Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

– Крестьян нужно направить, объяснить… Их враг – не только какой-нибудь Кар или Ваганов, но и весь самодержавный строй. И все беды крестьянские – из-за этого полукрепостнического строя. Ведь многие верят, будто царь-батюшка – он сам по себе, а Кары – сами по себе… Крестьяне – верный союзник рабочего класса. Надо укреплять этот союз. Надо, чтобы рабочий повел за собой крестьянина. Задача, конечно, не из легких.

– Пути правительственной глупости неисповедимы: все чаще высылают в родные села рабочих за участие в забастовках и демонстрациях. Я уже пятерых таких знаю – из разных деревень. Хороший народ, боевой, сознательный.

– Побольше бы нам таких.

– Дорогой Степаныч, я понимаю, вы очень больны, в вашем положении… при такой серьезной болезни… естественно, человек хочет покоя…

– Ах, Лидия Петровна, оставьте! Я понимаю, вы доктор… Но лучше начинайте без предисловий. Годик-другой, надеюсь, я еще проскриплю. Когда из тюрьмы убежал и сюда, в эту глушь, забрался, думал так: болезнь свое берет, жить недолго осталось, но умру не на тюремной койке… Откуда ни возьмись – вы появились. Подумал: как много нас стало, если даже в таком захолустье встречаешь единомышленника. И почувствовал, будто силы прибавилось. Не хочу умирать – и все тут.

– В Зарецком Фрол Блинников продает свой трактир у базарной площади. Место шумное, людное, как раз то, что надо. Хотите стать хозяином трактира? Деньги я достала…

– Почему бы нет? – Степаныч улыбнулся. – Я люблю размах, а здесь что? Тесно, точно в тюремной камере. А Фролово заведение я видывал не раз, ничего – подойдет. Хорошая будет явка!

– Раз так, сегодня же поедем и купим.

6

Как-то пошла Ульяна Барякина с подругами, такими же солдатками, на пойму за черной смородиной.

Вышли бабы на берег Суры.

Волнуется река, словно гадает, – бормочет и раскладывает камешки по песку. Бьются о берег волны ее, будто дрожащие руки бабки Марфы.

– Придет муженек твой… жди, – будто шепчет Ульяне Сура.

– Прие-е-еее-де-ет, – вещает ей дерево, скрипящее над речной водой.

Умерла Прася, вторая жена Романа. Умерла в одночасье: пошла по воду, а когда наматывала колодезный ворот, вдруг стало ей дурно. С пустыми ведрами вернулась домой, присела на крыльцо, чтобы перевести дух и переждать боль в сердце, да так и преставилась, сидя на крылечке, привалившись спиной к избе. На похоронах лишь один Роман смахнул скупую слезу – хоть и не любил Прасю, но все же жалко стало ее. Три дня не выходил по вечерам из дому. А на четвертый подался к Ульяне. И с тех пор зачастил к ней: едва выберет свободный часок – сразу к барякинской избе…

7

Управляющий Лихтер днями напролет носился на резвой лошадке по графским полям – осматривал посевы, наблюдал за работой. Не дай бог кто отлынивает от работы – тому спуску нет. А расплата одна – пощечина. Если же из-за малости роста Лихтер не дотягивался до лица, то взвизгивал:

– Нагибайть!

При очередном объезде он заметил выкос в овсяном поле и решил скоротать ночь возле этого места – не наведается ли злоумышленник еще раз. Однако ночь прошла спокойно. Утром увидел, что на Красной поляне крестьяне убирали графское сено. Лихтер не мог допустить, чтобы пропала хоть одна копешка. Чуть ли не целый день он провел на покосе. Притомившись под вечер, прикорнул за копной, откуда обозревал луг.

Одни возили сено на лошадях, а другие, кто посильнее, в том числе и Аристарх Якшамкин, тянули копны волоком. Подойдет Аристарх к копне, закинет вокруг нее веревку, – и пошел туда, где мужики и бабы вершат стога. Вот подошел он к очередной куче сена, точным взмахом набросил на нее веревку… Управляющий не сразу сообразил в чем дело, почему вдруг его спина прилипла к копне и куда его волокут. Завопил от стыда и боли: штаны, цепляясь за стерню, сползали с ног.

Но когда копна остановилась, Лихтер вскочил и обежал вокруг нее. Рядом хохотали, тыча на него пальцами, мужики и бабы. Он в растерянности остановился: думал, будто его тащили по крайней мере человек десять, а увидал лишь Аристарха с веревкой в руках. Густав Эрихович пришел в ярость, набросился с кулаками на работника:

– Нагибайть!

Но тот не нагнулся. Управляющий остервенело колотил его по пояснице – выше достать не мог.

– Ти понималь, шкотинь, шево надель на сфой верьевка? Шутка тфой свиньящий!..

Колотил и колотил растерявшегося богатыря, пока не выбился из сил. Отступился, тяжело дыша, но тут же набросился на окружающих крестьян и крестьянок, рявкнул:

– Работайть!

И лишь после этого догадался подтянуть съехавшие по колена брюки и, не глядя ни на кого, торопливо засеменил к своей лошаденке, бродившей на другом конце поляны.

8

Из-за леса вылезла половина полной луны. Она походила на полукруглое чело печи, в которой бушует огонь, и казалось, макушки деревьев лезут в пышущее огнем жерло.

Гурьян в это время сидел на берегу и смотрел, как встает луна, – ждал запоздалых путников, которых надо будет перевезти на другой берег. В кустах затрещало, да так громко, будто шел напролом разгневанный лось.

Появился Аристарх Якшамкин.

– Ты чего так поздно? – спросил Гурьян. – Как медведь-шатун.

– Здорово, добрый человек. Тебе брошенный лапоть не нужен?

– Чего-чего? Какой лапоть?

– Я и есть тот лапоть. Выгнали меня из имения. Вот так, добрый человек.

– За что выгнали?

Аристарх рассказал. Гурьян смеялся до упаду.

– Ну и ну! Штаны, значит, с него спустил!.. Ой, уморил ты меня. Ну и ну!.. Ты бы меж глаз ему разок саданул вдобавок.

– Окачурился бы, а мне – ответ держать. Я, добрый человек, за себя не боюсь, а Палага как одна будет? Про нее все мысли. Она вторым ходит…

– Ну и ну! Здорово ты его!.. Ладно, приходи ко мне. Я даже рад – давно ищу надежного человека. У меня и без перевоза дел полно. И Палагу свою сюда тащи – в доме места хватит.

Наутро, как только Аристарх перебрался на перевоз, Гурьян отправился домой – давно он там не был.

Аксинья невесело поделилась новостью: весной у Сережки выпали передние зубенки – молочные. А теперь новые растут. Но один, передний, вырос необычный – красный, будто кровяной.

– Кабы у нас с тобой другого горя не было, пожили бы на славу, – отшутился Гурьян.

– Ты сперва на зубок взгляни. Чудной у него зуб. Со всей улицы глядеть приходили – ахали.

Сережка прибежал со двора и, увидев отца, радостно заулыбался, обнажив зубки.

– Ох ты, малыш мой, – Гурьян притянул сынишку к себе и поцеловал. – Форменный рубин, – проговорил он жене, с тревогой наблюдавшей, какое впечатление произведет на мужа кровяной зуб мальчика.

– Навсегда ведь…

9

Мордва рожь не косит, а жнет. Потому-то в страду кузнец Кондрат Валдаев работает днем и ночью – он один зубрит серпы, крестьяне торопят его, знают, пока рожь на корню, в закрома не сунешь пятерню.

Уж так повелось: про серпы вспоминают лишь в пору жатвы и точить приносят не иначе как соберутся полы мыть на пасху. И чуть ли не все сразу.

В жнитво на смех и шутки не тратят ни минутки. Даже за водой с кувшином до ближайшего колодца посылают ребятишек.

Вышли в поле Нужаевы – жали в восемь серпов. Ловкий и сильный Куприян словно не жнет, а играет; Витька с Венькой подражают ему, но так ловко, как у старшего брата, у них пока не получается.

Купря смеется над сестренкой Таней:

– Сноп сразу покажет, кто его свяжет. Который развяжется – Танькиным окажется.

Перед обедом Платон «вымыл» руки горстью сухой земли.

– Ты зачем руки пачкаешь, тять? – удивился Венька.

– Не пачкаю, а мою, потому как земля чище воды. Вам об этом знать пора.

– Почему чище?

– Да потому, что земля – всей жизни начало. Сойдется она с водой – родить начинает: растения разные, плоды на деревьях.

Матрена с Танькой готовят окрошку. Неугомонный Купряшка присел на корточки возле близнецов и заливает им байку про одного рындинского мужика. Выехал тот пахать у леса. Захватил с собой тулуп, вывернул его наизнанку, нахлобучил на соху, что была около телеги – ну, чтобы разлетелись из тулупа блохи, которые прижились в нем за зиму. Лошадь стреножил, а сам сеять пошел. Проходили мимо рындинские мужики. Померещился им медведь у телеги. Вырубили они по дубине – и давай лупить косолапого. Разнесли соху в щепки, а тулуп – в клочья…

Матрена, взглянув на Купряшку, улыбнулась: большой он охотник выдумывать разные небылицы. А близнецы-то вон как уши развесили! И подмигнув Платону, сказала:

– Видать, второй Варлаам Валдаев растет. По характеру и по обличью больно схож…

10

Ввечеру, как обычно, Роман Валдаев зашел к своей зазнобушке. Ульяна зажгла лампадку и достала из-за божницы бумажку величиной с ладонь.

– Давеча принесли… Тебя ждала. Почитай-ка мне.

А Роман, не читая, уже понял, в чем дело.

– Конец твоим ожиданиям, Уля. Ну?

– Не нукай – читай. Сердце беду чует.

– «В бою под Ляояном, – начал Роман хрипловатым голосом, – тысяча девятьсот четвертого года августа тридцатого дня, за веру, царя и отечество пал смертью храбрых рядовой солдат Елисей Минаевич Барякин. Да будет незабвенным во славу России имя его…»

Охнула Ульяна, побледнела, села на лавку.

– Карает меня бог за грехи…

– Ну, что ты, Уля, – пытался успокоить ее Роман и хотел обнять, но баба молча отвела его руку. – Ну, чего ты? Ну?

– Ступай, ступай отсюдова, не греши в такой час. Сорок ден не приходи ко мне. Скройся с глаз моих долой, я сейчас вопить буду.

Роман не посмел ослушаться и, пятясь, вышел из избы. Ульяна посидела немного в молчании, потом – распахнула окно, снова села на лавку и запричитала, медленно раскачиваясь из стороны в сторону:

 
Вай, любимый мой супруг,
По гнезду мне добрый друг.
По тебе мой горький плач.
Словно городской калач,
Ты лицом пригожий был.
Ты одну меня любил.
Кто и чем тебя убил,
Нас навеки разлучил?
Или пулей поразил?
Или саблей зарубил?
Где головушку сложил?
Словно кипень, белую,
Гордую да смелую?
По тебе мне куковать,
Вай, голубкою лесной
Без голубя ворковать.
Как мне маяться одной
Безутешною вдовой?
На том свете, мой родной,
Верно, встретимся с тобой…
 

Роман уступил Платону свою половину дома, а сам с детьми переехал к Ульяне Барякиной. А вскоре и повенчался с ней. Однако Платон не занял Романову половину. Поговорил с Романом и решили пустить в пустую половину сельскую учительницу Елену Павловну Горину, приемную дочь Чувыриных.

11

В ненастный день, когда на улице, словно сквозь решето, моросил мелкий и нудный дождик, Елена Павловна вернулась из школы, промокшая до нитки, иззябшая. Наскоро затопила печку и согрела позавчерашние щи. Не успела взяться за ложку, за окнами послышалось знакомое тпруканье кучера Харитона.

В избу стремительно влетела Лидия Петровна Градова – волосы мокрые, на бровях дождевые капли.

– Узнала?

– Да как же не узнать!

– Какая холодина! – Градова, поеживаясь, сбросила мокрый плащ.

– А у меня щи горячие. Садитесь со мной – согреетесь.

– Вот спасибо! А я в имении была, матушку твою видела. – Градова села за стол. – А я с тобой кое о чем поговорить хотела бы… Сама видишь, народ недоволен, ждет перемен, а перемены сами не приходят, их нужно подготовить. Ты понимаешь, о чем я?

– Кажется, да.

– С каждым днем все больше людей вовлекаются в нашу работу.

– Понимаю… – растерянно проговорила Елена. – Мы в гимназии много читали… книги по рукам ходили… Чернышевский – «Что делать?»… Мы Добролюбова и Некрасова читали… Но что я могу? Я же ничегошеньки не умею… Рахметов… Для такого дела нужны железные люди…. А я… я разве смогу застрелить губернатора?..

Лидия Петровна рассмеялась.

– У нас дела посерьезней. У меня есть знакомый в вашем селе – Менелин. Слышала? Нет? Я тебя ему представлю. Он из рабочих. Очень силен в политике. Думаю, тебе с ним будет интересно поговорить. В Алове он ведет кружок самообразования. Очень надежный человек. Ты с ним можешь быть откровенной. Ну, спасибо тебе за хлеб за соль. Спешу я, но на следующей неделе обязательно заеду – и с Менелиным познакомлю, и самой мне с тобой обо многом надо поговорить.

СОЛНЦЕ ВСХОДИТ ЗА СУРОЮ

1

Смутное настало время – вступал в свои права девятьсот пятый год. По всей России горели помещичьи усадьбы, В граф Ростислав Максимович укатил в Петербург, передав дела по имению управляющему Лихтеру.

Густав Эрихович поначалу возгордился доверием, но вскоре с ужасом убедился, что, несмотря на угрозы, аловские мужики выходят из повиновения, не осталось и следа от их былой робости – в открытую рубят и вывозят графский лес.

Первого сентября за Сурою взошло яркое и веселое солнце. В Зарецком, в большой церкви, кончался молебен по случаю открытия ярмарки. Затрепетал на стожаре трехцветный флаг. Купец первой гильдии, староста села Зарецкого Изот Пахомов бросил наотмашь пригоршню медных монет: «пусть будет прибыльной торговля!» Нищие и голодранцы сворой бросились на поживу.

Чего только не навезли на ярмарку купцы и коробейники! Товары всякие: московские, иваново-вознесенские ситцы, льняные полотна из Ярославля, Вятки, из Никольской фабрики графа Кара, романовские черные и тоже каровские черные и красные овчины, разные сапожки, полусапожки, туфли из далекого Торжка, кожаные сапоги из Кинешмы, стеклянная посуда из Гусь-Хрустального, разные варенья, сушеные и вяленые фрукты из Киева, сахар из Волыни и Петербурга, балык с Дона, икра с Урала и Волги, мосальская хрустальная и фарфоровая посуда, табак в листьях и корешках из Нежина, гончарные изделия из белой, красной и черной глины, тульские самовары, ижевские ружья, пестрые ковры князя Енгалычева, деревянная утварь из деревень лесной присурской стороны – кадушки, бочки, лопаты, ведра, шайки, лохани да лоханки, крашеные ложки, разрисованные плошки, детские игрушки.

Базарная площадь в эти дни не подметалась. Конский навоз, подсолнечная и ореховая скорлупа, очес кудели – все это нарастало слоями, которые утрамбовывались изо дня в день тысячами ног; идешь – будто ступаешь по перине или тюфяку. Но не только на площади – в каждом доме в Зарецком ярмарка. Приезжие купцы парились в банях, покряхтывая под березовыми вениками, подолгу «гоняли чаи», ведя шумные деловые разговоры и щедро расплачиваясь за чистую, мягкую, вкусную сурскую воду.

Шумит село днем и ночью, пляшет и поет.

Крутятся карусели. Под пестрыми шатрами без устали мчатся маленькие лошадки да расписные санки. Ботают барабаны, заливаются гармоники.

На ярмарке много аловцев. Бродят группами и в одиночку, пялят глаза на товары.

Что это за блестящая диковинка на прилавке?

– Пахталка, – предположила Ульяна Барякина.

Бабка Тася спросила купца, убежденная, что говорит по-русски:

– Это не шолдор-болдор?

– Что ты, старая, машину только распаковал.

Отправляясь на ярмарку, Трофим Лемдяйкин захватил с собой туго набитый кожаный бумажник, – сын его, Исай, то ли своровал, то ли подобрал его в каком-то укромном месте. На базарной площади Трофим вынул из кармана бумажник, крепко прижал к груди – пусть, дескать, все видят, что и у него мошна не тоща.

Куда идти? Всюду снуют люди, мычат коровы, привязанные к телегам, блеют овцы, голосят козы, переругиваются утки, горланят петухи; высятся вороха лаптей, сплетенные на продажу; то и дело обваливаются горы арбузов, дынь, огурцов; с телег без задка, словно ноги пьяного мужика, свисают широченные мочала. А вон там, где народу побольше, торгует Мосейка Турин, нескладный и несуразный мужичонка с вечно открытым ртом. Торговал он крупной, сочной антоновкой, но дело у него шло из рук вон плохо, хотя покупателей было много: он не признавал никаких других денег, даже серебряных, каждому показывая два медных пятака:

– Давай два только такой деньга!

Так ему наказала, уходя куда-то по своим делам, его жена Мавра, – непутевый у нее был супруг: в деньгах не разбирался и считать не умел. Трофим Лемдяйкин остановился возле туринского воза с яблоками, прикидывая, как бы ему охмурить Мосейку, но неожиданно подоспела Мавра, и торговля у нее пошла как по маслу, а Трофим подался восвояси.

В лошадином ряду он протиснулся к вороному рысаку. Не конь – огонь; точеными ногами как пестами кудель толчет, ушами прядет, глазами нитки сучит. Ну и конь! Такой, коли доведется, – и на сосну взберется. Людей вокруг – яблоку негде упасть.

Трофим деловито обошел вокруг, держа на виду пузатый бумажник, поцокал языком:

– Сколько?

– Пятьсот.

Начал Трофим не на шутку торговаться. Правой рукой бьет по ладони хозяина лошади, а левой прижимает к сердцу бумажник. Довели цену до четырех с половиной сотен, а дальше – ни в какую, уперся продавец, не скащивает ни рубля.

Трофим заглянул вороному под гриву. Помолчал, подумал. В это время рысак отогнул в сторону хвост, пустил ветры и начал опрастывать утробу. Трофим зажал пальцами нос, проворчал:

– Не конь, а навозная фабрика.

Хозяин лошади подозрительно приподнял концом кнутовища козырек его картуза, заглянул в глаза. Лемдяйкин обиделся и, ни слова не сказав, ушел прочь. Краешком глаза заметил, что от толпы отделилось трое и – за ним. Куда Лемдяйкин, туда и они. Ясно, бумажник увидели. «Нет, милые, не на того нацелились… Побегайте за мной – не жалко. За одним дураком разума в мешке не натаскаешься, за тремя тем более».

Прижав бумажник еще крепче, он вошел в галантерейную лавку купца Пахомова и не без труда протолкался к прилавку. Спросил приказчика:

– Скажи, любезный, сколько стоит ваша гамазея со всем товаром?

– Не знаю. – Приказчик, расторопный малый, впился в необычного покупателя карими, навыкате глазами. – Сейчас хозяин придет.

Народу в лавке много, и все ждали с любопытством большой сделки. Наконец пришел Пахомов. Он оценил заведение со всеми товарами в пять тысяч пятьсот рублей. Долго спорили, руками били и в конце концов сошлись на пяти тысячах. Вдруг Трофим спросил:

– А кости комара у тебя здесь есть?

– Впервые слышу. Какие такие кости?

– Вот, значит, как, голова точеная… Тогда твою лавку не куплю.

– Тьфу! Черти бы тебя побрали, зубоскала. Попадись мне другой раз…

– Деньги – вот они, да куплю на них, что хоть дорого, но мило.

Толпа почтительно расступилась, давая Трофиму дорогу.

На улице он заметил, что жуликов, которые шли за ним, стало вдвое больше. Всю шайку водил за собой до самого вечера. Уже на закате неожиданно повернулся к ним и проговорил:

– Вы целый день служили мне исправно, нате вам расчет. – И бросил свой бумажник через головы преследователей. Те повернулись и кинулись к добыче. Пока поднимали, пока вытаскивали из бумажника разный хлам, Трофима и след простыл.

Вечером подгорная дорога из Зарецкого в Алово была вся забита подводами. Ехали медленно, дуга к дуге. Стебель полыни на обочине так нахлебался дегтя, что весь почернел. Только начнет подниматься, натужно раскачиваясь, снова упадет, ударившись об ось.

Из тележной лавины вырвался на своем скакуне Наум Латкаев и загремел по жестким комьям пашни.

Алово наполнилось недружной игрой на детских игрушечных инструментах, привезенных родителями с ярмарки. Дудели рожки, свистели «флейтишки», «уди, уди!», пищали, надуваясь, резиновые чертики, перекликались глиняные петушки…

Несмело спустились сумерки. Сельский староста Родион Штагаев купил для дома сходок лампу-«молнию» и засветил ее. Все село собралось полюбоваться на такую невидаль.

Где-то у околицы распевали под гармошку:

 
Куропаткину приснилось:
он Японию берет…
 

В ту ночь сгорела графская паровая мельница с пекарней. На пожар сбежалось много аловцев, но никто не тушил его.

2

Прошла неделя. В воскресенье, в так называемую «большую ярмарку», все «монополки» были битком набиты людьми; по сторонам парадной двери трактира «Родничок» стояли Аристарх Якшамкин и Павел Валдаев.

К парадной сунулся парень, похожий на мокрую галку, и хотел проскочить, но Аристарх ловко загородил ему дорогу.

– Стоп! Незваным хода нет.

– Па-азвольте!

– Нельзя. Здесь пензенский купец Каретин пирует.

– Га-а-а, – совсем по-галчиному вскрикнул парень. – Купцу, выходит, можно, а у кого карманы тощи, – тем нельзя?

– Здравствуйте! – сказал пропускающим нарядный Парамон. – Я на блины с ухой.

– Здорово. Проходи.

– Га-а-а! Кто на блины с ухой, тому запрета нету?

– Зван.

– Я на блины с ухой, – проговорил татарин, проходя в трактир. За ним прошел чуваш.

– И я хочу блинов с ухой. – Надоедник решительно направился к дверям трактира. Аристарх, взяв упрямца за пиджачный воротник, отставил его в сторону на расстояние своей вытянутой руки-оглобли. – Ступай, любезный, в другое место.

В трактире было тесно. За маленьким столиком у стойки, лицом к собравшимся, сидели Лидия Петровна Градова в черном платье и Гурьян в голубой рубашке, чуть в сторонке от них – хозяин трактира Степаныч: на его землистом лице заиграл румянец.

Все трое волновались. Настала пора действовать открыто и дерзко. Крестьянская и рабочая Россия бурлит. Из Симбирска сообщали, что во многих губерниях возникают крестьянские социал-демократические кружки. Прислали программу для крестьянских кружков. И действовать надо решительно!

– Товарищи! – поднялась Градова. – Со всего уезда собрались здесь кружковцы и революционные крестьяне из разных сел. – Щеки ее, которые горели, когда она встала, стали бледными. – Единой семьей собрались сюда русские и татары, чуваши и мордва. Каждого можно отличить по говору и по одежде. Но нужда, друзья мои, говорит на всех языках одинаково. Однако сыны ее и дочери стремятся к одному: соединить усилия всех трудящихся на бой за наше совместное правое дело.

До сих пор мы не давали воли своему гневу, копившемуся веками. И вот пришло время сполна рассчитаться со своими угнетателями, получить то, что принадлежит нам по праву! Все мы знаем: повсюду восстают рабочие и крестьяне против самодержавия. Третий съезд социал-демократической рабочей партии России призвал пролетариат организоваться для борьбы с деспотизмом путем вооруженного восстания.

– Каямс инязоронть![22]22
  Каямс инязоронть! – Долой царя!


[Закрыть] – крикнул Аристарх Якшамкин.

– Товарищи! – голос у Градовой стал глуше, но тверже. – Знайте, вы не одиноки в борьбе за свое счастье и счастье своих детей. С вами рабочий класс! С вами стальное ядро рабочего класса – российская социал-демократическая партия! Самодержавный строй угнетателей трещит по всем швам. Нам надо поддержать революционный натиск. Идите в села, смело поддерживайте революционные настроения крестьянства и сельского пролетариата. Отказывайтесь платить подати и налоги! Не давайте царю в солдаты детей своих, – царь заставит их убивать своих братьев. Не слушайтесь урядников! Делите помещичьи, монастырские, церковные земли!..

– Давно пора!

– Правильно!

– Долой царя!

– Хоть завтра!

– …И посеять яровые…

– Правильно, товарищи! – пробивался сквозь гул голосов хрипловатый бас Гурьяна. – Гоните от себя прочь всех, кто говорит, будто земля не ваша, что вы получите ее от царя или кадетов…

– Никто не даст, если сами не заберем!..

3

Сходка проходила под сенью огромной ели, которая широко расставила свои ветви-лапы, словно старалась укрыть собравшихся от посторонних глаз. Гурьян Валдаев пятерней закинул назад густые волосы и пытливо оглядел окружающих:

– Нас, товарищи, восемнадцать, а селений – три. Пятнадцать из нас пойдут туда – будут готовить восстание: выступать будем организованно. О времени я скажу, когда оно приспеет. Но выступать будем ночью. Вирясову Агею, сыну Матвееву, другое задание… Отец твой церковный сторож. В назначенную ночь во что бы то ни стало постарайся выманить у него ключи от колокольни…

– Ключи-то выманю, да звонить не умею.

– Я помогу, – вызвался Афоня Нельгин. – Я звонил на пасху.

– Ударьте в большой колокол, но не набатом, а редко так… По этому знаку пусть люди выступают. А теперь говорите, кто в какое село пойдет… Место сбора тоже потом назначим.

Разошлись в разные стороны, как будто за грибами.

Но все случилось не так, как предполагал и хотел Гурьян. И потом, когда все это случилось, понял, что права была Градова: каждая деревня – бочка с порохом… Нежданно выметнулась случайная искра…

В ночь на воздвиженье постучались в окно Вирясовых. Стук был условным, Агей Вирясов смекнул – Афоня Нельгин пришел. Выскочил к нему на крыльцо.

– Ключи давай! – крикнул Афоня. – Началось!

– Чего?

– Глянь вон туда! Видишь? Огни на дороге. Семеновские мужики поехали графское добро делить. А мы разве хуже?

– А Гурьян?

– Давай звони. И он приспеет.

Без труда завладев ключами отца, – того не было дома, а ключи висели под образами, – Агей Вирясов с Афоней кинулись на колокольню. С нее было хорошо видно, как в густеющих сумерках клубится пыль на дороге, ведущей к барской усадьбе.

Афоня перекрестился:

– Господи, благослови!..

– Бо-ооо-ом! – грянул колокол и забурлил, раздвигая тишину. В избах пугливо заморгали, замигали огоньки. Один за другим начали открываться ворота, из них выезжали подводы и, словно бусинки, нанизывающиеся на нитку, примыкали к обозу на дороге. Быстрее молнии облетела село весть: семеновские мужики взбунтовались – едут графа громить.

– Бо-ооо-ом! Бо-ооо-ом!

Над колокольней тучей кружились птицы, вспугнутые неурочным звоном.

Вскочил с постели поп Иван. Что такое? Кто звонит? По какому случаю и зачем? Открыл окно, прислушался, потом уж крикнул:

– Матве-ей!

– Бо-ооо-ом! Бо-ооо-ом!

Без зова прибежал работник Антон Кольгаев, весь дрожит:

– Батюшка, мужики б-барское имение поехали г-гр-ромить…

– О, господи, не допусти! – отец Иван истово перекрестился и с минуту соображал, что же ему делать. – Садись, Антон, на моего вороного, лети к исправнику в Алатырь, письмо отвезешь. Пока собираешься, я напишу.

– Пошли, батюшка, работника… Василия!

– Да ведь он немой. Ты езжай.

– Боюсь, батюшка… Темно.

– Возьмешь фонарь. Как вернешься, рубль дам.

– Ладно уж…

Отцу Ивану было не до сна. Он долго ходил из угла в угол. В горнице сел за стол, потер ладонями виски. «Бунт, пугачевщина!» Взгляд его остановился на проповеди, лежавшей на столе под стеклом: «Слово в день памяти Святого и Чудотворца Николая и тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича». Эта проповедь когда-то была отпечатана в типографии и распространялась среди сельских священников. Отец Иван был тогда молод и полон надежд, честолюбивых мечтаний.

В голове у отца Ивана не укладывалось, что мужики бунтуют именно в его приходе, – не он ли их пастырь духовный, не он ли всегда призывал их к смирению. И теперь взгляд его скользил по строчкам, им когда-то написанным:

«В чем же состоит добродетель кротости и что значит быть кротким? Быть кротким – значит быть тихим, нераздражительным, несварливым… Кроткий не только сам не оскорбляет никого, но даже и тогда, когда другие его оскорбляют словом или делом, он не отплачивает им теми же оскорблениями, не воздает злом за зло, не мстит обидчику, никого не порицает, не презирает и не осуждает…»

Не он ли часто говорил прихожанам все это?.. Что же теперь будет?..

Между тем работник попа Антон Кольгаев скакал вдоль леса, к Суре, но конь шел плохо. Из кустов на дорогу выметнулась темная фигура, схватила коня под уздцы.

– Тпр-ру! Ты кто?

– Антон, – не сказал, а прошептал омертвевшими от страха губами ездок. – Отпусти меня… – При свете луны Антон разглядел заросшее черной густой бородой лицо, и в голове промелькнуло: «Разбойник!»

– Откуда? Почему в Алове набат?

– М-мужики… ба-барское имение поехали г-гр-ромить… Батюшка говорит, в Алатырь езжай, исправнику скажи. Я, говорит, рубль дам…

– Слазь-ка к чертовой матери! – рявкнул бородатый. И не дожидаясь, когда Антон слезет, рванул его за ногу, да так, что ездок кубарем перелетел на другую сторону дороги. – Домой беги, слышишь! И на глаза никому не кажись! Понял? – И вскочив в седло, всадник пришпорил коня к барской усадьбе. Нагнал вереницу телег. Обоз растянулся на добрых полторы версты. Голова ее вот-вот дотянется до ворот графской усадьбы. Когда поравнялся с одной из телег, всадника окликнули:

– Гурьян!

– Здорово, Аристарх! Что стряслось? Почему набат дали?

– И сам толком не разберу, добрый человек.

Откуда-то из середины обоза долетала бойкая мордовская песня:

 
В полк один, друзья, сходитесь.
Против бар-бояр сразитесь.
Им пощады не давайте!
Люди добрые, вставайте!
 

Минутой позже кое-что прояснилось. Вчера днем графский управляющий Лихтер задержал трех семеновских баб, – их заподозрили в краже двух мешков проса, которые находились под присмотром Домны Лепетухи. Одна из бабенок, бойкая и острая на язык, схватила Лихтера за шиворот и так помотала из стороны в сторону, что вывихнула управляющему руку. Бабенку схватили и нещадно высекли на конюшне. Всех трех женщин Лихтер приказал посадить в один из погребов и держать там до тех пор, пока те не сознаются и не вернут просо. Семеновцы взбулгачились. Кинулись выручать своих баб. Грозились подпустить «красного петуха» всем графским постройкам. Смешавшись с аловцами, они толпились теперь у запертых ворот усадьбы.

Весь во власти неукротимого мстительного чувства стоял Гурьян на каменной парадной лестнице графского дворца. У ног волновалось море голов, покрытых и непокрытых, мужских и женских. Знал Гурьян, что неисчислимая толпа воззрилась на него недаром – ждет решительного слова.

– Товарищи! – начал он. – Вы пришли требовать справедливости!.. – Но не договорил, дверь отворилась, из нее выскочил Лихтер:

– Ви чьего делайт?! – выкрикнул он. – Ви пришель грабить? Только черьез мой трупь! – пискливо прокричал он, пытаясь заслонить распахнутую дверь, к которой уже подступала толпа. Гурьян изумленно глянул на управляющего и, ни слова не говоря, оттащил в сторону. Густав Эрихович не устоял на ногах и повалился на спину. Лежа, он выхватил из кармана тупоносый револьверчик и выстрелил в толпу. Быстро поднес дымящийся ствол ко рту и снова выстрелил – тело его дернулось и обмякло. Гурьян взял револьвер и положил во внутренний карман своего пиджака.

В толпе ахнули, видя, как медленно оседает Роман Валдаев. Его подхватили на руки и понесли к его же подводе, стоявшей у ворот. Толпа зароптала, но лишь на какой-то миг; поднялся рев и визг. Казалось, люди обезумели от всего того, что произошло на их глазах, многие ломились в двери. Их теперь уже ничем нельзя было остановить:

– Бей!

– А-ааа!

Ненависть к этому барскому гнезду, которая копилась десятилетиями, прорвалась наружу, и под напором толпы Гурьян отлетел в сторону с такой же легкостью, с какой вылетает пробка из основательно разболтанной бутылки шампанского.

Трофим Лемдяйкин, трусивший поначалу и хотевший было удрать, не смог выбраться, и людской поток понес его во дворец. Там толпа покружилась, как сурский водоворот, по вестибюлю и стала быстро растекаться по коридорам и комнатам.

Родион Штагаев ввалился в доступную утробу дворца последним. Его схватил за рукав какой-то незнакомый. Неуверенно озираясь, он зашептал Родиону на ухо: