Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

...

...

...

...

...

...

...

Но мною посланные друзья

глядят с платформ,

здоровьем дразня.

Счастливые, в пыжиках набекрень,

жалеют нас,

не попавших в Кемь!

«В красавицу Кемь

новосел валит.

И всех заявлений

не удовлетворить.

Не гиблый край,

а завтрашний день».

Вам грустно?

Командируйтесь в Кемь!

ОХОТНИК

Я иду по следу рыси,

а она в ветвях – за мной.

Хищное вниманье выси

ощущается спиной.

Шли, шли, шли, шли,

водит, водит день-деньской,

лишь, лишь, лишь, лишь

я за ней, она за мной.

Но стволы мои хитры,

рыси-кры...

Выгнувши шею назад осторожно,

сразу готовая наутек,

утка блеснула на лунной дорожке —

с черною ручкою утюжок.

НАД ОМУТОМ

Девочка с удочкой, бабушка с удочкой

каждое утро возле запруд —

женщина в прошлом и женщина в будущем

воду запретную стерегут.

Как полыхают над полем картофельным

две пробегающих женских зари!

Как повторяется девичьим профилем

профиль бабушкин изнутри!

Гнутые удочки, лески капронные

в золоте омута отражены,

словно прозрачные дольки лимонные.

Но это кажется со стороны.

То ли мужик перевелся в округе?

Юбки упруги. В ведрах лещи.

«Бабушка, правда есть рыба бельдюга?»

«Дура, тащи!»

Как хороша эта страсть удивившая!

Донная рыба рванет под водой.

И, содрогнув, пробежит по удилищу

рыболовецкий трепет мужской.

Все конкретней и необычайней

недоступный смысл миропорядка,

что ребенка приобщает к тайне,

взрослого – к отсутствию разгадки.

ПЕСЧАНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК

Стихи для детей

Человек бежит песчаный

по дороженьке печальной.

На плечах красиво сшита

майка в дырочках, как сито.

Не беги, теряя вес,

можешь высыпаться весь!

Но не слышит человек,

продолжает быстрый бег.

– 5 10

Подбегает ом к Москве —

остается ЧЕЛОВЕ...

Губы радостью свело —

остается лишь ЧЕЛО...

Майка виснет на плене —

от него осталось ЧЕ...

Человечка нет печального.

Есть дороженька песчаная...

А. Дементьеву

Увижу ли, как лес сквозит,

Или осоку с озерцами,

Не созерцанье – сосердцанье

меня к природе пригвоздит.

Осенний свет ударит ниц

и на мгновение, не дольше,

на темной туче восемь птиц

блеснут, как гвозди на подошве.

Пускай останутся в веках

вонзившиеся эти утки —

как у Есенина в ногтях

осталась известь штукатурки...

Как он хватался за косяк,

пока сознанье не потухло.

Четырежды и пятирижды

молю, достигнув высоты:

«Жизнь, ниспошли мне передышку

дыхание перевести!»

Друзей твоих опередивши,

я снова взвинчиваю темп,

чтоб выиграть для передышки

секунды две промежду тем.

Нет, не для славы чемпиона

мы вырвались на три версты,

а чтоб упасть освобожденно

I невытоптанные цветы!

Щека к щеке, как две машины,

мы с той же скоростью идем.

Движение неощутимо,

как будто замерли вдвоем.

Не думаю о пистолете,

не дезертирую в пути,

но разреши хоть раз в столетье

дыхание перевести!

ШАХМАТНОЕ ОЗЕРО

Озеро отдыха возле Орехова.

Гордо уставлена водная гладь.

В гипсовых бюстах – кто только приехал,

в бронзовых бюстах – кому уезжать.

Словно ввели в христианство тебя,

роща, омытая, будто язычница.

Как звонко эхо после дождя!

Как после слез твое сердце отзывчиво!

СВЕЧА

Спасибо, что свечу поставила

в католикосовском лесу,

что не погасла свечка талая

за грешный крест, что я ношу.

Я думаю, на что похожая

свеча, снижаясь, догорит

?

от неба к нашему подножию?

Мне не успеть договорить.

Меж ежедневных Черных речек

я светлую благодарю,

меж тыщи похоронных свечек —

свечу заздравную гвою.

Обижая век промышленный

старомодностью красот,

чудотворный злоумышленник

непонятное поет.

Он садится за рояли,

как незрячий массажист,

чтобы пальцы возвращали

к жизни музыку и жизнь.

Он смущает городами,

что остались под водой,

убиенными садами

под людскою слепотой.

В нем непонятое Время,

когда будет тяжело,

христианскою сиренью

освежит твое чело.

Чудотворный злоумышленник

не исправит никого.

Благодарные булыжники

пролетают сквозь него.

ПАСАТА

Купаться в шторм запрещено.

Заплывшему – не возвоатиться.

Волны накатное бревно

расплющит бедного артиста!

Но среди бешеных валов

есть тихая волна – пасата,

как среди грома каблуков

стопа неслышная босая.

Тебя от берега влечет

не удалая бесшабашность,

а ужасающий расчет —

в открытом море безопасней.

Артист, над мировой волной

ты носишься от жизни к смерти,

как ограниченный дугой

латунный сгорбленный рейсфедер!

Но слышит зоркая спина

среди безвыходного сальто,

И ливень, что шел стороною,

вернется на рожь и овес.

И свет мою душу омоет,

как грешникам ноги Христос.

ДВАДЦАТОГО ИЮНЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ

СЕМИДЕСЯТОГО ГОДА

Посвящается АТЕ-37-70, автомашине

Олжаса Сулейменови

1

Олжас, сотрясенье – семечки!

Олжас, сотрясенье – семечки,

но сплевываешь себе в лицо,

когда 37-70

летит через колесо!

(30 метров полета,

и пара переворотов.)

Как: «100» при мгновении запуска,

сто километров запросто.

Азия у руля.

Как шпоры, вонзились запонки

в красные рукава!

Кто: дети Плейбоя и Корана,

звезда волейбола и экрана,

печальнейшая из звезд.

Тараним!

Расплющен передний мост.

И мой олимпийский мозг

впечатан в металл, как в воск.

Как над «Волгою» милицейской

горит волдырем сигнал,

так кумпол мой менестрельский

над крышей цельнолитейной

синим огнем мигал.

Из смерти, как из наперстка.

Выдергивая, как из наперстка,

расплющенного меня,

жизнь корчилась и упорствовала,

дышала ночными порами

вселенская пятерня.

Я – палец ваш безымянный

или указательный перст,

выдергиваете меня вы,

земля моя и поляны,

воющие окрест.

3

Звезда моя, ты разбилась?

Звезда моя, ты разбилась,

разбилась моя звезда.

Прогнозы твои не сбылись,

свистали твои вестя.

Знобило.

Как ноготь из-под зубила,

синяк чернел в пол-лица

4

Бедная твоя мама-

Бедная твоя мама,

бежала, руки ломала:

«Олжас, не седлай АТЕ,

сегодня звезды не те.

С озер не спугни селезня,

в костер не плескай бензин,

АТЕ-37-70

обидеться может, сын!»

5

(Потом приехала «Волга» скорой помощи,

еще проехала «Волга» скорой помощи,

позже

не приехали из ОРУДа,

от пруда

подошли свидетели,

причмокнули: «Ну, вы – деятели!

Мы-то думали – метеорит».

Ушли, галактику поматерив.

Пролетели века

в виде лебедя-чужака

со спущенными крыльями, как вытянутая рука

официанта с перекинутым серым полотенцем.

Жить хотелось.

Нога и щека

опухли,

потом прилетели Испуги,

с пупырышками и в пухе.)

6

Уже наши души – голенькие.

Уже наши души голенькие,

с крылами, как уши кроликов,

порхая меж алкоголиков

и утренних крестьян,

читали 4 некролога

в «Социалистик Казахстан»,

красивых, как иконостас...

А по траве приземистой

эмалью ползла к тебе

табличка «37-70».

Срок жизни через тире.

7

Враги наши купят свечку.

Враги наши купяТсвечку

и вставят ее в зоб себе!

Мы живы, Олжас. Мы вечно

будем в седле!

Мы дети «37-70»,

не сохнет кровь на губах,

из бешеного семени

родившиеся в свитерах.

С подачи крученые все мячи,

таких никто не берет.

Полетный круговорот!

А сотрясенье – семечки.

Вот только потом рвет.

Памяти Светланы Поповой,

студентки 2-го курса МТУ

ЗАПЛАЧКА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

«Заря Марья, заря Дарья, заря Катерина»,

свеча талая,

свеча краткая,

свеча стеариновая,

медицина – лишнее, чуда жду,

отдышите лыжницу в Кольском льду!

Вифлеемские метеориты,

звезда Марса,

звезда исторического материализма,

сделайте уступочку, хотя б одну —

отпустите доченьку в Кольском льду!

Она и не жила еще по-настоящему...

Заря Анна,

лес Александр,

сад Афанасий,

вы учили чуду, а чуда нет —

оживите лыжницу двадцати лет!

И пес воет: «Мне, псу, плохо...

Звезда Альма,

звезда Гончих псов,

звезда Кабысдоха,

отыщите лыжницу, сделайте живой,

все мне голос слышится: «Джой! Джой!»

Что ж ты дрессировала

бегать рядом с тобой?

Сквозь бульвар сыроватый

я бегу с пустотой.

Носит мать, обревевшись,

куда-то цветы.

Я ж, единственный, верю,

что зовешь меня ты.

Нет тебя в коридоре,

нету в парке пустом,

на холме тебя нету,

нет тебя за холмом.

Как цветы окаянные,

ночью пахнет тобой

красный бархат дивана

и от ручки дверной!»

ПРОЛОГ

«На антарктической метстанции

нам дали ч дар американцы

куб, брызнувший иллюминацией, —

«Лед 1917-й»!

Ошеломительно чертовски

похолодевшим пищеводом

хватить согретый на спиртовке

глоток семнадцатого года!

Уходит время и стареет,

но над планетою, гудя,

как стопка вымытых тарелок,

растут ледовые года».

Все это вспомнил я, когда

по холодильнику спецльда

меня вела экскурсовод,

студентка с личиком калмычки,

волнуясь, свитерок колыша.

И вызывала нужный год,

как вызывают лифт отмычкой.

ЛЬДИНА ПЕРВАЯ

Лед! —

Страшон набор карандашный —

год черный и красный год,

– лед, лед —

лед тыща девятьсот кронштадтский,

шахматный, в дырах лед!

– лед, лед, лед —

лед тыща семьсот трефовый

от врытых по пояс мятежников,

– лед, лед, лед, лед —

лед тыща девятьсот блефовый

невылупившихся подснежников,

– лед, лед, лед, лед, лед —

июньский сорок проклятый,

гильзовая коррозия,

– лед, лед, лед, лед, лед, лед —

пер, статуи генерала,

облитого водой на морозе!

–лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

лед тыща девятьсот зеленый,

грибной, богатый,

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

лед тыща девятьсот соленый

от крови с сапог поганых,

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, —

лед тыща восемьсот звенящий,

трехцветный, драгунский,

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

в соломе потелый ящик —

лед тыща шестьсот Бургунский!

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

лед тыща семьсот паркетный,

России ледовый сон,

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед

и малахитовых колонн

штаны зеленые, вельветовые

(книзу расширенный фасон)!

«И чуть-чуть вздутые на коленях», —

добавила экскурсовод.

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед

Лед тыща триста фиолетовый,

шелк католических сутан

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед

Меч хладный, потом согретый,

где не дыша лежат валетом:

Изольда, меч, Тристан.

И жгут соловьи отпетые —

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед,—

чтоб лед растопить и лечь:

Изольда, Тристан, меч.

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

«Ау, – скажу я, – друг мой тайный,

в году качаешься хрустальном,

дыханье одуванчиком храня... »

Ну тут экскурсовод меня

одернула и покраснела

и продолжала поясненья:

«Дыханье сонное народов

и испаренья суеты

осядут, взмыв до небосвода,

и образовывают льды.

И взвешивают наши вины

на белоснежной широте,

как гирьки черные, пингвины,

откашливая ДДТ.

Лед цепкой памятью наслоен.

Лишь 69-й сломан».

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

туманный, как в трубе подзорной,

год тыща сколько-то позорный

– лед, лед, лед, лед, лед. лед, лед, лед, лед,—

И неоплаченной цены

лед неотпущенной вины

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

Рыбачков ледовое попоище,

и по уши

мальчонка в проруби орет:

«Живой я!»

– лед, лед. лед, лед, лед, лед —

Ты вздрогнула, экскурсовод?

Поводырек мой, бука, муза,

архангелок с жаргоном вуза,

мы с нею провели века.

Она каким-то гнетом груза

томилась, но была легка

в бесплотной солнечной печали,

как будто родинки витали

просто в луче. Ее движенья

совсем не оставляли тени.

Кретин! Какая тень на льду?

Иду.

До дна промерзшая Лета.

Консервированная История.

Род человечий в брикетах.

Касторовый

лед, смерзшийся помоями.

В нем тонущий. (Подлец, по-моему.)

«Бог помощь!» – скорбно я изрек.

Но побледневши: «Помощь – бог», —

поправила экскурсовод.

Лед

тыща девятьсот сорок распадный.

Полет. Полет. Полет. Полет. Полет.

И в баре бледный пилот:

«Без льда, – кричит, – не надо, падло!'>

Он завтра в монастырь уйдет.

лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

Прозрачно, как анис червивый,

замерзший бюрократ в чернильнице

лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед

Искусственный

горячий лед пустых дискуссий.

I/» лед, лед, лед, лед, лсд, лед, лед, лсд, лед —

Лед тыща девятьсот шестьдесят пятый,

все в синих болоньях красивы,

• троллейбусы целлофановые вмяты,

как свежемороженные сливы.

– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лсд, лед —

Зеркало мод.

Камзол. Парик. Колготки. Шлейф кокотки.

Зад закрыт, а бюст – наоборот.

Год, может, девятьсот какой-то?

А может – тыща восемьсот!

– лед, лед, лсд, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

ЛЬДИНА ВТОРАЯ

Лед тыща девятьсот хоккейный.

Шире – гений!

Игра «кто больше не забьет».

Счет ( – 3):( – 18).

Вратарь елозит на коленях

С воротами, как с сетчатым сачком,

за шайбочкой. А та – бочком, бочком!

Класс!

В глаз. В рот. Пас. Бьет! Гол!! Спас!!! Ас. Ась?

Финт. Счет? Вбит. В лед.

»– лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед, лед —

Захлопала экскурсовод

ключик выронила. Ой!

Я поднял (В шестьдесят девятый

летели лыжники, как ватой,

объяты Кольскою зимой.)

Она повисла на запястье:

«Я вас прошу! Там нет запчасти...

Не нажимайте! В этом марте... »

Но поздно. Я нажал. Она

разжала пальцы: «Вновь вина

и снова – ваша», – сказанула

и в лед, как ящерка, скользнула.

(Сквозь экран в метель летели лыжники,

вот одна отбилась в шапке рыженькой.

Оглянулась. Снегом закрутило

личико калмыцкое ее.)

Господи! Да это ж Катеринка!

Катеринка, преступление мое.

Потерялась, потерялась Катеринка!

Во поле, калачиком, ничком.

Бросившие женщину мужчины

дома пробавляются чайком.

Оступилась, ты в ручей проваливаешься.

Валенки во льду, как валуны.

Катеринка, стригунок, бравадочка,

не спасли тебя «Антимиры»!

Спутник тебя волоком шарашит.

Но кругом метель и гололедь.

Друг из друга сделавши шалашик,

чтобы не заснуть и обогреть,

ты стихи читаешь, Катеринка.

Мы с тобой считали: «Слово – бог».

«Апельсины, – шепчешь, – апельсины... »

Что за бог, когда он не помог!

Я слагал кощунственно и истово

этих слов набор.

Неотложней мировые истины:

«Помощь». «Товарищи». «Костер».

И еще четвертая: «Мерзавцы».

Только это все равно уже тебе.

Задышала. Замерла. Позамерзает

строчка Мэрлин на обманутой губе.

Вот и все. Осталась фотокарточка.

С просьбою в глазу.

От которой, коридором крадучись,

и остаток жизни прохожу.

ЭПИЛОГ

Утром вышла девчонкой из дому,

а вернулась рощею, травой.

По живому топчем, по живому —

по живой!

Вскрикнет тополь под ножом знакомо —

по живому!

По тебе, выходит, бьют патроны,

тебя травят химией в затонах,

от нее, сестра твоя и ровня,

речка извивается жаровней.

Сжалась церковь под железным ломом

по живому,

жгут для съемок рыжую корову,

как с глазами синими солому, —

по живому!

Мучат не пейзажную картинку —

мучат человека, Катеринку.

«Лес, пусти ее хоть к маме на каникулы!

«Ну, а вы детей моих умыкивали?

Сами режут рощу уголовно,

как под сердце жеребенку луговому —

по живому!»

Плачет мое слово по-земному,

по живому, но еще живому.

Есть холмик за оградой Востряковской,

над ним портрет в кладбищенском лесу.

Спугнувши с фотографии стрекозку,

тетрадку на могилу положу.

Шевелит ветер белыми листами,

как будто наклонившаяся ты —

не Катеринка, а уже Светлана —

мои листаешь нищие листы.

Листай же мою жизнь, не уповая

на зряшные жестяные слова...

Вдруг на минутку, где строка живая, —

ты тоже вдруг становишься жива.

И говоришь, колясь в щеку шерстинкой,

остриженная моя сестричка,

ты говоришь: «Раз поздно оживить,

скажи про жизнь, где свежесть ежевик,

отец и мама – как им с непривычки?

Где Джой прислушивается к электричке,

не верит, псина. Ждет шагов моих».

И трогаешь последнюю страничку

моей тетрадки. Кончился дневник.

Светлана Борисовна, мама Светланы,

из Джоиной шерсти мне шапку связала,

связала из горечи и из кручины,

такую ж, как дочери перед кончиной.

Нить левой сучила, а правой срезала,

того, что случилось, назад не связала...

Когда примеряла, глаза отвела.

Всего и сказала: «Не тяжела?»

ЛЕДОВЫЙ эпилог

Лед, лед растет неоплатимо,

вину всеобщую копя.

Однажды прорванный плотиной,

лед выйдет из себя!

Вина людей перед природой,

возмездие вины иной,

Дахау дымные зевоты

и капля девочки одной

и социальные невзгоды

сомкнут над головою воды —

не Ной,

не божий суд, а самосуд,

все, что надышано, накоплено,

вселенским двинется потопом.

Ничьи молитвы не спасут.

Вы захлебнетесь, как котята,

в свидетельствовании нечистот,

вы, деятели, коптящие

незащищенный небосвод!

Вы, жалкою толпой обслуживающие

патронов,

свободы,

гения и славы

палачи,

лед тронется

по-апокалиптически!

Увы, надменные подонки,

куда вы скроетесь, когда

потопом

сполощет ваши города?!

Сполоснутые отечества,

сполоснутый балабол,

сполоснутое человечество.

Сполоснутое собой!

И мессиански и судейски

по возмутившимся годам

двадцатилетняя студентка

пройдет спокойно по водам.

Не замочивши лыжных корочек,

последний обойдет пригорочек

и поцелует, как детей,

то, что звалось «Земля людей».

Р. 5.

«...Человек не имеет права освобождать себя от ответ-

ственности за что-то. И тут на помощь приходит Искус-

ство... Да, Искусство с его поисками Красоты, потому

что Красота эта всегда добро, всегда справедливость.

Красота не только произведение искусства, природы, но

и красота жизни, поступков. Меня и биология интере-

сует больше с гуманитарно-философской точки зрения».

(Из сочинения Светланы Поповой)

Р.Р.5.

На асфальт растаявшего пригорода

сбросивши пальто и буквари,

девочка

в хрустальном шаре

прыгалок

тихо отделилась от земли.

Я прошу шершавый шар планеты,

чтобы не разрушил, не пронзил

детство обособленное это,

новой жизни

радужный пузырь!

Сложи атлас, школярка шалая, —

мне шутить с тобою легко, —

чтоб Восточное полушарие

на Западное легло.

Совместятся горы и воды,

Колокольный Великий Иван,

будто в ножны, войдет в колодец,

из которого пил Магеллан.

Как две раковины, стадионы,

мексиканский и Лужники,

сложат каменные ладони

в аплодирующие хлопки.

Вот зачем эти люди и зданья

не умеют унять тоски —

доски, вырванные с гвоздями

от какой-то иной доски.

541

А когда я чуть захмелею

и прошвыриваюсь на канал,

с неба колят верхушками ели,

чтобы плечи не подымал.

Я нашел отпечаток шины

на ванкуверской мостовой

перевернутой нашей машины,

что разбилась под Алма-Атой.

И висят, как летучие мыши,

надо мною вниз головой —

времена, домишки и мысли,

где живали и мы с тобой.

Нам рукою помашет хиппи.

Вспыхнет пуговкою обшлаг.

Из плеча – как черная скрипка

крикнет гамлетовский рукав.

НОЧНОЙ АЭРОПОРТ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Автопортрет мой. реторта неона, апостол небесных

ворот

Аэропорт!

Брезжат дюралевые витражи,

точно рентгеновский снимок души.

Как это страшно, когда в тебе небо стоит

в тлеющих трассах

необыкновенных столиц!

Каждые сутки

тебя наполняют, как шлюз,

звездные судьбы

грузчиков, шлюх.

В баре, как ангелы, гаснут твои

алкоголики,

ты им глаголишь!

Ты их, прибитых,

возвышаешь!

Ты им «Прибытье»

возвещаешь!

Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес...

Пять «Каравелл»

ослепительно

сядут с небес!

Пять полуночниц шасси выпускают устало.

Где же шестая?

Видно, допрыгалась —

дрянь, аистенок, звездо!..

Электроплитками

пляшут под ней города.

Где она реет, стонет, дурит?

И сигареткой

в тумане горит?

Она прогноз не понимает.

Ее земля не принимает.

Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,

как в партизаны, уходишь в свои вестибюли,

мощное око взирает в иные мира.

Мойщики окон

слезят тебя, как мошкара,

звездный десантник, хрустальное чудище,

сладко, досадно быть сыном будущего,

где нет дураков

и вокзалов-тортов —

одни поэты и аэропорты!

Стонет в аквариумном стекле

небо,

приваренное к земле.

Аэропорт – озона и солнца

аккредитованное посольство!

Сто поколений

не смели такого коснуться —

преодоленья

несущих конструкций.

Вместо каменных истуканов

стынет стакан синевы —

без стакана.

Рядом с кассами-теремами

он, точно газ,

антиматериален!

Бруклин – дурак, твердокаменный черт.

Памятник эры —

Аэропорт.

ш

Мы все забудем, все с тобой забудем,

когда с аэродрома улетим

из города, где ресторан «Распутин»,

в край, где живет Распутин Валентин.

В углу один, покинутый оравой,

людское одиночество корит;

«Завидую тебе, орел двуглавый,

тебе всегда есть с кем поговорить».

АВТОЛИТОГРАФИЯ

На обратной стороне Земли,

как предполагают, в год Змеи,

в частной типографийке в Лонг-Айленде

у хозяйки домика и рифа

я печатал автолитографии,

за станком, с семи и до семи.

После нанесенья изошрифта

два немногословные Сизифа —

Вечности джинсовые связисты —

уносили трехпудовый камень.

Амен.

Прилетал я каждую субботу.

В итальянском литографском камне

я врезал шрифтом наоборотным

«Аз» и «Твердь», как принято веками,

верность контролируя в зерцало.

«Тьма-тьма-тьма» – врезал я по овалу,

«тьматьматьма» – пока не проступало:

«мать-мать-мать». Жизнь обретала речь.

После оттиска оригинала

(чтобы уникальность уберечь)

два Сизифа, следуя тарифу,

разбивали литографский камень.

Амен.

Что же отпечаталось в сознанье?

Память пальцев, и тоска другая —

будто внял я неба содроганье

или горних ангелов полег,

будто перестал быть чужестранен.

Мне открылось, как страна живет —

мать кормила, руль не выпуская,

тайная Америки святая,

и не всякий песнь ее поймет.

Черные грузили лед и пламень.

У обеих океанских вод

США к утру сушили плавки,

а Иешуа бензозаправки

на дороге разводил руками.

И конквистадор иного свойства,

Петр Великий иль тоскливый Каин,

в километре над Петрозаводском

выбирал столицу или гавань ..

Истина прощалась с метафизикой.

Я люблю Америку созданья,

где снимают в Хьюстоне Сизифы

с сердца человеческого камень.

Амен.

Не понять Америку с визитом

праздным рифмоплетом назиданья,

лишь поймет сообщник созиданья,

с кем преломят бутерброд с вязигой

вечности усталые Сизифы,

когда в руки въелся общий камень.

Амен.

Ни одно– и ни многоэтажным

я туристом не был. Я работал.

Боб Раушенберг, отец поп-арта,

на плечах с живой лисой захаживал,

утопая в алом зоопарке.

Я работал. Солнце заходило.

Я мешал оранжевый в белила.

Автолитографии теплели.

Как же совершилось преступленье?

Камень уничтожен, к сожаленью.

Утром, нумеруя отпечаток

я заметил в нем – как крыл зачаток —

оттиск смеха, профиль мотыльковый,

лоб и нос, похожие на мамин.

Может, воздух так сложился в складки?

Или мысль блуждающая чья-то?

Или дикий ангел бестолковый

зазевался – и попал под камень?..

Амен.

Что же отпечаталось в хозяйке?

Тень укора, бегство из Испании,

тайная улыбка испытаний.

водяная, как узор Гознака.

Что же отпечаталось во мне?

Честолюбье стать вторым Гонзаго?

Что же отпечаталось извне?