Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Да что так спешно? – снисходительно усмехнулся священник. – Может, в следующий раз?

Но Евграф настаивал, говорил, что исповедоваться ему непременно нужно сейчас, что взял он на душу великий грех, – и теперь вот места себе не находит, мается и страдает.

– Все мы не без грехов, – вздохнул отец Лаврентий, а после исповеди наставнически пожурил Евграфа и потребовал, чтобы тот сдал ключи соборному дьячку: – Надобно проверить, не все ли сундуки ты опростал.

В тот же день вечером, верная уговору, прибежала в соборную сторожку за дровами Еленка Горина.

– Дядь Играф, ты меня помнишь?

– А как же!..

– Мамка сказала: ты – добрый. Она совсем хворая, даже не встает…

Исповеданный, а потому и успокоенный сторож отнес к ней на дом вязанку вдвое больше вчерашней. А возвращаясь, встретил соборного дьячка Еремея – низенького, горбатенького, с заостренным, как будто птичьим, носом и юркими плутоватыми глазками. Еремей насмешливо поклонился ему в пояс:

– Здравствуй, свет наш Евграфушка. Почем нынче дровишки?

– Где мне знать: не покупал, не продавал.

– Сам видел…

– Э, – махнул рукой Евграф, – отнес охапочку одной вдовице.

– А ключи-то от сундуков ты мне отдашь? Намедни отец Лаврентий приказал, чтоб ключи от сундуков у тебя забрать.

Евграф протянул ему связку ключей.

Дьячок сунул ключи в карман, притворно вздохнул, похлопал по плечу Евграфа и сказал:

– Махни рукой, браток, на суету мирскую и пойдем ко мне, обмоем твою душу грешную – друзьями будем…

Домой Евграф вернулся за полночь. В стельку пьяный. Сел на лавку и уронил голову на грудь. Жена хотела раздеть его и уложить в постель, но он с решительным и вроде бы даже не пьяным видом отстранил ее. Сидит, сидит, склонит голову чуть ли не до пола, встрепенется и пробормочет:

– Да-а…

Помолчит-помолчит, да и вскрикнет:

– Да!

Потом с угрозой:

– Да-ааа?!

Так, не раздеваясь, и уснул на лавке.

3

– Станция «Березай» – кому надо вылезай! – выкрикнул неугомонный говорун в красном нагольном полушубке, выходя из вагона впереди аловцев, доехавших до Симбирска.

Состоятельных пассажиров, ставших седоками, умчали по звонкому гололеду городские извозчики.

Гурьян взглянул на привокзальные большие круглые часы на столбе, похожие на опрокинутое набок лукошко, и заметил:

– Кондуктор правду нам сказал: приехали мы ровно в шесть утра…

Порасспросив у проходящего мимо них носильщика дорогу, аловцы пошли в лениво, словно нехотя пробуждающийся город. Паровоз, домчавший их сюда, глубоко и тяжело вздохнул им вслед.

Вступая в жаркий спор у каждого поворота, три товарища до рассвета проплутали переулками да закоулками пригорода, где вперемешку с приземистыми старыми избушками стояли каменные купеческие лабазы, и вышли на широкую слободскую улицу.

Гурьян обратил внимание своих друзей на замысловато расписанную вывеску трактира.

– Не мешало бы позавтракать, – сказал Афоня.

– Дорого, поди, там все, – пророкотал насупившийся Аристарх.

– Зайдем – узнаем, – предложил Гурьян. – В тепле хоть посидим…

Трактир был открыт, но посетителей в нем не было; полнотелый хозяин с бабьим лицом возился за буфетной стойкой; пахло селедкой и свежевымытым полом; скамейки были выскоблены до желтизны.

Трактирщик, увидав вошедших, позвал обрадованно:

– Половой!

Из соседней комнаты выскочил шустрый конопатый малец лет пятнадцати, услужливо улыбнулся, быстро и ловко перекинул через левую руку салфетку с мережкой – и направился к столу, за который уселись трое друзей.

С наигранным проворством обмахнув клеенчатую скатерть на столе, он обратился к первым нынешним посетителям:

– Чего прикажете подать вам, господа хорошие?

– Полштофа водочки, три фунта ситничку, по небольшой селедочке на каждого порежь, а потом, известно, и чайком попотчуешь, – ответил весело Гурьян.

Подросток понимающе кивнул и подошел к буфету.

– Господа, – сказал с издевочкой Афоня, – здесь нас обдерут, как липок…

Половой принес им выпивку, потом закуску.

– Где бы руки мне помыть? – спросил его Гурьян, наполнив рюмки водкой.

Малец указал ему взглядом на синюю завесу, за которой виднелась открытая дверь. Войдя в нее, Гурьян очутился на кухне, нашел рукомойник, обмылок, полотенце и начал мыть руки. Проходя мимо него, подросток остановился и посоветовал:

– Сперва распейте полуштоф, а то повадился ходить к нам Грех-великий, лиходей, любитель выпивать чужие рюмки. Всех клиентов он от нас отвадил…

– Будто сказку слушаю, – сказал Гурьян в ответ. – Однако, кто же он такой?

– Верзила силы непомерной. Летом – крючник, а зимой золоторотец, потому как пристань до весны закрыта, Волга спит…

– Увижу, как посмеет он обидеть нас.

– Обнакнавенно.

Товарищам Гурьяна, сидящим в зале за столом, показалось, что они его недопустимо долго ждут.

– Отродье Варлаамово, – косясь на дверь за занавеской, проворчал Афоня. – Руки, вишь, ему с дороги надобно помыть…

– Необходимо, – произнес Аристарх услышанное им вчера в вагоне слово. – Не ворчи. Пушшай потешит свою душу. Чай, за это плату не возьмут со всех троих…

– Как знать. Про то мы неизвестны.

– Добрый человек, а почему бы нам не опростать свои посудинки?

– Да неудобно без Гурьяна: вроде как старшой над нами он…

– А мы к его пайку не прикоснемся.

Выпивая свои стопки, два друга запрокинули голову, как поющие петухи. Тем временем в трактир вошел высокий здоровенный дядя с опухшим сизым лицом пропойцы, не снимая шапку, с ходу подошел к сидевшим за столом, выпил Гурьянову водку, «закусил рукавом», сел за соседний столик, покосился на трактирщика, опасливо поглядывавшего на него, и приказал:

– Музыку заведи!

Хозяин завел граммофон, который, захрипев, продолжил недоконченную песню:

 
Ай люди, караул!
Батюшки мои, разбой!
 

Стараясь не моргать, Афоня с Аристархом уставились на странного посетителя и не могли взять в толк, по какому праву он бесцеремонно выпил чужую водку.

– Где мое вино, ребята? – спросил, подходя к ним, Гурьян.

– Вон тот охальник вылакал, – ответил Афоня, показывая пальцем на нового посетителя.

– Зачем же вы ему позволили?

– Ты думаешь, он спрашивал или, допустим, попросил? – ответил на вопрос вопросом Аристарх. – Недобрый человек он – вот и все. Таким порядок нипочем…

Валдаев подошел к охальнику.

– Ты почему так озоруешь?

– Потому как я иначе не могу.

– Да кто же ты такой?

– Силач.

– Я тоже…

– Врать негоже.

– Так пойдем на двор да и поборемся.

– В бараний рог согну, мордовский сын.

– Увидим – кто кого.

– Да ты, никак, всурьез?

– Боишься?

– Ну пойдем, коли…

Во двор за ними высыпали все, кто был в трактире. Долго таскали друг друга силачи, топча хрустевший под ногами чистый, рыхлый снег. Желая победы Гурьяну, трактирщик осенял свою грудь размашистыми крестами. Борющиеся, казалось, танцевали, только не под музыку. Зрители, выбежавшие кто в чем, начали зябнуть, а борцы, не обращая на них никакого внимания, безуспешно применяли все новые замысловатые приемы. Измотав последние силы, они решили ударить один другого кулаком и на этом окончить поединок, признав победителем того, кто устоит на ногах.

– Но чур: не уступать, а бить наверняка, – сказал трактирный озорник.

– Что ж… Будем биться честно. Твой черед по старшинству.

Валдаев, получив удар в подложечку, чуть не упал. Ответным же ударом тоже не сумел свалить противника.

– Знать, каши мало ты поел, браток.

– Так ты, судя по этой поговорке, сам, оказывается, мордвин.

– Да. Только вот оказия какая получается: никак тебя не одолею. Кто такого крепыша сработал? Не коваль?

– Кузнец.

– Мы, братец, равносильны.

– Как тебя зовут, приятель?

– Грех-великий.

– Это прозвище, а я тебя хочу по имени и отчеству назвать.

– Мне лестно было бы услышать это, но ведь я тебя не поборол и кулаком не повалил. Тягаться более не могу: с натуги что-то в бок вступило мне…

Они вошли в трактир.

– На чем поладили? – спросил хозяин заведения Гурьяна.

– Я слабее оказался, ваше степенство… Как зовут моего покорителя по имени и отчеству?

– Чего не знаю, того и сказать не могу. Для всех он Грех-великий.

– Совесть надо знать, хозяин: сколько денег через его руки перешло к тебе в карман? А ну-ка назови его разок по-человечески.

Трактирщик, почесав затылок, промурлыкал:

– Мы согласны. Как тебя зовут и величают? – обратился он к пропойце.

– Менелай Мироныч.

– Повтори, – настойчиво сказал Гурьян хозяину.

– Что ж… Будем помнить, Менелай Мироныч.

Не только польщенный, но и растроганный Менелай Миронович снял шапку, положил ее на стойку и сказал трактирщику:

– Меняю новый малахай на полуштоф. Такого человека да не угостить, – кивнул он на Гурьяна, – вправду грех великий.

Надевая ему на голову шапку, Валдаев сказал:

– Нельзя царю природы без венца. На полуштоф я денег наскребу.

После завтрака Афоня развязал свою котомку, чтобы денег достать и расплатиться за себя, покопался в ней и схватился за голову.

– Беда, братцы, – промолвил он. – Я второпях не взял с собой из дома адресок Евграфа Чувырина. Что делать нам теперь? Где будем ночи коротать?

– Ко мне пойдемте, – предложил им Менелай Миронович. – Моя жена вам будет очень рада: при гостях я смирный…

4

Всю ночь тяжко стонала мать Еленки Гориной, металась в жару на кровати, – не узнавала ни дочери своей, ни соседки, которая осталась на ночь подле ее постели. Под утро стало вроде бы легче, попросила воды попить. Соседка принесла кружку с водой, но больная не отпила ни глотка – тяжело вздохнула, дернулась, как бы желая привстать, и отдала богу душу. Тихо отошла на вечный покой, не потревожила дочку, прикорнувшую под утро на лавке. Когда же Еленка проснулась, увидала в комнате четырех женщин, – они уже обмыли покойницу и положили на стол, накрыв простыней. Еленка боялась подойти к матери и отдернуть простыню, чтобы посмотреть на ее лицо. Казалось, будто мама умерла не по-настоящему, будто к вечеру встанет она, улыбнется и скажет:

– Экий долгий сон меня сморил.

Но потом поняла, что мама никогда не встанет. И заплакала. Одна из соседок утерла фартуком ее лицо и сказала:

– Беги, доченька, к купцу Осокину в лавку. Там брат мой старшим приказчиком. Ты скажи ему, пущай пожертвует тебе лоскут коленкору на платок, пусть мятый, – я простирну и выглажу.

– А лавка где?

– Через базар иди. На другом конце… Там спросишь. Язык до Киева доведет.

Елена накинула рваную шубейку, сшитую покойной матерью из отцовского пиджака, – отец умер пять лет назад, – укутала голову старой материнской шалью цвета застарелой плесени и торопливо зашагала по улице, по которой ползли тени от дыма, валящего из печных труб.

Базарная площадь кишмя кишела людьми, метавшимися туда и сюда точно крупинки в кипящей похлебке. Никому не было до Еленки никакого дела, и она никак не могла сосредоточиться на ком-либо, чтобы спросить, где лавка купца Осокина. И среди этой толчеи, базарного гомона она вдруг почувствовала себя одинокой. И так остро почувствовала свое одиночество, что на глаза навернулись слезы. И вдруг…

– Кому платки – бегите, какой вам мил – берите!

Нет, свет не без добрых людей. «Какой вам мил – берите!» Сами предлагают платок для мамки!

Протолкнулась сквозь толпу к палатке, откуда летел приглашающий женский голос. А платки – вот они! – висят на веревке – бери любой, какой нравится. Выбрала Еленка платок потемней, стащила с веревки и, засовывая добычу за пазуху, побежала. Но услышала за спиной истошный крик: «Воровку держи! Лови!» Остановилась, озираясь. Не подумала, что воровка-то – она. Рыжая торговка схватила ее за шиворот и вырвала из-за пазухи платок.

– Мерзавка! На чужое заришься?! – и с размаху ударила малютку по лицу.

Проходя по базарной площади, Гурьян Валдаев, Афоня Нельгин и Аристарх Якшамкин услышали надсадные вопли:

– На тебе, на тебе! Не воруй, подлянка!

И детский визг.

Толпа густо обступила место, где торговка платками наказывала девочку. Со всех сторон кричали:

– Так ее!

– Дубась покрепче!

– Таким и жизня ни к чаму!

Когда аловцы протиснулись вперед, девочка лежала на земле, но уже не кричала, а лишь широко открывала рот после каждого удара.

– Не терзай малютку – без души ребенка оставишь! – Гурьян перехватил руку торговки.

– Куда лезешь! – огрызнулась та. – Воровка ведь. Платок украла. – Она показала темный платок и снова ударила девочку.

Вперед шагнул Аристарх.

– А тебе чего? – Торговка зло взглянула на парня.

– Охоня, ухи у миня не красной?

– Как огонь.

– Я, видна, очен рассердилця. Она рабенку до смерти биет… Эй ты, не бей! А то се косы раздерву!

При виде неожиданных заступников торговка попятилась.

– Чего не в свое дело суетесь? – Лицо ее покрылось красными пятнами. – Она вам родня, что ли? Или вы с ней заодно?

– Ну, эта дела не твоя.

Гурьян заглянул в большие, не детские глаза девочки:

– Зачем тебе такой темный платок?

– Не мне, для мамки. Померла она утресь. Голову повязать нечем. У меня и тятьки нет. Он раньше мамки помер.

– Ишь, как врет! – сказала торговка.

Гурьян взял в руки платок.

– Сколько стоит?

– Рупь.

– Держи. – Гурьян протянул торговке целковый. – И отступись от девчонки. – Он стащил с Аристарха шапку и пустил ее по кругу.

– Люди добрые, не для себя прошу… Подайте, Христа ради, сиротке…

В Аристархов малахай посыпался веселый дождь из медных и серебряных монет.

5

Придя домой обедать, Евграф вздохнул с облегчением: не было нынче обычного затхлого пара, какой поселяется в доме, когда жена стирает. Калерия гладила на столе. Она поставила утюг на подставку, поправила сбившиеся на лицо волосы и устало проговорила:

– Не раздевайся. Сходи к отцу Лаврентию. Звал зачем-то.

– Сам приходил?

– Нет. Еремея присылал.

Когда Евграф ушел, Калерия хотела начать гладить, но почувствовала, что устала, – ноги ныли, руки были как не свои. Прилегла на постель. Вздремнуть бы, но в голову лезли тревожные думы: о грехе, который принял на себя муж, о том, что бог должен простить Евграфа – ведь ради детей взял он одежду из сундука. Зачем протопоп позвал мужа? Что он скажет Евграфу? А вдруг… вдруг Евграфа заберут в полицию?..

Вскоре вернулся Евграф и сказал, что отец Лаврентий его обрадовал – отдал ключи, пожурил, но, слава богу, все хорошо обошлось, однако сердце все же ноет, на душе неспокойно, поскорее бы вернуть взятое из сундука…

В сенях послышался тяжелый топот, дверь отворилась, и вошли три молодых мужика: первый – роста огромного, головой до потолка достает, второй – ему по плечо, третий еще на добрую четверть аршина ниже, а с ними – девочка Еленка, та самая, которая приходила в сторожку за дровами.

Вошедшие сняли шапки, поклонились и перекрестились на образа. Евграф сразу догадался, что парни – из деревни. Но кто такие? Зачем сюда?..

– Не узнаешь нас, Евграф?

– Да вроде…

«Ба! – да ведь это аловские мужики, не иначе! Средний, кажется, Гурька Валдаев… Точно – он!..»

– Гурьян? Десять лет не видел тебя, а признал! Валдаевская порода. А вас, любезные сельчане, тьфу ты, грех какой, никак не вспомню…

– Вай, меня, дядь Граша, как не помнишь? – оскалил зубы Афанасий. – Я в ваш сад за яблоками лазил, а ты меня за это крапивой…

– Афонька? Нельгин? Вот пострел! А чей же третий?

– Самый длинный у нас в селе кто?

– Якшамкин? Меньшой, что ли?

– Аристарх.

– Ну вот и слава богу – всех узнал. А тебя кто так разукрасил? – Евграф повернулся к Еленке. Ее лицо было усыпано ссадинами. – Кто тебя так?

– Меня тетька била… На базаре. Вишь, дядь Играф, кого я тебе привела?

– Спасибо ей, а то бы тебя не нашли. – Гурьян кивнул на девочку. – Мамка у ней померла. Вчера схоронили. У ней дома два дня жили… По тебя речь зашла, а она, оказывается, знает, где ты живешь. Ну, мы сразу – к тебе.

– Мы, дядь Граша, все время про тебя вспоминали. Думали, поможешь нам, – сказал Афоня.

– Сначала выпить полагается, – заговорил Аристарх, – а там и покалякаем.

Он достал из кармана штоф, ударом ладони об донышко распечатал его и поставил на стол. Хозяйка пошла подать закусить. Гурьян начал рассказывать про то, как на базаре они отбили у торговки Еленку, про похороны ее матери, – теперь вот девочка осталась сироткой, негде голову приклонить…

Калерия, накрывая на стол, искоса поглядывала на Еленку, – та пристроилась у окна, и по выражению ее лица было видно, что она не слушает, о чем говорят взрослые, – ушла в себя, в свое горе.

И, перехватив жалостливый взгляд жены, Евграф кивнул на девочку:

– А что, возьмем в приемыши? – В голосе его не было настойчивости – лишь жалость и участие.

– А почему бы не взять? – Калерия пристально посмотрела на сироту. – Прокормимся как-нибудь… Куда же ей теперь? Пусть тут будет…

– Ну и быть по сему, – заключил Евграф. – Давайте-ка выпьем, гости дорогие.

Когда языки развязались, мужики заговорили о деле – приехали на заработки, весь день шлялись по городу, но никто не нанимает, а они согласны на любую работу. Евграф сказал, что насчет работы в городе трудно, но можно сходить к купцу Осокину – тот, поговаривают, собирается новый особняк ставить, может, ему нужны плотники.

Афанасий вскочил и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вай, совсем забыл!.. – Он полез в карман. – Велено тебе передать… Барякин, мельник наш, велел тебе деньги… вот, двадцать восемь рублей… Говорит, должен я давно Чувырину… Спасибо ему скажи.

– И ему спасибо! – обрадованно ответил Евграф. – Я и думать о них забыл!

У хозяйки от такой неожиданности выпала чашка из рук. Двадцать восемь рублей! Да ведь это как манна небесная!..

Поговорив еще немного об аловских новостях, гости ушли проситься на работу к купцу Осокину. И когда смолкли за дверью шаги, Калерия взяла со стола деньги и протянула мужу:

– Слава тебе, господи! – Она перекрестилась в передний угол. – Ступай выкупи вещи, положи в сундук. И у меня на сердце покоя не будет, пока не выкупишь…

– Ну, вот… Пойду у черта душу выкуплю.

Повеселевший Евграф начал собираться.

Когда он ушел, ребятишки забрались на печку, о чем-то недолго пошушукались и заснули. Калерия догладила белье, прибралась в доме и тоже легла прикорнуть. Проснулась от резкого стука в окно. Она не сразу сообразила, в чем дело, но почувствовала что-то неладное и торопливо подбежала к двери.

– Кто там?

– Спятила ты, что ли? Открывай! Все кулаки отбил, стучавши.

– Приустала за день…

– Беда стряслась… – Евграф снял шубу. – Выкупил я тряпки те, в подвал захожу, чтобы честь по чести… Глядь, замков на сундуках нет! Один открыл – пустой, второй, третий – пустые! Куда ни гляну – пусто, пусто, пусто. – Он поколотил себя по голове. – Ни одной тряпки… Куда? Куда все подевалось? В сундуках-то всякого добрища – тыщ на три, не меньше, было…

– Батюшки, куда ж подевалось? К отцу Лаврентию беги…

– Был у него… Да толку что? Не знаю, говорит, про это ничего. Ты, говорит, хранитель, так тебе и отвечать.

– Так ведь сам он велел тебе дьячку ключи отдать.

– Говорил я ему… Он свое твердит, мол, знать ничего не знаю, иди, говорит, проспись…

– В полицию надо!

– Завтра же в каталажку посадят.

– Так что же делать?.

От Евграфа пахло водкой, – возвращаясь из церкви, завернул он в кабак да и выпил с горя. И теперь, разомлев в жарко натопленной сторожке, пьяно облокотился на стол и бормотал:

– Да как же это, а? Ка-ак?

– Горе такое, а ты глаза водкой налил.

– Ка-ак?

– Спать ложись.

Калерия вдруг подумала, что, может быть, все не так, как говорит муж; может, никто ничего из сундуков не брал, а просто ему причудилось, будто они пустые…

– Э-хе-хе!.. Дурак дураком ты, Яграф Чувырин, – сам с собой заговорил супруг. – Слушай. – Он повернулся к жене. – Как меня посадят, в Алово поезжай. Примут… А ведь все ты… Ты сказала: иди исповедуйся… Исповедовался! А теперь найди-ка концы!.. Э-хе-хе.

– Вай, беда-то какая!

– Сами ее накликали…

6

Вот и пришли они, черные дни, – нежданно-негаданно. Исстрадалась, истерзалась, извелась Калерия: во всем винила себя – зачем, глупая, послала мужа на исповедь…

– Себя не вини, – успокаивал Евграф, но в груди у него тоже бился страх перед неизвестностью. – Я – шапка в доме. По своей глупости страдаю…

Был уверен Евграф, что винить надо дьячка – ведь ключи у него были… Но как докажешь? Все скажут, что это он, Евграф, опорожнил сундуки. Ведь сам же признался на исповеди, что однажды взял вещи купца Наумова. Единожды взял и во второй раз мог взять… Так подумают. А дьячок – что? Соборное начальство ему доверяет. Надо было сразу, как только дьячок ключи отдал, сундуки проверить…

Утром встретил Евграф квартального надзирателя.

– А-а! Иди-ка сюда, – подозвал квартальный.

Сердце оборвалось у Евграфа – конец!..

– Дорожки вокруг собора как стеклянные. Скользкие! Пора песком посыпать, а уж сам-то ведь не догадаешься, тебя подталкивай все да увещай! – распекал его надзиратель. – Смотри у меня, сторож, доберусь я до тебя – рад не будешь!

Отвел душу и ушел, довольный произведенным на Евграфа впечатлением. А Чувырин вздохнул – бог помиловал на этот раз, пронес беду над головой. Но не миновать ее, не уйти от нее – вот-вот нагрянет она.

Так оно и случилось.

В два часа пополудни ввалились в сторожку, бряцая саблями, двое полицейских. За ними нехотя плелись понятые – пономариха и звонарь.

– Здесь живет Чувырин… Евграф Филиппович? – равнодушно спросил пожилой полицейский офицер, заглядывая в записную книжку.

– Я это, – ответил Евграф, свешивая ноги с печки, – почувствовал, как половодьем схлынуло с его души томящее предчувствие.

– Слезай. Обыскивать будем!

Не удержали Калерию ноги – тяжело опустилась она на лавку да так и замерла, пока горячий утюг, забытый ею на чужой батистовой кофточке, не начал чадить, и пономариха сняла его.

Другой полицейский, меньший по чину, ощупал хозяина с ног до головы, но ничего не нашел, кроме связки ключей от соборного подвала, отвязал их с пояса Евграфа и положил на стол, а затем обшарил весь дом, сени, перетряс постель, даже пощупал выглаженное и неглаженое белье. Должно быть, искал деньги. После этого составили какую-то бумагу и Чувырины подписали ее, не читая. И когда подписали, офицер приказал Евграфу одеваться. Лишь тогда Калерия все поняла, разрыдалась, повисла на шее мужа. Евграфу было жалко не столько самого себя, сколько жену. С трудом отстранив ее, он обласкал взглядом плачущих детей, которые забились в угол, поцеловал их по очереди и первым шагнул к двери.

Маленький Костя сорвался с места, сунул ноги в подшитые материны валенки и выскочил на улицу в одной рубашке и без шапки. Было холодно, мела обжигающая поземка. Валенки скинулись с его ножек, но мальчик все же бежал следом за отцом, – тот понуро шел чуть впереди полицейских.

– Тять-ка-ааа, ме-ня-а возьми-и!

Евграф не выдержал и оглянулся. И показалось ему, будто малыш, залепленный снегом, седеет на его глазах.

– Вернись, сынок, замерзнешь.

– Подожди… я счас… оденусь.

Но отец ничего не ответил – пошел дальше, и пурга скрыла его от глаз сына…

…Под вечер зашли к Чувыриным Гурьян Валдаев, Афоня Нельгин и Аристарх Якшамкин.

Калерия уже пришла в себя, но ни на чем не могла сосредоточиться, ни за что взяться – куча белья так и осталась недоглаженной, постель – не заправленной; все в доме было перевернуто, но Калерия стояла у окна, все еще как бы не в силах пошевелиться, и смотрела, как метель кружит в воздухе белые пушистые хлопья.

– А где Евграф Филиппыч? – спросил Гурьян.

– В арестантской, – ответила Калерия.

Гости удивленно переглянулись: вот тебе на!

– Да за что же он там?

– Все за… – начала было Калерия, но не договорила. Если сказать правду, поймут ли? Растрезвонят потом по всему Алову – стыда не оберешься. Разве можно другим объяснить свое горе? Одни так поймут, а другие – эдак… – Набуянил по пьянке, – солгала она. – Зеленая – она до добра не доводит.

– Да-а-а, – протянул Афоня. – Это верно. Да ты не горюй, если по пьяному делу, считай, скоро на воле будет.

– Мы, Калерия Дементьевна, прощаться пришли, – сочувственным тоном проговорил Гурьян. – Дела у нас тоже неважные. Подходящей работы нет… Нынче вечером отправляемся в обратный путь. В Алове над нами, понятно, посмеются, но и здесь не слаще.

– Что ж, путь вам добрый.

Уходя, Гурьян подмигнул Еленке, выглянувшей с печки. Девочка кивнула ему и улыбнулась.