Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

утешенье злобе ненасытной,

утешения нужно земле.

Сквозь пожар торфяной Подмосковья

шли

безумные толпы коровьи

без копыт, как по сковородке —

шл и —

Ты от дыма в слезах и любви

их хлестнула, чтоб добрели!

Все другие – Твои филиалы.

Не унижусь до пошлых диалогов

с домоуправом или статьей —

знаю только диалог с Тобой.

Ну их к дьяволу!

Волк мочой отмечает владенья.

А олень окропляет – слезой,

преклоняя копыта в волненье

перед травами каждый сезон.

Ты прости, что не смею в поэме

вновь назвать Твоих главных имен.

Край твой слезами обнесен.

Я стою пред Тобой на коленях.

ХОР:

Овчарки ведут по слезам.

Кто плачет за дверью? Сезам.

КАРТИНА 1-я

Ресторан качается, точно пароход,

а он свою любимую

замуж выдает.

Будем супермены.

Сядем визави.

Разве современно

жениться по любви?

Черная, белая, пьяная метель...

Ресторан закроется —

двинемся в мотель.

«Ты поправь, любимая,

импортный парик.

Ты разлей рябиновку

ровно на троих.

Будем все как было.

Проще, может быть.

Будешь вечерами

в гости приходить,

выходя, поглубже

капюшон надвинешь,

может, не разлюбишь,

но возненавидишь...»

«Сани расписные»,—

стонет шансонье.

Вон они отъедут —

расписанные...

И никто не скажет, вынимая нож:

«Что ж ты, скот, любимую

замуж выдаешь?»

КАРТИНА 2-я

Лоллобриджиде надоело быть снимаемой.

Лоллобриджида прилетела вас снимать.

Бьет Переделкино колоколами

На Благовещенье и Божью мать!

Она снимает автора, молоденькая

фотографиня. Автор припадет

к кольцу с дохристианскою эротикой,

где женщина берет запретный плод.

Благослови, Лоллобриджида, мой порог,

пустая слава, улучив предлог,

окинь мой кров, нацель аппаратуру!

Поэт полу-Букашкин, полу-Бог.

Благослови, благослови, благослови.

Звезда погасла – и погасли вы.

Летунья-слава, в шубке баснословной,

как тяжки чемоданища твои!

«Зачем ты вразумил меня, господь,

несбыточный ворочать гороскоп,

подставил душу страшным телескопом,

окольцевал мой палец безымянный

египетской пиявкою любви?

Я рождена для дома и семьи».

За кладбищем в честь гала-божества

бьют патриаршие колокола.

«Простоволосая Лоллобриджида,

я никогда счастливой не была».

Как чай откушать с блюдца хорошо!

Как страшно изогнуться в колесо,

где означает женщина начало,

и ею же кончается кольцо.

ХОР:

Но поздно. Пора по домам.

Овчарки ведут по слезам.

Моя бабушка, Мария Андревна,

баба Маня,

проживаешь ты в век модерна

над Елоховскими куполами.

Молодая Мария Андревна

была статная – впрямь царевна.

А когда судьба поджимала,

губки нигочкой поджимала.

Девяносто четыре года.

Ты прости мне, что есть плохого.

Бок твой сказывается к погоде

И все хуже она, погода.

Но когда под пасхальным снегом

патриархи идут вкруг храма,

го возносят глаза не к небу —

а к твоей чудотворной раме,

где тайком через тюль подсматривает

силуэт в золотом тумане,

уже с той стороны бумаги —

баба Маня...

КАРТИНА 4-Я

«Покажите мне сына!

Не вводите вакцину,

дайте матери сына... »

Через стены роддома,

где не вхожи мужчины,

слышу шепот мадонн:

«Покажите мне сына!»

«Приземлился, мой родный.

Как купол, погас

мой живот парашютный...

Высота тошнотою отозвалась.

Покажите, прошу вас...

Покажите мне сына!

«Ори!» – сиделка просила.

В склянке у изголовья

роза с белым бутоном,

как с младенцем мадонна

пеленалась с любовью

Так пойдет до кончины —

покажите мне сына!

Мой пропащий багажик...

Расступитесь, осины,

и Голгофы и стражи —

он еще вам покажет!»

Кто пророка носила,

видит дальше пророка,

он ей сын беспокойный...

«Покажите мне сына!

Как опасна дорога...

Богу надо быть двойней».

ХОР:

Уборщица, моя вокзалы,

в ночном отразилась ведре —

как в нимбе себя увидала.

Но в том не призналась себе.

Реви, Ольга Корбут, по всем телевизорам!

Будь только собой.

Спортивных правителей терроризирую!

косички запретною запятой.

Пусть нищие духом сдадутся блаженно.

Великие духом ревут в три ручья.

Будь личность в прожекторном пораженье,

ь если ты личность – победа твоя.

Тебя запретили смертельные брусья.

Почуяв, как в Лондоне худо одной,

бобры и медведи твоей Белоруссии

рыдают с тобой!

Увы, еретички-косички ледащие!

Ты наша запретная слава летящая!

Таких мы не знали среди чемпионов,—

лисичка лесная среди шампиньонов.

(Того перерезало финишной ленточкой,

как ниткой натянутой режется хлеб,

и верхняя часть его под аплодисменты,

как бюст, установлена в клуб или склеп.)

Лети, еоетичка, вне схем Менделеева,

не для печати, не для литавр.

Не запрещайте – это смертельно!—

Не запрещайте Ольге летать.

В нас, в каждом, есть бог —

это стоило выстрадать.

Пусть в панике мир от попытки второй.

Так что же есть Истина?

Это есть искренность!

Быть только собой!

На русском, арабском или санскрите

не врите, не врите, не врите!

Не делайте вида, не прячьтесь в стандарты,

завидуйте, плачьте, страдайте.

Себе, в стенгазете или кульбите

не врите – ревнуйте, любите,

но бога в себе не предайте из прыти.

Не врите, не врите, не врите...

Да сгинет лукавое самозванство!

Она проиграла? Она бессмертна.

Занавес

Продолжительные свистки и аплодисменты, переходящие в буфет.

Антракт. Свет.

ПУБЛИКА (гуляя по фойе и холлам, хором)!

Уверен, что Она окажется героиней труда.

Вот мисс Трюдо – это да!

Про Даму пик я читала в одной книге...

Трефы – это похудевшие пики,

вернее, их скелет.

– А ск. лет

Лоллобриджиде?

Не брешите!

Значит, пики – это трефы в положении?

Имейте уважение

к идеалу высокому!

Видали Гамлета в роли Высоцкого?

Как королеве удалась Демидова!

Товарищ из МИДа товарищу из ТАССа:

Влияние Хиндемита

на Торквато Тассо.

Главное – не находить, а искать.

Ишь, гад!

Деньги за билеты назад

выдаются не в буфете, а через кассу!

Экстазу!

За модерн!

Вон автор. Ну и мордень!..

АВТОР:

Весьма тронут,

(спутнице) слышь, все говорят, я

как Монтень.

ХРОМОСОМОВ:

Есть 2 ампирные Христа.

Отдам за 33 хруста.

Плюс спутница-наяда

с сюжетами рая и ада за ту же цену...

АВТОР:

Мне надо на сцену.

ХРИСТОРАНОВ (жуя):

А что у нас на второе?

РЕЖИССЕР:

Дама треф и дальняя дорога.

(Хромосомова уводят.)

МОЛИТВА МАСТЕРА

(Надпись на обратной стороне доски)

Благослови, Господь, мои труды.

Я создал Вещь, шатаемый любовью,

не из души и плоти – из судьбы.

Я свет звезды, как соль, возьму в щепоть

и осеню себя стихом трехперстым.

Мои труды благослови, Господь!

Через плечо соль брошу на восход.

(Двуперстье же, как держат папироску,

боярыня Морозова взовьет!)

С побудкою архангельской трубы

не я, пусть Вещь восстанет из трухи.

Благослови, Господь, мои труды.

Твой суд приму – хоть голову руби,

разбей семью – да будет по сему.

Господь, благослови мои труды.

Уходит в люди дочь моя и плоть,

ее Тебе я отдаю как зятю,—

Искусства непорочное зачатье —

Пусть позабудет, как меня зовут.

Сын мой и господин ее любви,

ревную я к Тебе и ненавижу.

Мои труды, Господь, благослови.

Исправь людей. Чтоб не были грубы,

чтоб жемчугов ее не затоптали.

Обереги, Господь, мои труды.

А против Бога встанет на дыбы —

убей создателя, не погуби Созданье.

Благослови, Господь, Твои труды.

II ДЕЙСТВИЕ

Действующие лики и исполнители

тов. ХРИСТОРАНОВ, и. о. домоуправа,

о ВАРАВВА,

и. о. Предместкома,

гр. МИСС ИКОНА,

гр-не ХРОМОСОМОВ,

ХОРКОБЗОНОВ,

ХРОМОНОСОВ,

Св. Сестра,

СВ «Красная Стрела»,

гр. ХРИСТОРАНОВ и др.

КАРТИНА 1-я

Комната. Сцена открывается нам как бы с точки зрения Иконы,

спрятанной под половицами. Мы видим как бы план комнаты, вид

всех вещей снизу. Икона лежит навзничь, она ясновидящая, поэтому

пол для нее прозрачен Нам открывается мир, как сквозь стеклян-

ные полы – потолки на заводе Форда.

Мы видим подошвы Их много. Они – как листья кувшинок

на воде. На всех подковки. Желательно, чтобы актрисы играли

в брюках.

Все предметы обстановки тоже в плане, снизу.

Стол с квадратными ножками похож снизу на четверку бубен.

Дно кровати – тоже как карта. К дну ее снизу, как джокер, в за-

мершей позе прилип любовник или детектив. Это Христбранов.

Он боится пошевелиться. Рядом лежит забытая хозяевами пыльная

книга. Но читать он не решается. Он, как Атлант, держит на спине

семейное благополучие.

Торшер снизу – как пол-абрикоса с косточкой.

В центре гостиной ковер. Парит, как ковер-самолет, изнанкой

к нам. Что происходит на ковре, мы не видим. Под ковер лицом

к нам подсунута дама треф.

Сквозь рогожу изнанки ковра угрожающе проступает красное

пятно. Что это – вино! Кровь! Мы не знаем.

О, мир снизу, красивый и таинственный, как елка с подвешен-

ными игрушками!

Под полоской двери (а для нас – на полоске), как на светлой

школьной линейке, лежит подсунутая повестка вызова в милицию.

РЕЖИССЕР (с дамой треф в руках):

Карта, лживая царевна

с человечьей красотой —

как до пояса сирена,

отраженная водой,—

очаруй мою поэму

речью сладко-роковой:

«Гость. Разлука. Разговор».

КАРТИНА 2-Я

Другая комната. Домоуправление Интерьер в стиле НТР. Идет

беседа с Христорановым.

Его подошвы – черные, резиновые, прямоугольные, подбитые

белыми гвоздями, как фишки домино.

У всех героев течей нет, какая же тень на прозрачном полу!

Но от Христоранова падает четкая тень, Она похожа на закруг-

ленные маникюрные ножницы. Судя по тени, Христоранов криво-

ксг, низкоросл, стоит – руки в боки.

Слева над столом волевые подметки домоуправа. Справа

Веравва. Он в белых тапочках.

ХРИСТОРАНОВ: Гражданин домоуправитель,

зачем так круто?

Скажу как единомышленнику-атеисту,

по-вашему мы – «банда»,

по-нашему – «бит-группа»

иконоборцев-активистов!

о. ВАРАВВА: О, нравы!..

ХИРОСИМОВ: В век космонавтики...

ДОМОУПРАВ: Конкретней, о Богоматери...

ХРОМОСОМОВ: У Цар. Врат мы сверили

наши «сейки»,

мы работали в ритме

шейка.

Но тут ищейки —

как при сдаче ГТО.

Вы мне Утешительницу

не шейте!..

ДОМОУПРАВ: А кто?

ХОРКОБЗОНОВ (поет): Переберем

участников

ансамбля.

«Ху из ху?»

Как на духу.

а) Храмоломов.

Разряд по самбо.

Не тот умок,

не мог.

б) Бр. Хмырясовы —

Валентин .<Валюта» из Арх. ин-та,

Меньшой «Малюта».

Арон и Араб-Оглы —

не могли.

Мальки!

в) Эдик – «Эдипов комплекс».

Не мог. Честный хлопец.

О. ВАРАВВА: О, нравы...

ХРОНОЛОГОВ: г) Хорошобыв. 2-й разряд.

Собрал на заводе боевой

автомат.

Отбыл срок,

следовательно...

ДОМОУПРАВ: Намек?

ХУСАИНОВ: Следовательно, не мог.

Слишком ценный.

ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ: На работе я товарищ,

до шести

посотворяешь.

От шести я

гражданин

(уголов. кодекс,

пункт I).

о. ВАРАВВА: О, нравы...

Аз

за КамАЗ.

ХИТРОШЕПОТОВ: Вкалывай, энтузиаст,

как сказал Екклезиаст.

о. ВАРАВВА: Браво!

А в Катехизисе

есть об энергокриэисе:

«Люди не сведущи, хоть и хитры».

Раньше синтезировали икру

из нефти.

Пора получить бы нефть из икры.

ХРОМОСАПОЖКОВ (продолжает):

д) ФИЛИППОВ Жерар.

Не мог. Хоть бы и желал.

Есть признак...

ДОМОУПРАВ (зевая): Кто ж? Может быть,

призрак?

(Появляется ПРИЗРАК.)

ПРИЗРАК: Вызывали?

(ТЕ ЖЕ и ОН).

ХРИЗАНТЕМОВ (вдыхая): ТэЖе. Тройной одеколон.

ПРИЗРАК: Клад вмурован в 3-й неф,

где сегодня зданье СЭВ.

Прикупайте к даме треф!

о. ВАРАВВА: О, нравы... (Засыпает.)

(ПРИЗРАК смущенно растворяется.

Дверь растворяется,

и в скрипе

входят ХИППИ.)

ХОР ХИППИ: Мы – загадка для таможни.

Кило волос – и ничего еще.

На нас такие клеши, что их можно

закидывать, как плащ, через плечо!

Хоть мы провозим ежегодно

таблетки и гашиш-сырец,

и опиум (для народа),

мы непричастные к уводу

Утешительницы Сердец!

(Входят ВОДИТЕЛИ.)

ВОДИТЕЛИ: Мы – водители.

Мы видели!

Мы видели!

Голосует она у метро «Варшавская».

Села сзади – ну, думаю, красавица!

Гляжу в зеркальце – не отражается,

оборачиваюсь – сидит, не выражается.

Гляжу в зеркальце – не отражается,

говорю – «дверцу заприте, пожалуйста»,

гляжу в зеркальце – не отражается...

Тут у меня несправедливо отбирают права.

ДОМОУПРАВ: Милиция всегда права.

ВОДИТЕЛИ: Ах, «права»? Ну тогда и ищите

сами.

Уйдем. Саня!

Уйдем, Сева!

Кому в район СЭВа?

ДОМОУПРАВ: А?

ВОДИТЕЛИ: Говорит, не перестроился вправо я,

и зеркальце, говорит,– неисправное.

МЫ – водители,

мы – не видели...

Нам пора в ГАИ...

ХРИСТОРАНОВ: Эти не могли.

Мелки.

Таксисты!

(Решается.) Срок скосите?

Добавлю, но не для

протокола.

Было у нас вроде прокола.

Особа жен. пола. Влипли —

во!

Иконостасья Филиппова.

По кличке «Мисс Икона» —

бедра узкие, плечи —

законные!

По-вашему «главарша»,

по-нашему

«администратор»—

холодная и гибкая, как

хлыст для стада.

Глаза без слезы. Золотая

мгла.

(Восхищенно):

Эта – могла,

о. ВАРАВВА (спросонок): Облава!

Песня за сценой

Как у лодки восьмивесельной —•

волевая рулевая.

У нее, двадцативесенной,

дисциплинка нулевая!

Как у гоночной регаты —

три зачетные воды,

так у жизни нелегальной

три лукавые беды.

Это первая вода —

все осталось без следа.

А вторая вода —

непроглядна темнота.

Ну, а третья вода —

она красная всегда.

КАРТИНА 3-Я

|ТЕ ЖЕ И НЕ ТЕ ЖЕ)

ХОРОМ: Круговой порукою общая подруга —

девочка по кругу, девочка по кругу!

«Ну и жмурки! Это Эдик и Витя?

Ты, Валюта – Валентиночек в миру?!

Вы сестру свою покрепче обнимите,

я ко всем сейчас от нежности умру!

Не при свечках, а при плачущих лучинах

из смолящихся нащепленных икон...

Я вас всех собою обручила,

всех сплела возлюбленным венком!

От рождения глаза мои сухие,

ни опасность, ни разгул не помогли.

Помогите, помогите, дорогие,

разрыдаться мне от боли и любви!

Валентиночек, ты что, уже кемарить?

Все как плачу, да не выплачусь до дна...»

«Мне все видится, Настасья, Богоматерь —

доску взял – а из глазниц Ея – вода... »

«Ставь к стене ее, паскуду ненавистную.

Я соперницу навылет прострелю!»

Выстрел.

Что за женщина убита на полу?

Что за бабу в морге эксперты обследуют?

Кто убийцей припечатался к зрачкам?

(ПРОДОЛЖЕНИЕСЛЕДУЕТ)

Овчарки ведут по слезам.

Р.5.

Обижаться, читатель, не следует

на оборванный мой зачин.

Ведь и жизнь – «продолжение следует»—

только нам не узнать – зачем?

III ДЕЙСТВИЕ

ЯВЛЕНИЕ I

Я ограбил собратьев и Лавру.

Я преступно владею Тобой.

На такси, как красивую лярву,

Я отвез Тебя в дом под Москвой.

Опущу занайесок тенета,

не включаю огня впопыхах.

Как стремительно лик Твой темнеет

в моих наглых руках!

Знаю – краски темнеют от времени.

И процесс их необратим.

Ты от нас удаляешься в темень.

Скоро мы Тебя не разглядим.

Понимаю я, тем не менее,

ни при чем живописца письмо —

если лик Твой темнеет от времени,

то преступно время само.

На музейных стенах и семейных

окисляешься взглядом толпы...

Может, это не лик Твой темнеет,

а становятся люди слепы?

До того как я стал аферистом,

был мой взор и дух просветлен.

И рублевские Три Арфиста —

как три арфы– струились в нем...

Честолюбец, в слепом паскудстве,

с вечных плеч срываю парчу.

Я за каждую эту секунду

10 лет получу.

За коляской следя милицейскою,

я стою на крыльце.

И семь слез – как Большая Медведица

на Твоем непроглядном лице.

ЯВЛЕНИЕ 2

ХОР НИМФ:

Я 41-я на Плисецкую,

26-я на пледы чешские,

30-я на Таганку,

35-я на Ваганьково,

кто на Мадонну – запись на Морвокзале,

а Вы, с ребенком, тут не стояли!

Кто был девятая, станет десятой,

Борисова станет Мусатовой,

я 16-я к глазному,

75-я на Глазунова,

110-я на аборты

(придет очередь – подработаю),

26-я на фестивали,

а Вы, с ребенком, тут не стояли!

47-я на автодетали

(меня родили – и записали),

я уже 1000-я на автомобили

(меня записали – потом родили),

что дают? кому давать?

а еще мать!

Я 45-я за «35-ми»,

а Вы, с ребенком, чего тут пялитесь?

Кто на Мадонну – отметка в 10-ть.

А Вы, с ребенком – и не надейтесь!

Не вы, а я – 1-я на среду,

а Вы – первая куда следует...

(ПРОДОЛЖЕНИЕСЛЕДУЕТ)

Режиссерские ремарки

о жанре поэмы

Кто-то ноздри раздует в полемике:

«Пахнет жареным!»

Детектив обернулся поэмой?

Пахнет жанром.

Пусть я выверну жизнь наизнанку,

но идея поэмы проста.

– Что ты ищешь, художник? – Не знаю.

Назовем ее – Красота.

Это света взметенное знамя,

это светлая мука с креста.

– Как зовут Тебя, Муза? – Не знаю.

Назовем ее – Красота.

Отстоявши полночные смены,

не попавши в священный реестр,

вы, читательница поэмы,

может, вы героиня и есть?

Просветлев от забот ежегодных,

отстояла очередя.

И в Москву прилетела Джоконда,

чтоб секунду взглянуть на Тебя.

Но едва за тобою проследую,

растворяешься в улицах ты...

Жизнь моя – продолжение следует.

И на встречных – след Красоты.

НАДПИСЬ НА «ИЗБРАННОМ»

Не отрекусь

от каждой строчки прошлой —

от самой безнадежной и продрогшей

из аюрисуль.

Не откажусь

от жизни торопливой,

от детских неоправданных трамплинов

и от кощунств.

Не отступлюсь —

«Ни шагу! Не она ль за нами?»

Наверное, с заблудшими, лгунами...

Мой каждый куст!

В мой страшный чае,

хотя и бредовая,

поэзия меня не предавала,

не отреклась.

– 715 —

Я жизнь мою

в исповедальне высказал.

Но на весь мир транслировалась исповедь.

Все признаю.

Толпа кликуш

ждет, хохоча, у двери»

«Кус его, кус!»

Все, что сказал, вздохнув, удостоверю.

Не отрекусь.

ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ

Свисаю с вагонной площадки,

прощайте,

прощай, мое лето,

пора мне,

на даче стучат топорами,

мой дом забивают дощатый,

прощайте,

леса мои сбросили кроны,

пусты они и грустны,

как ящик с аккордеона,

а музыку – унесли,

– 7 16 —

мы – люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

из стен,

матерей

и из женщин,

и этот порядок извечен,

прощай, моя мама,

у окон

ты станешь прозрачно, как кокон,

наверно, умаялась за день,

присядем

друзья и враги, бывайте,

гуд бай,

из меня сейчас

сс свистом вы выбегаете,

и я ухожу из вас.

О редина, попрощаемся,

буду звезда, ветла,

не плачу, не попрошайка.

Спасибо, жизнь, что была.

На стрельбищах

в 10 баллов

я пробовал выбить 100,

спасибо, что ошибался,

но трижды спасибо, что

в прозрачные мои лопатки

вошла гениальность, как

в резиновую

перчатку

красный мужской кулак,

«Андрей Вознесенский» – будет,

побыть бы не словом, не бульдиком,

еще на щеке твоей душной —

«Андрюшкой»,

спасибо, что в рощах осенних

ты встретилась, что-то спросила

и пса волокла за ошейник,

а он упирался,

спасибо,

я ожил, спасибо за осень,

что ты мне меня объяснила,

хозяйка будила нас в восемь,

а в праздники сипло басила

пластинка блатного пошиба,

спасибо,

но вот ты уходишь, уходишь,

как поезд отходит, уходишь...

из пор моих полых уходишь,

мы врозь друг из друга уходим,

чем нам этот дом неугоден?

ты рядом и где-то далеко,

почти что у Владивостока,

я знаю, что мы повторимся

в друзьях и подругах, в травинках,

нас этот заменит и тот —

«природа боится пустот»,

спасибо за сдутые кроны,

на смену придут миллионы,

за ваши законы – спасибо,

но женщина мчится по склонам,

как огненный лист за вагоном...

Спасите!

ГОЙЯ

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое.

Я – Горе.

Я – голос

войны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я – голод.

Я горло

повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой...

Я – Гойя!

О грозди

возмездья! Взвил залпом н/а19Запад —

я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звезды

как гвозди.

Я – Гойя.

ВЕЧЕР В «ОБЩЕСТВЕ СЛЕПЫХ»

Милые мои слепые,

слепые поводыри,

меня по своей России,

невидимой, повели.

Зеленая, голубая,

розовая на вид,

она, их остерегая,

плачет, скрипит, кричит.

Прозрейте, товарищ, зрячий,

у озера в стоке вод.

Вы слышите – оно плачет?

А вы говорите – цветет.

Чернеют очки слепые,

отрезанный мир зовут —

как ветви живьем спилили,

следы окрасив в мазут.

Скажу я – цвет ореховый,

вы скажете – гул ореха.

Я говорю – зеркало,

вы говорите – эхо.

Вам кажется Паганини

красивейшим из красавцев,

Сильвана же Пампанини —

сиплая каракатица,

вам пудреница покажется

эмалевой панагией.

Пытаться читать стихи

в обществе слепых —

пытаться скрывать грехи

в обществе святых.

Плевать им на куртку кожаную,

на показуху рук,

они не прощают кожею

наглый и лживый звук.

И дело не в рифмах бедных —

они хорошо трещат,—

но пахнут, чем вы обедали,

а надо петь натощак!

И в вашем слепом обществе,

всевидящем, как Вишну,

вскричу, добредя ощупью:

Вижу!

зеленое зеленое зеленое

заплакало заплакало заплакало

зеркало зеркало зеркало

эхо эхо эхо

В. Бокову

Лежат велосипеды

в лесу в росе,

в березовых просветах

блестит шоссе,

попадали, припали

крылом —

к крылу,

педалями —

к педали,

рулем – к рулю.

Да разве их разбудишь —

ну хоть убей! —

оцепенелых чудищ

в витках цепей,

большие, изумленные

глядят с земли,

над ними – мгла зеленая,

смола,

шмели,

в шумящем изобилии

ромашек, мят

лежат,

о них забыли,

и спят

и спят.

БЬЮТ ЖЕНЩИНУ

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!

Бьют женщину. Как бьют рабынь.

Она в заплаканной красе

срывает ручку как рубильник,

выбрасываясь

на шоссе!

И взвизгивали тормоза.

К ней подбегали тормоша.

И волочили и лупили

лицом по снегу и крапиве...

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие ребра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,

изыски деревенщины...

У поворота на Купавну

бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьет торжественно

набата свадебного гуд,

бьют женщину.

плечи, волосы, ожидание

будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными

барабанит жабрами в жесть

то, что было теплом, глазами,

на колени любило сесть... »

«Не могу,– говорит Володька,—

лишь зажмурюсь —

в чугунных ночах,

точно рыбы на сковородках,

пляшут женщины и кричат!»

Третью ночь как Костров пьет.

И ночами зовет с обрыва.

Й к нему

Является

Рыба

Чудо-юдо озерных вод!

«Рыба,

летучая рыба,

с огневым лицом мадонны,

с плавниками белыми,

как свистят паровозы,

рыба,

Рива тебя звали,

золотая Рива,

Ривка, либо как-нибудь еще,

в обрывком

колючки проволоки или рыболовным крючком

в верхней губе, рыба,