Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

ко мне в елоховскую комнатку

явился кожаный Любимов.

Та куртка черная была

с каким-то огненным подбоем,

как у кузнечика крыла.

Нам было молодо обоим.

Юрий Петрович, с этих крыл

той осени, отрясшей ризы,

уже угадывался стиль

таганского юр-реализма...

Затеряны среди молвы,

мы с вами встретились в Германии.

Отсюда луковки Москвы

мерцают, как часы карманные.

Отсюда дрянь не различим.

Зато яснее достоверное.

Облокотившись на Берлин,

всю ночь читаешь Достоевского.

Ну почему, ну почему

мы близких знаем в отдоленье

и доверяемся уму,

пока тоска не одолеет?!.

Вы помните двух дураков,

обнявшихся на подоконнике?

Их эхо, душу уколов,

за нами следует вдогонку.

То эхо страшно потерять.

Но не дождутся, чтобы где-то

во мне зарезали театр,

а в вас угробили поэта.

СОБЛАЗН

Человек – не в разгадке плазмы,

а в загадке соблазна.

Кто ушел соблазненный за реки,

так, что мы до сих пор в слезах,—

сбросив избы, как телогрейки,

с паклей вырванною в пазах?

Почему тебя областная

неказистая колея,

не познанием соблазняя,

а непознанным увела?

Почему душа ночевала

с рощей, ждущею топора,

что дрожит, как в опочивальне

у возлюбленной зеркала?

Соблазненный землей нелегкой,

что нельзя назвать образцом,

я тебе не отвечу логикой,

просто выдохну: соблазнен.

Я Великую Грязь облазил,

и блатных, и святую чернь,

их подсвечивала алмазно

соблазнительница – речь.

Почему же меня прельщают

Музы веры и лебеды,

у которых мрак за плечами

и еще черней – впереди?

Почему, побеждая разум —

гибель слаще, чем барыши,—

соблазнитель крестообразно

дал соблазн спасенья души?

Почему он в тоске тернистой

отвернулся от тех, кто любил,

чтоб распятого жест материнский

их собой, как детей, заслонил?

Среди ангелов-миллионов,

даже если жизнь не сбылась,—

соболезнуй несоблазненным.

Человека создал соблазн.

ПАРОХОД ВЛЮБЛЕННЫХ

Пароход прогулочный вышел на свиданье

с голою водой.

Пароход работает белыми винтами.

Ни души на палубе золотой.

Пароход работает в день три смены.

Пассажиры спрятались от шума дня.

Встретили студенты под аплодисменты

режиссера модного с дамами двумя.

«С кем сменю каюту?» – барабанят дерзко.

Старый барабанщик, чур не спать!

У такси бывает два кольца на дверцах,

а у олимпийцев их бывает пять.

Пароход воротится в порт, устав винтами.

Задержись, любимый, на пять минут!

Пароход свиданий не ждут с цветами.

На молу с дубиной родственники ждут.

ВЫПУСТИ ПТИЦУ!

Что с тобой, крашеная, послушай?!

Модная прима с прядью плакучей,

бросишь купюру —

выпустишь птицу.

Так что прыщами пошла продавщица.

Деньги на ветер, синь шебутная!

Как щебетала в клетке из тиса

та аметистовая

четвертная —

«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,

месячный заработок свой горький

и «Геометрию» Киселева,

ставшую рыночною оберткой.

Птица тебя не поймет и не вспомнит,

люд сматерится,

будет обед твой – булочка в полдник,

ты понимаешь? Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,

пусты лимонные филармонии,

пусть не себя – из неволи и сытости —

выпусти, выпусти...

Не понимаю, но обожаю

бабскую выходку на базаре.

«Ты дефективная, что ли, деваха?

Дура – де-юре, чудо – де-факто!»

Как ты ждала ее, красотулю!

Вымыла в горнице половицы.

Ах, не латунную, а золотую!..

Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,

чтоб разрядиться,

выпусти сладкую пленницу горя,

выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка,

в небо синицу!

Дело отлова – доля мужская,

женская доля – выпустить птицу!..

Наманикюренная десница,

словно крыло самолетное снизу,

в огненных знаках

над рынком струится,

выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чудная?..

Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,

пятнышко едкое и жемчужное —

память о птице.

ГОСТЬ ИЗ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Недавно, во время посещения Австралии,

мы с американским полом Аленом Гинс-

бергом гостили у величайшего певца або-

ригенов Марики Уанджюка. Через год он

нанес мне ответный визит Этому и посвя-

щены мои шутливые строки.

Н|.нумб XX века, вождь аборигенов Австралии,

бронзовый, как исчезнувший майский жук,

Марика Уанджюк,

без компаса и астролябии —

открыл Арбат.

Чуть был опасностями чреват.

/янджюк не свалился:

с «Каравеллы»,

с Ту,

с Ила,

с «Боинга-707»,

Цянджюкд вертолет крутил, как праща,

/•иджюкд не выкрали террористы,

"иджюк не отравился:

после винегрета по-австралийски,

«Взлетной» карамели,

туалетного мыла,

портвейна «777»,

суточно-о борща,

шуточного «ерша»

и деликатеса «холодец».

Уанджюк моподец!

II

Сквозь авст. таможенные рентгены

он вывез наблюдения, засунув в плавки:

«АРБАТСКИЕ АБОРИГЕНЫ»

(для справки).

«Московиты —

мозговиты.

Их ум

становится в очередь к храму

под названием ГУМ.

Врачей белохалатная каста

держит в невежестве этот талантливый

и трудолюбивый народ.

Они верят, что химические лекарства

способны вылечить, а не наоборот.

Они верят, что человек умирает

со смертью тела,

как если бы бабочка

умирала со смертью кокона

(см. гипотезу Бабушкина и Когана).

Тысячелетняя их культура созревает,

юна еще и слаб

Они и не подозревают об Абебеа.

Они очень лживы

(но без наживы).

Если москвич говорит: «Спасибо. Мы сыты»,—

значит, умирает от аппетита.

Школьники знают ансамбль АББА,

но понятия не имеют об Абебеа.

У них культ барахла носильного.

Они не знают, что гораздо красивее,

когда ты только в воздух одет!

Они не знают,

что самка крокодила

кочет, чтоб возлюбленный ее насиловал.

Поэтому дети ее живут 400 лет.

Они освоили транзисторы и твисты,

но не доросли еще до пониманья

птичьего свиста.

А летом (в декабре) в этой самой Московии

выпадает белая магия – «снег».

Всепо сравнению с ним – тускло,

всевызывает оскомину,

и кажется желтым дневной свет.

А ночью кусочки белого

стоят

в воздухе

спокойойно,

а дома и деревья уносятся вверх!»

Уанджюку все очень понравилось.

Он хотел бы остаться непостоянно.

Но у них нет Океана.

У них есть кино,

но нет Океана,

у них есть блондинка Оксана,

но нет Океана,

у них есть музыка композитора Экимяна,

но нет, нет Океана.

Еще загвоздка:

они боятся свежего воздуха,

закупоренные

в квартиры огнеупорные.

Они употребляют воздух, кипяченный

в вентиляции.

Даже Андрей,

который явно

вкусил нашей зеленой цивилизации,

и тот не вылезает из-за дверей

и не имеет собственного Океана.

Странно.

И делает вид, что не знает об Абебеа.

Беда!

Культура тела весьма слаба.

Они не расчесывают боа

и понятия не имеют об Абебеа.

V

«Уанджюк, что такое Абебеа?»

«Это похоже на аабебе.

Оно над Римами и Аддис-Абебами

звенит бессмертное на трубе!

Это священней войны и блуда,

Бриджит Бардо посреди двух А.

Непостижимы Аллах и Будда,

но непостижимей Абебеа.

Все остальное белиберда —

абебеа, абебеа... »

«Уанджюк, что ж такое Абебеа?»

Уанджюк улыбнулся, губами синея,

улыбка поэта была слаба:

«Рифмовка дантовского сонета —

а —

б —

б —

а —

а —

б —

б —

а —»...

Уанджюк опять ушел от ответа.

Так что же такое Абебеа?

АРБАТСКИЕ АБОРИГЕНШИ

одеты

(летом):

в баранью бекешу

(чем мохнатее, тем модней),

под ней

куртка замшевая

и вздох «замужем я...»,

под ней

пять ремней

на пряжках,

под ними

кофта синяя

овечьей пряжи

и «молния» американская

(смыкается, но не размыкается),

под ней рубашка пляжная,

с видом

на Сидней,

под ней

свитер

и 2 ночные рубахи,

охи, ахи,

под ними бикини

на ратине

с завязками, как силок.

Под ними —

кошелек.

ПОРНОГРАФИЯ ДУХА

Отплясывает при народе

с поклонником голым подруга.

Ликуй, порнография плоти!

Но есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,

в искусстве силен как стряпуха,

раскроет на аудитории

свою порнографию духа.

В Пикассо ему все не ясно,

Стравинский – безнравственность слуха.

Такого бы постеснялась

любая парижская шлюха.

Когда танцовщицу раздели,

стыжусь за пославших ее.

Когда мой собрат по панели,

стыжусь за него самоё.

Подпольные миллионеры,

когда твоей родине худо,

являют в брильянтах и нерпах

свою порнографию духа.

Напишут чужою рукою

статейку за милого друга,

но подпись его под статьею

висит порнографией духа.

Когда на собрании в зале

неверного судят супруга,

желая интимных деталей,

ревет порнография духа.

Как вы вообще это смеете!

Как часто мы с вами пытаемся

взглянуть при общественном свете,

когда и двоим – это таинство...

Конечно, спать вместе не стоило б...

Но в скважине голый глаз

значительно непристойнее

того, что он видит у вас...

Клеймите стриптизы экранные,

венерам закутайте брюхо.

Но все-таки дух – это главное.

Долой порнографию духа!

ЗАБАСТОВКА СТРИПТИЗА

Стриптиз бастует! Стриптиз бастует!

Над мостовыми канкан лютует.

Грядут бастующие —в тулупах, джинсах.

«Черта в ступе!

Не обнажимся!»

Эксплуататоров теснят, отбрехиваясь.

Что там блеснуло?

Держи штрейкбрехершу!

Под паранджою чинарь запаливают,

а та на рожу чулок напяливает.

Ку-ку, трудящиеся эстрады!

Вот ветеранка в облезлом страусе,

едва за тридцать – в тираж пора:

«Ура, сестрички,

качнем права!

Соцстрахование, процент с оваций

и пенсий ранних – как в авиации... »

«А производственные простуды?»

Стриптиз бастует.

«А факты творческого зажима?

Не обнажимся!»

Полчеловечества вопит рыдания:

«Не обнажимся.

Мы – солидарные!»

Полы зашивши

(«Не обнажимся!»),

V пальто к супругу

жена ложится.

Лежит, стервоза,

и издевается:

«Мол, кошки тоже

не раздеваются... »

А оперируемая санитару:

«Сквозь платье режьте – я солидарна!»

«Мы не позируем», —

вопят модели.

«Пойдем позырим,

на Венеру надели

синенький халатик в горошек, с коротенькими

рукавами!.. »

Мир юркнул в раковину.

Бабочки, сложив крылышки, бешено

заматывались в куколки.

Церковный догматик заклеивал тряпочками

нагие чресла Сикстинской капеллы,

штопором он пытался

вытащить пуп из микеланджеловского

Адама.

Первому человеку пуп не положен!

Весна бастует. Бастуют завязи.

Спустился четкий железный

занавес.

Бастует истина.

Нагая издавна,

она не издана, а если издана,

то в ста обложках под фразой фиговой —

попробуй выковырь!

Земля покрыта асфальтом города.

Мир хочет голого,

голого,

голого.

У мира дьявольский аппетит.

Стриптиз бастует. Он победит!

НЕ ЗАБУДЬ

Человек надел трусы,

майку синей полосы,

джинсы белые, как снег,

надевает человек.

Человек надел пиджак,

на него нагрудный знак

под названьем «ГТО».

Сверху он надел пальто.

На него, стряхнувши пыль,

он надел автомобиль.

Сверху он надел гараж

(тесноватый – но как раз!),

сверху он надел жену

и вдобавок – не одну,

сверху он надел наш двор,

как ремень надел забор,

сверху наш микрорайон,

область надевает он.

Опоясался как рыцарь

государственной границей.

И, качая головой,

надевает шар земной.

Черный космос натянул,

крепко звезды застегнул,

Млечный Путь – через плечо

сверху – кое-что еще...

Человек глядит вокруг.

Вдруг —

у созвездия Весы

он вспомнил, что забыл часы.

(Где-то тикают они

позабытые, одни?..)

Человек снимает страны,

и моря, и океаны,

и машину, и пальто.

Он без Времени – ничто.

Он стоит в одних трусах,

держит часики в руках,

На балконе он стоит

и прохожим говорит:

«По утрам, надев трусы,

НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»

НОВОГОДНИЕ РАЛЛИ-СТОП

Пл. Маяковского, 3 ч. дня.

Ты в четырех машинах впереди меня.

Волга. Москвич. Рафик.

Красный зад с табличкою «проба».

Трафик.

Пробка.

Постовой с микрофоном —

как эстрадный трагик.

Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья.

Сопот. Ропот. Долуханова.

Ты в трех машинах впереди меня.

Трафик.

1ри часа до Нового года.

Пл. Пушкина. Нет обгона.

Пушкин. Фет. Барков. Переделков. Упаковкин.

Нет парковки.

Пробка.

Исторический график:

Людовики – 7-й, 8-й, В1/2, 18-й, до мерта графов.

Твои любовники – Владлен 3-й, Владлен 4-й,

Владлен 5-й,

Рафик.

Мне плохо.

График.

11робка.

Мысли:

не завелись бы в кардане мыши.

/ часа до Нового года.

Мл. Маяковского. Капоты, капоты —

теснее, чем клавиши

или места на Ваганьковском кладбище.

Аато – моя крепость, авторакушка.

Ловушка!

Кого боится Вирджиния Вульф?

Всех, кто сядет впервые за руль.

Старушка пешком обгоняет вас

со скоростью 100 км в час.

По тротуарам несутся ночные ковбои

с единственной мыслью: кого бы?

Шкоды! Пошехония!

Пора ограничить скорость пешеходов.

Ими ввести единую.

1/2 часа до Нового года.

Ты в двух машинах впереди меня.

О, вечный зад с табличкою «проба»!

Пробка.

С РАБОТЫ И НА РАБОТУ

ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА,

ИЗ ФРУНЗЕ В САРАНСК

НЕ ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФРАНС.

Одинокий мужчина

меняет машину

в центре Пушкинской площади

на Жигули той же площади,

но в районе Крымского моста

Твоя машина пуста.

Я тоскую по сильным глаголам —

жить – думать – дышать – мчать, —

как форвард тоскует по голу,

когда окончился матч.

Догнать – обернуться – увидеть —

вернуться – себя подарить —

нарушить – возненавидеть —

разбиться – и благодарить —

ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В КАССАХ АЭРОФЛОТА

НЕ СИДИТЕ БЕЗ ПРИВЯЗНОГО РЕМНЯ —

– умчать тебя к Новому году —

ты во всех машинах впереди меня.

Эй, выйдемте все из панцирей и из капотов

и из зада с табличкою «проба».

Наружу!

Шампанского!!

С Новым годом!!!

Пробка!

БАЛЛАДА-ЯБЛОНЯ

В. Катаеву

Говорила биолог

молодая и зяблая,—

Это летчик Володя

целовал меня в яблонях.

И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков,

он на яблоню выплеснул

свою чистую

кровь!

Яблоня ахнула,

это был первый стон яблони,

по ней пробежала дрожь

негодования и восторга,

была пора завязей,

когда чудо зарождения,

высвобождаясь из тычинок, пестиков,

ресниц,

разминается в воздухе.

Дальше ничего не помню

Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?

Телу яблоневу от тебя тяжелеть.

Как ревную я к стонущему стволу.

Ночью нож занесу, но бессильно стою —

на меня, точно фары из гаража,

мчатся

яблоневые глаза!

Их 19.

Они по три в ряд на стволе,

как ленточные окна.

Они раздвигаю! кожу, как дупла.

Другие восемь узко растут из листьев.

В них ненависть, боль, недоумение —

что?

что?

что свершается под корой?

кожу жжет тебе известь?

кружит тебя кровь?

Дегтем, дегтем тебя мазать бы, а не известью,

дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе, как

соседки в белых передниках. Ишь...

Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна,

чем полна большеглазо —

не расскажет она.

Похудевшая тайна. Что же произошло?

Пахнут ночи миндально.

Невозможно светло.

Или тигр-людоед так тоскует, багров.

Нас зовет к невозможнейшему любовь!

А бывает, проснешься – в тебе звездопад,

тополиные мысли, и листья шумят.

По генетике

у меня четверка была.

Люди – это память наследственности.

В нас, как муравьи в банке,

напиханно шевелятся тысячелетия.

У меня в пятке щекочет Людовик XIV.

Но это?..

Чтобы память нервов мешалась с хлорофиллами?

Или это биочудо?

Где живут дево-деревья?

Как женщины пахнут яблоко»!..

...А 30-го стало ей невмоготу.

Ночью сбросила кожу, открыв наготу,

врыта в почву по пояс,

смертельно орет

и зовет

удаляющийся

самолет.

БЕАТРИЧЕ

Одергивая юбку на ногах,

ты где-то бродишь в разных городах.

На цыпочках по сцене мировой

мой дух, как гусь, бежит вслед за тобой.

БАЛЛАДА-ДИССЕРТАЦИЯ

Нос растет в течение всей жизни.

Из научных источников.

Вчера мой доктор произнес:

«Талант в вас, может, и возможен,

но ваш паяльник обморожен,

не суйтесь из дол у в мороз».

О нос!..

Неотвратимы, как часы,

у нас, у вас, у капуцинов

по всем

законам

Медицины

торжественно растут носы!

Они растут среди ночи

у всех сограждан знаменитых,

у сторожей,

у замминистров,

сопя бессонно, как сычи,

они прохладны и косы,

их бьют боксеры,

щемят двери,

но в скважины, подобно дрели,

соседок ввинчены носы!

(Их роль с мистической тревогой

интуитивно чуял Гоголь.)

Мой друг Букашкин пьяны были,

им снился сон:

подобно шпилю,

– 214 —

сбивая люстры и тазы,

пронзая потолки разбуженные,

над ним

рос

нос,

как чеки в булочной,

нанизывая этажи!

«К чему б?» – гадал ом поутру.

Сказал я: «К Страшному суду.

К ревизии кредитных дел!»

30-го Букашкин сел.

О, вечный двигатель носов!

Носы длиннее – жизнь короче.

На бледных лицах среди ночи,

как коршун или же насос,

нас все/ высасывает нос,

и говорят, у эскимосов

есть поцелуй посредством носа...

Но это нам не привилось.

БОЙ ПЕТУХОВ

Петухи!

Петухи!

Потуши!

Потуши!

Спор шпор,

ку-ка-рехнулись!

Урарь!

Ху-ха...

Кухарка

харакири

хор

(у, икающие хари!)

«Ни фига себе Икар!»

хр-рр!

Какое бешеное счастье,

хрипя воронкой горловой,

под улюлюканье промчаться

с оторванною головой!

Забыв, что мертв, презрев природу,

по пояс в дряни бытия,

по горло в музыке восхода —

забыться до бессмертия)

Через заборы, всех беся,—

на небеса!

Там, где гуляют грандиозно

коллеги в музыке лугов,

как красные

аккордеоны

с клавиатурами хвостов.

О лабухи Иерихона!

Империи и небосклоны.

Зареванные города.

Серебряные голоса.

(А кошка, злая, как оса,

не залетит на небеса.)

Но по ночам их к мщенью требует

с асфальтов, жилисто-жива,

как петушиный орден

с гребнем,

оторванная голова.

МОРСКАЯ ПЕСЕНКА

Я в географии слабак,

но, как на заповедь,

ориентируюсь на знак —

востоко-запад.

Ведь тот же огненный желток,

что скрылся за борт,

он одному сейчас – Восток,

другому – Запад.

Ты целовался до утра.

А кто-то запил.

Тебе – пришла, ему – ушла.

Востоко-запад.

Опять Букашкину везет.

Ползет потея.

Не понимает, что тот взлет —

его паденье.

А ты, художник, сам себе

востоко-запад.

Крути орбиты в серебре,

чтоб мир не зябнул.

Пускай судачат про твои

паденья, взлеты —

нерукотворное твори.

Жми обороты.

Страшись, художник, подлипал

и страхов ложных.

Работай. Ты их всех хлебал

большою ложкой.

Солнце за морскую линию

удаляется, дурачась,

своей нижней половиною

вылезая в Гондурасах.

КАБАНЬЯ ОХОТА

I

Он прет

на тебя, великолепен.

Собак

по пути позарезав.

Лупи!

Ну, а ежели не влепишь —

нелепо перезаряжать!

Он черен.

И он тебя заметил.

Он жмет

по прямой, как глиссера.

Уже

между вами десять метров.

Но кровь твоя четко-весела.

II

Очнусь – стол как операционный.

Кабанья застольная компанийка

на 8 персон.

И порционный,

одетый в хрен и черемшу,

как паинька,

на блюде ледяной, саксонской,

с морковочкой, как будто с соской,

смиренный, голенький лежу.

Кабарышни порхают меж подсвечников.

Копытца их нежны, как подснежники.

Кабабушка тянется к ножу.

В углу продавил четыре стула

центр тяжести литературы.

Лежу.

Внизу, элегически рыдая,

полны электрической тоски,

коты с окровавленными ртами,

вжимаясь в скамьи и сапоги,

визжат, как точильные круги!

(А коротышка ког с башкою стрекозы,

порхая капроновыми усами,

висел над столом и, гнусавя,

просил кровяной колбасы.)

Озяб фаршированный животик.

Гарнир умирающий поет.

И чаши торжественные сводят

над нами хозяева болот.

Собратья печальной литургии,

салат, чернобыльник и другие,

ваш хор

меня возвращает аноаь к Природе,

оч. хор.

и зерна, как кнопки на фаготе,

горят сквозь моченый помидор.

III

Кругом умирали культуры —

садовая, парниковая, византийская,

кукурузные кудряшки Катулла,

крашеные яйца редиски

(вкрутую),

селедка, нарезанная как клавиатура

перламутрового клавесина,

попискивала.

Но не сильно.

А в голубых листах капусты,

как с рокотовских зеркал,

в жемчужных париках и бюстах

век восемнадцатый витал.

Скрипели красотой атласной

кочанные ее плеча,

мечтали умереть от ласки

и пугачевскою меча.

Прощальною позолотой

петергофская нимфа лежала,

как шпрота.

на черством ломтике пьедестала.

Вкусно порубать Расина!

И, как гастрономическая вершина,

дрожал на стопе

аромат Фета, застывший в кувшинках,

как в гофрированных формочках для желе.

И умирало колдовство

в настойке градусов под сто.

IV

Пируйте, восьмерка виночерпиев.

Стол, грубо сколоченный, как плот.

Без кворума Тайная Вечеря.

И кровь предвкушенная и плоть.

Клыки их вверх дужками закручены.

И рыла тупые над столом —

как будто в мерцающих уключинах

плывет восьмивесельный паром.

Так вот ты, паромище Харона,

и Стикса пустынные воды.

Хреново!

Хозяева, алаверды!

Я пью за страшенную свободу

отплыть, усмехнувшись, в никогда.

Мишени несбывшейся охоты,

рванем за усопшего стрелка!

Чудовище по имени Надежда,

я гнал за тобой, как следопыт.

Все пули уходили, не задевши.

Отходную! Следует допить.

За неуловимое Искусство.

Но пью за отметины дробин.

Закусывай!

Не мсти, что по звуку не добил.

А ты кто? Я тебя, дитя, не знаю.

Ты обозналась. Ты вина чужая!

Молчит она Она не ест, не пьет.

Лишь на губах поблескивает лед.

А это кто? Ты?! Ты ж меня любила.

Я пью, чтоб а тебе хватило силы

взять ножик в чудовищных гостях.

Простят убийство —

промах не простят.

Пью кубок свой преступный, как агрессор

и вор,

который, провоцируя окрестности,

производил естественный отбор!

Зверюги прощенье ощутили,

разлукою и хвоей задышав.

И слезы скакали по щетине,

и пили на брудершафт.

VI

Очнулся я, видимо, в бессмертье.

Мы с ношей тащились по бугру.

Привязанный ногами к длинной жерди,

отдав кишки жестяному ведру,

качался мой хозяин на пиру.

И по дороге, где мы проходили,

кровь свертывалась в шарики из пыли.

РОЩА

Не трожь человека, деревце,

костра в нем не разводи.

И так в нем такое делается —