Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Чать, на улице хмыщет.

– Надоела ты мне с Романовым отпрыском. Глаза бы на вас не глядели.

Ульяна что-то хотела сказать, но Елисей не дал ей раскрыть рта, сказал, чтобы не перебивала готовые слова, коль думалка туга. В Алатыре, оказывается, есть приют для сирот. Придется греховное отродье туда отвезти. А коли не может она без ребенка, пусть выберет там же себе девочку…

И снова запричитала Ульяна, ударилась в слезы. Чего от нее он хочет? Он только о себе думает, о своем сердце, а ей-то каково сына родного от себя отрывать? И не Елисей ли намедни говорил, что ребенок ни в чем не виноват? И ведь она поверила, когда возвращалась. А что получилось? Он ее веру растоптал, свое обещание нарушает… Несчастный мальчишка льнет к нему, а он, Елисей, сторонится его. Почему, почему? Девочку приютскую захотел… А кому не известно, что девочкам земельного надела не дают, а Ромка получил. Живут вдвоем, а земли у них на три души. Сосед, Урван Якшамкин, вон как мучается: девочек у него восемь, а земли на одного лишь на него. Ведь это тоже понимать надо…

– Вай, даже зовут чертенка твоего – Роман.

– Да что ж с того, что у него два отца? Он сиротой живет. Никто не любит, никто ласку не выкажет…

И снова залилась такими слезами, что Елисей, который терпеть не мог бабьих слез, выбежал из избы.

День хмурился, сулил дождь. Елисей брел по улице, глядя под ноги, а дойдя до нового Романова дома, на секунду остановился. В тот же миг отворилась калитка. На улицу вышел Борис Валдаев, – такой же высокий и статный, как отец, новый серый пиджак на нем, городские желтые туфли, палка-посошок через плечо, а на конце узелок, – и не взглянув на Елисея, быстро зашагал по дороге из Алова, – видно, собрался в неближний путь. Елисей долго смотрел, как он удаляется, и подумал, что и у этого Романова парня жизнь сызмальства была сиротской, нетеплой – без матери рос, а отец… тьфу!..

И повернул домой.

8

Долог был путь к монастырским стенам. Ночевал Борис на чужих сеновалах, в ометах; брел по раскиселившейся от нудного и мелкого дождя дороге все дальше и дальше, думая об одном: о Кате, о том, как увидится с ней и скажет… Возле монастыря есть разные мастерские, пекарня. Устроиться бы там работать, улучить времечко, свидеться с Катей и крепко потолковать, уговорить и увезти ее. Куда и как – самому было пока не ясно. Шел и не знал о ее болезни. А была она так плоха, что сестры думали: отдаст богу душу. Но милосерден тот – послал исцеление. Радовалась игуменья, рада была и регентша – у девушки дивный голос! Советовала поскорее постричь ее, ведь Катя для монастыря – «сущий клад». Да и господь к ней милостив, сам, видно, хочет ее пострижения – вернул, можно сказать, с того света… Но мать Августина колебалась: спешку с пострижением Наум Латкаев, брат ее, может принять как вероломство. Ведь обещала ему без его совета не постригать…

На шестой день добрался Борис до монастыря. Ночевал в гончарной мастерской, где приютил его добрый парень Авдон – ровесник, русый здоровила, стриженный под горшок. Встретились они на дороге, еще на подходе к монастырю, и Борис обо всем рассказал ему – подкупило открытое лицо Авдона, простое и хорошее. Авдон усмехнулся и заявил, что Борис надумал зряшное дело. Куда он подевается с этой Катей в такую-то пору? – дождь, холод, того и гляди, снег пойдет… Лучше наняться работником в гончарную. И у милой под боком, и деньги будут, а там, глядишь, улестит свою девку, ведь она не святая… А ежели улестит, да вдруг ее не постригут, да вдруг она затяжелеет – ну, тогда, считай, своего добился: забирай свою бабу и шуруй на все четыре стороны – хоть в Алово, хоть на край света.

А утром посоветовал Борису:

– Пока в монастырь нос не кажи. Я узнавал про нее. Утром рано сегодня ходил… Сказывают, болела, чуть не преставилась, а нынче ничего… выздоровела, но слаба еще. Иди в воскресенье в монастырский собор к обедне и посматривай. Человек не иголка: увидишь свою ненаглядную. Письмо приготовь. Когда мимо пройдет, отдашь ей…

Послушался Борис. В воскресенье пришел к собору. В проеме больших открытых дверей увидел мерцающие в кадильном дыму лампады. Парень пролез до середины собора и услышал удивленный возглас:

– Смотрите: девушку стригут.

Борис обомлел – перед архиереем стояла Катя. Исхудавшая, лицо бледное, восковое.

Пели тропарь о начале пострижения:

– «Объятия, отче, отверзи ми…»

И спросил архиерей:

– Что пришла еси, сестро?

– Жития ради постнического, – отвечала Катя.

– Ой, красивая! – воскликнула стоявшая рядом с Борисом молодушка. – Жалко…

И снова послышался голос архиерея:

– Вольною ли мыслью желаевши сподобиться ангельского образа, – сохранить себя до конца живота в девстве, целомудрии и послушании?

Ошеломленный Борис будто ослеп.

– Се Христос невидимо здесь предстоит, – будто издалека долетал голос священника. – Возьми ножницы и подаждь ми…

Катя подняла с полу ножницы, подала архиерею и наклонила голову.

Ныло Борисово сердце, выскакивало из груди; и гуд в голове. Или в голове, или на колокольне бьют в колокол? И непрошеные слезы потекли по щекам. Но на них никто не обращал внимания: тут было много плачущих.

С трудом выбрался на улицу.

Две бабочки – желтая и зеленая – кружились над папертью, будто играли в догонялки.

ВЕРОЛОМСТВО

1

Дед Наум, как только мастера достроили его просторный дом на хуторе, в знак признательности царю-батюшке, распорядился, чтобы резчик по дереву водрузил над самым коньком фасада дощатого двуглавого орла, которого выкрасили в сизый цвет.

Гости на новоселье съехались солидные, нужные: становой со становьихой, волостной старшина со своей дородной супругой, волостной писарь с писаршей, землемер, аптекарь из Зарецкого с женой, отец Иван с попадьей, Мокей Пелевин, Андрон Алякин и, конечно же, аловский староста Глеб Мазылев.

«Старый бес! – мысленно ругал отца Марк. – Сдохнуть бы тебе… Начал деньгами сорить. Надо же было столько гостей назвать – на четыре стола!.. И ведь говорил ему, куда столько добра переводишь?.. Четыре поросенка, гусей полдюжины да дюжину кур зажарили… сыр, ветчина, колбас из города три батмана… в уху полпуда стерляди пустили… Гармониста нанял, старый хрыч!..»

Гости уже были за столом, когда заявился отец сельского старосты Глеба – Вавила Мазылев. Перекрестился и уселся рядом с сыном.

Марк пил мало. Оценивающе разглядывал гостей, подмечая, кто как пьет и ест. Знал он тут всех, и всем знал свою цену. За обе щеки все подряд уминает дед Вавила. Своим богатством он не кичится. Но в Низовке нет почти никого, кто бы не брал у него взаймы денег или хлеба. За селом на Мазылевых работает бывшая Барякинская мельница, в селе – лавка…

А сам Вавила неграмотный, умеет лишь «росписуваца». Буквы своей фамилии рисует с хвостиками, похожими на лезвие кочедыка. И радуется, когда начинает на бумаге раскладывать буквы, словно хворост: МАЗЫЛЕВЪ. Губами зачмокает, когда посмотрит на написанное с левой и с правой стороны: большое удовольствие получает… Такой хвалены, как его жена, не только в Алове, но и в соседних селах нет. В прошлое лето – смех! – сказала соседке: «У нас уж это… слава богу… даже петух каждый день по три яйца сносит…» А сын его, Глеб, так заважничал, когда старостой стал, – и не подойдешь…

И думал Марк, что аловские богатые мужики какие-то бескрылые. И деньги водятся, и хозяйства большие, но нет у них настоящего размаха… Отец его, Наум, хутор построил – и на том вроде бы успокоился. Вон он сидит – довольный, рожа вспотела, улыбается… Сотню, а то и больше, на гостей запалил – и рад-радехонек. Да кабы ему, Марку, отцовы деньги! Развернулся бы тогда!.. Маслобойню не надо… суконную фабрику бы завел… Или сахарный завод. Машины бы выписал из Германии… Дело бы завертелось!..

Взглянул на жену Ненилу – лицо осунулось, под глазами мешочки набрякли, рыхлая, как мартовский снег, – и, видно, едва от усталости на ногах стоит: два дня кряду стряпала, а теперь угощение подает… Дочь в монастыре, а она об ней – никогда ни слова. Ему, Марку, до Катьки никакого дела, всем ясно, что не родная кровь его… А Ненила-то – мать!.. Кому, как не ей, вспомнить, как там дитятко поживает, не обижает ли кто, не голодает ли, одета ли, обута ли… Ненила какая-то зачерствелая сделалась…

Аптекарь – лицо от водки красное – обнял Марка и завел разговор о деде Науме: мол, крепок старик, должно быть, долгая жизнь ему на роду написана. Правда, намедни доктору жаловался на живот – побаливает. Да ничего серьезного доктор у него не нашел – катар. Выписал сильное лекарство во флакончике. И он, аптекарь, то лекарство выдал. Ну, а Наум Устиныч поехал домой на своем тарантасе. Едет и думает: сказали мне каждый день после еды по десять капель пить. По десять! Это сколько же времени надо пить? Месяц, а то и поболе. Нет, подумал, долго… Хватану-ка все сразу – быстро одолею болезнь. И хватанул! Ждет, что будет. Вдруг все его нутро к горлу подошло, а потом снова вниз рванулось… Света белого не взвидел. Повернул – и обратно в аптеку. «Спасите, люди добрые!» Вовремя приехал. Промыли желудок. А опоздай на часок, – дух бы из него вон. А кого бы обвинили? Его бы, аптекаря, – отравил, мол… Был уж однажды такой случай. Затаскали было судебные чиновники… Из-за одной бабенки. Та мужика своего извела. Мышьяком. А другая… Ну и случай! Тоже хотела муженька извести. Знать, не дружно жили. Пустила ему в кашу крупинку яду. А мужику – хоть бы что. Жена ему изо дня все больше и больше дает, а тот… Был муженек малокровным, а вдруг начал поправляться, полнеть…

Аптекарь расхохотался.

– Видать, и мышьяк на пользу идет?

– В меру, Марк Наумыч, в меру… Посмотри-ка, какие орехи моя половина откалывает!

Жена аптекаря, небольшая, как сдобная булочка, аккуратненькая и красивенькая, легко приплясывая, пела:

 
Потолок проломлю,
Еще пол проломлю.
На доске остануся —
С милым не расстануся.
 

– Лихо пляшет, – кивнул Марк и пожалел, что нет за столом Катьки, – та бы сплясала получше, утерла бы нос аптекарской жене. И покосившись на деда Наума, поморщился. Кабы не отец, не быть Катьке в монастыре. На кой черт туда отдали? Ее бы замуж надо, да за богатого человека, чтобы с пользой для всей семьи…

2

Дождались и зимнего Николы.

И днем и ночью сыпал крупный, мохнатый снег.

После праздника Платон с сыновьями уехал в Ибресский лес, – рубить по найму шпалы. Кроме женщин, в нужаевской избе остались только младшие сыновья – Андрюшка с Антошкой.

Лютым морозным днем по улице ползли сани, нагруженные перинами, подушками, матрасами; из этого тряпья высовывались девять черных, курчавых детских головок; а рядом с санями шагал худощавый цыган в тулупе. Он искал, в каком бы дворе остановиться на ночь. И Андрюшка видел, что пустил его к себе во двор Роман Валдаев, удивился: такой трескучий мороз, а цыгане будут спать на воле, – в сосульки замерзнут!

Весь вечер мела пурга, и, засыпая, Андрюшка думал о цыганах, которые легли на соседском дворе, – погибнут или не погибнут? Проснувшись чуть свет, оделся-обулся и вышел во двор, чтобы взглянуть через плетень, который отделял их от Валдаевых, что сталось с цыганами.

Но к плетню не подойдешь – снегу по пояс. Пришлось деревянной лопатой прочистить тропинку. Посмотрел во двор соседей – вай! – там, где вчера вечером были сани, в которых улеглись черные люди, теперь стоит снежный бугор, похожий на могильный холм. «Пропали!» И сам, казалось, прозяб до костей. Но тут вдруг обрушилась верхушка белого холма, появилась кудлатая голова цыгана, похожая на выпачканное мыльной пеной помело, и затряслась, отряхивая снег. Цыган поднялся во весь рост, за ним – его жена и детишки.

– Как замерзли – так и ожили, – рассказал дома Андрюшка.

– Кто? – спросил чистивший калину Антошка, который был на три года старше.

– Цыгане.

– Поди пощупай, как калина замерзла. Глянь, ягоды жесткие, как бусы.

– Для чего они?

– Как для чего? Кисель сварим. Будем тебя кормить, чтобы поправился, – зубоскалил Антошка. – Потом в солдаты отдадим. Генералом будешь. Или, может, женить тебя сперва? Отца дома нет, братьев нет, я теперь в доме хозяин. Женю тебя. Жди.

Жениться Андрюшке страшно не хотелось. Но он ничего не сказал брату. Оделся – и на улицу.

Вон идет родная бабушка Андрюшки – Улита Шитова. Каждый день навещает она своих дочерей, выданных замуж в три дома. Поэтому и зовут ее «почтальонкой». Утром зайдет к самой младшей дочери, Анке. Ее муж – Исай Лемдяйкин. Затем бабушка Улита идет к Мазуриным – ее Прасковья за Аверьяна выдана. Оттуда направится в Полевой конец к Матрене Нужаевой, своей первой дочери, Андрюшкиной матери.

Взвизгивает снег, когда старуха с каждым шагом вонзает в него конец своей палки. Увидала Андрюшку, остановилась, подозвала и сказала, чтоб мать нынче вечером зашла к Вирясовым, Вирясовы передать просили, а зачем – не сказали; сама же она, бабушка Улита, нынче к матери не зайдет, потому как ей некогда.

Вечером Андрюшка с матерью пошел к Вирясовым.

Жена Матвея жаловалась Матрене Нужаевой, что живется туго, – Матвей до сих пор в губернской следственной тюрьме, и никто не знает, когда его выпустят. Было бы за что ему там сидеть, а то ведь засадили ни за что ни про что. И все знают: это Латкаевых рук дело. Они виноваты, что Матвей в тюрьме. Он ведь за село стоял. Да ведь один в поле не воин…

О чем они говорили дальше, Андрюшка уже не слушал, потому что к нему подлетела меньшая девочка Матвея – Варька. Шустренькая, носик вздернутый, глазенки быстрые. И лет ей столько же, сколько Андрюшке. Сказала, давай в курочек играть. Андрюшка кивнул. Каждый взял в зубы березовую лучинку. Это был клюв. Ходили на четвереньках, искали, чего бы клюнуть. Варька нашла между половицами горошину. Обрадовалась. И так клюнула, что конец лучины вонзился в язык. Белая лучина сразу покраснела, а Варька завопила от боли. Мать выдернула у нее изо рта «клюв» и отшлепала.

– Не плачь. – Андрюшке было жалко ее. – Больно? – Он погладил девочку по голове.

– Не… – вдруг успокоилась Варька.

А дома он всем доверительно признался, что ему понравилась Варька Вирясова. Антошка засмеялся и что-то зашептал на ухо матери.

Прошел день-другой, поздно вечером мать и Антошка зажгли фонарь и оделись.

– Куда вы? – спросил Андрюшка.

– Пойдем Варьку Вирясову за тебя сватать.

– Как сватать?..

– В жены тебе просить. Свадьбу справим, и ты будешь женатым.

– Не женюсь! – испугался Андрюшка.

– Почему? Ведь Варька тебе нравится.

– Мам-ма-а! – завопил Андрюшка. – Не хочу-у!

– В старые-то времена таких, как ты, на двадцатилетних женили. А Варьке сколько? Она ровня тебе, – сказала мать.

– И спрашивать его нечего, – твердо сказал Антошка. – Невеста хорошая. После свадьбы все будешь делить с женой пополам. Подарит кто-нибудь тебе яйцо – половину Варька проглотит. Пошли, мам, к Вирясовым.

Андрюшка лег поперек постели и задрыгал ногами.

– Вай, не женюсь!

Но Матрена и Антошка все же ушли. Андрюшка плакал до хрипоты. Наконец вернулись Варькины «сваты», и старший брат сказал:

– Не отдали. Видать, солить будут твою Варьку.

Андрюшка обрадовался и больше не плакал.

– Пусть поищут жениха получше нашего Андрея, – как бы с сожалением молвил Антошка. – Мам, фонарь погасить?

– Гаси.

– А может, еще раз пойдем? Уломаем Вирясовых. Ведь все равно лучше Андрейки жениха не найдут.

– Перестань. Неуж не видишь, слезами он изошелся. Смеялись мы, сынок, – улыбнулась она. – Ходили лошади месить…

День за днем, а Платон с сыновьями все еще не возвращаются из лесу, – видать, много у них там работы. В великий пост, утром, в избе Нужаевых, едва проснулись девушки и женщины, тут же начали рассказывать, кто что видел во сне, а затем отгадывали, какой сон к добру, а какой – к худу. И Таня сказала, что ей приснился Купряшка: будто бродит он, бесприютный, по ровному полю – никак дорогу домой не найдет. Громко кричала она ему издали, но тот ровно глухой – не оглянулся.

И слушая ее, Матрена смахнула слезу. Давно ушел Куприян из дому и будто в воду канул. Легко ли мытарить ему на чужбине!.. Витька и Венька – она хоть и любит их, – но сыновья не родные, а из взрослых ее сыновей при ней остался один лишь Сенька. Скоро семнадцать ему… Парень вырос послушный, рослый – девкам на загляденье. Может, скоро и свадьбу придется играть. Кого-то в дом приведет?..

Не успели досказать все свои сны, как пришла Настя Чувырина, жена Петра. – среднего росточка, миленькая лицом и вроде бы не глупая; но обделил ее бог памятью: очень уж забывчива: скажет что-нибудь, через минутку забудет, и снова повторит – и так вот по многу раз. Настя принесла новость: умерла жена Агапа Остаткина, оставила пятерых деток; а самого Агапа дома нет. Одни сказывают, на заработках, а другие болтают, будто побирается в монастырях и возле церквей в дальних селах. Но в это мало кто верит. Ведь Агап не увечный какой-нибудь, он и работать может…

Вскоре Настя ушла. Таня села ткать, Андрюшка же помогал ей – наматывал нитки для утка на цевки. Но тут снова отворилась дверь и явилась Настя:

– Теть Матрен, ты знаешь, зачем я в прошлый раз пришла?

– Про Агапову жену сказывала, царствие ей небесное.

– Меня послали к вам на обед хлеба занять.

– Не дам.

– Почему?

– Не удался: верхняя корка приподнялась. Сладковатый…

– Ничего… съедим.

– Хорошим хлебом брать от вас потом неловко будет.

– К кому же мне пойти?

– Полевой конец большой. Найдешь.

Когда Настя ушла, Андрюшка подошел к окну. На улице все бело и уныло. Скорей бы весна!..

3

По весне – уже схлынул с полей снег – у Кондрата Валдаева рухнул погреб. Еще с масленицы у хозяина ломило поясницу, да так, что ни нагнуться, ни разогнуться. Иной раз хоть криком кричи от болей в спине. Но погреб чинить надо…

Работал в погребнице – вычищал со дна мусор и землю. Было темно, а тут вдруг кто-то подошел и совсем застил свет.

– Не засть! – крикнул Кондрат. – Ничего не видать.

– Здорово, хозяин!

Голос незнакомый. Кому быть?

– Кто там? По какому делу?

– Изба пустая, поэтому я – сюда. Родных Гурьяна Валдаева ищу. Друг он мне.

Кузнец, отряхиваясь, вылез из погреба.

– Я – отец его.

– Слава богу, нашел наконец. Варфоломей Будилов, кореш Гурьяна. Может, слыхали?

– Слыхали, – Кондрат пожал гостю руку. – Сам он где?

– Долго его не видел, а слышал: живой и здоровый.

– Чего тут торчать, пошли в избу, – пригласил гостя Кондрат. – Устал с дороги-то? Нет? Тогда давай спервоначала в казенку сходим.

Вернулись со штофом вина. В избе, кроме детишек, никого не было, но не прошло и пяти минут, как насобирались невесть откуда бабы – глядеть гостя. Больше всех радовалась Гурьянова жена Окся – не знала, где и усадить Варфоломея и чем попотчевать.

Слово за слово – завелся разговор. Варфоломей Будилов оказался в Алове случайно. Завернул сюда по дороге в Алатырь, чтобы проведать Гурьянову родню. Семья его жила недалеко от Сарова. А сам он в последнее время работал в сызранском депо. Получил недавно из родного села страшную весть: без детей остался, а было двое – мальчик и девочка.

– От чего же померли? – спросил Кондрат.

– Гнилых яблоков наелись.

И теперь вот решил Варфоломей забрать жену и махнуть в какой-нибудь город. Но сперва надо найти подходящее место, чтобы была приличная работа. В Сызрань не вернется – там на его место уже взяли другого. Может, в Алатыре неплохая работенка найдется. Жена не хочет из деревни – привыкла. Но что же поделаешь, надо ехать, как только он найдет работу. Убивается она, детишек жалко, – от горя иссохла в былинку. Переболела два года тому какой-то тяжелой женской болезнью, да и возраст у ней такой, что дети вряд ли будут. Поэтому хотят взять какого-нибудь сиротку на воспитание…

– Значит, в Алатырь? Спешишь или нет?

– Спешить – не спешу… Куда мне спешить?..

– Второй сынок мой, Антип, тоже в Алатырь подался. Давно уже там. Не пускал я его, да характером он весь в Гурьку. Я на Антипа, конечно, не в обиде… Иной раз деньжат мне пришлет. Женился он там на городской. Но тоскливо мне одному, без сынов.

– Где же он там в Алатыре?

– В депо работает. На слесарном деле руку набил.

– Выходит, будет у меня там хороший знакомый. На всякий случай адресок его дайте, – попросил Будилов.

– Адресок дам. У него там домишко, семья небольшая, тебе на первых порах будет где голову приклонить.

– Спасибо.

– Не за что. Тебе спасибо, что сделал крюк, – ко мне завернул. Ты попроси Антипа, чтоб он тебе помог работу найти.

Гость остался ночевать. В сумерках пошел дождь. Даже не пошел – полил как из решета. И лил всю ночь. Утром все кругом на дворе было мокрым, земля раскисла. Выпив на похмелье, Варфоломей весело сказал:

– Трогаться мне в такую грязь дальше не дело. Пойдем, Кондратий Варламыч, – я плотничать умею, – пособлю погребок починить, под навесом не размокнем.

Кузнец порадовался: нашелся помощник. Но вышло наоборот: помощником оказался дед Кондрат. Варфоломей Будилов был мастером на все руки: какой инструмент ни возьмет, тот будто оживает в деле, – любо глядеть!

4

Все чаще завидовала Таня бывшей подружке Кате Латкаевой, ее монастырской жизни, – нет у нее там сельских забот, не знает она мирских страданий; при пострижении, говорят, нарекли ее сестрой Викторией; имя-то какое красивое – Виктория… Сама же Таня истерзалась душой, а виной тому – Венька…

Сидит Таня в саду под яблоней и думает, что сказать, когда встретит вечером Веню, – ведь сказать надо много, не очень обидно, но чтобы ему больно было. Как подобрать такие слова? И слов-то, кажется, таких нет. Может, так начать: «Слышу и вижу, нашел другую. Ни стыда у тебя, ни совести. Давно ли соловьем рассыпался – ты, мол, одна по душе мне, поженимся, когда свадьбы начнутся. Обманул! Барином себя вообразил. Думаешь, нужен ты графинюшке? Как в петровки варежки. Прячется она от вас. Никакой ты не барин, а как все парни… Нет, ты хуже. Как жадный волк… Одну овечку сожрал – немедля на другую набросился…»?

– Эка, овечкой себя считаешь, – буркнул вечером Веня, когда Таня выложила ему все, что насочиняла.

– Как же я теперь… кто я теперь, коль тебе не нужна. Ведь понесла же под сердцем!

Громко и внятно выкрикнула она последние слова, даже сама испугалась своего голоса.

Венька взглянула на нее через плечо:

– Люди молча друг друга любят, а ты все надоедаешь. Не по душе ты мне стала… охолодел. По Млечному Пути бы ушел, да не знаю куда.

– Дай ремень: на этой вот вербе повешусь, свободный будешь – иди тогда куда хочешь, – заплакала Таня.

– Ишь, ремень ей… Если захочешь, на последнем волоске повесишься.

«На последнем волоске… повесишься…» Никогда еще не слыхала от него Таня таких жестоких слов. Будто подменили Веньку. Что ответить ему? И прошептала сквозь слезы:

– Уйди с глаз моих, кобель.

Вениамин зашагал по тропинке, извивающейся между яблонями. Качаясь на ветке молодого кленочка, кого-то ругал воробей:

– Жулик! Жулик!

Другой воробышек ответил из вишарника:

– Тип! Тип!

А третья невидимая птичка словно вымолвила:

– Тейтерь манясь[24]24
  Тейтерь манясь – девушку обманул.


[Закрыть].

Казалось, птицы ругают его. И поделом. Но все же… Что делать, если Таня сперва нравилась, а теперь глаза бы ее не видали? Вдруг повесится на самом деле? Правду сказала, что тяжелая от него, или наврала?.. Вернуться, успокоить, домой проводить?.. Не хочется…

Влез на чердак конюшни, где ночевал на соломе, растянулся навзничь, и думал, думал…

Поутру встал не рано. Брата, Виктора, рядом уже не было, – ушел пасти старосельских коров.

Не заходя в избу, пошел в сад. Вдруг и впрямь Таня после ночного разговора повесилась? И вздрогнул, когда подумал, что… Нет-нет, сам бы он никогда не повесился. Смерть! Аж мурашки по коже… На белом свете хоть и жить порой трудно, а все ж приятно…

Повернул домой. Навстречу шла Таня – за зеленым луком в огород.

– Не повесилась? – Он усмехнулся.

– Я сначала твои зенки повыцарапаю, если при мне еще раз на другую взглянешь!

В понедельник по большой дороге шел Матвей Вирясов. Глядь, валяется серебряный рубль. Матвей не удивился, когда заметил его под слоем пыли: сколько их сам потерял, сколько таких рублей утекло из рук, пока отсиживал в остроге. Как пахали-боронили без него, где и что посеяли сын Емельян и внук Михей? Два раза жена навещала его, и он знал, что в Алове вместо него выбрали нового старосту – Глеба Мазылева. Вот и выручай село…

Зазвенел за спиной колокольчик. Матвей оглянулся. Тройка скачет. Отошел на обочину.

В тарантасе на рессорах ехал старый знакомый – член землеустроительной комиссии Лобов.

Поравнявшись с Вирясовым, придержал тройку:

– А-а! Здравствуй, Матвей-бунтарь.

– Добрый день, Богдан Аркадич.

– Ну, как? Надоела злодейка Алатырская тюрьма? Или снова захочешь?

– Довольно.

– Не поседел?

– Да вроде нет.

– Думаю, теперь мешать мне не будешь. Ну, прощай!

Снова зазвенел под дугой колокольчик. А Матвей, глядя вслед, гадал, кто сидел в тарантасе вместе с Лобовым, – толстый, в очках с железной оправой…

Матвей дошел до Новосельского верхнего поля и, не глядя на усталость, обошел все свои загоны. Славно поработали сын и внук – все наказы исполнили…

5

Член землеустроительной комиссии Лобов доехал до хутора Латкаевых. Навстречу вышел хозяин. По лицу видно – рад гостям.

– Мы к вам, господин Латкаев, с хорошими намерениями, – сказал Лобов и кивнул на человека в очках, который сошел с тарантаса с большим, похожим на деревянный ящик, фотоаппаратом. – Хотим сфотографировать все, что нам в твоем хозяйстве понравится.

– Начальник какой-нибудь? – шепнул Латкаев.

– М-да, вроде бы… Сотрудник губернской газеты.

Хозяин пригласил гостей в светлицу. Богдан Аркадьевич, – на его чистеньком, чернобровеньком лице заиграла довольная улыбка, – сказал:

– Вот это – горница!

– Не знаю, гордица, што ли, – ответил дед Наум, по-своему поняв любезное замечание.

Богатый хуторянин сперва показал свое хозяйство. Гость в очках сделал много снимков. А пока ходили по усадьбе, Ненила накрыла стол. Вернувшись, гости с хозяином попировали, и Марк попросил, чтобы его прихватили с собой в город – надо было ему справиться у одного купца о новой веялке. Гости согласились, и Марк, усевшись на облучок, погнал тройку в Алатырь – только пыль позади столбом.

Купца дома не оказалось. Он позавчера уехал по своим торговым делам в Казань. Марк побродил по городу. Но куда деться? – городишко маленький, из больших зданий – купеческое собрание да острог. Зашел к знакомому аптекарю, который часто наезжал в Алово и бывал в гостях у Латкаевых. Купил четверть фунта пищевой соды и столько же – тараканьего мора.

– Смотри, не перепутай. Не дай бог, вместо соды это снадобье употребишь. Не миновать беды.

– Я, Веденей Калиныч, человек ученый, не перепутаю. Чтой-то долго у нас на хуторе не бывал. Или обиделся на нас, аловских? Заезжай. Да супругу прихватывай.

– Загляну непременно, – пообещал аптекарь.

6

Все чаще и чаще уходит Елисей Барякин из дому и подолгу не возвращается, иной раз по три дня кряду. Иногда забирает ружье или рыболовные снасти. Ульяна и так и сяк пыталась прилюбить ему Ромку, но не лежит у мужа сердце к чужому ребенку, одна-единственная мысль в голове: отдать в воспитательный дом. Скоро, совсем скоро придется Ульяне расстаться с сыном, – вот уймутся дожди, подсохнет дорога, и повезет его Елисей в Алатырь…

Поздно вечером прибежал с улицы Ромка.

– Мам, я есть хочу.

– На вот, я тебе яичко сварила.

И в тот же вечер сказала сыну, что отец надумал отдать его в воспитательный дом.

– Где дом тот?

– В городе. Там, говорят, учить тебя будут, одевать-обувать… и кормить. Съешь яичко, а то придет отец, увидит – укорит… Меня укорит.

– А почему?

– Не любит он тебя. Ты сын другого, пасынком приходишься дяде Елисею.

Рома расколол яйцо, покатал его ладонью по столу, чтобы лучше снялась скорлупа. По всей избе пошел запах вареного яйца. Ульяна собрала скорлупу и вынесла курам во двор. Только успела войти в избу, сын спросил:

– Почему у меня родного тятьки нет?

– Есть. Роман Валдаев. На Полевом конце живет.

– Не любит меня?

– Бог ведает… Ищи, сынок, родню другую… новую.

– Когда соскучусь, мам, домой побывать отпустят?

– А ты сюда и не ходи. Я к тебе приезжать буду. Бог поможет – выйдешь в люди… Темно на дворе, сынок, иди-ка спать.

– Боязно в сенях, мам, темно там.

– Ничего не бойся: дверь отворенной будет.

Елисей вернулся поздно, повесил на стену ружье и сказал, что нынче разведрилось, по всем приметам, дождя долго не будет. А утром, отводя глаза, негромко проговорил:

– Собери его да попрощайся, а я пойду с Урваном полуштофик выпью. После, как приду, пообедаем и поедем. До тех пор и дорога-то просохнет.

Ульяна вытащила со дна своей коровьи новенькое фиолетовое поминание и попросила:

– Запиши сюда, ради бога, как зовут его и где родился. Заместо паспорта возьмет эту книжицу.

Елисей развел высохшие чернила, взял заржавевшую ручку и, кусая губы, исписал чистую сторону первого листка в поминании. Все до единой буквы, начертанные вкривь и вкось, расплылись и разбрелись, как пьяные. Хозяин вытер пот с низкого и широкого лба, встал и вышел.

Ульяна сунула в холщовый мешок Ромкину алую праздничную рубашонку, двое штанишек, пять пресных лепешек, шесть каленых яиц, на которых, будто веснушки, пестрели рыжие крапинки, положила спичечный коробок с солью. Немного подумав, уложила в ту же торбочку полотенце, моточек ниток и иголку.

Рядом с курами, которые копались в мусоре под сенями, залихватски запел петух, и Ромка проснулся.

– Я тебе, сынок, яишенку сварила.

– Разве праздник?

– Нынче в город поедешь.

Ульяна поставила на стол яичницу. Увидела на столе поминание и пробормотала:

– Ах, безголовая… книжечку-то забыла положить. – И повернулась к сыну. – Запомни, крепко запомни: звать тебя – Роман Романович Валдаев.

– Чай, Барякин?

– Нет, сынок, – Валдаев. Родное село – Алово, Зарецкой волости, Алатырского уезда, Симбирской губернии. Повтори.

Малыш старательно и без запинки повторил слова матери.

– А в этой книжечке все то же самое записано. – Ульяна сунула поминание в холщовую синюю торбочку. – Смотри, не потеряй… И ешь, ешь, путь у вас долгий.

И глядя на сына, Ульяна вспомнила свое детство: отца-лесника, его ласковый взгляд, кордон, на котором жили… Однажды отец, придя домой из обхода, принес медвежонка – махонького, славненького, смешного. Ей, Уле, сколько тогда было?.. Лет двенадцать… Слышат вечером под окном – кто-то мычит. Поглядели в окно – вай! – мать медвежонка под яркой луной утирает лапищей глаза, ровно человек плачет. Встанет на дыбы и хочет голову в окошко просунуть. За своим дитятей пришла. Жалко стало медведицу. Уля схватила медвежонка – отбойная девчонка была! – и вынесла за дверь. Медведица схватила его зубами за шерсть на спине и побежала в лес… А теперь и она, Ульяна, как та медведица, – будет приходить под окошко воспитательного дома…