Текст книги "Валдаевы"
Автор книги: Андрей Куторкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Утерла передником слезы.
– Мам, ежели хочешь быть со мной, не отдавай в спасительный дом.
– Отец… отчим так хочет.
– Ладно. Я прибегать сюда буду. Только в избу не зайду. Я во дворе спрячусь!..
– Услышь меня, господи! – взмолилась Ульяна, крестясь на образа. – Не допусти… при живых родителях ребеночка осиротили. Ну, перед тобой я виновата: согрешила, ну, мальчонке-то за что маяться?
Вошел Елисей.
– Все прощаетесь? Долго…
Пообедав, он пошел запрягать лошадь.
И вскоре его порожняя телега затряслась на колдобинах.
Ехали в Алатырь по большой нижней дороге. На Той-гриве догнали Варфоломея Будилова. Шел он по глянцевитой, похожей на лакированный ремень, тропе, то тянущейся близ дороги, то ныряющей между кустами и деревьями, и пел:
Знать, в старинный тот век
Жизнь не в радость была,
Коль бежал человек
Из родного села…
Гадюка, переползавшая поперек тропы, заставила певца умолкнуть. Услышав тарахтение телеги, Варфоломей подошел поближе к дороге и спросил:
– Куда путь?
– В Алатырь. Мальца везу.
– Заболел, что ли? – Варфоломей без спроса сел на телегу. И лишь потом спросил: – Можно?
– Садись уж, коль по пути, – ответил Елисей.
И телега вновь затряслась по дороге. Варфоломей придвинулся к Ромке, скорчил смешную гримасу:
– Как, богатырь, дела?
Елисей сказал, что уже несколько раз видел попутчика в деревне и слыхал, будто тот в работниках у Кондрата Валдаева. Попутчик засмеялся и ответил, что просто помогал старику, а сам он, Варфоломей, – старый товарищ Гурьяна.
– Значит, не заплатил Кондрат? – удивился Елисей.
– Да ведь я не за деньги работал.
Елисей нахмурил низкий и без того морщинистый лоб, что-то прикидывая в уме. Но в конце концов сообразив, что спутник не врет, начал говорить о пасынке и о своей «горемычной» жизни. Варфоломей, в свою очередь, рассказал, кто он и откуда, куда держит путь. Рассказал и о своем несчастье – двое детишек померли. И как бы в шутку сказал, кивнув на мальчишку:
– Отдай ты его мне в приемыши. Сам видишь, человек я простой, в горе… Гурьян – мне друг, в Алове меня знают.
– Возьми…
– Ты только довези меня с ним до станции. Я передумал в Алатырь. В другое место подамся.
– Не здесь, знамо дело, высажу, – кивнул Елисей. – Приемыш твой не знатный пешеход.
7
Ясным утром, после того как выгнали в поле скотину, Нужаевы – Матрена, Таня, Куля, Сеня, Антошка и Андрюшка – пошли полоть просо. Роса еще не сошла; в каждой капле играло солнце. Дошли до места, где было посеяно просо, нашли по фамильной мете свой загон.
– У всех просо как просо, а наше – травнее уже некуда. Как заросло! – хлопнула Матрена себя по бокам. – На четыре дня хватит полоть…
Сенька усмехнулся:
– Нашим девкам и каши не надо – дай пообниматься с парнями. Вот и заросло просо.
Таня с Кулей сняли с плеч небольшие кошели с едой, поставили в прохладное место кувшины с водой и начали полоть с того конца, который подходил к лесу.
После обеда, когда снова пошли полоть, Таню стошнило.
– Тебе, доченька, нет моченьки, – сказала Матрена, глядя на осунувшуюся и побледневшую дочь. – Иди на опушку, в тенечке приляг, отдохни чуток.
Дети с завистью посмотрели вслед Тане. «Ну и хитрая!» – подумала Катя. Через час Матрена пошла навестить старшую дочь.
– От чего захворала? Ай сглазили?
– Не знаю, мама…
Прошел месяц, и Матрена однажды заметила: Таня ест глину, которую выковыривает из печки.
– Признайся! – подлетела она к дочери. – От кого понесла. Ну? Говори, бессовестная! – и видя, как Таня потупила взгляд, охнула, грохнулась на лавку. Дочь от стыда спрятала лицо в ладони и ткнулась в колени матери. – Молчишь? – Матрена в гневе, будто двумя дубинами, забарабанила по ее спине. – Кто? Признавайся, вертихвостка!
– Веня, – прошептала дочь.
– Чей? Наш? О, господи!..
– Жениться обещал… Обма-ану-ул!..
– Вечером отец с поля приедет, услышит такое… всю шкуру с тебя снимет – бахилы из нее сошьет!
Таня заплакала. Матрена оттолкнула ее и до вечера вздыхала.
К вечеру собралась вся семья. Матрена вихрем носилась по передней избе. Хотела как можно скорее рассказать обо всем мужу, но по лицу его видела – тот очень устал. Улеглись спать. Платон отвернулся от Матрены, и та отложила разговор до утра, боясь, что муж не отдохнет, а утром рассказала.
Промолчал Платон. Позвал с собой Веньку двоить под озимое землю. День был яркий. Знойный. Платон вспахал участок, а Вениамин проборонил его. Сели под телегу обедать. Платон подумал, что в самый раз сейчас начать разговор, но сын привстал на колени, и, глядя в сторону села, сказал:
– Вон, гляди, туча какая белая! Дождь в селе.
– Нет, это град.
Зашумело поле, воздух охладел, поднялся ветер, закружились пыльные вихри, закачался сиротой куст полыни. Небо разорвала молния, закрапал дождь – и вдруг грянул град. Крупный, с голубиное яйцо.
Переждав, пока град утихнет, пахари, до нитки мокрые, поехали домой. Платон рассудил, что наступило самое время поговорить с приемным сыном, и сказал про Таню: осенью надо Вениамину жениться на ней, потому как она забрюхатела.
– Она ведь сама полезла… – оправдывался парень. – Не сохранила себя…
– Вот и женишься. Годов тебе уже восемнадцать. Пора и ума набраться.
Вениамин гмыкнул и заявил, что на свой ум не жалуется. А вот насчет женитьбы… Сама Танька кашу заварила – пусть теперь и расхлебывается. А он, если надо будет, женится не на такой… Он себе по душе найдет.
– Тогда убирайся с глаз моих куда хочешь! – закричал Платон, чувствуя, как все в нем дрожит. – В чем есть, в том и иди. К дому чтоб ни на шаг! Слышишь? – Парень спрыгнул с телеги. – И Виктору, нечистая душа, ниоткуда не пиши. Вот мой наказ. Ежели ослушаешься, из-под земли достану – убью!
Вениамин дернул себя за козырек мокрого картуза, словно указывая себе направление, и пошел шлепать лаптями по грязной дороге.
Платон приехал домой. Матрена, помогая ему распрягать лошадь, спросила про Веньку, и Платон сказал, что прогнал его. Уговаривал жениться на Таньке – отказался. Такой человек с каменным сердцем в доме не нужен. И нечего жалеть его. Пусть топает на все четыре стороны. И чтоб духу его здесь не было! А Танька – пусть она во двор выйдет. И с ней поговорить надо.
Дрожа от страха, во двор вышла Таня. Платон развязал чересседельник. Ни слова не говоря, поймал ее за косу и начал хлестать по спине – сперва она не подавала голоса, и Платон свирепел с каждым ударом, но потом заорала – не выдержала, – и во двор сбежалась вся семья: глядели, как лупцуют Таньку. И Андрюшка шепнул Антошке:
– За что ее порют?
– Все будешь знать – скоро состаришься.
– За что? – не унимался Андрюшка.
– Тайком родить хотела, – прошептал Антошка брату на ухо.
Вечером, за ужином, никто не проронил ни слова.
Как зеленые тучи, ходят вершины ветел, растущих ко обеим берегам речушки, что протекает по Рындинке.
Вениамин постучался в окно крайнего дома. Скрипучим голосом спросила его старуха:
– Кто там?
– Подайте попить.
– Чего тебе: квасу или водички? Квас три раза уж «женат».
– Водички.
Старушка подала питье в ковше, с дырой, заткнутой зеленой тряпочкой. Веня выплеснул в сторону несколько капель, – иначе проглотишь вредную «голову воды». Вода была теплая и попахивала деревянным ведром.
– Спасибо… Эти вороны не надоели вам? – кивнул парень на ветлы, на которых было несчетное множество грачиных гнезд. В воздухе плыл громкий птичий переполох.
– Мы привыкли, милок. Осенью улетят – нам скучно будет…
Вениамин кивнул ей и бодро зашагал, сам еще не зная куда. На краю села Турдакова увидел, как лавочник селедкой по губам бил мужика в красных портках.
В селе Старом Ардатове заночевал, а утром направился в город Ардатов. По левую сторону дороги шумела дубовая роща, по правую – колыхалась нива, над которой дрожало марево. Кузнечики стрекотали с надоедливым однообразием, и Вениамину казалось, что они своими тонкими и пронзительными голосками щиплют сердце. Холмистое поле было похоже на большое кладбище. На обочине иногда встречались брошенный лапоть или чекушка от телеги. Наконец издалека увидел перила моста. Конечно, речка Алатырь!.. Напиться можно…
Вот и уездный город Ардатов. Одноэтажные домишки, по сторонам широкой мостовой – потерянные подковы, будто черные изогнувшиеся змеи.
Пошел мелкий дождик. Вениамин вмиг промок – на нем была лишь холщовая рубашка. Поискал взглядом, где бы спрятаться, и увидел крыльцо с навесом, над которым синела вывеска:
ТОРГОВЛЯ МЯСОМЪ
Вениамин обшарил карманы. В одном из них нащупал шелковый кисет, вышитый и подаренный Таней, на дне которого немного махорки, в коробке около пяти спичек и пачечка курительной бумаги. Но ни копейки денег.
Из магазина вышел старик с седой, похожей на телячий хвост, бородой. Увидел парня и мягко сказал:
– Молодой человек, помоги мне.
– Чем?
– Да вот мясца купил я – самому не донести до дому. Дышится тяжело. Пособи-ка.
– Я могу, – кивнул Вениамин.
«Мясцо» было в мешке, измазанном засохшей кровью, и весило три пуда. Парень вихлялся, таща эту ношу. Нестерпимо сосало под ложечкой. Прошли через городской базар. Дошли до большого белокаменного двухэтажного дома с мезонином. Нижний этаж был отведен под магазин, над дверью которого висела красивая вывеска:
МОСКАТЕЛЬНЫЕ ТОВАРЫ Л. БУГРОВЪ
– Бугров – это я, – сказал старик. – Зовут меня Леонтий Поликарпыч. Купец я. Первая гильдия, понял?
Крыльцо было широкое, белокаменное.
Через двор вошли на кухню. Хозяин усадил помощника на кованый сундук и расспросил, кто он, откуда и куда идет. А Веня рассказал ему все без утайки.
– Паспорт у тебя имеется? Нет? Ну, это дело поправимое. Можно затребовать из волостного управления… Мне еще один работник нужен.
– А мне и податься больше некуда.
– Ну, тогда договорились. На тебе гривенник. За то, что мясо приволок. Не… погоди… еще двугривенный возьми на разживу.
Бойкая, похожая на мышку, девочка повела парня в дощатый дом, стоявший за двором, – тут жили работники. Их было двое.
– Этого зовут Ганя, а этого – Миня, – представила она Вениамину. Вениамин назвал себя. Ганя был белобрысый, словно сивый, Миня – рыжий, конопатый.
После обеда Ганя показал новому работнику хозяйство Бугрова. В первую очередь – сад. И кивнув на зеленую лужайку, сказал, что там самое дорогое богатство купца – его дочка Верочка, хоть и лет ей всего девять, в этом доме никто так не хозяйничает, как она, и для хозяина каждое ее слово – закон, и никогда не надо перечить ей…
На деревянном коне, разукрашенном разными узорами, каталась белокурая девочка – с очень большими голубыми глазами, она была похожа на куклу.
От работников Вениамин узнал, что хозяин очень богат. Только будничных самоваров у него двадцать шесть из желтой и красной меди, четыре – серебряных – на праздничные дни, один – золотой, – тот ставится на стол в светлое Христово воскресенье. Но есть посудины и подороже – двадцать барж и два парохода.
Не пришла – ворвалась любовь в сердце Семена Нужаева. Сидел он тогда на толстом березовом бревне во дворе, когда скрипнула калитка. Подумал: наверное, кто-то из своих вошел. В ту самую минуту не было у него в мыслях никаких забот, – просто сидел и смотрел на макушку ветлы, над которой бежали маленькие кучевые облака, похожие на клочья ваты. И ему вспоминалась сказка, – в детстве слышал он ее от бабки Марфы. Будто в стародавние времена жил на свете добрый молодец. Однажды сидел он за околицей на лугу, заросшем желтыми ромашками, и смотрел в небо. И увидел вдруг, что летит по нему одинокое облачко. Но вот облачко начало спускаться, – все ниже, ниже оно, – и неожиданно растеклось по земле молочным туманом, в котором пропало все: и лес, и ромашки, и деревня. Однако туман быстро исчез, и тогда увидел оторопевший молодец девицу-красавицу. Стоит она, улыбается, на него глядит.
– Ты кто такая? – спросил у нее.
– Царская дочь. Злой волшебник меня в облако превратил, по небу погнал из родного дома. Не по своей воле я тут. Помоги мне, добрый молодец, добраться до дворца царя-батюшки.
– А где же тот дворец?
– О! За тридевять земель отсюда. Надо через черный лес идти. Одна я боюсь, проводи меня до дому.
По сердцу пришлась девушка молодцу.
– Какая ты красивая!
– И ты тоже мне нравишься, – улыбнулась она. – Так ты проводишь меня? Как я рада!.. Только крепче держи меня за руку. Отпустишь – снова облачком стану.
И пошли они, взявшись за руки, через черный лес, заваленный буреломом, – без дорог и тропинок.
Долго шли. Говорили друг другу ласковые слова. И решился молодец попросить у царя руку его дочери, – понял вдруг, что не сможет жить без красавицы. Но едва так подумал, увидел на ветке рысь – уши с кисточками торчком, зеленые глаза яростью пышут, спина изогнута, как у кошки, которая поджидает добычу, – вот-вот прыгнет на путников. Перекрестился удалец, готовясь к кровавой схватке. Но когда крестился, выпустил из своей руки руку девушки. Вмиг пропала рысь. Но пропала и девушка. Где она? Начал звать: «Ау!» Ринулся туда и сюда – нигде нет девицы. И вдруг увидел облачко в небе, голос ее услышал:
– Прощай, добрый молодец! Понравился ты мне, но не судьба нам быть вместе. Не сдержал ты своего слова – выпустил меня из рук. Снова злой волшебник захватил меня, погнал по небу невесть куда, может, и на погибель…
И умчалось облачко в неведомые края. Долго горевал молодец, блуждая по лесу, корил себя за то, что выпустил из рук своих свое счастье, как птицу, которую у него на глазах растерзал не знающий пощады беркут.
Вздрогнул Семен, когда послышались сбоку легкие шаги. Оторопь его взяла: идет к нему девушка в русской одежде, точь-в-точь царская дочка из сказки. Поздоровалась и сказала:
– Мне бы Таню надо увидеть.
– Она к вечеру будет. А вы… Кто вы?
– Я?.. Меня Женей зовут. Евгения Люстрицкая.
– Слышал я про вас…
– А я про вас – нет.
Екнуло сердце у Семена, когда почувствовал он на себе ее любопытный, с лукавинкой взгляд, – так смотрят девчата только на тех парней, которые могут понравиться.
8
Ночь поседела. Как из пушек стреляли, – пели утренние петухи. Андрюшка Нужаев проснулся и вспомнил: сегодня ему впервые в школу идти!
К этому долгожданному дню мать сшила ему зеленую рубашку. А утром дала пару яиц, чтобы отдал жене учителя.
Там, где кончается Новая линия и начинается Полевой конец, у поворота на Старосельскую улицу, новая церковноприходская школа, которую построили в прошлом году, – два просторных класса, светлый коридор и квартиры для учителей. А вокруг школы палисад; во дворе сарай с погребом, сеновал и баня. Андрюшка тут уже был – прошлой осенью носил Антошке лепешки. Входная дверь тяжелая – еле открыл. Вошел в коридор, аккуратно повесил на пустую вешалку лоснящуюся фуражку. И увидел учителя Анику Северьяновича.
– Ты почему так рано? Как зовут?
– Андрей Платонович Нужаев.
– А-а-а, – протянул учитель.
– Кому яички отдать?
– Мне, – выходя в коридор, сказала жена учителя Серафима Карповна.
Один за другим прибегали ребята. В коридоре стало шумно и весело.
– Не шалишь? – спросила у Андрюшки учительница Елена Павловна.
– Нет.
– Садись тогда за заднюю парту.
Начался урок. Недалеко от Андрюшки сидела Галька Зорина. Она слушала учительницу и незаметно уплетала морковку. Вдруг девочка швырнула сердцевину моркови через головы одноклассников. Та шлепнулась о доску и покатилась под первую парту. Елена Павловна, будто ничего не заметив, продолжала урок. Но краешком глаза увидела, как улыбнулся Андрюшка, и, когда раздался звонок на перемену, сказала ему:
– Пойдешь со мной к Анике Северьяновичу.
Аника Северьянович строго посмотрел на него, когда Елена Павловна сказала, будто он бросил на уроке морковку.
– Андрей Платонович? Не стыдно ли?
– Не я озоровал, – покачал головой мальчик.
– Кто же?
– Не скажу.
– Но почему?
Сосредоточенно покусывая нижнюю губу, Андрюшка ответил:
– Девчонка она… я с ней сам поговорю.
Аника Северьянович улыбнулся:
– Вон оно что! Ладно, иди на перемену.
9
Ночью выпал первый снег, и два овальных отверстия в одной из досок обветшалого забора между дворами Нужаевых и Валдаевых казались бельмами. И глядя на них, Таня Нужаева подумала, что скоро и она выплачет свои глаза до снежной белизны. Порой и не хочется плакать, а слёзы все равно не удержать – капают по исхудавшим, покрывшимся коричневатыми пятнами щекам. Другие женщины беременность не скрывают, не наматывают, – прежде чем выйти на люди, – вокруг живота ни полотенца, ни портянки…
Хотелось быть такой же веселой и беззаботной, как Женя Люстрицкая, поповская дочь; она приехала к отцу из города, где училась, и теперь часто появляется на улице, – в русских платьях, статная, милая; парни глаз с нее не спускают, когда идет по селу.
А брат Тани, Сеня, – ему восемнадцатый год пошел, – кажется, по уши влюбился в попову дочку. Стоит ей появиться, он краснеет и бледнеет, становится сам не свой. И Таня подумала, что брат с поповной были бы парой; Сенька – парень что надо! Наверное, он тоже нравится Жене – та на него частенько поглядывает. Но не для Сеньки поповна – это всем ясно…
Жить в нужде – словно по трясине идти: наступай только с кочки на кочку. В сторону ступишь – утонешь. Так и Платону… От горя к горю, как по кочкам. Только вышел из горя – отдал долг Рыжему Бако, новое горе: скоро Таня внука или внучку принесет из бани. Хоть бы многодетный вдовец какой-нибудь ее замуж взял!..
У Агапа Остаткина жена умерла. И надо же, ни с того ни с сего. Сам Агап где-то в отходе был, жена обедать ребятишкам накрыла, – пятеро перед ней сидело, – сама присела, да вдруг за сердце схватилась, завела глаза – и грох со скамьи на пол. Так, видно, бог решил. Справедливо ли? Ведь пятерых оставила… Кто на белом свете другим нужен – того вдруг могила прибирает, а кто понапрасну небо коптит – про того смерть забывает. К примеру, бабка Арина Чувырина… Летом из ума выжила, потом слегла, но душа ее с телом не хотела расставаться. Пришлось Петру вынуть пять потолочин, чтоб душе его матери было где вылетать. И правда, говорят, помогло это отверстие. Старуха «дала себя обуть» – умерла…
Вскоре из конца в конец полетела по селу весть: у Нужаевых «развалился горшок», – Таня родила мальчика.
Судачили всякую всячину, словно всем Таня принесла безутешное горе. Обрадовался только один – Агап Остаткин. Подумал, что девке некуда деться от срама – пойдет за него замуж. Кого бы только в свахи нанять? Ближе всех живут Лемдяйкины. Послать жену Трофима, Федору? Недаром зовут ее Бедорой, – мастерица говорить никчемные и лишние слова. Нет, испортит все дело. Жена Исая очень молода, но… ведь она же дочь Ивана Шитова и младшая сестра Матрены, матери Тани Нужаевой! Ее, Лемдяйкину Анку, надо послать!..
Агап велел сходить за Анкой одному из своих сыновей. Вскоре пришла соседка. Как только поздоровались, Агап сказал:
– Невесту сватать хочу тебя послать, Ивановна, не близко – в самый Полевой конец. Конечно, не за так, – потом возьми что хочешь.
– Ничего мне твоего не надо. Заодно и старшую сестру наведаю. Давно уже кумекаю…
– Должно быть, мысли у нас одинаковые… Слыхал я вчера… Идите-ка, сынки, на улицу.
И когда дети ушли, соседка сказала:
– Что поделаешь теперь с такой бесстыдницей…
– Вина моя.
– Чего-о?
– Ребенок-то у нее – мой!
Анка вытаращила на него глаза.
– Ты, Агап Тарасыч, из ума вышел или смеешься?
– Не смеюсь и оченно в своем уме.
– Да лет-то тебе сколько?
– Тридцать два.
– А той – девятнадцать.
– Где и как мы с ней грешили, видел только бог, а он молчать умеет. Иди к Нужаевым, расскажи сначала сестре, потом – Платону, только бабке Марфе – ни гугу. Ежели та услышит – беда. Настрой уж язык свой, Анка. Дело это большое, тайное. Сам пошел бы, да неудобно. Добро твое запомню. Скажи от меня Платону и Матрене, когда крестить будут, пусть меня отцом запишут. Слыхала?
– Уши-то со мной, Агап Тарасыч.
Анку словно ветром понесло на Полевой конец. Агап подумал, что Аннушка, конечно, сей же час откроется бабке Марфе, ну, а та сорокой полетит скрипеть об этом по всему селу. Бабы все такие: каждая все делает наоборот. А это как раз на руку ему.
Вошел нищий старичок, помолился-поклонился и сказал:
– Подайте старику безродному, Христа ради. – Он положил на конец палки свои ладони и начал ждать. Агапу пришло в голову похорохориться перед побирушкой. Решил представить, как стал бы разговаривать с попавшим в беду человеком, если бы был богат, как Наум Латкаев, и спросил:
– Чего тебе подать?
– Хлеба кусочек.
– Может, яичко всмяточку?
– Разве плохо бы…
– Пятак тебе бы подарил, боюсь, – обидишься.
– Не рассержусь. Будь милостлив.
Агап медленно развязал свой кисет, посмотрел в него и сказал:
– Одни крупные деньги. Мелочи не видать, а гривенничка лишиться – самому досадно. Что же, в самом деле, дать тебе? Лепешку примешь?
– Почему же нет.
Агап вышел за переборку, хоть и знал, что там лепешек нет.
– Ну вот, все детишки слопали, ни единой даже половинки не осталось. Фунт мясца тебе, дедуля, дам. – Вышел со старичком в сени. – Мясо тоже кошки, что ли, съели? Веник из полыни, может, возьмешь?
– Пусть черту сгодится, когда тот на том свете тебя парить будет.
Старик ушел, проклиная хозяина.
Вечером зашла Анка Лемдяйкина и обрадовала Агапа:
– Выдадут! Принарядись почище и сходи к ним сам.
Нужаевы очень подивились Анкиным словам. Как только она ушла от них, Платон спросил задумавшуюся Татьяну:
– Слыхала, что тетка Анна судачила?
– Слыхала, да только Агапа Остаткина я ни разу не видела.
– Видать, ушлый мужик. С таким не пропадешь…
– Не скажи, Платон, – вмешалась в разговор Матрена. – У бедного Агапа гурьба ребятишек – мал мала меньше. Трудно там Таньке будет. Может, другого женишка господь пошлет?
– Покуда бог поможет, недолюшка загложет, – возразил Платон.
В сенях раздался дробный стук копытец, и в открытую дверь зашла овца, которой надо было покормить ягненка. Животное как будто с полным сознанием своей заслуги перед хозяевами вытягивало сено из лукошка и, прожевывая выхваченный очередной клочок, деловито посматривало по сторонам.
Только сели за стол, с треском открылась дверь, и, шурша по косякам одеждой, зашел Агап Остаткин – в тулупе поверх шубы, на голове шапка под котик, которая казалась почерневшим вилком капусты. Ну и одежи на себя напялил!..
– Пусть вам всем бог пошлет, – неторопливо процедил сквозь зубы гость, – не только доброго здоровья, но и счастья всякого.
– Добро пожаловать, Агап Тарасыч. Раздевайся.
Дочь Платона, Куля, стащила с Агапа всю верхнюю одежду, и тот стал обметать от снега валенки.
– Я ведь на лошади к вам приехал, – заявил он.
– Витя, распряги ступай коня, дай овсеца ему, сенца, – распорядился хозяин. – Садись, Агап Тарасыч, вот сюда на чистенькое место.
Гость сел на лавку. Помолчали. Потом Платон спросил:
– Ты куревом богат?
– Не курю совсем.
– Не начинал или бросил?
– Покуда не имел желания тратиться на баловство, – ответил гость, оценивающе разглядывая невесту. – Аннушка Лемдяйкина была у вас как сваха?
– Приходила.
– Что-нибудь рассказывала? Как понимаете вы обо мне?
– Признаться, молодцом ты себя показал, – похвалил Платон.
– Значит, выдадите ее? – Агап кивнул на Таню.
– Сколько детей у тебя, Агап Тарасыч?
– Пятеро.
– Ну, бог тебе шестого дал – сынка, – сказал Платон, кивнув на колыбель, которую качала невеста. Та впервые видела жениха, и он ей не приглянулся. Ну и жених!.. Патлатые волосенки мотаются, как мокрые мочала на ветру. Такого же цвета маленькие глазки. Говорит медленно, сквозь зубы, точное каждое его словцо на строгом учете, и он боится лишнее произнести – такой скупой. Взглянешь на него – невольная грусть поселяется в сердце. Господи, с кем жить придется!.. Не лучше ль умереть?..
И когда порешили насчет свадьбы, Агап, ни слова не сказав невесте, быстро уехал, а Таня заломила руки и заплакала.
– Не выдавай меня, батюшка, за постылого!
– Тебе ли выбирать? – с укором вымолвил Платон.
В воскресенье крестили Таниного младенца. Нарекли Мироном. На крестинах нашелся только один певец – сверчок за печкой. Но сверчок зимой – не к добру. Его искали, чтобы убить, но не нашли…
На сговор к Нужаевым приехал один Агап. Он сразу же, как только малость охмелел, заговорил о приданом.
– Хочу телка вам подарить, – ответил, поднося ко рту моченое яблоко, Платон.
– У меня другое рассуждение. Корову да две овцы с приплодом.
– Эдак мы не сговоримся, дорогой зятек.
– Воля ваша, только женихи из-за твоей, Платон, дочки не дерутся. Коль надумаешь отдавать, пришли вестового. Буду ждать…
Агап уехал на хутор к Латкаевым и пожаловался своей сестре, Нениле, на Платона.
– Потерпи денечка два, – сказал ему Наум Устинович, – я посчитаюсь с ними. Все Валдаевы – сукины дети.
– Силачей бы человека два нанять…
– Найдем.
Глядя на отца, Марк подумал, что тот снова затевает ненужные расходы. Для этого Агапа силачей хочет найти. Он знал, зачем нужны тому силачи. Поверье такое в мордве: если невесту, родившую в девках, увезут в дом жениха не через разобранное звено забора, а через ворота, то ворота подопрут ее несчастье и счастья в доме, покинутом ею, больше не будет во веки вечные. Поэтому поезжане стараются выехать из ворот, а родня невесты не дает возможности открыть их.
В ту же ночь ворота Нужаевых вымазали дегтем. Целый день их мыли и скоблили. К Агапу прибежала Танина сестра Куля и сказала:
– Мы согласные…
Грустная свадьба, на которой невеста не причитала и сваха не пела, была не сыграна, как водится, а просто состоялась. И пока Платон с Матреной благословляли дочку на замужнее житье-бытье, в нужаевском дворе разразилось побоище между поезжанами, которые старались открыть ворота, и дружками, которые тащили за что попало женихову родню к уже открытому прогалу в заборе. Победила невестина родня. Потому что Марк Латкаев не послушался отца и не нанял аловских силачей на помощь поезжанам. Небитых, кроме жениха, невесты да ее родителей, на свадьбе почти не было.
И весь вечер все беззлобно вспоминали, кто, кого, куда и больно ли ударил в кулачном бою за ворота, что остались неприкосновенными, неоскверненными.
10
Агап Остаткин схватил мешок, сшитый, из рубашки покойной жены – снизу до половины красный, сверху – синий, затолкал за пазуху кафтана и сказал Тане:
– Благослови, на хутор к Латкаевым пошел.
Широкоплечий мужичок, коротконогий, казавшийся ниже своего маленького роста, скоро вышел из Алова. За селом его догнал Антон Кольгаев.
– Далеко ли, Агап?
– Туда же, куда и ты – к Латкаю.
– Откуда знаешь, что я туда?
– Да вон, гляжу, у тебя мешок под мышкой. А у меня – за пазухой.
– Ах, вон какое дело! Тогда вернись.
– А почему?
– Неудобно по одному и тому же делу вдвоем заявляться.
– Ну, ежели стесняешься, сам вернись.
– С твоей-то землей я бы барином был, а ты с мешочком по богатеям шляешься, – подначивал Антон.
– Сам знаешь, половину земли испольщикам отдал…
Хутор встретил их собачьим лаем. У крыльца Латкаевского дома, сметая варежками снег с портянок и лаптей, Агап сказал спутнику:
– Слышь, как собака воет?
– У нее такое дело. Вой да лай.
Собака выла протяжно, словно по покойнику. И кивнув на нее, Агап сказал:
– Знать, хозяев дома нету, – никто не выходит к ней.
– Да ведь дверь-то не заперта.
– Ну, иди сперва ты проси…
– Нет, пойдем-ка вместе.
Вошли в переднюю Латкаевых и вдруг попятились от удивления и страха: в трех шагах от порога на полу лежал окоченевший Влас, чуть подалее – его жена, Варка, ничком лежал дед Наум, а справа от него – бабка Тася.
Мужики выбежали наружу.
– Все мертвые, – с ужасом произнес Антон.
Хотели было бежать в Алово, но в это время у ворот остановился карий жеребец в упряжке. Из саней вылез Марк. Он нес кошель. За ним со свертками шли Ненила с Нестером. Работник, соскочив с облучка, отворил ворота.
– Вы откуда? – Антон обеими руками сорвал с головы рваный малахай.
– С базара, – буркнул Марк. – Вы к нам?
– Нам бы по пудику мучицы занять, – пролепетал Агап.
– А что, батюшка отказал?
– А мы пока к нему не заходили, – нерешительно схитрил Антон, переминаясь с ноги на ногу.
– Ка-ра-ууу-ул! – истошно закричала Ненька из передней.
Нестер с выпученными от ужаса глазами выскочил из дому и потянул отца за гарусный кушак.
– Пойдем-ка, тять, какое дело приключилось! Ужиисть!
Марк и Антон с Агапом ринулись в переднюю.
– Вай, господи! – вырвалось у Марка. – К становому! Никого не трогать!.. – и больше он не сказал ни слова, будто язык у него прирос к нёбу, – лишь поводил из стороны в сторону глазами.
Ненила послала Агапа в Алово известить родных и близких, Антона же оставила помочь работнику по-человечески уложить покойников, но Марк потряс кудлатой головой и протестующе замахал руками.
Ненька нашла на судной лавке за перегодкой девять пресных лепешек. Половину одной из них отъела кошка, которая тоже валялась мертвой. Ненька завернула одну из лепешек в бумажку и протянула Нестеру:
– Езжай в Зарецкое, скажи начальству… лепешку отдай… Скажи, такой отравились. Все четверо: дед, бабка, дядя и тетка. Сумеешь ли сказать? Отец бы поехал, да видишь, совсем не в себе он, будто немой стал…
Она потупилась.
Марк схватил одну из лепешек и поднес было ко рту, но жена, вскрикнув, вцепилась ему в рукав, позвала на помощь работника и Антона Кольгаева, и все вместе они вырвали из рук Марка отравленную лепешку. Тот сел на коник, уронил голову на ладони и завыл по-собачьи – протяжно, уныло…
Один за другим приходили из Алова родные, знакомые, други да приятели Латкаевых, но впускали их пока только в телячью избу, которая была битком набита. Последним приплелся очень усталый Агап Остаткин.
Приехала комиссия из четырех человек. Все они разделись в передней и прошли в горницу.
Нестера мать послала в Алово за псаломщиком читать над покойниками Псалтырь.
Вскрывали только старика Наума, оформили необходимый документ о «случайном отравлении покойных мышьяком, употребленном ошибочно вместо соды при изготовлении пресных лепешек», и становой разрешил похоронить умерших.
Провожая комиссию, Марк стоял у крыльца, держа в обеих руках малахай, словно нищий на церковной паперти, и кланялся неоглядывающемуся начальству в пояс, а потом взял с собой Антона Кольгаева и Агапа Остаткина в амбар и, молча показывая только руками, отпустил им ржаной муки без весу, – сколько можешь, столько и бери.
Когда покойники были обмыты и обряжены, дом затих, как могила, и стало слышно, как во дворе скулит Верный. Зашел Порфишка, пономарь, перекрестился, поклонился собравшимся, раскрыл Псалтырь и начал читать.
Собака выла всю ночь.
Когда псаломщик прервал чтение, чтобы перевести дух, запричитала бабка Мавра Отелина, мать жены Власа, которая умерла вместе с мужем:
– Доченька моя, цветочек аленький, голубка тихая, грудынька моя теплая, когда предстанешь перед богом, проси у него для меня наказание самое страшное, какое только в аду кромешном есть: это я, я, я… я, паскудница, тебя загубила, во цвете лет жизни лишила, насильно тебя замуж за богатого выдала, любовь твою сокрушила, деточка, жадничала я, скворчонок мой родненький… Православные, за это самое злодейство и душегубство при каждой встрече плюйте в лицо мое бесстыжее!..
