Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

В одну из пятниц, возвращаясь с базара, заехал к Нужаевым Рыжий Бако. Перекрестился, поздоровался, бесцеремонно разделся и развесил по всем колкам свою одежду. Платон вертелся по избе, искал, где посадить благодетеля.

– Голодный как волк да и прозяб, – заявил гость, – вот и заехал к тебе.

– Матрена, чайку не вскипятила утром? – волнуясь, спросил хозяин жену.

– Утка я, что ль, глотать воду, – закапризничал гость.

– Ну, Купря, беги в казенку за вином. Возьми полуштоф.

– Целый выставляй, – поправил гость хозяина.

– Штоф приволоки. Кому сказали?

– Да-а – пойду я… Не пойду! Некогда мне, – возразил Куприян – он плел лапоть. – Графьев пошли…

Платон дал ему подзатыльник.

– На это мне вина не дадут, – усмехнулся Купряшка. – Деньгу давай.

– Знать, ослушник твой сынок?

– Неслух.

Купряшка убежал за водкой.

– Теперь до морковного заговенья не придет, – промолвил Витя.

– Подождем, – откликнулся Рыжий Бако, поглаживая бороду, похожую на голик. – Торопиться некуда. До дому недалече осталось. – Он обвел взглядом избу. – Нынче ездил я масло топленое продавать. Однако прогадал немножко… Спрашивается, почему я, хозяйственный мужик, нежданно несу убытки? – рассуждал Бако, нахваливая себя. – Ну, хошь бы с тем же самым маслом. Наш, сыресевский учитель приходил намедни за ним и давал дороже, чем я сегодня продал. Так ведь на дому у мордвина воды не купишь, – все-то он думает, что на базаре дороже выручит. А как просил бедняга! Да и взять хотел батманчик целый.

– Надо бы продать.

– Думал я, если дает много, значит, на базаре не в пример дороже. Глупость наша, сказывают, прежде нас на свет родится. И вот спохватился, да уж поздно: четвертак на этом самом деле будто в воду бросил.

– Да, досадно, – кивнул Платон и подумал, что за штофик водки для Бако он отдал поболе четвертака.

По случаю нежданного благодетеля Матрена зарезала молодую курицу. Ворвался в избу Куприян и со стуком поставил на стол побледневшую с мороза бутылку.

Незваный гость напился и наелся до икоты, начал заговариваться, а потом и вовсе понес околесицу. Платон с Матреной вывели его под руки и посадили в сани, лошадь живо потянула их, побежала рысцой, сани замотались на сугробах, и глядя им вслед, Платон сплюнул и проворчал:

– Как бы не вывалился.

– Нажили себе новую родню, – в тон ему сказала Матрена. – Если эдак с каждого базара будет к нам заезжать – разорит нас вконец, по миру пустит.

Платон вздохнул. Конечно, надо скорей избавиться от кабалы. Пока долг на шее висит – никакого покоя не будет. Самое последнее, самое разнесчастное дело – в должниках ходить. А как расквитаться? Один путь – работать жадней.

Через день нанялся пилить доски с Куприяном на пару, а в помощники взял близнецов.

– Вжик-вжик, вжик-вжик! – весело поет маховая пила.

Платон – в одной домотканой красной рубахе – работает наверху, на стану: вытягивая полотнище, следит за прямотой реза. – Вжик-вжик, вжик-вжик! – При каждом взмахе брызжит пот со лба. А пока долетит капелька пота до бревен под ногами, превращается в ледяную бусинку. – Вжик-вжик, вжик-вжик! – И двойняши молодцы, вон как ловко вгоняют обухами топоров клинья по резам. – Вжик-вжик, вжик-вжик! – Какие графские? самые обыкновенные сыны крестьянские… Думает так Платон, а все ж на сердце другое…

В следующую пятницу Рыжий Бако снова заехал к Нужаевым. «Ну, попала в рот ему соска», – подумал хозяин. Как только проводил по горло сытого и пьяного благодетеля, со зла решил побродить за воротами. Пошел вдоль большака в сторону Рындинки. И вдруг остановился как вкопанный – навстречу бежит вороной рысак, а вместо пристяжных к нему – два мужика; один по правую сторону, другой – по левую. Руками держатся, словно прикованные, за оглобли. Ну и ну! Чего только не бывает на белом свете!

Диковинная тройка двигалась к Алову.

Мужики от лошади не отстают – взрыхляют снег по сторонам дороги. Оба в мордовских белых портянках. Наушники малахаев взмахивают, будто вороньи крылья. У мужика постраше выпученные синие глаза и редкая остренькая бородка. Второй, помоложе, едва не толще кадушки для кваса.

Платон поравнялся с ними, сошел с дороги и увидел в санях Трофима Лемдяйкина.

– Постой-ка! – попросил Платон, с волнением глядя на такое недоразумение.

– Сам рысака останови, точеная голова, у меня силов нет.

– Тпру! – прокричал Платон.

Лошадь стала. Мужики-пристяжные, как одеревенелые, по-прежнему держались за концы оглобель, словно приросли к ним. Колокольчик под ярко-красной с белыми разводами дугой будто онемел.

– Трофим, я сплю, что ли? Что я вижу?

– Сани, меня видишь, рысака и его двух помощников.

– Помощники рысаку зачем?

– Я об этом свою лошадь не спрашивал. Она их сама позвала.

Трофим рассмеялся и рассказал байку, будто ехал из Майдана, не успел проехать версты две, нагнал двух мужиков; они сперва как будто дали дорогу, потом схватили вороного под уздцы. А Трофим им: «Вы что, ребята, лошади моей захотели помочь? Мне не жалко, если вам так охота!» Ну, те и повезли…

– Они в своем уме?

– У них спроси. Сам не пойму.

– Пошутковать хотели, – сказал редкобородый, вытирая шапкой пот со лба.

– Нечего врать, – осипшим голосом сказал его товарищ. – Мы денежки у него сговорились отнять, рысака угнать, а он заклял, околдовал… Руки от оглобель отнять не можем, как приросли…

Трофим кивнул и похвалился, что знает много колдовских слов. Но до сих пор не показывал себя в Алове колдуном. А теперь вот настал его час. Взялся за дело. Запросто может сотворить любое ведовство. Хотите – будете не говорить, а лаять, или, например, завсегда бурчать незнамо что, или курлыкать, или по-индюшачьи балакать, ходить на четвереньках, или ползать на карачках задом наперед, или вертеться волчком, или колесом… Все он может!

– Мордвин, пожалей нас, – взмолился Платону один из мужиков – постарше. – Уговори заклятье снять. Ослобони от поругания. Детишек у меня пятеро… Урусовские мы. Мордва же.

– Отпустил бы их, Трофим Авдеич. Потешился – и хватит.

– Не… Пусть бегут с моим вороным до самого моего двора. И ты садись со мной.

Он невозмутимо привалился к козырьку саней и тронул рысака вожжей. Нелепая тройка двинулась шагом, а потом, доехав до Полевого конца Старого села, побежала рысью, и Платону казалось, будто мужики, привороженные Трофимом, не бегут, а летят, махая ногами, точно крыльями, намертво ухватясь руками каждый за свою оглоблю. Старые и малые, конечно, ринулись по пятам диковинной тройки, и толпа зевак запрудила весь двор Лемдяйкиных.

От несчастных урусовцев валил пар.

– Ну, голова точеная, – обратился Трофим к одному из них, – давай рассказывай, за что я ваши руки к оглоблям прилепил. Говори – не бойся. Ничего вам не будет.

Мужик повторил все то, что уже слышал Платон.

Зеваки попятились от ужаса. Глядели на Трофима с недоумением и страхом: «Так вон ты кто, Трофим Авдеич!..» А тот, задравши голову, спросил:

– Ну, будете еще на большаке лошадей останавливать?

– Не знаю, как он, а с меня таких шалостей довольно. И внукам своим закажу…

– Отпустить вас?

– Да уж сделай милость, Трофим Авдеич.

– Будь отцом родным.

Трофим пробормотал непонятные слова, сунул руку в карман шубы редкобородого. Рука того вдруг отлепилась от оглобли. Трофим подошел к молодому, шепнул на ухо, и тот тоже выручил свою.

– Чур, не трогать их, – сказал Трофим. – Дайте дорогу, пускай идут. На то моя колдовская воля.

Освобожденные от заклятья пробрались сквозь толпу и без оглядки припустились вдоль проулка к большаку. Дошли до закрытой маслобойки Мазылевых и расхохотались. Редкобородый сунул в карман руку и вытащил синенькую.

– Не обманул, – сказал он.

– Ай да плут!

– Не дурак.

– Теперь на все село знахарем и колдуном прослывет.

Трофим Лемдяйкин на голову вырос в глазах у всех. Все три села в Алове диву давались. Надо же, как проучил разбойников! Несомненно, колдун. Слава о нем, как о колдуне, росла и росла. И все же его считали только вторым аловским колдуном. Первым давно прослыл Вавила Мазылев.

4

Перед пятистенной избой Латкаевых, крытой железом, растут четыре березы, летом хранят дом от «галок» – так называют шмотки летящего огня при пожарах. На утренней зорьке деревья алые, словно облитые малиновым соком; когда же окрепнет день, березы будто бы наряжаются в белые вышитые шушпаны и ветви мотаются, как черные пулаи с медными шелехами.

В марте среди дня березки, голубея, кажутся стеклянными оттого, что сквозятся. Одна из берегов словно нечаянно смахнула ледяные сосульки, свисавшие в крыши, и они «вайкнули», разлетелись вдрызг на хрусталины, посыпались в снег.

Катя Латкаева сидела перед окном: то глядела, как звонкими вспышками падают с крыш сосульки, то снова погружалась в толстую книгу – читала «Житие преподобной девы Евпраксии». Взгляд медленно скользил по строчкам, и, читая, Катя чуть-чуть шевелила губами, будто разговаривала сама с собой.

И когда читала, ей хотелось, чтобы и ее жизнь была такой же, как у Евпраксии, – та еще девочкой была умной и не то чтобы от рожденья блаженной, – нет, – с малых лет будто бы таила в себе дух божьей благодати. Бежит взгляд по строчкам.

«– А где Христос? – спросила девочка. Игуменья обрадовалась и показала ей пальцем на образ Христа. – Читала Катя. – Девочка побежала, поцеловала икону Спасителя и, обратившись к игуменье, сказала:

– Во истину и я обещаюсь Христу и не уйду из монастыря с матерью, но останусь с вами здесь.

– Дитя, – возразила игуменья, – тебе не на чем спать, тебе нельзя остаться здесь.

– На чем вы спите, – отвечала девочка, – на том и я буду…»

Уже вечер склонялся к ночи, а мать с игуменьей все уговаривали всячески девочку уйти из монастыря и пойти домой, но ничего не могли сделать, так как она вовсе не хотела уходить оттуда. Наконец игуменья сказала ей:

«– Дитя, если ты хочешь здесь жить, то ведь надо будет учиться грамоте, псалтыри и – поститься до вечера, как и другия сестры.

– И поститься буду, – согласилась девочка, – и учиться всему буду, только оставьте меня здесь.

Тогда игуменья сказала матери:

– Госпожа моя, оставь ее здесь: вижу, что возсияла в ней благодать Божия, что праведныя дела отца ея и твоя чистая жизнь, и обоих вас родительския молитвы и благословение ведут ее в жизнь вечную…»

Катя оторвала взгляд от книги и подумала, что она тоже согласилась бы остаться в монастыре. На всю жизнь. Но потом пришла мысль, что тогда бы она больше никогда не увидала своего Алова – вот этих березок под окном, этих покосившихся курных избушек напротив окон своего дома, и Таню Нужаеву, свою подружку, – вон она, высокая, нескладная, прыгает как воробей через лужицы, спешит, видно, к ней, Кате.

Таня Нужаева заметила в окне Катю и поманила рукой: выходи, мол, на волю. Катя оделась и вышла. И обе затараторили обо всем на свете: о грачах, которые вчера прилетели, о колдуне Трофиме Лемдяйкине, который околдовал соседского петуха, – тот потом сдох, о близнецах – приемных Таниных братьев. Один из них – Таня знала – нравился Кате…

С тех пор как отец перестал скрывать от двойняшей, кто они, Татьяна как бы другими глазами увидала их, – начала стесняться, а в разговоре смущалась, запиналась, краснела…

5

Роман с Ульяной жили в той половине избы Нужаевых, где не было русской печки. Можно и свою сложить, дело ведь недолгое, но у Романа не было такого расчета – он твердо решил ставить весной пятистенник. Вот и получилось: если что-нибудь варить или печь хлебы, – беги на половину Нужаевых. И не раз между Ульяной и Матреной разгорался сыр-бор по простой причине: две хозяйки у одной печки никогда не уместятся.

Роман и нынче вечером, перед тем как лечь, предупредил Ульяну:

– Если опять с Матреной поссоритесь, забью дверь в перегородке. Будешь варить в подтопке, а хлебы печь у соседей… Поняла?

– До завтра доживи. Там видно будет…

Утром Ульяна и Матрена разбудили мужиков своим визгом – снова друг дружку за косы таскали. Роман снял с колка ременный кнут и – раз! раз! – по жениной спине за короткую память. И намертво заколотил дверь в перегородке, даже ручку оторвал и бросил на подлавку.

Ульяна молча вынесла наказание, вытерла слезы, заметалась от обиды, как вьюга, – и выскочила за ворота. Впервые избил ее Роман. Бил с ожесточением, и было не столько больно, сколько страшно смотреть в его глаза – колючие, немые, холодные. Говорят, если муж не бьет – значит, не любит. Никакой в этих словах правды… Разве Елисей не любил? Но ведь и пальцем ее никогда не тронул!.. Знать, поменяла кукушку на ястреба. Обидно. Домой вернуться? Не хочется. Но куда податься?..

И сама не заметила, как дошла до избы Елисея. Вот оно, высокое крыльцо, в котором знакома каждая дощечка, каждый сучочек. Потянуло войти в приотворенную дверь. А почему бы и не зайти?..

Елисей сидел на скамье и строчил серые лыки, напевая под нос:

 
Се ба, се ба
На лавочке сидела,
Се ба, се ба
На дружочка глядела…
 

Ульяна вошла, перекрестилась, но не поздоровалась, будто никуда и не уходила. Промолчал и хозяин.

Все в доме Барякиных была знакомо, дорого, мило. Но было видно, что давно нет здесь хозяйки – все здесь не на своих местах. На давно немытом столе, около деревянной солоницы, расписанной алыми и белыми цветами, лежала пустая крынка, из которой высовывал голову черный котенок. На передней лавке на боку лежала, словно спала, истоптанная ступня, рядом с которой, в корыте с мукой, стоял горшочек с гречневой кашей. Он как будто дымился, – так его покрыла плесень, похожая на бледно-зеленый мох.

– Такая неурядица везде, куда ни глянь.

Слова ее прозвучали чисто по-женски: с брезгливостью, с жалостью, с сознанием своего превосходства над мужской безалаберностью.

Как и что дальше говорить – она не знала.

– Жива, значит, и здорова? – спросил Елисей, не отрываясь от работы.

– Твоими молитвами.

– Ха! Зачем пришла? Что нового скажешь?

– Взглянуть хотела, как ты живешь. А новостей… какие у меня новости? Нет никаких.

О себе Елисей говорить никогда не любил. Ульяна знала, что живется ему не сладко – один как перст на всем белом свете, ни постирать, ни накормить, ни ласкового слова сказать некому, и ей стало жалко его, как осиротевшего ребенка. И вместе с жалостью пришла к ней мысль, что она могла бы вернуться, кабы не ребенок Романа. Кто знает, может, Елисей не привыкнет к нему и будет обижать. А может, он вовсе и не хочет, чтобы она возвращалась? Отрезанный ломоть обратно с караваем не сходится – отпадает. Так и она с Елисеем. Сама виновата. Повернулся ведь язык сказать: «Куда Роман, туда и я…»

– Роман меня нынче бил, – вдруг созналась и заплакала Ульяна. Она и сама не знала, зачем это сказала, – может, потому, что хотела услышать от Елисея утешительное словно.

Но Елисей молчал, не глядел на нее, и она снова всхлипнула:

– Утоплюсь…

– Да-а, неважнецкий плант надумала. Значит, все по-моему выходит. Коль ты нравом не Анисья, за Романом не гонися.

Его слова будто отрезвили Ульяну. Она вытерла слезы, встала и вышла, не попрощавшись.

6

Андрюшка Нужаев пуще всего любит заглядывать в лавку Мокея Пелевина. Одному там торчать нельзя – Мокей быстренько взашей выдворит, а вот когда кто-нибудь из Нужаевых-старших пойдет в лавку, Андрюшка тут как тут. И сегодня он увязался за Таней.

Сколько в лавке всякой всячины! Пряники, конфеты, монпансье в разноцветных стеклянных банках, орехи в ящиках – и грецкие, и лесные; а в пристрое, где торгует пелевенский приказчик Никон Нельгин, все пахучее: деготь, керосин, охра, олифа, деревянное и постное масло, икра и селедка – чего только нет! Уходить отсюда не хочется. Так бы и глядел, глядел на разные разности.

Андрюшка вспомнил, что еще вчера мальчишки и девчонки договорились играть в «лавочку». У каждого должен быть свой «товар». А его ведь припасти надо…

За двором, на широкой доске, перекинутой через высохший прудик, Андрюшка приспособился на коленях тереть камешком красный кирпич. Отцовский картуз то и дело спускался на лоб и закрывал глаза. Малыш аж до крови растер свои пальцы, но дела не бросал – добывал «красную икру» для «торговли». В кирпичную пыль он добавил воды – вот и «икра». Кроме нее, приготовил «орехи» – набрал прошлогодних вишневых косточек, и «селедку» – из листьев вербы. Отнес припасы в большой сруб перед домом. И пошел искать «приказчика». В приказчики он нанял Дему Турина, который без дела бродил вдоль забора.

Первой «покупательницей» оказалась курносая Нюрка Бармалова. На ней – передник, как на взрослой, из портяночного холста, выкрашенного в коричневый цвет. Руки она держала под передником.

– Зачем пришла? – спросил Андрюшка, подражая голосу лавочника Мокея Пелевина.

– Вот, принесла яички, хочу продать. Купишь, Андрюшка?

– Был я Андрюшка, а теперь – Мокей Манулыч, – поправил «лавочник». – Что за яички? Покажь.

– Да не вороньи!

– Ну, выкладывай.

Нюрка вынула из-под передника белые круглые камни с куриное яйцо и уверила:

– Свежие, из-под курицы взяла.

– Ну, ладно! Подойдут. Чего тебе за них, сопунья, взвесить на четыре-то копейки?

– Да икры, пожалуй. Свежая она у вас?

– Прогорклой или там вонючей никогда не держим. Эй, «Никон», – обратился он к Деме, – дай Нюрашке-замарашке красненькой икры понюхать!

«Приказчик» услужливо задел щепкой немного «красной икры», поднес к Нюркиному носу и помазал его. «Покупательница» понюхала и тут же попросила:

– Взвесьте целый хунт!

– Конечно, не батман! – ответил «Никон».

Говорили они все те же слова, которые много раз слышали в лавке Мокея Пелевина, ловко подражая взрослым, – и голосом, и выражением лица.

Получив «икру», «покупательница» сказала:

– Мокей Обманулыч! Ты дай мне селедку в долг.

– Как ты меня назвала? Ах, семишниковая бабенка! Ты меня дураком считаешь? Буду раздавать свой товар всяким голодранцам задарма?! Таких, как ты, в Алове пруд пруди! Если всем буду в долг давать, разорюсь сразу. Ступай себе и заруби на носу: я – Манулыч, а не Обманулыч!

– Больше к такому скупердяю не приду ни разу! К Мазылеву пойду покупать!

– Ну, иди, там все получишь вовсе даром. Скатертью дорога.

– Ты не человек, а кровопивец!

– Поперхнулась бы!..

Нюрка ни с того ни с сего завопила:

– Ка-ра-ууу-ул!

– Ты чего? – не понял Андрюшка.

– Вчера так бабка Оря в лавке кричала – Мокей ее обманул.

– Ты потише только кричи.

– Я на вас в суд подам! – стращала Нюрка. – Заставлю вас выгнать из мира – вон! Провалиться вам в преисподнюю!

Андрюшка даже поднялся на цыпочки от такой хулы и гаркнул:

– Ты чего тут горло дерешь?! Попробуй-ка судиться с нами? Тогда узнаешь, почем фунт лиха! С сильным – не борись, с богатым – не судись! Поняла?!

Но тут появился еще один покупатель – сын Акима Зорина. Его правая порточина была засучена выше колена, а левая волочилась по земле. Он донашивал отцовы штаны. «Покупатель» выгрузил из карманов пригоршню фаянсовых и глиняных черепков. Белые – серебро, а красные – медь.

– Чего взвесить прикажешь?

– Орехов пять пудов!

– А каких? Лесных или привозных?

– А грецких нет?

– Пока не завезли…

– Лодыри! Торговать не умеете! Купцы, ишь, нашлись! Да я вас за свои деньги с потрохами куплю. Взвесь два сорта орехов. И пудик монпансье.

За монпансье шла земляника – она была недозревшей, но съедобной, поэтому и ценилась дороже. Получив покупки, «богатей-покупатель» сказал лавочнику:

– Я в расчете?

– В расчете, в расчете, не извольте беспокоиться. Большущее спасибо! – вежливо ответил Андрюшка. – Приходите еще! – И провожая «богатого мордвина», отвесил земной поклон.

Потом в «покупателя» превратился сам «приказчик» Демка.

– Я у тебя, Мокей Манулыч, в долг взять хочу.

– В долг? Ладно, я тебе верю. Мужик ты работящий. Я тебе очень верю. Помни доброту мою! Когда помочь устрою: ну, на молотьбу или хлеба убирать, ты уважь меня. Понял?

Но тут на голоса подошла Таня Нужаева и позвала Андрюшку домой.

7

Верно в пословице говорится: не будь красив, а будь счастлив. До замужества Палагу в Алове красавицей величали – всем девка взяла: и статью, и умом, и руки золотые; а когда вышла замуж за Аристарха Якшамкина, расцвела еще краше, однако счастье ей выпало недолгое – увезли мужа в тюрьму, и наступили для Палаги черные дни. Двое детей на руках: Мишке десять лет – в школу ходит, Лиле – всего лишь годок. А кормильца нет. Хорошо, что деверь попался – нет добрей. Брат мужа, Урван Якшамкин, приютил у себя. В избе тесно, повернуться негде, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

От Аристарха давно нет никаких вестей. Где он, что с ним – никто не знает. Когда вернется? Живой ли?.. Но не одной Палаге задалась такая судьба. Калерии Чувыриной тоже не легче. Тоже без мужа, одна с детьми, да к тому же и на сносях. Потому, может, что горе у обеих одинаковое, сдружились они в последний год, прикипели друг к другу сердцем.

Много лет копила Палага с Аристархом на дом. Не об избе мечтали, нет, а чтобы был настоящий дом – каменный, как у отца Ивана или у Пелевиных. Чтобы был он такой же светлый и с русской печкой. И уже купили кирпич, кровельное железо, как вдруг… Верно сказано: от сумы да тюрьмы не зарекайся.

Но деньги остались, и осталось немало. Есть и материал для дома. И Палага не знала покоя – боялась, что растащат кирпич и тес. Поэтому решила не тянуть время – кто знает, когда Аристарх вернется? – и начать строиться, – муж ахнет, когда увидит! – наняла строителей, и дело завертелось: на глазах росли шероховатые стены, и вот уже вознеслись к небу ребра стропил. И часто останавливалась Палага перед фотографией мужа, которая висела на стене в избе деверя, и мысленно советовалась с ним обо всем: не покрасить ли железную крышу зеленой краской, как у Латкаевых, какое крыльцо возвести и где – спереди или сбоку? – и казалось, что в улыбке мужа таится немое согласие со всеми ее мыслями и решениями.

В тот год многие строились. По всему Алову стучали топоры. И соседи Палагины – Роман Валдаев и Платон Нужаев – тоже строятся. Их срубы еще с весны стоят среди улицы. Хорошо, что соседи тоже в строительных заботах, – есть у кого совет спросить и разную мелкую помощь.

Старый дом, который в кои-то веки поставлен был Варлаамом Валдаевым, решили ломать. Поэтому Нужаевы на время переселились к Шитовым, а Валдаевы заняли старую баню в саду.

Андрюшка бегал смотреть, как плотники ломают древнюю избу. Присел на бревна, что лежали у сруба. Подошел Афанасий Нельгин – старший артели из пяти плотников. Снял с плеча небольшой дощатый ящик на ремне, поставил рядом с Андрюшкой.

– Карауль.

И пошел к плотникам. Снял картуз. Перекрестился перед началом работы. Другие тоже перекрестились, и один из плотников, Федот Вардаев, нахлобучил картуз задом наперед, – всегда его так носил, – а затем ловко поднялся на крышу, сел на нее верхом, и – кр-рах! кр-рах! – затрещали доски. К нему влез Афанасий Нельгин. Кивнул с усмешкой на добротный каменный дом напротив, – возле него хозяйка Палага собирала щепки в подол.

– Глянь-ка!

– Ие-эх! Да-а!.. С такой бы ночку, а потом хоть на плаху. Попробуй, а? Мужик-то ее не знамо в какой сторонке…

Афоня почесал затылок и пропел, подражая старому другу – Парамону Вахатову:

 
Уж и та-ак, уж и ся-ак
Уго-ва-ри-ва-а-ал!
 

– Попробовал, значит?

– Хранцузский ковровый платок с ярмарки привозил. Не приняла.

Сдирая с крыши тесину, Федот охотно заговорил о Парамоне Вахатове – давно о нем ни слуху ни духу. А Катерина Латкаева, Ненилина дочка, – вылитая отец. Не латкаевской она породы – это и дураку видать. А девка – загляденье одно.

Вспоминали, как вместе с Парамоном строили церковь, – молодые были тогда, горячие. Много воды утекло с тех пор. Ненила на прежнюю Неньку совсем не похожа – расползлась телом, на всех злая какая-то, куда прежняя красота подевалась, поблекла, видать, без настоящего мужика; а подружка ее бывшая – Палага – вон ведь какая завидная бабенка стала, королева!.. Говорят, Пашка Валдаев по ней давно сохнет…

Летели вниз тесины, стропила, трухлявые бревна. Над ветхим жильем стояла пыль столбом, и казалось, дом словно проваливается сквозь землю – стены все ниже, ниже, вот уж и трубы не видно, а вокруг – кучи гнилого дерева да битого кирпича.

После обеда завалили и заровняли подпол.

В один из воскресных дней Валдаевы и Нужаевы устроили две помочи; на них собрались родные, соседи, знакомые – подсобляли строить: рыли подпол, настилали мох под бревна, готовили толстые дубовые сваи под переклады. Приходили помогать и Палага Якшамкина, и Аксинья, жена Гурьяна, которая сразу заметила, что один из плотничьей артели – Павел Валдаев – не спускает с Палаги глаз. Видать, она ему нравилась. Но что между ними может быть? Палага хоть и соломенная вдова, но строго себя блюдет, а Павел Валдаев – женатый…

8

Одиночество изводило Елисея Барякина – не находил себе места в неуютной избе. Поначалу стремился на люди: часто бывал в Зарецком, в Рындинке, ночевал там у дружков и нередко не появлялся дома по нескольку дней кряду; однако и среди людей не нашел себя – и снова вдруг остро потянуло к уединению; тогда он купил в городе ружье, рыболовные снасти и зачастил ездить верхом с ночевой на Суру, где ловил рыбу и постреливал дичь.

И рад был, когда попросилась к нему на жительство его сестра Ефимия, жена Кузьмы Шитова, с годовалым ребеночком. Ведь изба Елисеева даром пустовала, у Шитовых же – теснота. В пустой избе вольготнее, к тому же и женская рука в доме – и приберет, и постирает; так что и Елисей, и сестра – оба были рады такому случаю.

9

Когда матки в доме Валдаевых были поставлены в свои гнезда, по исконному обычаю, к одной из них привязали горшок с гречневой кашей, завернутый в шубу. Надо было найти сильного и ловкого мужика: он должен с топором в вытянутой руке, держа его лезвием к себе, трижды обойти верхний венец, а потом пройти по матке до середины и с молитвой обрубить бечевку; горшок с кашей должен упасть на пол, да так, чтобы не разбиться, – иначе долго не жди счастья на новом месте.

Что и говорить, не всякий на такое горазд; один жаловался на ноги, другой признавался, что руки дрожат. Смельчак, однако, нашелся. Расторопный Павел Валдаев, не говоря ни слова, поднялся на верхний венец, с топором на вытянутой руке зашагал по бревну, сделал три круга, прошел до середины матки, тюкнул по бечевке топором – мешок упал на пол, но стукнулся глухо, без треска, – не разбился!

– Ну, Павел, спасибо тебе. – Роман пожал удальцу руку и заметил, что Ульяна бросила на Павла ласковый взгляд, потом одарила еще одним. – Спасибо, – повторил он, будто не заметив жениных взглядов.

– Да что об этом… – махнул рукой Павел. – Слава богу, не уронил он меня оттуда.

Роман погрозил жене пальцем.

Собрался народ и возле новой избы Нужаевых. Там трижды прошел по верхнему венцу Афоня Нельгин и ловко подрубил мешок.

Валдаевы и Нужаевы угощали помощников и плотников брагой – заранее заготовили ее к концу строительства. Не преминули явиться бражничать – ну и колдовской нюх! – Трофим Лемдяйкин и Вавила Мазылев, два чародея, которые никак не могли поделить, кто из них первый колдун в Алове, а кто – второй.

Вавила Мазылев, купив барякинскую ветряную мельницу, заделался мельником, а все дела по дому и свою лавку поручил единственному сыну – Глебу. И начал чудить. Сшил себе шапку из рукава старого чапана, казавшегося ржавым; подпоясывался мочальной веревкой; на левую ногу, обернутую синей портянкой, напяливал мордовский лапоть, а на правую опорок валенка. На одной руке носил голицу, а на другой – красную перчатку, испестренную яркими заплатками. Так ходил он и зимой и летом. Для устрашения.

По его примеру Трофим Лемдяйкин носил вывороченную шерстью наружу шапку и шубу, холщовые карманы которой болтались на виду.

Оба завидовали друг дружке. Ведь если у кого-либо в селе свадьба, похороны, крестины, колдуну всегда дверь открыта; проходи, садись на самое почетное место. Боялись и уважали – вдруг порчу напустит.

Придя бражничать, оба посчитали, что один из них явно лишний. Они сидели друг против друга и молчали, пожирали один другого глазами. Вавила был лет на двенадцать старше. Наконец Трофим, видя, что все на них смотрят и чего-то ждут, кашлянул и сказал:

– Слышал я, Вавила, умеешь хорошо нашептывать.

Мазылев чесанул пятерней бороду, похожую на веник из полыни, и тихо сказал:

– Могу.

– Может, перед всеми покажем, кто из нас могутнее?

– Думаешь тягаться со мной? Зря. Не выстоишь.

– Как бог повелит. Попробую.

– Ох, не туда суешься. Себя пожалей. Потом сраму не оберешься.

– Роман, голова точеная, найди два пустых ковша.

Трофим предложил наполнить ковши брагой, заговорить их, выпить до дна. Кто выдержит, здесь останется, а кого стошнит – со двора вон.

– Давай, коли так… – кивнул Вавила. – Видать, тесно тебе со мной за одним столом. На меня потом не пеняй!

Вавила заговорил полный ковш шипящей браги, облокотясь на окно. Трофим отвернулся к божнице, накрылся полой своей вывороченной шубы, как ворон крылом, вынул из кармана берестяную тавлинку с нюхательным табаком, опростал ее над ковшом и снова спрятал в карман. Потом забормотал:

– Руцяр, Лачар, Кудей…

И, выпрямившись, сообщил:

– Мое угощение, точеная голова, готово.

Колдуны поменялись ковшами и до дна выпили брагу. Все ждали, что будет.

Не успел Трофим сосчитать до сорока, дед Вавила побледнел как полотно. Рвота неудержимо подступала к горлу. Рванулся из-за стола, прикрывая обеими ладонями рот, – и во двор. За ним ринулись любопытные. Первым вернулся Афоня Нельгин и объявил:

– Колдун в блевотине своей валяется.

– Достукался, – сказал Трофим в адрес поверженного в прах прославленного колдуна. – Дураку ясно, я сильней его.

– А вдруг от заговора окочурится?

– Не… Опростает нутро и пойдет восвояси.

Трофим был прав: посрамленный Вавила встал, потоптался на месте и пошел со двора, позабыв на крыльце свою шапку.

К Платону подсел Павел Валдаев. Заговорили о сельских новостях. Об отрубах. Павел был наслышан, что Наум Латкаев ездил в уездную землеустроительную комиссию, и там ему дали совет: поспешай, мол, с выделом земли, пока остальные селяне молчат. А то придет время, они расшевелятся, и тогда будет труднее Наум написал прошение, чтоб его выделили. И ведет разговоры с управляющим имением – хочет купить пятьдесят десятин графской земли. Пятьдесят да плюс своя… Будет хлопотать, чтобы нарезали ему участок в поле у речки Сарки. Там и хутор поставит…

Платон уже слышал про отруба. Все они говорили, и говорили по-разному. Многие колебались. Хотели выйти из села на отруба и хутора строить там, но опасались, как бы чего не вышло. Село раскалывалось, трещало. Ходили слухи, будто на постройку и обзаведение хозяйством на хуторах можно взять ссуду из крестьянского банка, – до тысячи рублей! – но пока никто такой ссуды не брал, потому что никто не знал, как приступиться к новому делу. Латкаев первым пошел на отруб.