Текст книги "Валдаевы"
Автор книги: Андрей Куторкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
– Думаю, сверху виднее, – тихо сказала Евгения Ивановна, подходя к люльке, чтобы успокоить проснувшегося сына. – Вы ведь с ним разных партийных взглядов… Вы уверены, что правы?
– Была бы тут Лидия Петровна Градова – она бы вас убедила.
– Градова? Я помню… Она ведь врачом в наших местах была. Мне говорили о ней.
– Что именно?
– Ну… говорили, будто она дочь состоятельных родителей. Говорили, что хорошо лечит…
– И это все, что вы о ней знаете? – удивилась Елена Павловна. – Это замечательная женщина. Необыкновенная! – И она заговорила о Градовой. – Да, необыкновенная женщина. Действительно, отец у нее – состоятельный дворянин. Но она ушла из своей среды в революционную борьбу. Всегда довольствовалась самой скромной жизнью. Почти не заботилась о себе и, казалось, совершенно не замечала отсутствия того внешнего комфорта, к которому должна была бы привыкнуть с самого детства. А какой великолепный оратор! – сама зажигалась и умела зажигать других. Борьба была ее стихией. Она прямо так и говорила: «В борьбе для меня только и жизнь. Жить и бороться, бороться и жить – вот к чему рвется моя душа».
– Жаль, что она далеко, – вздохнула Елена Павловна. – Признаюсь, мне всегда хотелось походить на нее… Необыкновенная женщина, – повторила она.
6
В неурочный час взревел гудок над Алатырским железнодорожным депо – протяжный, басовитый, и ему откликнулся эхом гудок винокуренного завода. И в деповских мастерских прозвучал властный голос:
– Кончай работу!
На перевернутую вверх дном железную бочку из-под солярки взобрался пожилой рабочий.
– Товарищи! – крикнул он. – Вчера в Питере власть перешла в мозолистые руки рабочих, крестьян и солдат. Мы с вами должны соединиться с пролетариями винокуренного завода и немедленно освободить узников капитала из Алатырской тюрьмы…
Развернули красное полотнище на двух древках, на котором белели заранее пришитые буквы: «Вся власть Советам!» И пошли к винокуренному заводу. Громыхали ботинки по булыжной мостовой. И как бы сама собой родилась песня:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Колонна шла вдоль Вокзальной улицы.
По шаткому, местами дырявому дощатому тротуару с портфелем под мышкой шагал Александр Иванович Люстрицкий, заместитель уездного комиссара. Остановился посмотреть на демонстрантов.
Александр Иванович уже был в курсе событий, которые произошли вчера в Петрограде, но не предполагал, что отзвуки этих событий так скоро докатятся до Алатыря, надеялся, что через неделю-другую все станет на свои места. И вдруг на тебе – выступление рабочих… Как снег на голову. Конечно, разгромят тюрьму – большевиков теперь не остановить. И захватят уездную власть… Как дважды два.
Надо было что-то делать, предпринять какие-то экстренные меры. Но какие?
Александр Иванович трижды постучал в обитую черной кожей дверь, а затем резко отворил ее. В просторном кабинете, возле окна, стоял невысокого роста плотный человек – директор Алатырского винокуренного завода. Они были знакомы, поэтому Александр Иванович, поздоровавшись, приступил прямо к делу:
– Вы, конечно, знаете… я – представитель уездного комитета социалистов-революционеров, и мне приказано обратиться к вам по одному важному делу…
– Вы видели, что творится на улице, – прервал его директор. – Анархия!
– Поэтому я и пришел сюда.
И Александр Иванович, вытирая платком капельки пота со щек, заговорил о том, что скоро состоятся выборы в Учредительное собрание. И от исходов этих выборов будет зависеть – удержатся или не удержатся большевики.
– Анархия! – снова повторил директор, прохаживаясь из угла в угол, словно измерял паркетный пол. – Довели матушку-Россию!.. И это вы ее довели. Да, да! Вы и ваши громкие и красивые фразы!..
– Вы ошибаетесь. Мы против беспорядков, которые могут помешать созыву Учредительного собрания. А поскольку вы тоже против всей этой анархии…
– Говорят, они разгромили тюрьму.
– Да… Выслушайте меня. Наша с вами цель – воспользоваться сложившейся ситуацией. Нам нужны голоса на выборах… Мы – сторонники правопорядка. Большевики – люди сомнительные…
– Что вы предлагаете?
Александр Иванович подошел вплотную к директору и зашептал ему на ухо.
– Как? – директор отстранился. – Ради выборов… чтобы скомпрометировать… Для меня нет ничего роднее и дороже этого завода…
– Но тогда вам остается только одно – покорно и безропотно подняться с вашего директорского кресла и ретироваться.
– Что ж, давайте подумаем, как нам быть.
Директор подошел к двери, открыл ее, выглянул в коридор и, снова закрыв дверь, сел в кресло и устало провел ладонью по лицу.
Весело шумела базарная площадь у Красного собора.
– Гриби соленой, больна кусной продаю! – кричал Захар Алякин, стоя на грязной телеге рядом с тремя кадушками. – Закусишь – ум проглотишь – не заметишь как!
Подошел худой мужичонка в сером, очень длинном и залатанном тюремном халате.
– Грибы, значит, продаешь? Почем?
– На миколайски ежели, то – рубель, а на керенки – двадцатка.
– Видать, Керенского ты в двадцать раз больше любишь.
– Ба!.. Да ведь это ты, Платон!.. Из тюрьмы идешь?
Платон мигом забрался на латкаевскую телегу, столкнул с нее растерявшегося хозяина, засучил рукава, поправил арестантскую шапочку и крикнул:
– Эй, товарищи! Кому грибов бесплатных? Смелей подходи!
– Ка-ра-ууу-ул! – истошно загорланил Захар.
Телегу обступили со всех сторон, протягивали Платону разные посудины, и тот под громкий хохот наполнял их грибами.
Захара оттеснили от телеги.
– Острожник! – кричал он Платону.
– По твоей милости я туда попал, – ответил тот. – Придет время – и ты там побываешь. – Платон обвел взглядом толпящийся возле телеги народ. – Люди добрые! Вон тот паразит меня в тюрьму упек. – Он кивнул на Захара. – Мироед! Кончилось твое времечко. Вся воля наша, сила наша, власть наша! Эй, мужики! Отнимайте землю у бар, у казны! Наша она теперь!
– Да! да! да! – заглушил его голос резкий звон с высокой каланчи.
– По-жа-а-ар! – истошно завопило несколько голосов.
– Где?
– Что горит?
– Не видишь разве: винополия…
– Теперича всю неделю пылать будет.
– Айда туда – горло промочим! – крикнул один из бывших заключенных.
Толпа ринулась к винокуренному заводу, над которым поднимался черный дым.
Вниз по Нагорной улице быстрой речкой бежал прозрачный спирт. И люди пили его, припадая к этой речке с двух сторон.
Шумела толпа.
Бушевало пламя.
Ражий здоровяк тренькал на балалайке и пел, приплясывая на месте.
Монополь-винополь – каменное здание
Прогони от сердца боль, чертово создание.
Ведро за ведром таскал Захар Алякин спирт в свои кадушки. Платон усмехнулся:
– Ну, что бы ты делал, кабы я твои кадушки не выпростал?
– Зазря грибы задаром роздал.
– А три кадушки спирта во сколько раз дороже грибов?
– Спирт – он ведь задарма достался, а грибы… В них много труда вложено – собери да привези…
– Значит, будешь таить на меня зло?
Захар махнул рукой.
– Зла таить не буду… Не сегодня завтра ты ведь в начальство выйдешь. И в самом деле, как ты говорил, неплохо вышло – спиртику мне досталось три кадушки всклень.
– Нет худа без добра.
Захар Алякин обещал Платону подвезти его назавтра до Алова. Выехали рано поутру. Над городом еще стояла дымная завеса; пахло гарью, от которой першило в горле. Когда проезжали по мосту, увидели, как по воде плывет отравленная спиртом рыба.
– Сура за эту ночку тоже опьянела, – хохотнув, промолвил Захар. – Может, и мы глотнем? – Он кивнул на кадки со спиртом. – Будешь пить? У нас и посудинка есть – та самая миска, которой ты вчера грибы роздал. Рукавом закусим. – Но не успел достать из котомки посудину, как заметил пешехода, который, не оглядываясь на цоканье копыт, шел по обочине.
– Ляксан Иваныч, наше вам почтение! – Алякин узнал Люстрицкого. – Коль не побрезгуете, подсаживайтесь. Тпру! Стой, Гнедой!
– Рад попутчикам.
– Веселее будет дорогу коротать. – Захар достал посудину и зачерпнул спирт из бочки. – Угощайтесь.
– Откуда спиртик?
– Вечор набрал три кадки в заводе.
– А-а!.. Понятно. Говорят, большевики подожгли. Всю власть разогнали – анархию навели.
– Зачем им добро жечь? – Платон пожал плечами.
– Рыбку ловят в мутной воде.
– А рыбы в Алатыре подохло – тьма! – сказал Алякин, вытирая рукавом губы. – Говорите, большевики подожгли? – Он покосился на Платона. – У нас Платон – тоже большевик. В ихнем кружке состоит.
– Большевики – они за народ… Им народное добро губить резона нет. – Платон снова пожал плечами. – Зря напраслину на них возводите. Вот вы, Александр Иванович, человек образованный, большой оратор, адвокат, а не понимаете… Не удержишь матушку-Суру никакими запрудами – прорвет и вперед потечет. Так и народ нельзя удержать, если он в новую жизнь захотел…
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
1
Недалеко за оврагом у белой монастырской стены хрипло стонала в красном бору больная, надломленная ураганом сосна; и скрип ее часто по ночам будил мать Августину. И тогда она подолгу не могла уснуть в своей просторной келье – смотрела в темноту за окном, вороша в памяти прошлое. Думала, что скоро на вечный покой, а гнездо, свитое ею, – монастырь, – развалится, как трухлявая колода для пчел. Мужики из окрестных деревень уже поделили монастырские земли, луга, а прихожан с каждым днем все меньше и меньше. Может, потому и расхворалась. Надолго. Пять постелей под собой сгноила, только недавно начала подниматься – худа, немощна, без ветра качается.
В последние дни по вечерам к ней часто захаживает сестра Виктория, ее племянница, – неслышно войдет при тусклом свете лампадки, сядет в ногах и молча коротает время. А как-то незаметно для себя тихо затянула:
Вздрогнула мать Августина.
– По-мордовски поешь, сестра?
– Вспомнилась… песня.
– Вижу, печалится душа твоя. Пройдет.
Но в ненастные осенние дни печаль на душе у Кати становилась как бы гуще, и все чаще вспоминалось родное Алово…
…Вот мчится она, босоногая девчонка, по загуменьям на речку – стирать судомойные тряпки. Вместо мыла – шматки белой глины. Раз свалилась с обрыва в воду – чуть не утонула. Спасибо, проходила мимо Лена Горина. Вытащила ее, Катю, за волосы, отходила на берегу, привела домой, а когда рассказала Нениле Латкаевой, как спасла ее дочь, – та ей в ноги упала:
– Век тебя, милая, не забуду!
Сызмальства она, Катя, была охоча до всякой работы. Носила домой из колодца в овраге по два ведра воды. А лет ей было тогда всего-навсего восемь. Похвалят – пуще старается. Едва сходил снег, посылали ее с ватагой ребятишек пасти скот. Вместе с ними доила овец, ездила верхом на свиньях. От дела к делу наливалось силой девичье тело. В сенокос, когда вершили стога, захватывала на вилы по половине копны…
Как там теперь, в Алове? Хоть бы на минутку домой…
Однажды заглянул в монастырь Захар Алякин – привез для банды четыре мешка хлеба. Не сразу признал он Катю. И когда она назвала себя, изумился:
– Наума… бишь Марка Латкаева дочка? Да ну!
И Катя с грустью подумала, что мало кто в Алове помнит ее.
Захар говорил много, но больше о том, какие нынче трудные времена. Председателем сельсовета избрали Платона Нужаева. Оно и понятно, Платон всегда у голытьбы заводилой был. Кто раньше считал Нужаева человеком? Только голодранцы. А теперь он первый строитель нового мира в Алове. Ничего хорошего не жди. Платон в коммунисты записался. А всеми коммунистами в Алове заправляет учителка Елена Павловна.
– Которая Горина?
– По мужу она Таланова.
– Да ведь я знаю ее!
– А кто ее не знает? Креста на ней нет! – сердито бросил Захар, и морщины на его лбу сделались вдвое глубже. – Голытьба. – Он вздохнул. – Кого в сельсовет избрали! Исая Лемдяйкина, да Меркула Бармалова, да Моисея Турина! Нет, ничего хорошего ждать нынче нечего… В разор пускают! – заключил он и сплюнул.
О Борисе Валдаеве Захар сказал:
– Вроде слух был: без вести на войне пропал он.
Всхлипывая и содрогаясь, плакала поздняя осень, роняя повсюду дождевые капли, красиво нанизывала их на веточки, точно прозрачные бусинки. Гуляка ветер ласкал березки, гнущиеся под его могучей дланью. Желуди, булькая, падали в озеро, по берегу которого, вдоль лесной опушки, ходила монахиня в опущенной черной шлычке и шерстяной рясе.
2
Брызгала из-под колес телеги мутная и холодная дождевая вода. Шел мокрый снег. Путь был неближний, и Захар Алякин основательно продрог. Но не досадовал на плохую погоду; был рад, что доброе дело сделал. А ведь могло статься, выскреб бы зерно из закромов Платон… Хорошо сделал Глеб Мазылев – избавился от мельницы. Накануне Глеб зашел к нему, Захару, и предложил:
– Купи ветрянку.
– Времена нынче смутные. Слыхал, отобрать могут. Ты ее Елисею Барякину продай. Она ведь раньше его была… Может, купит.
И в тот же день Глеб зазвал к себе Елисея. Вошел тот к нему простым мужиком, а вышел мельником того самого ветряка, которым когда-то владел. Не смекнул Барякин, что по теперешним временам богатство лучше притаивать.
При въезде в Алово Захар нагнал человека в шинели, без шапки.
– Садись, служивый.
Солдат оглянулся. От самой вершины его лобной дуги к темени шла ровная, похожая на белый лампас, полоса седины, – видно, много прошло по служивому невзгод и бед.
– Батюшки! Гурьян Валдаев! – узнал Захар.
Поздоровались. Гурьян вспрыгнул на подводу, положив рядом вещевой мешок и какой-то длинный сверток.
– С войны идешь?
– Навоевался.
– Чем мешок-то набил? Не червонцы в нем?
– Дороже золота. Хочешь, покажу? – Гурьян развязал мешок. – Гляди.
– А, батюшки, – покачал головой Захар. – Патроны! А в чехле-то у тебя ружья. Так? Охотничать надумал? Исай Лемдяйкин тоже с собой винтовку с войны привез. Да потом продал ее Латкаевым.
– Зачем она им?
– Они ведь на отшибе живут. За пятнадцать пудов пшеницы…
– Зря! – покачал головой Гурьян. – Самому пригодилась бы.
– К чему она?
– Советскую власть защищать.
Захар ухмыльнулся и неопределенно покачал головой.
Встречать приехавшего с фронта выбежал за ворота сам Кондрат. Был он в одной красной домотканой рубашке, потертых, словно ржавых, штанах из домашнего сукна и без шапки. Поправив тылом ладони седые усы, кузнец поцеловал сына, схватил его вещи и под руку повел в избу.
3
Проснувшись рано утром, Платон, прошлепав босыми ногами по крашеному гладкому холодному полу, вышел в переднюю и сел на коник. Потирая и разминая пожухлую портянку, перед тем как намотать ее, спросил у Матрены, только что вошедшей со двора с охапкой березовых дров:
– Как там наружи? Студено?
– Аж воздух посинел.
– Да, не бедняцкая зима: суровая.
– Ты куда спозаранок? Ничего в вашем сельсовете не стрясется. Хлебом бедняков наделил, дровами тоже. Чего еще?
– Не я, а сельсовет.
– Ведь выборными ты верховодишь. Для людей стараешься, а себе ничего не взял. Сам знаешь, одна у вас на двоих с Андрюшкой шубейка на рыбьем меху. Ты уйдешь – ему дома сидеть.
– Нынче хотел на стрельбище идти.
– Денек пропусти.
– Это не порядок.
– Тогда мою шубейку надень.
– Просмеют! Мне быть смешным авторитет не позволяет. Ладно, чапанчик поверх кафтана накину.
На улице было холодно. Ветер продувал Платона насквозь, перехватывая дыхание. Нетерпелось ощутить теплоту сельсоветских комнат. Казалось, все Алово готовилось вместе с председателем к новому рабочему дню: скрипели ворота, брякали калитки щеколдами, курлыкали колодезные журавли.
Вскоре в сельсовет начали собираться люди. В основном это были богатеи, которых вызвали накануне. Они толпились в коридоре, тревожно переговаривались, но никто не отваживался войти в комнату, где сидел председатель.
Растолкав толпившихся, к Платону ворвалась еще молодая бабенка, – щеки красные, глаза горят, – и с порога принялась жаловаться на своего муженька. Такой-сякой! Винище лопает, злыдень! В карты играет. А живут впроголодь. И такой буйный во хмелю! – всю посуду в избе расколошматил!..
Платон затворил за ней дверь, но в коридоре все равно было слышно, как она визгливо обзывает своего мужика и просит на него управы. Но потом утихомирилась, – видимо, слушала председателя. Снова отворилась дверь, и с порога бабенка сказала:
– Ладно, я его сюда притащу.
– Во-во. А не пойдет, тогда я его сам с хомутом приведу.
Платон вышел вслед за ней, оглядел собравшихся.
– Вижу, все пришли. Айда калякать.
Мужики ввалились в комнату.
Платон, усаживаясь за прочный дубовый стол, сколоченный когда-то Кузьмой Шитовым для дома сходок, промолвил:
– Аверьян Ануфрич, огласи приговор Аловского сельсовета о чрезвычайном налоге, – обратился он к секретарю Мазурину, который сидел за соседним столом, заваленном разной бумажной всячиной.
Тот поднялся, оправил вылинявшую гимнастерку и ровным голосом зачитал постановление, по которому все богатеи в течение трех дней должны внести в сельсовет определенные денежные суммы.
Отец Иван крякнул и заявил, что пятнадцати тысяч у него нет.
– За саботаж или сопротивление накажем именем революции, – твердо заявил Платон. – А ты что скажешь, Захар Алякин?
– Я помолчу покуда, послушаю, что вам ответит Марк Латкаев.
Бывший хуторянин, недавно переселившийся в Алово, встал, мотнул кудлатой головой и снова сел.
– Не дело, гражданин Алякин, над немым зубоскалить. Однако, Марк Наумыч, послезавтра принесешь все десять тысяч. Глеб Мазылев, с тебя пять тысяч.
– Подзайму. Своих не хватит.
– Елисей Барякин, с тебя тоже…
– Я с начальством никогда не спорю. Деньги что навоз: нынче нету, завтра – воз.
– Договорились, – рубанул Платон ладонью, как лопатой. – Деньги без лишнего зова несите. А теперь вы свободны, граждане.
И когда они вышли, Аверьян Мазурин прикрыл дверь и сказал Платону:
– Да, крутую мы с тобой кашу завариваем. Не простят они нам…
– А мы ни у кого никакого прощенья просить не будем. Народ не велит.
4
Время было полно тревоги, и Гурьян знал, что быть ему долго в Алове не придется. Вспомнилась ухмылка Захара Алякина, когда тот подвозил его до дому и спрашивал, зачем он, Гурьян, везет с собой винтовки. Гурьян понял его ухмылку. Нет, такие, как Захар, власть легко не отдадут, лишь притихли до поры до времени. А эсеры и контрреволюционное офицерье уже пошевеливается тут и там.
А вскоре пришло письмо от Варфоломея Будилова. Старый товарищ возглавлял сейчас губернскую чрезвычайную комиссию. Писал, что контра повсюду поднимает голову. Совсем сбился с ног, усмиряя черную гидру – едва рубанешь одну голову, глядь, в другом месте лезет другая, еще коварнее. Звал в город, к себе в заместители.
Напрасно секретарь ячейки большевиков Елена Павловна Таланова уговаривала Гурьяна остаться. Ячейка, в которую вошли многие из бывших кружковцев, была крепка и в нем, Гурьяне, не нуждалась.
– Я там нужнее, – твердо сказал он.
И начал собираться в город.
Не шелохнется серебряный, черненный снизу, зимний лес; лишь изредка простонет больное дерево, да каркнет ворона, стряхивая с ветки мшистый иней.
Любопытная сорока проводила взглядом Гурьяна, Сергея и Андрея Валдаевых – они ехали на самодельных лыжах вдоль опушки подлеска на Красивой горе.
– Стойте, ребятки… Вернее, будущие солдаты революции. Экзамен вам учиню. – Гурьян остановился и снял с плеча винтовку. – Вон, гляньте, сорока на сучке. Пальни-ка в нее, Сергей. Если промажешь, пусть Андрюшка попробует. К бою готовсь! Пли!
Сережка промахнулся. Сорока вспорхнула с куста, и Андрей ранил ее на лету, она плюхнулась в снег и, хлопая крыльями, побежала, роняя за собой бусинки крови.
– Добивай, Серега!
Грянул третий выстрел, и сорока, сложив крылья, застыла сероватым комком.
– Если еще неделю здесь пробуду, стрелять научитесь, – улыбнулся Гурьян. – Ну, вы что приуныли?
– Птицу жалко, – вздохнул Сергей.
– Понятно… У охотников всегда двойственная душа: и дичь жалко бить, и азарт берет. Откровенно говоря, мне тоже сороку жалко. Да-а… Но учтите: человек – не сорока, а иной раз и в него стрелять надо. Сергей, у тебя нос побелел, потри его снегом… Ну, а что вы из той словесности поняли, которую я вам целую неделю выкладывал?
– Поняли мы все, – вздохнув, ответил Андрюшка, – но так складно говорить не умеем.
– А вы главное повторите.
– По своим не стрелять.
– По ком же?
– По врагам революции, – сказал Андрей. – По контрам.
Гурьян посмотрел на него и улыбнулся. Подумал, что Андрей и его Сережка похожи друг на друга. Оно и понятно – валдаевская порода. Хорошие парни… И уж если ему, Гурьяну, не удастся закончить то большое дело, которому он посвятил свою жизнь, – такие, как Сергей и Андрей, закончат его.
Взгляд остановился на Белой горе. Когда-то здесь собирались на свое первые сходки аловские кружковцы. Возле вон той избы он сидел вместе с Лидией Петровной Градовой. Где она теперь?.. Много лет с тех пор… А зерна, которые они тогда посеяли, проросли. И теперь одна задача – сохранить посев во что бы то ни стало.
Когда дошли до кузницы, Гурьян предложил Андрею зайти к ним в избу погреться. Но не успели раздеться, вихрем ворвалась Аксинья и, хлопнув руками по бокам, воскликнула:
– Да, батюшки, что в сельсовете делается!
– Ты зачем ходила туда?
– Я в исполнителях. Черед к нам нынче подошел. Обедать вот пришла… Председатель всех аловских богатеев в подпол посадил. И батюшку.
– Какого батюшку?
– Попа нашего. Они денег по постановлению не дают. Платон их за это в подпол упек. А сам ушел. Теперь их там Урван Якшамкин караулит.
Гурьян накинул на плечи шинель и кинулся в сельсовет. За столом сидел Аверьян Мазурин. Поднялся навстречу и улыбнулся, но увидав мрачные глаза Гурьяна, снова опустился на скамью.
– Где ваш начальник? – Гурьян бросил шапку на заваленный бумагами стол.
– Обедать ушел. Скоро придет.
– Распорядись, чтоб неплательщики из подпола на божий свет вылезли. Надо мне с ними поговорить.
Аверьян Мазурин недовольно поморщился и крикнул в отворенную дверь.
– Урван Авдеич, покличь всех контриков наверх.
Щурясь от яркого солнечного света, в комнату вошли арестованные Платоном.
– Ну, граждане хорошие, садись кто где может, – сказал Гурьян. – Разговор будем вести.
– Мы никакие не граждане, а узники пролетарьята, – заявил Елисей Барякин. – Это не мои слова – Платона.
– Тебе кто сказал?
– Вот, он мне так сказал, – Барякин кивнул на Аверьяна Мазурина. – Платон так сказал. Вы, говорит, узники…
– А вы на него не серчайте. Маленько перегнул палку, так ведь за дело… Скажите, к примеру, кто был старостой, когда у Нужаевых за недоимки последнюю лошадку увели? Молчите? Ну?
– Не я, – сказал Мокей Пелевин.
– И не я, – сказал Глеб Мазылев.
– Меня все это тоже не касаемо, – промолвил Захар Алякин.
– Может, Марк Латкаев? А? – не без ехидства спросил Аверьян Мазурин. – Чего молчишь, Марк?
– Он же немой.
Марк вынул из кармана карандаш с блестящим наконечником и написал на курительной бумаге несколько слов, положил бумажку перед Гурьяном, и тот прочел ее вслух:
«Тогда старостой был я».
– Так вот… – Гурьян усмехнулся. – Жена Платонова, слыхал, на коленях ползала – отсрочки просила, а ее за это плеткой по спине угостили.
– Тогда такое время было, – возразил Захар Алякин.
– Да, для таких, как Платон. А теперь оно перевернулось. И теперь Платон с вас недоимки взыскивает. По закону революции. Это вам понятно?
– Аль мы чего знаем, мы ничего не знаем, – заерзал на лавке Мокей Пелевин. Да и тогда Платона Тимофеича в подпол не сажали, во двор к нему пришли и лошадь взяли, потому как недоимка за ним была…
Заговорил Гурьян, и говорил долго, стараясь донести до сознания сидящих перед ним кулаков каждое слово. Но не встретил ни одного доброго взгляда. Чувствовал, как все в нем дрожит, даже голос. Подумал, что добрым словом их не проймешь – нужны другие слова. И резко заговорил о них как о саботажниках. А с такими разговор должен быть короткий. За крамолу полагается расстрел на месте. И пусть растолкует непонятливым головам гражданин Люстрицкий значение этих слов, которые он, конечно, уже не раз читал в газетах.
Отец Иван потупился и тихо произнес:
– Не премину разъяснить им.
Он достал из глубокого кармана плисовых штанов толстую пачку казначейских билетов, торопливо подошел к столу, за которым сидел Аверьян, и, положив на стол деньги, сказал:
– Ровно пятнадцать тысяч. Мы того… пошутили маленько.
За ним потянулись остальные – деньги были у всех.
– Пошутили мы, – повторил вслед за попом Елисей Барякин.
– Аль мы ничего не знаем, – сказал Мокей. – Уж все чего-нибудь да знаем.
Гурьбой высыпали из сельсовета. Едва вышли на дорогу, их окликнул возвращающийся из дому Платон:
– Эй, граждане, куда направились? Стойте!
Тон у него был начальственный, повелительный.
– Вот так плант! – Елисей Барякин остановился как вкопанный.
– Валяй обратно!
– Гурьян Кондратич нас ослобонил.
– По какому праву?
– Потому как мы налог свой заплатили, – заявил Мокей Пелевин и направился прочь, бросив через плечо: – Покедова, благодетель наш!
– Подавился бы нашими бумажками, – вполголоса добавил Глеб Мазылев вслед Платону, который почти бегом бросился в сельсовет.
Будто не заметив Гурьяна, Платон угрожающе пошел на Мазурина:
– Ты отпустил?
– Здорово, дядя! – Гурьян схватил его за плечо.
– А-а! Это ты, племяш, распоряжаешься? По какому праву? Кого народ избрал председателем?
– Не народ, а исполком.
– А это все едино.
– По какому, говоришь, праву? По тому самому, по какому ты их посадил. У каждого из них большая родня, а за попа к тому же все верующие, коих в сотни раз больше, чем нас. Ты об этом подумал? Тебя в Алове за такие штучки уважать перестанут. О твоем самоуправстве на партячейке толковать надо, а не тут. Уж мы тебя приберем к рукам!.. – И Гурьян вышел, хлопнув дверью.
Вечером на партийной ячейке Платона «прибирали к рукам». Говорили резко, но беззлобно. По лицу Нужаева было видно, что зла он ни на кого из коммунистов не таит. Признался, что перегнул палку. Думал сделать как лучше, да промахнулся…
А после собрания, на улице, сказал Гурьяну:
– Ты прости, погорячился малость.
– Всякое бывает…
Платон заговорил о том, что неплохо было бы устроить несколько красных помочей и вывезти на площадь в белой часовни весь кулацкий лес, который лежит без употребления под Поиндерь-горой, – пусть возьмут его бедняки, чтобы подправить покосившиеся избы.
«Не дали промашки, когда выбрали его председателем, – подумал Гурьян. – Хозяйственный мужик… Надо бы ему поосторожнее, поосмотрительней быть. Кулачье ему многое не простит. Уже сейчас зубы точат. Впрочем, волков бояться – в лес не ходить…»
Платон остановился.
– Слышал, уезжаешь скоро. Один или как?
– Хочу жену и сына с собой забрать.
– Нынче заходил к нам твой Сергей. Большой какой вымахал! На тебя похожий.
– У тебя тоже все парни что надо. Как-то недосуг было спросить, где твои двойняши-близнецы.
– Виктор при мне, а Вениамин… Мы ведь с ним не в ладах…
– Слыхал я.
– Говорят, в Ардатове живет. А Семен намедни письмо прислал. В Москве он. Два года тому сюда приезжал. Герой он у меня – два креста дали… А теперь пишет: Советской власти служу. Но я об нем ничего подробного не знаю.
– Давай-ка зайдем ко мне, – предложил Гурьян. – Поговорим хоть малость. А то ведь все на людях да на людях – словом обмолвиться некогда. Ты мне Семенов адресок дай. Я ему написать должен. Дело у меня к нему есть…
Через день Гурьян начал собираться в город. Вдвоем с Аксиньей, потому что Сергей наотрез отказался ехать с родителями.
– Зазноба, что ли, у тебя тут? – спросил его Гурьян.
– Отстань от него, – заступилась за сына Аксинья. – Сам видишь, дед старый, помочь некому, если вдруг что… Пусть при кузнице будет, при деде.
– Ну и упрям же ты! – Гурьян покачала головой, глядя на молчащего сына.
– Яблоко от яблони недалеко падает, – заключил дед Кондрат. Уж он-то знал, что всему причиной – алякинская дочка Лара…
5
Кто знает, как сложится твоя жизнь через день-другой. Бывает, самое что ни на есть неважнецкое, на первый взгляд, обстоятельство меняет весь привычный ход жизни. А к добру или худу пойдет перемена – об этом тоже никогда не знаешь.
Вениамин Нужаев работал заведующим канцелярией ардатовского уисполкома. Работа была бумажная – весь день за письменным столом.
Но он был рад такому внезапному повышению, пришедшему с новой властью. Что и говорить, заведующий канцелярией – фигура в уезде. А ведь прежде ходил в простых работниках, и всякий, кто побогаче, мог помыкнуть и обидеть. После ухода от купца служил в армии, а после ранения полгода работал на паровой мельнице. Давно он расстался с мыслями о своем благородном и высоком предназначении, обещанными когда-то ветреной Фемидой; прежние мечтания вызывали лишь грустную улыбку, когда вспоминал о них. И такую же улыбку вызывала канувшая в лету любовь к купеческой дочке. Жизнь пообломала, пообкатала, пропустила через вальки. В партячейке, в которую он входил, о нем были хорошего мнения: по всем статьям вроде бы свой человек: пролетарий, из крестьян-бедняков, немало горя хлебнул за свою недолгую жизнь. И вдруг как снег на голову – вызов в губернскую чрезвычайную комиссию.
Вызов пришел с нарочным, а у нарочного у пояса маузер в деревянном чехле – ничего не поделаешь, надо ехать. Кое-кто из сослуживцев, прощаясь с Вениамином, сочувственно вздыхал, другие неодобрительно покачивали головами, а некоторые просто не замечали протянутую на прощанье руку.
Но через неделю он вернулся в Ардатов – назначили его председателем уездной чрезвычайной комиссии. Конечно, при этом не обошлось без чьих-то рекомендаций. Наверное, члена губчека Гурьяна Валдаева. Брат Виктор в последнее время, когда Гурьян жил в Алове, близко сошелся с ним. Об этом Вениамин узнал из письма, которое прислал ему Виктор, – до брата дошли слухи, будто Вениамин влюблен в купеческую дочку и от любовной маеты нигде не находит себе места. Советовал выкорчевать из своего сердца любовь к Бугровой – дочери классового врага. Читая эти строки, Вениамин усмехнулся и подумал: любовь – не сорная трава, которую проще простого вырвать из грядки вон…
Помощником Вениамина в учека был бывший приказчик Бугрова, всегда живший в неладах с купцом, – Никодим Красавцев, молодой человек лет двадцати пяти. У него была несносная привычка. Беседуя с человеком, он больно тыкал его в руку или в бок тылом своей правой ладони, спрашивая:
– Слышь?
Вениамину это было до такой степени неприятно, так надоедало, что появлялось желание ткнуть его таким же способом или влепить пощечину.
Никодим Красавцев был левым эсером. В знак приверженности своей партии он сделал себе на вечные времена наколку на широком и низком лбу: сине-зеленой тушью наколол партийный девиз: «В борьбе обретешь ты право свое!» Буквы прыгали, ежились, когда он хмурился. Фраза на лбу производила на окружающих мрачное, удручающее впечатление, арестованных повергала в ужас, заставляя грустно догадываться, что кроется за этой фразой, под черепной коробкой, похожей на репу.
