Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Ненила бросилась к старухе и закрыла ей рот ладонью.

– Сваха, – молвила она сквозь слезы, – пойдем наружу.

И силком потащила бабку Мавру в сени.

– Ты на что, бессовестная, намекала. Кто твою дочку извел? Мелешь, сама не зная что!.. Ведь все знают, отравилась, несчастная, вместе со всеми…

– Двух седых и двух, известно, черных тараканов извели. Да, вам, волкам, теперь без них малина – не житье будет. Но знайте, рагутаны, покарает вас бог. Может, недалек тот час…

– Ты приходи ко мне по-родственному, коль нужда пристигнет.

– И меня отравить хотите? Собирать пойду, но к вам, нелюдям, не постучусь.

Когда выносили из дома четыре гроба, затрещало бревно в левой стене и содрогнулась матка в горнице у самого пола под правой стеной. Может, это только показалось Марку?..

Впереди всех шла девятилетняя дочка Захара Алякина, Тоня, и несла в руках черную курицу, позади всех шел черный, не меньше теленка, пес Верный.

На кладбище, когда гроб с телом Наума положили на две табуретки, собака внезапно бросилась к хозяину и лизнула его руку.

Пока закапывали четыре могилы да заделывали над ними холмы, все озябли и, прямо сказать, радовались окончанию церемонии. На десяти санях вернулись на хутор справлять поминки. Охранять могилу хозяина остался только Верный.

Ночью его съели волки.

Сразу после похорон Марк уехал из дому на лошади и пять дней его не было. Куда ездил – никто не знал. А как спросишь, если он ни слова не говорит. И впрямь потерял дар речи. И не вернулась она к нему ни через неделю, ни через месяц. Привезут, бывало, льняное семя из трех-четырех домов. Марк кивнет им в сторону икон, потом – на гири, которые лежат на видном месте, положит руку на сердце. Спросят Ненилу:

– Это он чего сказал?

– Идите, дескать, с богом, сами взвесьте, потом приходите ко мне за деньгами.

– Это как сами? Не боится, видно, что обманем?

– А нешто хватит у вас совести обмануть убогого? Верит вам. Вот ключи. И амбар идите сами откройте.

И пойдут селяне в амбар.

– Мужики, у меня к каждому пуду пять фунтов не хватает. Дома взвешивал…

– Ну, у тебя безмен архиерейский.

– Посмотрим, твой какой.

У каждого не хватает пять фунтов до пуда.

Долго разглядывают гири. Но как придерешься? – новые…

Придут к Марку, получат расчет и уедут. Потом свыклись с этим…

11

Плакал под дугой колокольчик, словно рыдали полозья санок. Когда встречался откос, Харитон вставал и придерживал сани, но, проехав опасное место, снова садился и, часто поглядывая на Лидию Петровну Градову, говорил о новом барине, Митрофане Адамыче, к которому вез докторшу. Харитону новый барин не нравился. Хуже прежнего. Никого человеком не считает. Вместо сердца, видно, холодную жабу носит. Скупее черта. Бобылей, бобылих, сумасшедших стариков и старух до одного из богадельни разогнал, и те, несчастные, разбрелись куда глаза глядят. Многим слугам расчет дал. В имении оставил шесть человек. Любимыч пока в сторожах ходит. Но до тех пор, пока парк не вырубят. А когда вырубят, ему тоже расчет дадут.

– Каменный дом думают ремонтировать? – спросила Лидия Петровна.

Харитон ответил, что рядом с селом Висягой, недалеко от леса, барин построил дубовые хоромы. Место там красивое. А в бывшей экономии графа живет Валидов, новый управляющий. И тот хорош. Любимыч ходит и зимой без шапки. А почему? Боится: забудет снять при встрече, и Валидов с работы выгонит…

– Слушай, Харитон Минеич, повези-ка ты меня по нижнему большаку. К леснику Чувырину заедем, повидать его надо… Обещал он мне травки кой-какие лекарственные…

– Да откуда отчество мое узнала? – с удовлетворением, поправляя усы, спросил кучер.

– Слыхала.

– За то, что человеком считаете, прокачу, где захотите.

Доехали до кордона. Лидия Петровна вошла в дом. Жена Гордея Чувырина, Марина, дула на ручку своей маленькой дочки, произнося после каждого вздоха:

– У собачки – боли, у кошечки – боли, у Зиночки – не боли.

Лидия Петровна поздоровалась, улыбнулась девочке и спросила, давно ли нет писем от Гурьяна.

– В том месяце письмо было, – ответила Марина.

– Непременно напишите ему по-эрзянски. Пусть приезжает в Алово. Нужен он здесь.

МЕЧЕНЫЙ МЕШОК

1

Незасеянная полоса, заросшая полевыми цветами, да баба, у которой муж давно на стороне, бросаются в глаза издалека.

И часто чувствует на себе Палага Якшамкина, соломенная вдова, оценивающие мужские и недоверчивые женские взгляды. И такое ощущение у нее, будто живет у всех на виду. Каждый шаг твой, каждое словечко, сказанное в сердцах, – все известно всему селу. И всяк тебя обидеть может. А у кого защиту найдешь?

Но хуже всевидящих и всезнающих взглядов донимает нужда. Хлеба у Палаги осталось – только ржаная краюха. Надо бы занять у кого-нибудь муки или ржи.

Она еще не знала, к кому пойдет со своей докукой, но когда достала с полки короб для рукоделья, из которого надо было вынуть красный платок, увидела давно начатую и незаконченную вышивку, – эта вышивка напомнила про Ненилу Латкаеву, с которой когда-то дружила. Вот к кому надо пойти! Ненька и слова не скажет, тут же попросит, чтобы немой Марк дал подруге хлеба.

Палага дошла до хутора. Почуяв ее, загремели цепями, залились лаем четыре собаки Латкаевых.

Ненька стелила по зеленой лужайке чистые холсты для просушки. Поздоровались, заговорили о житье-бытье, и к слову спросила Палага:

– Знаешь, зачем я пришла?

– Скажешь – узнаю.

– Хлебушка занять хочу. Пудика два муки да пшена полпудика детям на кашу. С нового урожая верну.

– Корова у тебя есть?

Палага ответила, что корову и лошадь забрали за недоимки. И теперь вот она не знает, что и делать. Скорей бы возвращался Аристарх. Придумал бы чего-нибудь…

И вдруг осеклась, когда увидела нехорошую усмешку на губах Неньки.

– Слышала, слышала, – сказала та. – На тебе долгов, как на хорошей барыне шелков. И дом твой каменный взаимодавцы продадут…

– Так уж и дом…

– А ну как мужик твой не скоро вернется! Чем думаешь потом платить?

– Бог поможет…

– А он мне шепнул: «Не давай Палаге взаймы: не вернет!» Хоть плачь, не дам я ни хлеба, ни пшена.

Палага некоторое время исподлобья и пристально смотрела на Неньку, словно не узнавала.

– Не стыдно тебе?

– Тому, кто сыт, – не диво стыд.

– Да ты подумай, чего городишь? К кому ж после этого я кланятся пойду?

– Алово – село большое.

– Да провалилось бы оно в тартарары вместе с тобой!

И резко повернувшись, Палага быстро пошла домой. Нет, не ожидала она такого от Неньки! Та будто в душу ей плюнула. А ведь подругой звалась!.. К кому пойти? Если Латкаевы отказали, то Алякины подавно не дадут. К Пелевиным или Мазылевым? Для них муж – острожник да каторжник… Будто он и впрямь разбойник!..

Придя домой, вспомнила, что завтра пятница – базарный день. И начала рыться в своих пожитках – искала, чего бы продать. Опорожнила свою коробью, достала из нее полусапожки, венчальный сарафан, юбки да кофты, что поновее, свертки холста, свою романовскую шубу и кожаные сапоги Аристарха. Связала все это в узел и пошла к Платону Нужаеву спросить, поедет ли тот на базар и если поедет, может, прихватит и ее товар. Платон сказал, что поедет, и вернул ей топор, который брал точить неделю назад.

Солнце село за тучу, и сумерки наступили раньше времени.

Палага пришла домой и зажгла огонь. Топор, когда клала его под лавку, блеснул – на миг, как молния. И в голове промелькнула черная мысль, которой она испугалась, да так, что по спине пробежали мурашки.

– Свят, свят, свят…

Вытерла холодный пот со лба. Но пугающей мысли не стерла – снова появилась та и снова бросила в дрожь.

Так и не покормив детей, положила их спать на коник. Ласково и заботливо закутала выцветшим розовым одеялом, думая все ту же черную думу: только смерть освободит ее и детей от нужды, и не лучше ли махом разрубить узел – взять да уйти с этого постылого света и ребятишек забрать с собой…

Словно протяжный вздох послышался с надворья – начался ливень. Палага тоже тяжело вздохнула. Почувствовала на щеках слезы. Что делать? Что?! А может, надо было уступить, когда предлагал Арефий?..

Три дня назад возле ее ворот остановился рессорный тарантас, из него вылез Арефий Локотков, про которого муж говорил: «барский холуй». Арефий вошел в дом и сказал, что завернул в гости. А она не могла взять в толк: зачем он заявился, что ему нужно. Справился, получает ли она письма от мужа; потом, словно подбирая слова, зашевелил губами; поводил тыльной стороной большого пальца под носом и, чтобы замять неловкость, кашлянул, потом еще раз, махнул рукой и спросил, не желает ли она получить двадцать пять рублей. Удивилась Палага: деньги большие, но кто и за что их даст? Арефий кашлянул, крякнул и пошел напролом: мол, деньги даст новый барин, Митрофан Адамыч, да не за так, а надо… надо того-самого… переспит с ней ночь – и получит она двадцать пять рубликов. И делов-то всего за такие деньги – одна ночка! И за ту ночку – две коровы! За одну-единственную!..

Слыхала Палага и раньше, что новый барин пошаливает с аловскими молодайками, но чтобы… Вскипела, давай отчитывать сводника. А он ухмыляется: за что, мол, ругаешь меня? Много таких сударок не хуже ждут не дождутся такой чести, да только мимо них она проходит. С ума она сошла, что ли, от пяти золотых отказывается. С голоду ведь подохнет!

Пуще прежнего объял ее гнев. Крикнула Арефию: пусть его барин дуплистой редькой завоняет, развалится, как старый гриб, она не игрушка для него. И добавила:

– С глаз моих сгинь, а то ухватом садану по загривку!

Бросила вслед ему подшитый валенок – угодила под правое колено. Арефий чуть-чуть не упал.

И вот теперь она подумала: а может, надо было согласиться? Но тут же отринула эту мысль. Нет! Нет! Нет! Лучше головой в омут…

И будто спорили в ее душе два голоса: добрый, поучающий, и злой, который ворчал вместе с раскатами грома за окнами:

– Три с половиной года без мужа прожила… Сколько за это время неженского горя претерпела, сколько печали, унижений, маеты да мучений разных! Несть им числа. Аристарх не вернется. Недаром до сих пор нет от него вестей. Тебе надо топором самой себе голову расколоть, иначе не вырвешься из горькой нужды.

Другой отвечал:

– Как Лильку оставить, ведь ей четвертый годик пошел!

– Неужели барам себя продашь? Помри лучше. Дети, дети… А чем их кормить? Пропустишь эту ночь – майся без хлеба и жди еще одну…

– Так ведь приготовила к завтрашнему базару кое-что для продажи.

– Кому твои манатки нужны!

– А вдруг… вдруг что-нибудь из них кому-нибудь приглянется. Попытка, говорят, не пытка… Умереть успеешь. В Алове много добрых людей: поможет кто-нибудь.

– Не ты ли вчера ходила к своей подружке Неньке Латкаевой – ведь отказала же она тебе. Так не обманывайся, несчастная. Бери топор…

Всю ночь Палага спорила сама с собой. И в конце концов не вытерпела душевных мук – взяла в руки топор.

– Пелагея, ты хотела на базар со мной ехать. Не раздумала?

Голос Платона вернул ее на землю. Она вздрогнула. Грохнулся на чистый пол топор.

– Двери у тебя не заперты. Куда уж выходила?

– Зарубить хотела себя.

– Господи, да ты что?! Как дошла?.. Хлеба нет? Понимаю. Нынче Матрена принесет вам каравай, а назавтра мы с тобой муки взаймы найдем. Брось чудить! Я ведь перед Аристархом за тебя в ответе.

– Думаешь, вернется?

– Куда же денется. – Платон взвалил на плечи тяжелый узел. – И топор дай-ка мне от греха… Вот так. Собирайся, поехали.

В Зарецком, на базарной площади, недалеко от того места, где распрягают лошадей, на лужайке, затоптанной, словно ток, Палага разложила на разостланное торпище все свои вещи. Покупателей не было; хотя две бабенки и повертелись возле нее, разглядывая свадебный сарафан, но ни одна даже не приценилась. Подошел, ощупывая жабьими глазами барахло, Захар Алякин и, переведя взгляд на продавщицу, поинтересовался:

– Наряды-то свои зачем продаешь?

– Есть нечего.

– Так бы ко мне пришла. Одолжил бы до нови ржи или муки.

Палага ушам своим не поверила.

– Так я сегодня же приду. Не откажи, пожалуйста.

– Ну что ж… Договорились. Приходи.

– Спасибо, – просияла Палага и подумала, что прав был Платон: свет не без добрых людей. Ненька не по-человечески поступила, зато Захар выручит…

Павел Валдаев, управившись со своими базарными делами, вышел из трактира в веселом расположении духа. Из кармана зипуна высовывалась белая головка полуштофа, в котором с каждым шагом булькала водка. Подойдя к Палаге, спросил:

– Ну как торгуем?

– Да никак, – ответила та. – Ничегошеньки никто не берет.

Павел еще утром, когда стоял в своем проулке возле запряженного в телегу буланого мерина, видел, как Платон Нужаев с Палагой проехали на базар. Как ей понравиться?.. Что-нибудь купить и подарить? Не ровен час откажет – стыда не оберешься.

– У меня в кармане водки штоф. Если поднесу тебе, не рассердишься? – спросил мужик полушепотом, пугаясь своей смелости. Палага приняла бутылку, не капризничая, и, кладя ее в кожаный мужнин сапог, сказала:

– Спасибо.

И снова подумала, что добрые люди на свете покуда не перевелись. А этой водкой можно угостить Захара Алякина – за уважение…

Кто так бессовестно солгал, будто от Алова за Зарецкого семь верст? Язык бы у того отсох!.. Палаге обратная дорога казалась длиннее длинной, а гнедая дяди Платона ленивой-преленивой. Подхлестнет ее хозяин кончиком вожжей – телега дернется, гнедая затрусит немного, но затем снова поплетется кое-как. До слез досадно было терять время. Кто-нибудь пойдет к Алякиным хлеба взаймы просить, опередит Палагу-бедолагу; и скажет ей потом Захар: «Ждал я тебя, да только вовремя ты не пришла. Пришлось другого выручить. Теперь уж лишнего-то хлеба у меня нет…»

Она сидела на телеге по-бабьи – спиной вперед, а ноги – к задку телеги. Как только рванет кобыла, Палага подается назад, и кажется ей, едут они не в Алово, а обратно, в Зарецкое, где она так ничегошеньки и не продала.

Лошадь остановилась у ворот Нужаевых. Палага схватила узел со своим добром и, не сказав спасибо, бросилась со всех ног домой, а уж там вынула из мужниного сапога подаренную Павлом бутылку и – к Алякиным.

Захар жил посреди Старого села, в порядке, что на солнечной стороне. Когда-то дом его был обит тесом, но обивка сгнила, пришлось ее снять, и теперь в глаза бросалась передняя стена, красная, как лицо хозяина. Двор вымощен досками. На одной из половиц рыжеет место, откуда, видно, недавно убрали лошадиный помет; над пятном плясал столб мошек.

Хозяин был дома. Его жена, Марька, собирала со стола чашки-ложки – осторожно, чтобы не гремели: на конике лежал Захар. Прилег отдохнуть, но едва услышал, что вошла и поздоровалась Палага, встал, потянулся, зевнул, перекрестил рот, поправил белые волосы, подстриженные под горшок.

Палага поставила на стол бутылку и села на переднюю скамью.

– Пришла к вам в ноги поклониться.

– Говорили уж об этом давеча, – сказала Марька. – Иди, Захар, взвесь ей.

– Сперва выпьем. – Хозяин сел к столу.

Марька вынесла из-за переборки моченых яблок. Хозяин хлопнул ладонью по дну бутылки. Пробка, вылетев, попала в черную кошку, которая дремала на койке, та испугалась, прыгнула на печку. Захар налил полную чашку водки и поставил перед Палагой.

– Я, дядя Захар, вкус вина не знаю и бог пусть не велит…

– Если до дна не выпьешь, с места не тронусь и сам не глотну ни капли.

Палага выпила вино и перевернула чашку вверх дном.

– Ну, закусывай теперь, – сказала хозяйка, раскалывая гостье печеное яйцо.

Якшамкина с голоду уплетала, не зная стыда. Захар даже для уважения не выпил и жене не поднес. И Палага подумала: дело хозяйское…

Пошли в амбар. Впереди Захар, за ним неверной походкой – Палага. Навстречу им вдоль тропинки, идущей по огороду, за черной курицей бежал красный петух. Не догнал. Прыгнул на частокол, захлопал крыльями и запел.

Замок на двери амбара был винтовой, и Захар долго открывал его, о чем-то думая и шевеля губами.

– На, Захар Андроныч, мешок, я верю тебе, не обманешь, только взвесь уж, пожалуйста, три пуда.

– Может, мало? Сколько донести можешь?

– Да пудов восемь, – протягивая мешок, призналась Палага; и Захар подумал, что такую силой никогда никому не взять, разве что лаской.

– Заходи и ты со мной. Поможешь малость.

Палага шагнула в амбар. Много запахов защекотало ноздри: мучной, ржаной, полбяной, ячменный, просяной, гречишный, а сильнее всех – мышиный.

Захар сначала подпер дверь амбара, потом обнял Палагу. Но та молча расцепила его руки и отшвырнула мужика к стене. Пустая маленка опрокинулась ему на голову. Палага выскочила из амбара.

– Ты, эрзява[25]25
  Эрзява – эрзянка.


[Закрыть], гордячка и недотрога…

– А ты, эрзянин[26]26
  Эрзянин – мужчина.


[Закрыть], зазнаешься слишком. Таких, как я, за людей не считаешь, а на самом деле ты – слизняк, а не мужик. Уж если хочешь знать, я уступила бы, но только силе и, знамо, красоте, а не тебе, плюгавенькому. Мешок мой отдай. Он меченый…

– С голоду подохнешь.

– Не помру. Назло тебе, как черемуховый клещ к жизни пристану. – Палага отвернулась и пошла с пустым мешком под мышкой. Свернула в проулок между Шитовыми и Рогановыми. И дала волю слезам. Шагала, ничего не видя, спотыкалась на неровной толоке, вытоптанной коровьими копытами. Выйдя на дорогу, что шла вдоль леска, услышала за спиной шаги. Ее догнал Павел Валдаев.

– Что расплакалась, Паланя?

И она, часто всхлипывая, рассказала о своей обиде. Помянула и про полуштоф водки, – выходит, зазря его подарил Павел, не в ту глотку вино пошло.

– Вытри глаза вот этой бумаженцией. – Павел протянул ей четвертную бумажку. Палага глазам своим не поверила. Не решалась брать. – Держи! – настаивал Павел. – Дарю ее тебе.

– Такие деньги?

– У меня они покуда зря лежат…

Приятный бас Павла словно спеленал усталое сердце, и глядя на этого рыжего, рослого молодца, она мысленно поставила рядом с ним Алякина и улыбнулась – уж слишком жалким выглядел Захар рядом с этим крепким белокурым мужиком, который когда-то был первым другом ее мужа, и вдруг подумала, что уж коль затевать сердечные дела, то только вот с таким…

– И так я многим задолжала.

– Сколько?

– Семьдесят рублей. – Но тут же спохватилась: – Ну, а когда долг вернуть?

– Слезы лить перестанешь – и мы с тобой в расчете.

– Бабьи слезы дешевы.

– Чьи для кого, – смущенно сказал Павел. С юных лет лежало у него сердце к Палаге, но открыться ей он никогда не смел. И, может, поэтому не мог привыкнуть к своей жене Насте – другая в душе была. Неужто Палага не замечает? Замечает, конечно, но вида не подает… И поспешил заговорить о другом: сказал, что вчера вечером вернулся домой Гурьян.

– Неужто? Где он?

– Может, к вечеру к тебе заглянет.

Было свежее утро. В одно из окон, словно балуясь, из палисада заглядывала зеленая березовая ветка, точно манила наружу, и Палага вышла на задворки.

Думы о Павле Валдаеве приятно волновали бабье сердце, и не могла она уйти от них ни днем, ни ночью. И чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, она старалась думать о муже. Хороший он, Аристарх. Не о себе всегда думал – за общее дело стоял. Потому и попал в острог. Не быть верной такому – перед людьми грех… Вернется он. Ведь и Гурьяна долго не было, а глядь, – вернулся!

Гурьян зашел к ней вчера вечером и долго расспрашивал о житье-бытье, об аловских новостях. Он уже знал, что многие его товарищи, сбежавшие когда-то вместе с ним от карателей, давно вернулись домой: и Павел Валдаев, и Агей Вирясов, и Афоня Нельгин, и Родион Штагаев, и Аверьян Мазурин, и Федот Вардаев. Спросил, куда подевался Василий Лембаев.

И Палага сказала, что Василий вовсе никуда не отлучался – перевоз держал. Гордей Чувырин лесничил. Елена Павловна Горина – она уже не Горина, а Таланова, по мужу, – вышла за учителя, которого прислали года два тому. Аника Северьянович тоже на месте – детишек учит.

Гурьян порадовался: не распался кружок, который он сколотил когда-то. Иногда, оказывается, Аника Северьянович собирает прежних единомышленников – читают разные книжки, говорят о наболевшем. Редко, но собираются. И кружок зовется кружком самообразования.

– Надо бы почаще видеться, – заметил Гурьян. – Дом у тебя большой. Можно тут собираться… Жди скоро гостей. Или, может быть, откажешь?

Палага смутилась. А Гурьян протянул ей красненькую и сказал, что опасного ничего не будет, – просто соберутся, поговорят о том, о сем, почитают что-нибудь дозволенное, пусть будет чай и водочка с закуской человек на пятнадцать; а красненькая – на расходы… Хозяйка спрятала десятку в сундук и сказала, что она не против, – знала, среди гостей обязательно будет и Павел Валдаев…

…Легкий утренний ветерок приятно дует в лицо. Палага снова поймала себя на том, что думает о Павле. Дошла до своего огорода и высыпала на ладонь хорошо созревшую головку мака. Ловко бросила в рот черные семена, оглядела все, что было в огороде, и вернулась ко двору.

На скамейке во дворе сидел только что проснувшийся сын Мишуха, болтал босыми ногами и пел:

 
Слава богу и Христу:
Я не пьяницей расту.
 

– Сынонька, на судной лавке пресные лепешки, еще горячие. Позавтракай. Только сначала умойся, потом помолись, а то ты, как птичка, едва глазенки продрал – сразу петь… А я пойду рожь жать. На Нижнее поле.

– В воскресенье работать грех.

– Бог простит.

2

Дед Кондрат пришел домой из кузницы, подошел к ведру, висевшему над большой лоханью с ушами, в которые вдевалась палка, чтобы удобнее было выносить эту посудину с помоями во двор. В бадье золотой уткой плавал начищенный до блеска ковш из желтой меди. Хозяин взял его за ручку, словно за шею, набрал из него полный рот воды и тонкой струйкой, как из рукомойника, полил себе на руки.

– Тять, на приступочке туалетное мыло лежит, – сказал Гурьян, сидевший за столом.

– Корова у нас не модница: не станет пить надушенные помои.

«Злится тятька, – подумал Гурьян. – Брови нахмурил… Сейчас ругаться начнет».

Поужинав, Кондрат не спеша закурил трубку и сказал:

– Слыхал я, Гурьян Кондратьич, нынче тебя черти к жене Якшамкина носили. Правда или нет?

Гурьян кивнул.

– Вот что я тебе скажу, приятель: ежели пойдешь к Палаге еще раз, домой носа не кажи – за шиворот возьму и выброшу.

Гурьян улыбнулся про себя и вышел во двор. Ясно, Аксинья нажаловалась отцу. Вчера и ему, Гурьяну, добрый час выговаривала: мол, не успел и дня дома побыть, а уже не сидится на месте. Зачем на Полевой конец потянуло? Зазнобу нашел? Ведь за сорок уже!..

– Эка чушь! – возмутился было Гурьян. – Какая сорока тебе такое настрекотала?

Но Аксинья не унималась. Чушь? Вовсе не чушь! Тут о любом его шаге все знают. Хоть густым конопляником или мышиными норами проползи – все равно увидят. Потому как сотни глаз неотрывно за ним следят. Еще бы не следить! Ведь он – ровно белая ворона в Алове.

Конечно, все это Аксинья говорила со зла. Давно втайне ревновала мужа к Палаге. Еще когда обе в девках были, – ревновала. Потому никогда не водила с ней дружбы. Но есть и правда в словах жены. Надо быть поосмотрительней. Оступись разок – и ему старое припомнят. И придется идти по этапу туда, где Макар телят не пасет, несмотря на царские манифесты…

Выбежал из избы сын Сережка, направился на улицу играть с огольцами. Вслед за ним вышла на крыльцо Аксинья, увидала на приступочке мужа и, кивнув вслед Сережке, сказала:

– Кажется, не к добру у него вырос красный зуб. Все белые, а один передний – красный. Диво-невидаль, да и только.

– Мне даже нравится.

– Улыбку ему портит.

– Ничуть. Ты представь, если бы у всех зубы были красные, то белый Сережкин зуб показался бы уродством.

– Да.

– Значит, это игра природы.

– Божья воля. Его тебе предуказание.

– На что?

– На то, что не делом занимаешься. Все господом созданное хочешь переделать. Вот бог взял да и сынка твоего отметил.

– Да кто тебе такие мысли внушил? Чушь!

– Тебе чего ни скажи – все чушь. У нас тут однажды мудрый старец ночевал. Книжки продает, картинки, поминания, иконки, кресты нательные… До поздней ночи говорил нам… Свекор-батюшка внимал ему, как дитя малое, на тебя жаловался тому ночлежнику.

– А старикашка сказал, будто бес во мне сидит.

– Вот-вот.

– Старикашка тот смылся – и след простыл, а я – твой муж. Меня и слушай.

– Тебя? Да ты ли это? Снаружи тот самый, за которого замуж шла, а душа не та. Ее тебе на стороне подменили. Даже боязно бывает. Пожалей, скажи – ты кто такой теперь?

3

Снова вечером дождь.

Павел Валдаев вышел на крыльцо своей избы. И долго смотрел в сторону Полевого конца.

Вздохнул. Попалось сердце в капкан. Куда ни дернись – не вырваться на волю из сладко-горьких пут. Точит, точит, как недуг, – любовь. К лекарю с такой хворобой не пойдешь. Одна-единственная врачунья вылечить может – Палага…

И кажется, подсмеивается дальний гром:

– А-а-а… боишься, не идешь…

Выскочить бы под дождь и припуститься к ней, шлепая по теплым лужам, как мальчишка, чтоб брызги во все стороны!.. Но ведь прогонит! Со стыда сгоришь.

Павел вернулся в избу. Сын Колька, вглядываясь в дождливую темноту, закричал:

– Тять! Горит в поле! Да не туда, вон туда глянь.

Павел припал к окну.

– Латкаевы горят.

Жена Настя, облокотясь ему на спину, тоже заглянула в окно.

– Почему всполох не бьют?

– А кто поедет? Разве только ихние родные. Кто, кроме них, Латкаевых уважает?

– Как думаешь, подожгли или от молнии загорелся?

– Разве не все равно? У Марка хутор давно застрахован. Не разорится.

– Да. Ты помнишь, как сожгли графскую паровую мельницу под Поиндерь-горой? Новый-то барин, говорят, новую на том самом месте строит. Получше прежней.

А Павел подумал, что единожды не совладает с собой, – побежит-таки в Полевой конец. Вот и зарницы, мигая, манят к Палаге.

Барабанит в стекла дождь, будто просится в комнату.

Снова проснулась Палага среди ночи.

Стук-стук-стук в окно дождевые капли.

«А может, Павел стучит? Ах, если бы!..»

И словно вода весной в подпол, лезут в голову воспоминания: где, когда и как встречались они. А стоит закрыть глаза – он тут как тут.

«Ах, если бы!..»

И сама не помня себя, выкатывается она с постели, на коленях ползет к образам и молится, беззвучно и томно плача:

– Господи, не допусти до смертного греха.

«Ах, если бы!..»

4

Стелется по Алову субботний банный дым, цепляясь за яблони и вишни в садах.

Андрюшка Нужаев залез на соломенную крышу недавно построенной в саду бани и рот разинул от удивления: как много нависло над крышей анисовых яблок! Они свисали к соломе, пропахшей дымом, и краснели, точно бусы, рассыпанные по полу. Из сада их совсем не было видно. Дым, проникающий наружу сквозь солому, то прятал яблоки, то снова показывал. Андрюшке послышалось, будто яблоки шепчутся с соломой, – то ли жалуются на дым, то ли, играя с легким ветром, радуются.

«Никто их здесь не найдет. Снизу ведь не видно… Они только мои будут!»

Много ли проку от яблок, которые хранятся в погребице? Только в праздничный день отец даст всем по два-три. Да и то хорошего не достанется, – от долгого хранения они наполовину сгниют. А если захочешь съесть хорошее яблоко в будний день, надо украсть его из погребицы через кошачий лаз в двери, запертой на замок. Но разве легко достать оттуда яблоко тонкой, длинной лутошкой с гвоздем на конце? Семь потов сойдет, пока достанешь.

– Андрюшка! – позвали из бани.

Но тот не откликался – тянул время: не хотелось иди париться. Обязательно будут мыть голову горячей водой и, не жалеючи, дергать за волосы. Бывает, так напарят, что поневоле визжишь поросенком.

Когда мужики напарились и пошли домой, Андрюшка слез на землю, подул на руку, обожженную крапивой, и направился в избу.

– Где тебя черти носили? – спросил Витя, причесывая голову перед зеркалом.

– За амбаром спал.

– Иди мойся, сынок, вместе с бабами, – сказал Платон.

– Ва[27]27
  Ва – соответствует русскому «не».


[Закрыть],– покачал головой мальчик.

– Ты чего как лягушка квакаешь?

– Лягушки раздетыми не стыдятся ходить, а мне с бабами в баню пойти мыться неловко: Не маленький уж.

– Вить, ты слышь, какие речи ведет!

Пошел словно вожжами хлещущий дождь, и бабы выбегали из бань окупываться под ливнем.

Туча прошла. С яблонь срывались капли дождя, и в тишине позднего вечера было слышно, как они шлепаются на мокрую землю.

Из предбанника Нужаевых раздался красивый и свежий, как будто хорошо вымытый в бане, голос Палаги Якшамкиной:

– Спа-си-бо вам, тетка Матрена, спа-си-ибо!

Тянется за бабой, невидимой в густой темноте, свет фонаря серебряной ниткой.

5

Издревле от отца к сыну, от матери к дочери летит поговорка: богатство приказывает – «показывай меня», нищета наказывает – «прячь меня». Но прятать нужду не так-то просто. Этому учиться нужно. И лучше всего – у зимы. Взгляните, сколько разбросала она по снегу золотого песка, сколько желтеющего, синеющего, зеленеющего и красного как кровь бисера, смотрите, сколько у нее серебра, горностаевых мехов, белья из холста, сотканного толщиной с бумагу! И в то же время она ли уж не бедна, она ли не скудна. Деревья и кусты раздеты, птицы голодные, сама ворчит и воет из-за недостатка. И все же умеет свою нужду скрывать.

Якшамкина Палага то же от нее в этом не отстает: дом у нее большой, на четыре комнаты, но внутри каменных стен пусто, мебели – кот наплакал. Осталось лишь кое-что из приданого: шаткий стол, стиральное корыто длиной от стены до стены, кое-какое тряпье, на котором спят, коробы, мотовило и сновальный стан. Кроме этого, от отца и матери досталась керосиновая лампа.

Весь день Палага возилась со стиркой. И лишь когда потемнело за окнами, присела отдохнуть.

– Мам, – подошел Мишка, – почитать тебе из «Родного слова» «Как рубашка в поле выросла»?

Палага сказала, что для этого надо зажигать лампу, а керосина совсем мало. Сегодня обещались прийти гости, а им тоже нужен свет.

– Слышь, уже идут, – насторожился Мишка.

– С крыши сосулька упала.

– Не… на двери ручку ищут.

И в самом деле шуршал соломенный мат, которым была обита дверь с наружной стороны.

Вошел мужчина в кожаной шапке-ушанке.

– Здорово живете! При лучинке сидим?

– Сейчас лампу засветим.

Гостю было за сорок. Он назвался Евстигнеем Балтуном, машинистом Пановской мельницы. Палага и прежде слыхала о нем – мужик, говорили, холостой, не пьет и не курит, себе на уме.

– Может, разрешишь, красавица, папироску задымить?

Вот те на! А говорили, будто не курит.

– Кури.

Пришел Платон Нужаев. Поделился новостью: Роман Валдаев женился. В третий раз.

– На ком же? – спросила Палага.

Оказалось, Роман нашел супругу в Урусове. Евникой звать. Корява, правда, но с лица – не воду пить. О сыне его, Борисе, – по-прежнему ни слуху ни духу.

– Бают, хотел Латкаевскую монашку Катерину выкрасть из монастыря. Да не вышло, – сказала Палага. – Врут, поди, что выкрасть хотел…

Ввалился Гурьян – веселый, глаза блестят.

– Еле утек! – выпалил он.

– От кого? – удивилась Палага.

– От женушки. Прилипла как банный лист. А я от нее задворками, задворками… Как заяц петлял. К тебе, слышь, Палага, приревновала.