутся белые кувшинки, пахнущие табаком, нежно позванивают серебристыми колокольчиками. На большом зеленом листе важно восседает безобразная старая лягушка и в упор рассматривает девушку в лодке, словно приговаривая:
– Врач… хе-хе-хе-хе!
Лягушка раздулась и превратилась в отца; вялый, сморщенный подбородок его задрожал, рот раскрылся и оттуда полетели отрывистые, хрипловатые звуки:
– Наследства не получишь! Да будет тебе известно, что твоя мать была у меня горничной. Но я был великодушен – благодаря мне ты получила дворянство и образование. Ты ведь врач, хе-хе!..
Снег под деревьями в лесу заметно осел; солнце обнаружило на нем обломанные зимними ветрами сучья, похожие на таинственные письмена на серой бумаге. Бормотал в лесу ветер, точно стремился прочесть эти неведомые иероглифы; но в конце концов надоело ему корпеть над замысловатыми знаками, нашел он себе другое дело: принялся стаскивать с молодого дуба рыжую шубу.
В эту пору Гордей Чувырин вернулся домой из больницы.
– Вон как отъелся на казенных харчах! – усмехнулся Гурьян, глядя на располневшего лесника. – Вот и добро. Отдохнешь малость и сходишь в Алово, к Мазылевым. Дед Вавила перевоз продает. Купи…
– Никак рехнулся? Да за один паром он полусотку заломит, ну, а там еще три лодки, землянка.
– Поторгуешься – он больше сотни не возьмет. А сотенку наскребем.
– Где же ты наскребешь?
– А может, поручили мне такое дело денежные люди.
– Коли так, пойду, но только деньги наперед давай.
Гурьян протянул ему «катеньку».
– Ты ущипни меня. Не во сие ли? – подивился Гордей. – Вот славно будет – лавочку потом откроешь.
– Эх ты, рыцыванер… Держи язык за зубами, когда магарыч будешь пить. Не мели больше пуда, а то домой не донесешь.
Вернулся лесник затемно, но Гурьян не спал, ждал его. Чуть заплетающимся языком Гордей радостно возвестил, что перевоз куплен. И бумагу совершили. С магарычом извел восемьдесят пять рублей с двугривенным. Вот купчая крепость. Есть на ней печать и все прочее, но записана она на него, Гордея Чувырина, иначе и нельзя было, ведь на Гурьяна не запишешь…
– Молодец, догадался.
8
Исай Лемдяйкин и Аверьян Мазурин шагали по самому глухому проулку. Нет в селе места пустыннее и унылее, недаром проулок назвали Нечистым. Зимой здесь редко увидишь прохожего; а летом сюда любят забредать сбежавшие из стада коровы.
Первым шагал Мазурин, Исай плелся за ним, то и дело спрашивая:
– Куда это мы, а?
– Не бойся, на край света не поведу.
Дошли до кордона, у ворот которого стоял вороной рысак, запряженный в розвальни, и жевал сено, вытягивая его из веревочного хрептуга, привязанного к оглобле.
В горнице, куда вошли, стояли сдвинутые два стола, покрытые одной скатертью; среди закусок в глиняных плошках гордо возвышались шесть бутылок с разноцветным содержимым; видно, торжество какое-то; много народу, но все молчат; по горнице ходит чернобородый молодец – злой и насупленный.
– Ну, садись, Исай! – приказал он, и Лемдяйкину показалось, будто когда-то давно он уже видел этого человека, но где и когда – вспомнить не мог. – Так вот, товарищи, к нам затесался провокатор. Как мы об этом узнали – дело наше. – Он грозно взглянул в лицо Исая, который беспокойно заерзал на стуле. – Вот он! – Чернобородый ткнул пальцем на Лемдяйкина. – Вот он, доносчик. Оказывается, он на прошлой сходке был – лежал на полатях. Подслушивал, сволочь!
Исай побледнел, лихорадочно задрожал и во всем признался как на духу: и как его привели в участок, и как грозили каторгой, а потом дали бумагу и карандаш, велели записывать разные подозрительные слова…
Гурьян оделся так порывисто, что будто ветром подуло в горнице, потом схватил щуплого Исая в охапку, отчего тот закричал нехорошим голосом и задрыгал ногами.
– Кузьма, помоги мне, – бросил Гурьян, выходя из избы с Исаем под мышкой. Все, кто был в горнице, бросились к окнам – посмотреть, что будут делать с доносчиком. Его усадили в розвальни, и конь рванул. Сани пересекли большак, пронеслись по опушке и скрылись за поворотом проселка.
– Поделом негодяю! – ни к кому не обращаясь, бесстрастно проговорил Агей Вирясов. – А ты, Роман… ты зачем его на полатях прятал. – Агей резко повернулся к Роману Валдаеву.
– Ни сном ни духом не знаю о том, братцы. Ну? Не прятал я, а как он пробрался туда, ума не приложу. Ну?
– Что «ну»? За нос нас не води. Как же ты не видел, в кое время он с полатей слезал?
– Может, как я на двор выходил… Вы чего, а? Не доверяете мне, ну? Ежели так, я уйду. Только знайте, я совсем невиновный…
Роман оделся и вышел. Зашагал по дороге, по которой Гурьян умчал Исая. Было обидно. Но оставаться тоже не хотелось. Пусть не доверяют, пусть думают, будто он нарочно пустил Исая… А Гурьян не по-родственному с ним, с Романом, обошелся – отругал, как последнего…
– Ка-ак?! – спросила мужика ворона, сидя на дубу.
– Да вот так – выгнали, – ответил ей Роман. – Исая проворонил, кумушка.
Лес по сторонам был глух, темен.
– За много продался, Иуда? – Чернобородый схватил Исая за грудки, вышвырнул из дровней в сугроб, и тот, сидя в снегу, прикрыл ладонями голову. – Говори же!..
Исай не торопился на тот свет, – а он был уверен, что бородач прикончит его, – и от страха и от желания растянуть время, нарочно говорил медленно, повторяя все то же, о чем говорил на кордоне, но уже с мельчайшими подробностями.
– Ничего не пропустил? – спросил бородач.
– П-постой, а ты кто?
В чернобородом Исай угадывал Гурьяна Валдаева, сына кузнеца Кондрата, но отказывался верить, потому что видел собственными глазами, как его хоронили. Но взгляд тот же, тот же голос!.. С того света вернулся? Чтобы его, Исая, с собой забрать?
– Уходи куда-нибудь из села, сукин сын!
Исай ушам своим не поверил: неужто отпустит?
– Пусть теплится твоя поганая душонка, но про наши сходки забудь. Обманешь – не сносить тебе головы!
– Послужить в-вам м-могу.
– Не надо нам таких. Убирайся скорей и подальше.
– Отпускаешь?
– Ступай!
Исай, по колено увязая в снегу, подался в сторону, словно решил найти защиту в темном лесу. Услышал, как за спиной заскрипели полозья розвальней, и глубоко вобрал в себя морозный воздух. «Слава богу, смертыньку унесло… Завтра в Петраксино уйду, на работу наймусь… Переждать надо… Убьют!»
9
Пасха припозднилась; снег белел только в глубоких оврагах и местах, недоступных солнцу. «Крась, крась!» – вертясь юлою на дне красильных плошек, повторяли пасхальные яйца в страстную субботу. И будто внемля этому зову, вовсю старались хозяйки – скоблили, мыли, белили.
Как тучная земля, была черна пасхальная ночь. Рокотал в черной вышине колокол, и казалось, тьма вздрагивает от его зычного баса. То здесь, то там темноту прочеркивали фонари, с которыми аловцы спешили к заутрене. Ударил колокол в последний раз; но не унялся поднятый им переполох: во дворах заливались собаки, вовсю горланили петухи.
Свет крестного хода, приближавшегося к открытым дверям церкви, был ярок, и громко звучали голоса, возвещавшие:
Хрис-то-о-ос воск-ре-се из мерт-вы-ы-ых,
Сме-ер-ти-ю сме-ерть поп-ра-а-а-ав…
И вдруг всем выходящим из церкви бросились в глаза большие огненно-красные буквы:
ДОЛОЙ ЦАРЯ!
– Вот это да-а-а, – протянул Трофим Лемдяйкин.
В толпе поднялся ропот, шествие расстроилось, каждому хотелось узнать, что означает полыхание огненных букв. Грамотных было немного, и они передавали шепотом:
– Долой царя!
Когда толпа, прошедшая вокруг церкви, дошла до паперти, вспыхнули мордовские буквы:
КАЯМС ИНЯЗОРОНТЬ!
Изумленный, встревоженный ропот охватил всю процессию. Нестройно, одиноко раздавались голоса, поющие пасхальный тропарь. В пение вмешивались голоса, раздающиеся неизвестно откуда по-русски и по-мордовски:
– Долой царя!
– Каямс инязоронть!
Процессия смешалась, отпрянула назад, но уверенный батюшкин бас звал вперед, и люди шли за ним, стараясь не глядеть на бесовское искушение. Церковный староста Наум Латкаев вполголоса проговорил:
– Православные, бедой запахло. Надо нам разогнать охальников и огненные буквы – глаза шайтана – погасить!
– Сам иди, коль жить надоело…
Искушающие письмена горели всю пасхальную службу, смущая души нестойких прихожан. Обедня отошла, и сотский Аким Зорин, даже не пообедав как следует, начал собираться в Зарецкое, к становому.
– Не то жалование потеряю, – оправдывался он перед женой. – Красненькая в месяц на дороге не валяется.
– Нужен ты в такой праздник становому, как в петровку варежки, – ворчала жена. – Как же, ждет он тебя в гости!
– Как ты не поймешь, дуреха: про-ис-шести-ия! Крамола!
– Кра-мо-ла… – передразнила жена.
– Отец Иван так сказал, он же и посылает меня. Иди, говорит, Аким Демьяныч, времени не теряй – в Зарецкое и расскажи все становому…
После сытного и хмельного обеда мужики высыпали на улицу покалякать об огненных словах. Многих занимало не столько то, что краснели они очень долго, а то, что нашлись смельчаки, которые замахнулись на самого царя. Да где оказали себя – даже в Алове.
– Слыхал, Трофим? – спросил Агап Остаткин. – Батюшку царя-то заменить хотят. А кто на его место сядет? Может, ты?
– Нашли, точеные головушки, России самодержца…
– Так тебя же все аловцы любят.
– Ну и сядет! – загремел могучим голосом Урван Якшамкин. – Трофим Лемдяйкин сможет все. Даже цыплят он без наседки выведет, ежели захочет. Расскажи, Трофим, как ты их высидел разок.
– Могу и рассказать.
– Он вам набрешет, коль на царский трон его хотите посадить, – съехидничал Наум Латкаев.
– Не мешай, соседушка.
Трофим откашлялся и начал свой рассказ:
– Однажды посадили мы наседку. Знамо, и гнездо ей баба сделала с понятием, яиц отборных положила полтора десятка. День-другой переворачивала их пеструшка, грея, потом спрыгнула, точеная голова, с лукошка, поклевала пшенички, попила маненько и забыла про свое занятие. Поймали ее, дуру, силком посадили на место и решетом накрыли. На другой день выпустили на кормежку – она и выпорхнула в открытое окно. Пришлось тогда мне самому сесть на лукошко. День весь просидел. Дождался ночи. Тишина и скука непомерная. Вдруг слышу вроде как возню и шорох под собой в соломе. Не цыплята ль, думаю, досрочно вылупляются. Ведь жару-то во мне, сказать по правде, может, во сто раз поболе, чем в любой наседке. Значит, и цыпляточки должны проклюнуться скорее. Как же им помочь на свет-то божий выбраться. Ну, размышляю, так и чую, как по мне ползет какое-то живое вещество, хоть небольшое, но противное на ощупь. Встать хотел, да ноги, знать, пересидел – не смог. Известно, разбудил бабенку. Вздула та огонь и видит: на загривке на моем приплясывает мышь, та самая, что побывала у меня в портках и под рубашкой. Баба чуть не в слезы, мол, беда тебе грозит не только что большая – неминучая. Да вот, как видите, покуда ничего, бог милует…
– А все же высидел?
– Известно. Натурально.
– Посадить его царем! – улыбнувшись, предложил Урван. – Первое дело, он – наш человек, будет аловцам потакать и помогать. А второе – цыплят умеет высиживать, выходит, и царем он долго просидит.
– А что, Трофим, коль посадили бы тебя царем, за что бы ты взялся?
