Текст книги "Валдаевы"

Автор книги: Андрей Куторкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

КОНЕЦ ПАТРИАРХА

1

Строительство церкви в Алове было почти закончено – остались мелкие плотничьи работы. Расписывали ее два художника, которых пригласили из Казани. Они же покрасили в четыре цвета – желтый, фиолетовый, зеленый, розовый – выпуклые цифры на фронтоне:

«1891»

Возвращаясь зимой из города несолоно хлебавши, Афоня Нельгин, Аристарх Якшамкин и Гурьян Валдаев нечаянно встретили по дороге в Алово Парамона Вахатова – пришлого мастера плотничьих и песельных дел, ражего, чернокудрого красавца. Он возглавлял плотничью артель на строительстве церкви. Но поскольку работы осталось мало, артель распалась. Ему самому тоже приспела пора возвращаться домой. Но он медлил, поскольку была у него важная причина подольше задержаться в Алове…

– А что, мужики, пособите мне, – предложил он. – В накладе не останетесь.

Вон ведь как вышло! – ездили за тридевять земель, но не нашли там того, чего искали, домой вернулись, оказывается, работа сама их ищет.

Гурьян проработал в новой плотничьей артели недолго, всего месяц, – отцу его, кузнецу Кондрату, потребовалась помощь в кузне.

Парамон Вахатов, Афоня и Аристарх вели плотничьи работы на колокольне, с которой все Алово было видно как на ладони. Во время перекура Парамон Вахатов взглянул вниз, и ему показалось, будто село похоже на косу, что валяется на зеленом лугу: черенок косы – Полевой конец и Новая Линия, ручка – поворот к Старой улице, а лезвие – Грошовка. В крайнем доме на Полевом конце живет Варлаам Валдаев по прозванию «Нелюдь». В середине Поперечного порядка молодые дни и ночи зря растрачивает расхорошая красавица Ненила Латкаева. Взглянешь на нее – сердце от любви зазвенит. Не баба – развеселая картинка.

Парамон улыбнулся своим мыслям и шутливо запел:

 
И-и-и уж та-ак,
И-и у-уж ся-я-як
У-го-ва-аа-ри-ва-а-л…
 

– Уговорил? – усмехнулся Афоня. – Давненько ты вокруг нее бродишь, как кот вокруг горшка с горячей кашей.

– Нет еще, не уговорил.

– На бога надейся: поможет!

– Не богово тут дело, – вставил свое слово Аристарх.

– А чье же?

– Нечистого пусть молит.

Промолчал Парамон. Приехав прошлой осенью в Алово, поселился он у Латкаевых со своей плотничьей артелью, но сейчас товарищи его уехали, один остался, надо бы уйти в другой дом, – хозяин с одного берет недешево, – но сердцем прирос к Нениле.

Возможно, не плохо бы сложилась жизнь у Ненилы, да муж ее, Маркуша, ростом не вышел, слабосилен. Оплешивел в двадцать восемь лет и поморщинел. Только глаза красивые. Да толку что? На носу кудрявятся три волоска на бородавке. Светло-русая бородка вечно мятая, как прошлогодняя трава.

Старший сын первого богача Наума Латкаева, Марк, выбрал в жены нагую и босую Неньку только за красоту. Но уж какой год детей нет и нет. Грыз Марк молодую жену: в матери не годишься, а Ненька огрызалась: сам годись… Не раз хаживала она в святые места – в Саров, в Промзино, – да пользы никакой не вышло. Чуть что, сварливая свекровь попрекает; соседки судачат, мол, неродиха.

Дед Наум с терпеньем и кротостью ждал от Неньки желанного внука, продолжателя рода Латкаевых и наследника немалого состояния. С утра до ночи бога молил. Но кончилось и его терпение, задумал оказать помощь всевышнему. Благо, очень понравился ему веселый русский мужик Парамон. Нельзя было не заметить, что заглядывается тот на сноху. Да и бабка Таисья приговаривала:

– Не сказать ли Парамону, чтоб искал себе другую фатеру? Гляди, Наум, – греха бы не случилось. Ненька, прах ее возьми, на него глазищами зыркает.

Но дед Наум пропускал неугодные слова мимо ушей. А в апреле вдруг надумал завести свою лавку и проводил старшего сына Марка к своему брату Евстигнею, в Симбирск, на целый год учиться торговому делу. Парамон со своими товарищами ушел тем временем на Суру строить пристань, – вскоре из Нижнего Новгорода должны были привезти на барже большой колокол, отлитый из меди и серебра, а для того чтобы доставить его, на Суре и строилась пристань. А Неньке довелось носить туда для артели обеды.

Как-то дед Наум, напутствуя сноху, ласково проговорил:

– Ненюшка, ходишь ты через лес Присурский. Там, слышь, грибов много… да што… признаться, в ноги бы тебе поклонился, ежели бы мне внука нашла.

– Батюшка, у меня муж есть, закон мой.

– В этом доме только я закон!

Вздохнула Ненька, недоверчиво и боязливо посмотрела на свекра: не шутит ли? Но у того лицо было строгое, в глазах – ни лукавинки. И призналась:

– Не серчай на мои слова… Ведь за моим супругом на урода взглянешь…

И добавила:

– Вернется Марк, убьет меня…

– Пальцем не тронет! Вам ли бездетными жить? Подумай…

– Сам ведь на грех наводишь…

– Если внучек на Парамона похож будет, одену тебя чисто барыню какую.

Ненька взяла узел с хлебом и горшками-близнецами, полными щей да каши, и пошла на Суру. И когда, пообедав, Парамон поблагодарил ее, в ответ проговорила с вызовом:

– Нужен свекрови черен для ухвата. Сруби. Лес здесь хороший. Может, вместе пойдем найдем?

– Пойдем и найдем, – ответил квартирант, беря в руки топор.

И там, где прошли они, долго качались потревоженные листья мать-мачехи, словно бурлили им вослед серебряным ручьем.

Исстари славится Алово своими вышивальщицами; но нет среди них в Новом селе лучше Ненилы Латкаевой, а в Низовке восемнадцатилетней дочери пильщика Макара Штагаева – Палаги. Какие есть на свете краски – всеми они владеют. Такие искусницы! У каждой изрядный запас шерстяных, шелковых и бумажных ниток.

Едва вышьет Неныка новый узор, сразу бежит к подружке Палаге – та лишается покоя; когда же Палага поразит подругу новиной – Ненька места себе не находит; каждая старается всякий раз придумать узор поприглядней да поцветастей.

В один из летних вечеров решила Ненька навестить подружку, прихватила новую вышивку – и в Низовку. Ахнула Палага, увидев новую Ненькину работу. Потом засмеялась.

– Все понимаю, Ненька! Душу свою вышила. Вырвалась она на волю, только, знать, силушки в крыльях не больно много.

– Нечего зря наговаривать, – смутилась белокурая Ненька, убирая с покрасневшей щеки золотистую прядь.

– Ты меня за дурочку не считай! Что это? – ткнула в вышивку Палага. – Смотри, что натворила ты, Ненюшка: супруга дома нет, некому будет твой грех покрыть…

Пуще прежнего покраснела Ненька. Но видела по глазам подруги, что та нисколько не осуждает ее. Потому что все про нее, Ненилу, знает. Ведь не раз заговаривались они до глубокой ночи, поверяя друг дружке сердечные тайны. Знала Палага, что Ненька любила в девичестве парня, да парень у родителей был один и жил в большой нужде. И Ненькина мать отговорила дочь выйти за него замуж. Вскоре посватался Маркуша Латкаев…

– Ты постой ин здесь чуток, я тебе свой новый узорчик вынесу, – весело проговорила Палага.

Глянула Ненила на Палагину работу, вздохнула:

– И ты? – перевела на Палагу, похожую на цыганку, свой зеленый русалочий взгляд. – Ты тоже?..

– Как видишь.

– Любишь? Кто он, скажи?

– Ты-то ведь не говоришь.

– Ну, я – другое дело. Ты не так, как я, любишь, а по-девичьи. Кто он? Может, Якшамкин Аристарх? Или Валдаев Павел?

– Тоже мне, скажешь! Павел! Его по осени женить будут…

И показалось Нениле, будто погрустнела подружка.

– Значит, не скажешь, кто он?

Улыбнулась и покачала головой Палага: нет, мол, не время пока…

2

Работая, Парамон пел, а рубанок, казалось, плясал в его руках, курчавясь белоснежной стружкой. Афанасий Нельгин поглядел на солнце и заявил, что пора обедать. Еще вчера вечером принес он с рыбалки восемь стерлядок и было решено сварить уху. Запалили костерок на берегу Суры, разложили на песке харч. Афанасий вынес из шалаша четверть водки.

– Да ты ошалел? – Вахатов удивленно взглянул на бутылку. – С такой посудиной за четыре дня не управимся. Аристарх ведь не пьет… Мы вдвоем…

– Спроворим, – снисходительно проговорил Афоня. – Было бы вино, найдутся и гости. Вон уха уходит, помешай.

Не успели приняться за еду, как увидели бредущих по дороге художников, которые расписывали церковь, – Софрона Иревлина и Никона Шерлова.

Шерлов носил очки на вздернутом носу. Иревлин был высок и длиннолиц, с усами, выгнутыми, словно лезвия турецких сабель; волосы его свисали густыми космами на плечи, как у попа.

Художники шли купаться и несли с собой этюдники, черные зонты и другие необходимые принадлежности ремесла, – хотели на досуге порисовать присурские пейзажи. Но когда их пригласили плотники, не отказались.

Афанасий достал из торбы пять ложек.

– Эх, доставай шестую, – заметил Парамон. – Не видишь – к нам шестой бредет: Андрон Алякин.

– Этот на дармовщинку и без ложки все вылакает, – сказал Афоня.

Приблизился мужик лет пятидесяти, аловский богатей, – в красной домотканой рубахе, темно-рыжие волосы стрижены под «горшок», окладистая борода аккуратно причесана, густые длинные брови то и дело взмахивают вверх, чем-то напоминая движение кадила, и потому-то прозвище у Андрона – «Кадилобровый».

Андрон каждому уважительно пожал руку. При этом у него на шелковом крученом поясе позвякивали разнообразные ключи, смешно болтался редкозубый гребешок.

Поздоровавшись, Андрон степенно сказал:

– Я, знаете ли, нанимать пришел вас, плотнички. Клеть с подклетью надумал рубить.

Когда поладили с ценой, все, кроме Аристарха Якшамкина, выпили и закусили. Андрон старательно отряхнулся и пошел проверять свои вентеря в ближайшем озере, а Парамон Вахатов лег на спину, положил под голову руки и, глядя в небо с редкими облаками, запел:

 
Соловей кукушку
Уговаривал,
Как своей подружке
Приговаривал:
«Пролетим над нивой
В темненький лесок,
У Суры бурливой
Сядем на песок.
В терновом кусточке
Гнездышко совьем,
Выведем в лесочке
Деток мы вдвоем.
Тебе куковьенок
Будет куковать,
А мне соловьенок —
Песни распевать».
 

Художники поднялись и зашагали со своими зонтами и этюдниками между озером и рощей. Иревлин вспомнил, что надо бы купить у кого-нибудь яичек, – нужен был желток к темпере, которую на днях наконец доставили из Алатыря.

Возвращаясь в Алово, художники встретились с Варлаамом Валдаевым.

Иревлин с любопытством смотрел на подходящего старца, патриарха одной из самых больших семей в Алове, – седьмой десяток ему, а он высок и прям, как сосна; волосы, густая борода и брови давно пожелтели от старости, а ему хоть бы что, ступает легко, косит на всех бычьими, набрякшими глазами.

Варлаам узнал иконописцев. Поздоровались. Иревлин спросил, не найдется ли у старика яичек на продажу.

– Сколько? – спросил тот.

– Да штук двадцать – тридцать.

Варлаам ответил не сразу. После короткого разговора он захотел, чтобы Иревлин, – он ему почему-то приглянулся больше, чем Шерлов, – нарисовал бога Саваофа; и если тот нарисует, он ему заплатит яичками, а яички, известно, те же деньги. И предложил за икону сто яиц.

– Ладно, – согласился Иревлин.

– Ну, что ж, по рукам. В святом деле спорить иль торговаться грешно… Работать будешь у меня, милок, в избе.

– Не прекословлю, – улыбнулся Иревлин. – Послезавтра начну.

3

Парамон с Афоней и Аристархом принесли ящики с инструментом к Алякиным и на другой день рано утром начали рубить подклеть. Часов в девять выскочила из дома старшая сноха Андрона Алякина – Марька. Бабенка она была на удивление маленькая, пухленькая, с коротенькими ручками и чем-то напоминала картошку с отростками, за что ее и прозвали Картохой.

– Завтракать велели вас звать, мужики! – выпалила она и тут же скрылась в избе.

Пятистенный дом Алякиных давно обветшал, конек его поддерживала сухая жердина. Посмотришь со стороны – будто пастух облокотился на чекмарь. Осевшая крыша напоминала серую кошку, выгнувшую спину. Под Поиндерь-горой давно лежали купленные Андроном у графа Кара сосновые бревна на новый дом, но хозяин все медлил, все прикидывал, каких размеров рубить сруб. Однако и по сей день решимости не набрался.

Только сел Андрон за стол со своими работниками да плотниками, только начали расписными ложками возить из общей плошки галушки, глядь, ввалилась в избу орава татар с пилами да топорами. Девять человек. Сложив у входа плотницкий инструмент, они не спеша помолились по-своему, по-татарски. Старший, видать, из них – высокий, сухощавый старик с жиденькой бородкой, похожей на конец чиненого карандаша, осторожно прошел к столу и поклонился:

– Здравствуйте.

Андрон удивленно взмахнул длинными бровями и сказал:

– Дружки всегда приходят в дом во время еды. Подходите, князья. Издалека ли?

– Снизу вверх… Из-под горы да к вам.

– Что скажете?

– Мы завтракать пришли.

– Ко мне? А почему я вас кормить должен?

– А как же… Мы сруб для твоей избы рубим.

Брови Андрона изумленно полезли вверх, он часто заморгал.

– Ошиблись вы, князья.

– Не ошиблись. Ты Андрон Алякин. Мы тебе сруб начали рубить.

– Велик ли?

– Пятистенный. Поперек аршин восьми, в длину – шестнадцать.

Андрон смущенно хлопнул себя по ляжкам, начал допытываться, кто их нанял?

– Бойкий мужик нанял.

– Может, Захар, старший сын мой?

– Кто ж знает, может, Захар твой.

– Сколько заплатить посулил?

– Четвертной на твоем хлебе с хлебовом.

Пытал потом Андрон своих сыновей Захара и Назара, но те начисто открестились от сговора с татарами. Снова пристал к артельщику: кто нанимал? И тот рассказал, что встретил их у Белой Часовни человек, говорит: «Айда, на работу найму!» И когда шла артель мимо алякинской избы, сказал: «Завтракать, точеные головы, сюда приходите». И тогда догадался Андрон – это Трофим Лемдяйкин их нанял. Дал себе зарок проучить Трофима, одного из самых жуликоватых мужичков в Алове.

– Гляди, как бы он тебя сам не проучил, – заметил Афоня Нельгин, когда вместе с Парамоном и Аристархом брал расчет у Андрона Алякина за сделанную работу.

Так оно и вышло.

На другой день повстречал Андрон Трофима Лемдяйкина:

– Скажи по совести, ты татар нанял сруб рубить?

– Вестимо, я. Смотрю, лес твой зря гниет, да и татар пожалел.

Вздохнул Андрон:

– Ладно, пусть рубят. Балки нет у меня для матицы. Не знаю, где взять.

– Вина полведра ставь – и найдем.

– Ради такого дела можно. Приходи в субботу.

Снарядились поехать на Суру в бор-беломожник. Приехали, и Трофим сказал:

– Руби сосну, голова точеная.

– Которую?

– Да ту, что на тебя глядит.

Ахнул Андрон от такой насмешки: ведь сосна – не балка, сосну выделывать надо, к тому же за порубку и под суд пойти можно. Снова провел его Трофим! И людям не расскажешь – стыдно.

– Убирайся с глаз моих! – крикнул он Трофиму. – Больше меня не проведешь!

– Эка напугал! В Алове дураков хоть пруд пруди. Каждого по разочку обмануть – и то на мой век хватит.

4

Сдержал художник Софрон Иревлин свое слово – пришел к Валдаевым, поздоровался с дедом Варлаамом и сказал:

– Ну, вот я к вам по уговору рисовать икону пришел, только ты скажи, какую хочешь?

– Мне Салавох нужен.

– Отлично, если не занят, посиди на лавке, расскажи что-нибудь. Я слышал, ты рассказываешь интересно, много сказок знаешь. Я рисовать буду, а ты про себя рассказывай.

– Может, позавтракаешь сперва?

– Нет, спасибо, я не голоден.

– Тебе об этом лучше знать.

Иревлин по-хозяйски устроился на скамейке возле стола, разложил краски, кисти, масло и принялся за работу. Дед степенно уселся напротив, послюнявил ладонь и пригладил виски.

– Ну, дед, рассказывай.

– А чего?

– Про себя.

– Нет, про себя говорить охоты нет.

– Тогда расскажи, откуда взялось ваше Алово.

– Про Алово? Могу рассказать… Давно это было. И вот что в ту давнюю пору приключилось… Стояла деревня на большой дороге – Рындинка. Люди в ней жили самые обыкновенные, но шла худая слава про них окрест. И вот почему. По соседству с Рындинкой было торговое село – Недоброво. По четвергам там базар был, а по весне ярмарка – вся округа съезжалась. Любили купцы Недоброво: и поторговать там можно, и погулять. А в Рындинку почти никто не заглядывал. Но не ведали гости заезжие про тамошний недобровский обычай: дома – ты хозяин, а что творится на улице, у соседей – ни слышать, ни видеть не смей. А потому не всякий приезжий купец или коробейник из Недоброва живым выбирался… Бывало, сгинет человек, ни слуху ни духу о нем, а через неделю – глядь, нашли труп возле Рындинки. Кому ответ держать? Рындинцам. Замотали их по судам да острогам, разорились они от откупов. Ну и порешили почтенные старцы:

«Уезжать надо на другое место».

Мирское дело – как закипело, так и приспело. Ночь для отъезда назначили, всем селом от мала до велика в дальний путь начали собираться. А легко ли бросать насиженное место? Настал день, когда надо было ехать, – началась суматоха… Загудело на кладбище, завопило – то бабы могильные кресты обнимали да причитали. Поздней ночью начали выезжать на дорогу телеги – скарб в них, детишки… В рядок построились и – н-но-о! – с рыданьем да слезами в путь потекли.

Долго ехали. Место высматривали, где бы поселиться. Доехали до дубовой рощи. Тут одна половина обоза осела, а другая дальше поехала. Ехали-ехали – к вечеру добрались до березняка, что возле Алова. В ту пору Алово из двух сел состояло – из Старого и Нового. А вокруг – леса леса…

Ну и решили рындинцы возле березовой рощи поселиться. Появилась так в Алове новая улица – Березовка. По-мордовски новую селитьбу Саром прозвали. Сар – значит болото. А по-русски то место Низовкой зовут. Земля, скажу я тебе, у низовцев ох какая плохая – камень да болото. Ладу между низовцами и старожилами никогда не было, а зла хоть отбавляй…

Долго рассказывал Варлаам об истории села Алова и про сельские обычаи.

– Скажи, дед Варлаам, – прервал его художник, – давно ли ты в зеркало не смотрелся?

– Помнится, стало быть, перед венцом. А на что тебе знать?

– Нигде в избе зеркала не вижу.

– Не держу, потому как не от бога оно сущего. Разобьется – беды не минешь. Примета такая есть.

– Ну, вот тебе и Саваоф, – сказал художник, вставая. – Хорош?

– Лик-то как живой, – удивился старик. – Дай тебе бог здоровья. Марфа! – позвал он. – Дай-ка человеку сотню яиц за работу.

– Ни одного не возьму.

– Деньгами хочешь?..

– Оба мы с тобой, дед Варлаам, художники, да только я красками пишу, а ты – словами. Как же с тебя плату брать?..

– Дай-то бог… Только чудно!.. Отобедаешь хоть с нами?

– Не откажусь.

– А вон и Кондрат с Гурьяном обедать идут.

– Знаю Гурьяна, хороший парень. С Парамоном и Афоней Нельгиным дружбу водит. Я его в церкви часто вижу.

– Вай, беда мне с ним, с ослушником, – вздохнул старик. – Книжки из Зарецкого таскает. Читает молчма…

В избу вошел старший сын Варлаама – кузнец Кондрат. Подошел к ведру с водой, ополоснул лицо.

– Про Гурьяна твоего толкуем. – Варлаам повернулся к Кондрату. – Ослушником растет.

– Сам его балуешь. Пошто в город пускал? Ты лучше расскажи, батя, какую шутку он с тобой сотворил!

– Да где же он? Вроде бы сюда шел.

– Во двор завернул.

– За такие шутки, про которые толкуешь, березовой каши бы наложить ему!.. – нахмурился дед Варлаам. – Послушай, мил человек. – Он повернулся к Иревлину. – Значит, молотили мы… Гляжу, озорничает и озорничает Гуря. Ну, и вдарил я его промеж лопаток граблей. Притих внучек. А утром глаза я продрал, глядь-поглядь – нет сноповязки. А мне в поле за снопами во как надо. Все обшарил – нигде нет, гляжу, задние колеса возле кузни валяются. Куда делась? Вышел за ворота. Глядь, мой рыдван посередь улицы, на самой дороге, дышлом вверх… Значит, Гурька его со злобы на руках на дорогу вынес. В рыдване пудов сколько? Пудов десять! Ну, да я заставил его… Как снес, так и принес.

– Женился ведь он, теперь остепенится, – заступился за сына Кондрат.

– Жди-пожди! – усмехнулся дед Варлаам.

5

Вот-вот должна была приплыть баржа с колоколом из Нижнего Новгорода. Для того чтобы доставить колокол с пристани к церкви, плотники во главе с Парамоном соорудили дровни, – всю работу спроворили за четыре дня. Работали на берегу Суры, на поляне, окруженной дубами и вязами.

Пусто после этого стало на душе у Парамона – пришла пора покидать Алово. Но пошли по небу бесконечные тучи, заморосил ненастный дождь – льет день за днем, как сквозь большое сито. Бабы целыми днями стелют лен на лугу под Масленой горой.

От нечего делать Парамон смастерил два станка – сновальный и ткацкий. Сказал Нениле:

– Тебе. Ткать возмешься – меня вспомнишь.

– И так не забуду.

А ненастью конца не было. И Таисья, свекровь Ненилы, сказала:

– Небо, знать, лопнуло.

Парамон успел сплести из темно-желтых лык пару мордовских женских лаптей, очень красивых. Ненила в тот день пришла домой мокрая, сумрачная. Сразу же заметила обновку, висевшую на колке, и удивленно спросила:

– Кто ж такие красивые сплел?

– Понравились? – спросил польщенный Парамон.

– Очень даже!

– Тебе.

Ненила спрятала подарок на самое дно своего сундука.

– В них в гроб меня положат…

Замок одобрительно крякнул, запираясь…

По вечерам, едва отгремят ложки с плошками, младшие в семье Латкаевых – Влас и Наденька – потихоньку выскальзывают из избы, а дед Наум с бабкой Таисьей лезутна печку – сны делить. Ненила же принимается учить Парамона, как читать вышивки.

– Грамотеи буквами пишут, а мы – крестиками. А узор – целое слово. Настоящая вышивка – она будто теплыми, ласковыми словами говорит…

– Выходит, хорошая вышивальщица, как чародейка!

– Может, и так… Но ведунья добрая. Колдун ведь не любит людей, вышивальщица только добра желает…

– Эх, тебе бы грамоте научиться.

– Писать-то я умею и читаю тоже – вышивки. Только азбука у нас своя. Особая. Учись, пока не поздно. Вот уедешь, пошлю тебе свою вышивку, прочтешь мои думки. Погляди, глазок этот, например, пяти словам замена…

Гулко кашлянула на печи бабка Тася: дескать, спать мешаете. Вполголоса заговорила Ненила, объясняя вышивку.

Выгорел запас лучины, и легли они в разные постели на полу. Попытался было ночью Парамон перебраться ползком к Нениле. Но услыхала бабка Тася, гусыней прошипела с печки:

– Эй, сноха, кошечку домой впусти. Слышь, мяукает.

Расхохотался дед Наум.

А через неделю после отъезда Парамона пришла Ненила к Палаге, подружке своей, с вышивками. Взглянула Палага на Ненилин рисунок: тонкий холст обрамляли желтые березовые листья, словно прибитые к берегу голубой озерной волной, по которой плыла лебедь, распластав на воде раненое крыло, а в облаках парил вспугнутый друг лебедки…

Взглянула Палага на вышивку – сразу все поняла. Обнялись подруги и заплакали:

6

Поутру сказал дед Варлаам старшему сыну Тимофею:

– В контору барина Кара пойдешь, да не в усадьбу – в Зарецкое. Деньги отнесешь, за аренду земли отдашь. Задолжали мы.

– С рук на руки? – переспросил Тимофей, туговатый на ухо.

– С ног на ноги!.. В контору, говорю! Держи шесть червонцев золотом. Но ежели что с тобой приключится, знай: домой не вертайся – голову отпилю!

Тихий, с глазами, похожими на спелые мокрые бобы, Тимофей взял протянутые деньги, покачал головой, будто пробуя, цела ли, кашлянул в кулак и начал собираться.

Деньги он опустил в пустой кисет, повесил за шнурок на шею. Потянул кисет вниз, пробуя крепость шнурка, и остался доволен. Надел выходной кафтан, присел по обычаю, чтобы путь был удачным.

Марфа, жена его, помаргивая серыми близорукими глазами, – она качала сразу четыре колыбели, действуя руками, ровно заправский звонарь на колокольне, – напутствовала мужа:

– Иди с богом. Нынче сон видала хороший.

Тимофей нахлобучил старую шапку и тронулся в путь.

В избе, кроме детей, осталась лишь Марфа.

Будто холст, подбеленный и вымоченный в воде с золой, стелется дорога по скошенному лугу, и Тимофею Валдаеву кажется, что стога по правую руку тоже шагают вместе с ним к Зарецкому. Скучное солнце то положит на зеленую отаву свою рваную подстилку – тень от облака, то снова уберет ее, словно разыскивает место, где бы прилечь. А нити «бабьего лета» летят по ветру, мотаясь, точно махровые горевальные шарфы в руках у плачущих невест. И кажется Тимофею, будто сама дочь Ветра, которую насильно выдают замуж, причитает в зелено-желтом лесочке – прощается со свободной девичьей порой.

Вон впереди идут двое – тоже, наверное, в Зарецкое. Пригляделся Тимофей. Да ведь это Андрон Алякин и Наум Латкаев! И прибавил шагу, чтобы догнать, – путь неближний, а втроем идти веселее.

Тимофей Валдаев шел быстро, но вряд бы догнал Алякина и Латкаева, если б те не остановились на минутку возле придорожного ракитового куста.

– Куда путь держишь, Тимофей Варламыч? – улыбаясь во весь рот, спросил Андрон.

– Да в барскую контору, деньги несу, – доверчиво ответил Тимофей и, спохватившись, пощупал кисет на груди.

Жест этот заметил Наум Латкаев.

– И мы туда! – обрадованно сказал он.

Андрон и Наум пошли с обеих сторон Тимофея, который был на целую голову ниже. Как бы дурачась, Андрон обнял его за плечи и, поглаживая по груди, бормотал:

– Люблю, знаешь ли, тебя, Тимофей… Экий ты безответный…

А Наум тем временем достал из кармана складной ножичек, выпростал лезвие…

Словно хомутина, висела рука Андрона на шее Тимофея, поэтому он не чувствовал, как Латкаев ловко отрезал гайтан его кисета с деньгами, осторожно вытащил его и сунул вместе с ножичком в карман своего кафтана.

В барской конторе первыми уплатили деньги за аренду земли Андрон с Наумом, а уж потом подошел Тимофей. Полез за пазуху – нет кисета! – развязал кушак, пояс – ничего нет! – ощупал порты – и под ними пусто…

– Чего ты, Тимоша? – невинным голосом спросил Наум.

– Аль потерял чего? – сердобольно проговорил Андрон.

– У меня, мужики, беда: деньги пропали.

И опрометью бросился искать кисет на дороге. Дошел до мосточка через речушку, что под Масленой горой, присел на бережку.

Журчит вода по камням, похожим на творожные лепешки, словно выговаривает голосом батюшки: «Но ежели что с тобой приключится, знай: домой не вертайся – голову отпилю!»

Поднялся мужик, зашагал к лесочку и снова встретил своих давешних попутчикой.

– Далеко ли? Алово в другой стороне.

– На тот свет… Повешусь!

– Да ты никак с ума сошел! Соври отцу: так, мол, и так, денежки доставил в целости и сохранности.

– Так он скажет – давай фитанцию.

– На тебе мою. – Андрон протянул ему квитанцию. – Отдашь Варлааму, пусть отец бережет бумажку до поры до времени. А там, слышь, что-нибудь сам придумаешь.

– Спасибо тебе, дядя Андрон, – со слезой пробормотал Тимофей. – Спасибо, люди добрые, спасибо…

– Ну, господь с тобой, – напутствовал его Андрон, дойдя до развилки. – Тебе туда идти, а нам – в эту сторону.

И когда Тимофей побрел домой, Наум Латкаев подмигнул спутнику:

– Ну, Андрон, изрядно мы с тобой согрешили. Я ведь как… я ведь хотел в конторе деньги ему отдать… Да ведь кошелек-то тяжелый был. По три червонца на брата выходит!.. Пойти, что ль, помочь колокол везти?

– Можно. Добрым делом покроем грех.

На берегу Суры стоял шум и гам. Люди теснились возле дровней, на которых возвышался большой колокол. Берег был довольно крут, полозья дровней вязли в песке. Веревки, за которые держались люди, натягивались, точно струны.

– О-ой! Наддай!

Клонятся головы долу, кропится потом земля.

– О-ой, в-взяли, р-ра-аз!

Вскипает под ногами, точно вода в котле, сыпучий песок.

Порск! – лопнула толстенная веревка.

Сбились люди в кучу-малу. Поднялись – и снова тянут. Один устанет – на его место двое готовы, трое уйдут – девятеро сменят их; проголодаются – сядут, закусят, речной водицы попьют – и опять за дело. Сил не жалеют: ведь поп сказал: кто колокол без устали будет тащить, тому бог грехи простит. А кто безгрешен?

7

Был охочим едоком Тимофей, но вот уже четвертый день за стол не садится. Уставится в одну точку мокрыми спелыми бобинами глаз и смотрит, смотрит, смотрит. На ходу что-то бормочет себе под нос. Порой остановится где попало, качается, но ни с места, словно вкопанный.

Не раз замечал Платон, его женатый сын, эти странности у отца, но отчего они – не угадывал. Как-то, возвращаясь с возом ивовых прутьев, увидел Платон, как побрел отец от избы к овину, остановился возле недоделанного плетня, начал недоуменно разглядывать прутья на нем, будто невидаль. Не догадывался Платон, что косо срезанные белые концы свежих прутьев отцу его, Тимофею, казались пальцами, сложенными в кукиш. Опустил отец голову на грудь и зашагал дальше, но вдруг снова остановился, обессиленно ухватился за ближайший кол.

– Ты что, тятя? – бросился Платон к нему.

Вздрогнул Тимофей, глянул испуганно на сына.

– Ты откуда, сынок?

– Вон прутьев нарубил да привез.

– А-а-а… – смутился Тимофей, заметив во взгляде сына сочувствие. И вдруг проговорил:

– Повеситься хочу.

Отшатнулся от удивления сын.

– Что приключилось-то?

Не сразу сорвалось с нерешительных губ Тимофея признание. А когда поведал сыну о своей оплошке с деньгами, тот вздохнул и сказал:

– Потерял – не в кабаке оставил…

– Думаю, облапошили меня Наум Латкаев и Андрон Алякин, Обнимал меня Андрон: «Давно, мол, тебя люблю». Знать, он меня и долюбил.

– Ну, будет горевать. Не изводись… Ты куда шел?

– В овин, за просяной соломой.

– Сам схожу. Домой ступай.

Не бывает ни кадушки без дна, ни веревки без конца. Настал-таки конец и неведению деда Варлаама. В доме сходок узнал он правду. Примчался домой весь взмыленный, грохнул по столу кулачищем – подпрыгнула расписная деревянная солонка, заплясала, упала на пол. Свалилась с нее крышка, будто шапка с пьяного, и соль рассыпалась: быть ссоре!

– Вон! В-о-о-н из моего дома, нелюди, рассукины сыны! Деньги присваивать?! А?! Сами мясо за столом крошить хотите?[3]3
  По мордовским обычаям, крошить мясо за столом имел право только глава семьи.


[Закрыть] Во-он! Чтобы духу вашего не было!

Пыль столбом поднялась в доме – так расходился, разбушевался старик. Все, что под руку ни попадет, – об пол. Кричал до хрипоты, но, не слыша поперечного слова, утихомирился. Платон с отцом потихонечку вернулись в избу.

– Ну, хватит, стало быть. Перегородим нынче же избу, и двор, и усадьбу пополам. Левая сторона ваша, правая – моя!

– Благослови меня чем-нибудь, тятя! – умолял Тимофей.

– Что ж, можно скалкой по хребту!

– Спасибо и на том.

– А-а-а! – с новой силой разошелся дед Варлаам. – Да как ты, половой веник, смеешь отвечать мне?!

– Я только говорю, надо бы выделить нам что-нибудь…

– Неужто плохая доля – шестьдесят рублей?

– Да ведь обронил я их…

– А чего я говорил, когда в контору тебя посылал? Аль забыл?

– Дедунь! – не стерпел Платон. – Потерял он…

– Ты помолкивай там, желторотый!

– Ну и дели нас, коли хочешь, только делай по-божески, чтоб без обиды, – ворчал упрямый внук.

– Я вас поделю-у!..

– Так меня хоть пожалей, – не унимался Платон.– Разве не помнишь, сколько мы с тобой лесу вывели, сколь рыбы наловили, сколь раз ульи выставляли по весне – все вместе.

– Что ж? – Дед Варлаам почесал затылок. – Телочку тебе, внучок, пожалуй, ублаготворю, поросяток троечку подкину, кур пяток – и не проси больше. А разумничек, отец твой, уже деньгами свою долю взял, давно, поди, разбогател. Ну, с богом…

– Дедушка! – взмолилась старшая дочь Тимофея Василиса, – будь милостив, не оставь бесприданницей.