Текст книги "Валдаевы"
Автор книги: Андрей Куторкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Дома.
– Я у тебя адрес спрашиваю, мымра!
– А ты, сударь, не кричи: я не глухая.
– Отвечай!
– Обводной переулок, нумер тридцать девять. Домишко мой собственный. Муж, царствие ему небесное, купил…
В конце допроса пристав распорядился посадить старуху в арестантскую. Освободили ее только через неделю – «за неимением улик».
Рассерженная пришла она домой, но словно помолодевшая. Постояльца Любима Быстрова отправила в лавку за «мерзавчиком», а сама принялась наводить в комнатах порядок. Как раз в это время и постучался Гурьян.
– А-а! Явился! – Хозяйка признала в нем своего «благодетеля». – Чего уставился – не признаешь? – Она подбоченилась, расставив руки на бедрах. – Заходи, не съем… Ну, здравствуй! Хорошую бумагу ты мне подсунул – неделю из-за нее в участке сидела. Ладно уж, не красней, я не серчаю. К слову тебя ругаю… Спрашивали меня, кто дал мне сурьезные листочки: не сказала.
– Прости меня, Фетинья Фирсовна.
– Больно скор – прости. Молодой еще, неразумный… В другой раз еще принеси такой обертки… Народ читает, берет, значит, правда в листках написана.
– Неужто не надоело в кутузке-то?
– Как не надоело… Насмотрелась в арестантской на вашего брата. Надоть – на царя замахиваетесь!.. За народ заступаетесь. Думаю, правильные вы люди. И муж мой правильный был… У Путилова вальцовщиком работал. В засаленной одежонке на раскаленную болванку упал. Сгорел. Долго, слышь, кричал и огненным столбом по мастерской бегал. Свалился замертво… Глянула на него, голубчика, на мертвого, обожженного – мороз по коже пошел…
Как ни ловки были на выдумку Гурьян и Варфоломей, распространяя листовки, но все же попались в ловушку: жандармы, выходит, тоже не дремали, выслеживая их не один день.
Ночь выдалась теплая, словно не январская. Густой и вязкий туман висел над городом, с крыш звонко падала прямо-таки весенняя капель: в двух-трех шагах не видно ни зги. Это и погубило друзей: слишком понадеялись они на столичную мглу.
Шли вдоль заборов, оставляя позади белые печати листовок. Ни души. Осмелели. Даже наклеили прокламации на фонарных столбах. Потом снова пошли вдоль забора. Варфоломей мазал крахмальным клейстером, а Гурьян наклеивал. И когда пришлепывал к доске забора очередную листовку, почувствовал, что руки проваливаются и сам он падает во двор. Услышал над собой злорадный голос:
– Ага-ааа, по-па-ли-иии-ись!
Цепкие руки подхватили его, скрутили, будто железными клещами сжали с боков, – ни дохнуть, ни охнуть. Варфоломей пытался было бежать, но его догнали, отобрали ведерко с клейстером, листовки – вещественное доказательство.
– Хорошенькую ловушку мы вам уготовили, голубчики, – злорадствовал переодетый жандарм. – То-то же! – И так же злорадно пропел:
Ах, попалась, птичка, стой!
Не уйдешь из сети.
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете…
В арестантской, куда их посадили, они увидели еще одного кружковца, токаря с Путиловского. Он невесело пошутил:
– И вас, значит, спеленали… Это плохо. Знать, у жандармов есть список нашей группы. На допросе следователь у меня спрашивал про вас: кто, мол, такие, где работают. Я, конечно, сказал, что не слыхал про таких и в глаза не видел. Но он не поверил…
За решеткой тюремной камеры промелькнула весна, пролетело лето, снова запорошил снег – все это время велось следствие. В марте суд и приговор: выслать в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на три года каждого. Друзья написали прошение, чтобы перед высылкой им предоставили возможность сходить домой. Им разрешили, отрядив с ними двух конвойных.
Над городом только что прошел первый апрельский дождь; свежее солнце с удовольствием разглядывало себя в лужах; из-под ног во все стороны брызгали солнечные осколки – звонкие, как новенькие монеты.
Угрюмо встретил друзей хозяин квартиры. Отдал им пожитки и по письму. Гурьян хотел распечатать конверт и прочесть письмо, но конвоиры заторопили:
– Некогда вас ждать!
– Пошли скорей!
10
Под Новый год бабка Марфа Нужаева намочила детям плошку чечевицы – пускай полакомятся.
За окном вьюжило – в двух шагах ничего не видно. И казалось, будто снег сыплется не с неба, а наоборот, вздымается снизу: крупные хлопья собираются стаями и кружатся, кружатся, не приставая к стеклам.
– Юлька и ты, Фрося, пойдите стрясите снег с яблонь, – попросила бабка Марфа. – Яблоки иначе не уродятся.
– Баушка! – захныкала Фрося. – Там снегу по пояс…
– Да как вам не стыдно, беспутные!
– Ладно спорить, – степенно вмешался Купряшка. – Я схожу.
К вечеру распахнулась дверь, и в клубах белого пара, который тут же начал прятаться под лавки, явились две подружки Наташи Нужаевой – Мала Вирясова и Анка Шитова. Девки грызли конопляное семя, небрежно сплевывая под ноги шелуху.
Со двора вошла Матрена с мороженым бельем: оно наполнило избу запахом спелого арбуза. Наташа быстро оделась и выскользнула вместе с подругами во двор.
– Девки, давайте гадать, – предложила Мала.
– Пошли на наше гумно, – позвала Анка Шитова. – Послушаем и кинем тени на снег.
За овином распластались на снегу. Прислушались. Тихо. И вдруг, – вздрогнули, – откуда-то донесся гулкий, протяжный стон:
– Гу-гу-у-у!
Хоть и ждали чего-то подобного, но все равно не на шутку испугались – долго не могли ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Наконец Мала выдавила дрожащим от страха голосом:
– Вы-ый!
– Кто это? – спросила шепотом Натка.
– Филин, наверное, – отозвалась Анка. – Когда гадать идешь, все страхи дома оставь… Теперь пошли слушать под окнами. Сперва на твое имя, Малка…
Первой попалась изба Мазуриных. Девушки притаились под окнами. Ждали недолго; вскоре из избы донеслось:
– Наелся, Тишка?
– Слышь, – шепнула Анка. – Твоего суженого Тишкой звать. Теперь послушаем на меня…
Под окнами избы Лемдяйкиных они услыхали имя Исая, а в избе Вирясовых царило молчание. Девкам надоело ждать, и Ната спросила по-русски:
– Муж как звать?
– Вот постойте, выйду, покажу вам мужа, – сердито отозвался Малкин отец, Матвей Вирясов.
Подруги захихикали.
– Шутит он, – сказала Анка.
– Ой, девки, сейчас выйдет, – предупредила Мала. – Батюшкин характер знаю…
Не успела девка договорить, Матвей вылетел со двора с метлой, догнал Малку и начал хлестать ее, приговаривая:
– Вот тебе муж… Как звать? Почему молчишь? Ну, как звать?
– Мала.
– Мало, так еще добавлю. На! Хорош попался муж?
Вырвалась Мала – щеки от стыда горят, – подошла к подругам и сказала:
– Вышел ведь… А я в снегу увязла.
Вскоре повстречали других «гадальщиц» – тех было шестеро. Вдевятером решили погадать на банях: протянешь в приоткрытую дверь бани руку, и если вдруг коснется ее голая лапа, выйдешь замуж за бедного, мохнатая – богатый возьмет. Ближайшей оказалась баня Латкаевых… Приотворили дверь. Из черноты дохнуло горячим паром. Постояли: набираясь храбрости. Анка протянула руку, но в тот же миг испуганно отдернула ее и воскликнула:
– Маменька!.. Банным камнем горячим приложились…
– Будет тебе врать-то.
– Вот те истинный крест!
– Дай-ка я сама, – вперед протиснулась Ната, протянула руку и улыбнулась, довольная:
– Мохнатая…
– Счастливая!
Натка вздрогнула и отдернула руку:
– Вай, голый… Девки, дак это же не черти, а наши парни! Бессовестные! Давайте проучим – дверь подопрем, пусть там до утра сидят.
Парни начали ломиться в дверь, но девок было много, они сдержали напор, нашли подпорку – деревянный кол, – намертво закрепили его, расхохотались – и пошли дальше. Потом разделились на две группы, побрели слушать под окнами. Раздвигая тьму, то тут, то там плясали веселые огни, – мальчишки жгли солому, очес кудели, прогоняя прошлогодние несчастья и освещая путь грядущим удачам. До поздних сумерек полыхали над Аловым небольшие зарницы…
Парни, запертые в латкаевокой бане, подняли крик – уже час они не могли выбраться на волю, как ни старались. Возможно, пришлось бы им еще долго кричать, если бы поблизости не проходил Исай Лемдяйкин. Он поспешил на крики, убрал подпорку. Из бани вышло трое: Федор Пелевин, Аверьян Мазурин и сын аловского попа Александр Люстрицкий. Исай расхохотался:
– Видать, долго в бане сидели. Кто же поозоровал над вами?
– Девки. Они нас сперва за чертей приняли, – улыбнулся Александр Люстрицкий, добродушного вида парень с уже наметившимися залысинами, приехавший к отцу из города, где учился в университете. – И ведь верят! Искренно верят в этих самых чертей.
– А сам-то не веришь? – поинтересовался Исай.
– Не верю.
– И в бога?
– И в бога не верю.
Исай попятился.
– А ты кто такой, если не веришь?
– Студент.
– Да об этом слыхал… Чудно. Значит, и не молишься? Ай-ай! Даже про себя не молишься? А поп, отец твой, он как? Ни разу не сек?
– Да я и не дамся… Не позволю.
– Ну, хоть спорит с тобой? – спросил Аверьян Мазурин.
– Просто смеется…
– А нашего брата, кто не говеет, в церковь редко ходит, за волосы таскает!..
– Кого он так таскал?
– Спроси сперва, кого он не таскал. Неужели не знал? Ну, так знай на здоровье. Сына, знамо, жалко, а нас – нет.
– Хватит тебе, Оверька, лясы точить.
– Ты не красней, Аверьян, я на правду не обижаюсь, – улыбнулся Александр. – Верные слова сказал… А насчет бога… Ну, и всего прочего… Мы с тобой обо всем поговорим позже. Я тут еще недели две пробуду. Ты заходи к нам… Книжки какие любишь?
– А где их взять? Те, которые в школе были, я все прочитал.
– У меня есть. Разные. Заходи, пока я дома – дам…
Аверьян согласно кивнул. Почувствовал расположение к поповскому сыну: тот по всем статьям человек не простой, ученый, но мужиков не чурается; и этим не похож на отца своего, который на сельский люд свысока смотрит, ровно боярин на своих холопов.
11
Схваченная наледью дверь с треском, похожим на выстрел, распахнулась; и Роман Валдаев увидел на пороге сельского учителя Анику Северьяновича Коврова, – тот потирал рукавицей побелевший подбородок.
– День добрый, Роман Варламыч. Погреться зашел.
– Милости просим! Помню, сам обещал зайти, да не собрался. Садись на чистое место.
Аника Северьянович снял тулуп и уселся на лавку.
– Ну, хозяин, рассказывай, как живешь-можешь?
– Мыши в земле живут – и те не жалуются. А вот я среди людей заблудился. Как в лесу живу.
– Многие жалуются. И верно, как в лесу среди людей живут… Темен народ наш…
– Правильно. Чего доброго мы видим, Аника Северьянович?
– Вот я и подумал: а не собраться ли нам вместе, чтобы по душам покалякать о том, о сем. О доле крестьянской.
– А толк какой?
– О! Будет толк.
Аника Северьянович был в этом уверен. Верил он в могучее дело народного просвещения. Все крестьянские беды, казалось, происходили от темноты и забитости, в которой пребывали аловцы. Взять хотя бы картошку… Ведь совсем недавно никто здесь не знал, как ее сажать. И не хотели сажать, пока не поняли ее пользы. Про томаты, например, и вовсе не слышали. В селе лишь двое газеты выписывают – он, Аника Северьянович, да отец Иван.
Еще летом Аника Северьянович вел долгие разговоры с парнями из артели, которая драла корье для графской усадьбы. Договорились они тогда почаще собираться вместе. Парни были не против, чтобы сходки проходили в их избах, но побаивались родителей. Кто-то предложил встречаться у Романа Валдаева – у того и прежде собиралось много людей, играли в карты. Роман любит, когда в избе много народу. Выбор на него пал чисто случайно. Когда Аника Северьянович впервые заговорил с ним о сходке, Роман ничего определенного не сказал – пообещал зайти к учителю на следующей неделе. Не дождавшись его, учитель заглянул к нему сам.
– Если не возражаешь, на крещенье жди гостей.
– Много ли народу будет?
– Человек одиннадцать – двенадцать.
– Научил бы ты меня грамоте. Ну? Только, поди, с одним-то не с руки заниматься?
– Посмотрим, может, и другие захотят. Я надеюсь, что захотят.
12
Далеко в стороне Сибирской, над селом Шушенским, вьются снежные вихри. Белым холодным половодьем бушует ветер, точно хочет стереть светлое пятно в одном из окон крестьянской избы.
Пересчитал ветер доски навеса над воротами, попытался сорвать их и раскидать, но те не поддались, лишь прогудели заунывно.
Пустынны улицы; лишь по одной, часто спотыкаясь и увязая в сугробах, шагает мужчина. Походка у него усталая, – видно, не одну версту протопал он по завьюженной дороге.
Заметив свет в окне, ускорил шаги.
Вот коновязный столб возле дома, забеленный снегом, похожий на горящую свечу: над столбом курится пламя белой пыли.
Заглянул в морозное окно.
За столом в избе – человек. Что-то пишет при неярком свете керосиновой лампы.
Путник улыбнулся, узнав его: та же бородка, высокий лоб с небольшими залысинами, тот же характерный поворот головы, когда взглядывает в книгу.
Тук-тук-тук.
Но человек за столом не услышал стука.
Путник постучал снова и прокричал:
– Владимир Ильич!
– Кто там?
– Это я, Гурьян Валдаев!
– Сейчас открою.
Во дворе залаяла собака.
– Женька, замолчи: свой человек пришел, – послышался голос Ульянова. – Нет, вы подумайте только, – говорил он, отворяя калитку. – Какой сюрприз. Обрадовал меня, земляк. Ну, здравствуй, дорогой.
В темных сенях Владимир Ильич взял гостя за руку, чтобы тот не споткнулся. И когда вошли в комнату, спросил:
– Рассказывай, какими судьбами очутился здесь? Из Красноярска?
– Нет, из Улалы. Меня туда за попытку к бегству переслали. Уже после нашей встречи в городской библиотеке.
– Распаковывайся, проходи к столу и садись.
Гурьян не посмотрел под ноги и чуть не упал – запутался в пестрых дорожках, которыми был устлан пол. Сел и окинул взглядом комнату, чисто побеленную, с зелеными ветвями пихтача на стенах.
– Куда же ты свои стопы направил?
– Улялякнул. В бега ударился. Посоветоваться пришел. Одобришь затею – дальше пойду, отговоришь – вернусь.
– Ну, ну, батенька, – засмеялся Ульянов. – Кто же из побега по своей воле возвращается! Выдержишь ли только?
– Стены у меня покамест не трухлявые. – Гурьян повел саженными плечами. – Выдюжу.
– Чем же мне попотчевать тебя? – Владимир Ильич виновато развел руками. – Не ел ведь нынче – знаю… Вся еда у меня – печеная картошка, да и та холодная…
– Такая с хлебом-солью больно хороша.
– Вот как легко тебе угодить. Осталось чайку согреть.
Запах холодной картошки напомнил Гурьяну Алово, по которому изрядно истосковался. Дома по вечерам нередко пекли такую же картошку в подтопке. Алово… За тысячи верст отсюда родное село. Нелегким будет путь к нему через Сибирь.
Почему-то вспомнился Петербург: Васильевский остров, прокопченные фабричные корпуса, Варфоломей Будилов, который остался в Красноярске… Вспомнилось, как однажды, когда Варфоломей знакомил его с Петербургом, шли они вдоль реки, и он, Гурьян, увидел большой пароход.
– Это не пароход, а крейсер. Военный корабль, – объяснил Варфоломей.
Три трубы у корабля. Изо всех трех труб валил дым. И он, Гурьян, удивился тогда: сколько нужно дров, чтобы двигалась такая махина!.. Но куда плывет корабль? Ведь впереди – мост, по которому проложены рельсы конки. Что это?.. Мост вдруг словно разломился надвое, обе половины его начали дыбиться – выше, выше – и пропустили крейсер, как двустворчатые ворота пропускают телегу. Ну и ну!
Кажется, давно все это было… Он уже не похож на того прежнего парня, который приехал когда-то в столицу с одной единственной целью – подзаработать. Много воды утекло с тех пор, много дум передумано…
Гость отодвинул тарелку с картошкой и спросил:
– Так как же посоветуешь?
– Начало у тебя неглупое – вырваться кружным путем, где тебя меньше всего искать будут. Нравится мне твой замысел. Давай подумаем над картой, где тебе легче идти.
Потом заговорили о знакомых Приволжских местах. Гурьяну снова вспомнилась мать… И Аксинья. Скоро ли увидит ее? Как медленно тянется время! Дни похожи на бескрайнюю оснеженную тундру, над которой лишь ветер плачет в ночи.
Опечалился и хозяин, – должно быть, тоже вспомнил родных и знакомых. И чтобы развеселить его, Гурьян сказал:
– У меня с собой письмо из деревни. Как только тоска находит, я его перечитываю. Смешно написано. Перевести по-русски?
Владимир Ильич молча кивнул. Гурьян снял с вешалки черный бобриковый пиджак, в зеленом кармашке на подкладке которого лежало письмо. Развернул потрепанный листок.
– «Пиши Купря што я тебе скажу да только миленький не забывай што ты ведь очень грубо говоришь и голос у тебя занозистый да пестрый. Так уж ты слова рисуй как можно мягче штобы Гуре было не обидно. Кланяется мол тебе папаша твой Кондрат Арламыч. Написал? Потом наш ясноглазый знамо я его мамаша. Звать меня Устенья. Если места фатит напиши Клементьевна. Жена ево Аксенья свет Ивановна мол тоже шлет ему поклон земной. И тесть Иван Иваныч и теща богоданная Улита как ее ругают по отце то прах ее возьми. Матрена ты не помнишь. Нет. А ты Платон. Ах верно Сидоровна. Ну теперь Купря пиши поклоны от своих родителей. Чай знаешь как их звать. Пиши цыпленок мой без лени. Три сырых яичка принесла тебе разумник за труды. Теперь ему как новость вот что пропиши. На деньги те что нам прислал мы в позапрошлый год купили красную корову ведерницу да долг Алякину Андрону до сех пор отдать не удалось нам. За какие то проценты он у нас насильно отобрал красавку. Твой отец мол не хотел отдавать ее уряднику Курносову. Купил ему калоши положил в них пятирублевый золотой да зря пропал подарок тот. Курносов продался Алякину дороже. Тот купил ему большие валенки и в них по трешнице. Ходил я с жалобой на нево попу а тот сказал мне больше молитесь меньше грешите. Маяться терпеть вам бог велел. На бога жаловаться знамо не кому. Теперь белоголовый наш разумник напиши што брат ево Антип вот скоро год как неслух встал на путь проторенный Гурьяном. Нашем городи работает каких то железнодорожных мастерцких. Ты все пиши Купря не делай остановку. Мол пошел затья наш озорник. А тесть ево там дворня держит. Проживают хорошо ожидают лучи. Адрест их такой. Наша губерня наш уездный город ульция дом нумер 12 Конобеев Микифкор Алдакеевич гля сопственной руки получит Антип Кондратьевич Валдаев. А оште ты маков цвет и так черкни ему се жихи ми здорохи тово и тебе пожалаим от воспода боха доброй здоровия под гроп нерушимой. Се. Пасибо Купря».
Владимир Ильич не пропустил из письма ни слова, но улыбался, к удивлению Гурьяна, видно, только для приличия и ни разу не засмеялся, как умел это делать в других случаях – звонко и самозабвенно. Молча дослушал до конца и проговорил раздумчиво:
– Настанет час, когда рабочие и крестьяне нашей многострадальной страны возьмут власть в свои руки. И такое время не за горами, тогда мы в первую очередь начнем учить трудящихся грамоте… Домашний адресок свой запиши мне вот сюда. – Ульянов протянул Гурьяну свою записную книжку. – Скоро понадобится. Напишу о тебе Надежде Константиновне, а она, в свою очередь, свяжется с кем надо из ваших мест.
– Что же нам там делать, если доеду?
Говорили они еще долго. Владимир Ульянов сочувственно посмотрел на утомленное лицо собеседника:
– Может, отдохнешь немного, Гурьян Кондратьевич? Вижу – устал ведь.
– Нет, я пойду. Поспал я в жизни достаточно.
– А деньги есть у тебя?
– Без них в путь бы не тронулся.
– В таком случае, желаю тебе доброго пути, здоровья, счастья и всяческих успехов!
– Спасибо, Владимир Ильич!
Хозяин проводил гостя до ворот.
Гурьян натянул варежки, взбежал на гребень высокого сугроба, курившегося снежной дымкой, и вышел на дорогу.
НА БЕЛОЙ ГОРЕ
1
Пристав ходил из угла в угол по своему кабинету, когда в коридоре послышался топот, затем громкий крик урядника Курносова:
– Ну, я тебя еще не так отделаю!
Пристав выглянул за дверь:
– Что там такое, Курносов?
– Да вот… опять этот Лемдяйкин…
– Веди его сюда!
Если бы урядник не назвал вошедшего, родная мать не узнала бы Исая: так он был избит, растрепан, жалок.
– Как раз ты мне и нужен. – Сытое лицо пристава расплылось улыбкой. – Хорошо же тебя разукрасили, разбойничье рыло! Что украл?
– Грибы соленые да репу.
– Не обманывай, прохвост! Знаем за тобой грешки и посерьезней. Выбирай одно из двух: либо на каторгу, либо… на службу к уряднику Курносову…
– Уж я лучше на службу…
– То-то! А теперь слушай, на какое дело тебя ставят. Исполнишь хорошо, в обиде не оставим… Слышал я, в Алове у Романа Валдаева собираются картежники. И ты должен туда ходить. Сможешь?
– Проще простого, Роман зятем нашим был…
– Не играть тебя посылаю, а разговоры слушать и все запоминать. Сумеешь?
– Голова, чай, не дырявая.
– Но врать не смей! Грамотный? Так вот… Услышишь мудреное слово – запиши. На вот тебе карандаш и тетрадку. – Курносов отодвинул ящик письменного стола и достал тетрадку с карандашом. – О нашем разговоре никому ни слова. Сообразил? А то – на каторгу в два счета…
Вошел письмоводитель Забелин. Пристав вопросительно взглянул на него.
– Что еще?
– Ваше благородие, на зимнике, что по Суре, – там труп нашли.
– Это в каком же месте?
– Под Аловом.
Пристав недовольно поморщился и взглянул на часы.
– Снова дело. Съездить домой пообедать некогда. Ну и народец! Летом тонут, зимой замерзают. Прикажи собрать комиссию, – обратился он к письмоводителю. – Закажи две подводы. А ты, – пристав повернулся к Лемдяйкину, – ать-два отсюда, да помни про наш уговор.
Скатертью стелется дорога по льду Суры. Ходко скользят по накатанному насту две подводы, снаряженные приставом; ноют и всхлипывают бубенцы и колокольчики под дугами. Лес по берегам услужливо расступается, пропуская путников.
Впереди закаркало воронье, рванулось в небо черным сполохом. Передняя лошадь захрапела, потянула в сторону, кучер едва удержал ее:
– Но, родимая, смирно!
Слева, шагах в семи от дороги, темнел в сугробе человеческий череп с клочьями еще необглоданного мяса, – ни глаз, ни ушей, вместо шеи – голые позвонки; в изголовье трупа валялась серая шапка-татарка с промасленной до глянцевой черноты подкладкой. Чье сердце билось под этим поношенным пиджаком из черного бобрика с мерлушковым воротником, причесанным когтями воронов?
– Замерз, видать, в прошлый буран…
– Да уж, в пургу сюда не дай бог попасть, все кипит кругом, как в котле.
Следователь ощупал одежду погибшего. Из нагрудного кармана вынул записную книжку в пестрой обложке, раскрыл ее в том месте, где лежала десятирублевая бумажка, полистал.
– М-да, на первой странице записано: «Санкт-Петербург, Ушаковская улица, дом 15, квартира 68, Валдаеву Гурьяну Кондратьевичу»…
Пристав с досады так и плюнул, но тут же устыдился, сделал вид, что закашлялся, и полез в карман шинели за платком. Вот и напал он на след Гурьяна Валдаева, государственного преступника, о котором сообщала недавняя депеша, да поздно – человека уже нет…
– Эй, кучер, скачи в Алово! – приказал он. – Пусть родственники Валдаева приедут. Только все село на ноги не поднимай. Сообразил?
Вскоре из Алова приехали родственники Гурьяна Валдаева: отец, мать и жена. Плачущая Устинья попросила мужиков:
– Заворотите тужурку, гляньте, нет ли зеленого кармашка на подкладке. – И подумала: «Дай бог, чтобы не было!..»
Но карман был на месте.
Надеялась Аксинья, что вышло недоразумение, но этот поблекший зеленый карман… Ведь она своими руками его пришивала. Вскрикнув, словно от острой боли в груди, заметалась, не зная, в какую сторону кинуться. Свекровь обняла ее, и обе запричитали в один голос. Кондрат стоял чуть в сторонке и, не мигая, смотрел на обезображенный труп, не желая верить, что это все, что осталось от старшего сына.
Подошел следователь и протянул кузнецу десятирублевую бумажку.
– Это его деньги. Пригодятся на похороны, слышишь?
И следователь сам положил десятирублевку в карман его кафтана, надетого на старую шубу грубой черной дубки.
2
Сумерки уже давно заглядывали в окна, когда Роман Валдаев сидел дома на лавке и, шурша лыком, плел кошель. В дверь постучали. На пороге появился Исай Лемдяйкин, – лицо опухшее, в синяках. Не очень приветливо встретил Роман незваного гостя:
– Что новенького скажешь?
– Денег хочу поболе выиграть, – попытался пошутить тот.
– У меня?
– Со всего круга, который у тебя собирается.
– Черта с два ты кого из них обманешь. Они тебя сразу отсюда наладят.
– Чай, не чужие. Замолви за меня словечко.
– Сказал же тебе, ничего ты здесь не потерял. Ну?
– А Лушка где?
– С Борькой ушла к Штагаевым.
– Бабушка меня к вам прислала. Неможется ей, наказала, чтоб Лушка пришла. Пусть по хозяйству поможет.
– Ладно, скажу ей.
– Чего плетешь?
– Как будто сам не видишь? Ну? Не до балясов мне. Слышал небось, нашли Гурьяна на реке, замерз он.
– Слышал. Вот горе-то…
На другой день Луша прибежала к Лемдяйкиным и глазам своим не поверила: бабка Вирка резво носится по избе, по хозяйству хлопочет. Вот так больная!..
Исай, довольный, рассмеялся:
– Наврал я твоему отцу. Ты мне сама нужна – покалякать хочу.
– Калякай.
– Да не здесь. Пойдем на улицу. – И когда вышли, Исай сунул девушке гривенник: – На, ленту себе купишь… Скажи, картежники у вас часто бывают?
– По праздникам.
– А кто приходит?
– Аверька Мазурин, Агей Вирясов… Не упомню всех. Человек пятнадцать. А зачем тебе?
– В другой раз тоже побывать хочу. Ты только отцу не сказывай. Я в конце обедни приду, а ты меня на полатях спрячешь. Ты чего на меня так смотришь? Надо мне позарез, понимаешь… Вирясов небывальщину плетет обо мне, послушать хочу.
– Приходи.
3
После похорон Гурьяна Гордей Чувырин и жена его, Марья, сестра покойного, вернулись домой, на кордон, в глубокие сумерки. За окном шумел лес, в нетопленной избе было холодно и жутковато. Гордей поежился и сказал жене:
– Дровец иди принеси. Печку надо согреть.
Марья, зажигая лампаду в горнице перед божницей, нехотя откликнулась:
– Сам сходи… Не… не ходи – дома одной без тебя боязно. Вместе пойдем.
– Шурин мерещится…
– Ляжем тогда на печке. До утра не замерзнем.
Но и на печке ни о чем веселом не думалось. Не успел Гордей задремать, как Марья растолкала его:
– Не спи. Страшно одной. Вон, глянь, кто там стоит в углу?
– Не греши… Сама как хочешь бойся, а меня не пугай.
– Неужто не слышишь?
– Чего?
– Да ты послушай… Слышишь?
– Снег с крыши упал.
Стук-стук, – послышалось во второй раз, уже громче, настойчивее. Хозяйка слезла с печки, подошла к окну, боязливо заглянула в проталину на стекле, но на улице тьма-тьмущая – не видно ни зги. И хрипловатым голосом, превозмогая страх, спросила:
– Кто там?
– Пустите переночевать!
– Село недалече, под горой, туда ступай.
– Нельзя мне в село!
– Ты кто-о?
– Ты что же, мой голос забыла, сестра?!
Испуганно крестясь, Марья попятилась от окна:
– Беда… Покойник пришел.
Крадучись, Гордей слез с печки и подошел к окну:
– Ты кто?
– Гурьян Валдаев, из Алова… Да бросьте чудить. Я и так до костей продрог… Отворяйте быстрей!
– Как вышел из могилы, так и ступай обратно. А нас нету. Не изгиляйся над православными! Сгинь!
Перекрестился Гордей, а Марья, в три погибели сжавшаяся от страха, увещевала:
– Ступай, брат, не жалуйся. Слова дурного о тебе не сказали. Уходи, сердешный…
– Да вы с ума сошли? Куда мне в такой мороз? Ведь околею же! Открывайте скорей! Ну!
– Вот погоди, заряжу ружье нательным крестом, ка-ак пальну – рассыплешься!
– Я те пальну, шишига неумная…
– Ишь, по-русски ругается. – Гордей попятился от окна. – Зажги-ка лучину, – попросил он жену. – Эй! – Снова подошел к окну с горящей лучиной. – Кажись сюда!
– Ну, видели? – В полузамерзшее окно заглянула знакомая чернобородая физиономия. – Эх, черти полосатые!
Супруги только охнули. Гордей с испугу задул лучину. Голос за окном стал не на шутку сердитым и грозился расколошматить стекла, а заодно и Гордееву башку.
– Не ругайся ты! – Гордей снова шагнул к окну. – Сегодня всем селом тебя схоронили. Вороны всего исклевали.
– Да ты и впрямь сумасшедший! Не умирал я!..
– Нет, умирал… Пиджак твой был, и письмо твое, и десять рублей… Мы из твоих денег ни рубля не взяли…
– Да ведь украли у меня пиджак. На постоялом дворе украли!
– Может, того… и правда? Погодь, не вини уж нас: боязно. Пойду открою. Зажги, Марья, лучину, – распорядился Гордей, еле-еле волоча ноги к выходу.
В клубах морозного пара в избу ввалился Гурьян. Марья верила и не верила своим глазам – ноги стали не своими, и она грохнулась на лавку. А Гурьян, сняв пальто и шапку, устало опустился на коник, обеими руками откинул назад свои густые черные волосы.
– Сперва послушайте, а здороваться потом будем. Я – беглый. Из Сибири утек, из ссылки.
Гурьян запросто, по-родственному признался, что с утра ничего не ел. Хозяйка вынесла из подпола тарелку студня, капусты, огурцов и соленых грибов. Гордей тоже разохотился и наказал спроворить яичницу да штофик водочки достать из посудника, но Гурьян решительно отказался от водки.
– Ради такого случая можно бы по маленькой.
– Вот и выпей, а я не могу. Ты уж извини…
– Зазвеню.
– Да ты что пристал к человеку со своей выпивкой! – огрызнулась Марья. – Сам лакай! А ты, Гуря, наедайся досыта.
Одну за другой хозяин выпил три рюмки, остальное Марья убрала со стола. Гордей обиженно выпалил:
– Это ты зря… Твой муж рыцыванер!
– Кто-кто? – удивился гость.
И лесник пояснил.
– Революционер, выходит? Гм… забавно. Два раза, говоришь, уже собирались? И много вас?
– Двенадцать душ: ну, я, Василий Лембаев, Ефим Отелин, Родион Штагаев, Ермолай Бармалов и еще…
– Кто учит вас?
– Аника Северьяныч, учитель наш. До него был Александр Иванович, сын попа, да уехал в Петербурх, учиться на студента.
– Какой же ты революционер?
– Э… почему?
– Три рюмки выпил – и всех назвал! А если меня полиция подговорила? Что тогда? Тюрьма для всех… Эх ты, рыцыванер…
– Но ведь ты не скажешь…
– Я – нет, но ты ведь так любому проболтаешься… Ладно, дядя Гордей, мы с тобой обо всем этом потом поговорим.
– Он мне все уши свои рыцыванерством прожужжал, – пожаловалась Марья. – Как будто других забот у него нет. Их вон сколько в лесу! Не пора ли ложиться? Я тебе, Гуря, в горнице постелю: жена твоя там живет…
– Где она? – вскочил Гурьян. – Почему здесь?
– Муженек-то мой с утра до вечера в лесу, да и по ночам похаживает, а я все одна. Боязно мне и скучно – словом перемолвиться не с кем. Уговорила Аксинью помаяться со мной. Завтра опять обещала прийти.
А когда легли, Марья прошептала на ухо мужу:
– Встанешь утром, посмотри, на месте ли. Не верю я в такое чудо. Боже милостливый…
Сон долго не шел к Гурьяну. Как все неожиданно и, в общем-то, здорово получилось!.. Бродягу, конечно, жалко. Не своруй пиджак, был бы жив… Гурьян содрогнулся, представив себя на его месте, но подумал, что теперь уже ничего не поправишь, надо принимать все так, как есть. Он и прежде знал, что в родных местах придется жить под чужим именем, а теперь удобный случай позаботился об этом. Был Гурьян Валдаев и не стало. Есть Гурьян Менелин, имя лучше уж оставить привычное.
