Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

молодыми, чтобы иметь возможность поучать. Так до

сих пор шпыняют кличкой «молодые» Вегина, Шклярев-

11*

– 323 —

ского, Кузнецова, а они все – на сорокалетнем барьере.

А сколько свежих голосов заглохло от непонимания!

Ведь чувство чуда, с которого начинается поэзия, более

под стать молодым годам. Талант раним, он может очер-

стветь, обтираясь о редакционные пороги. Второго тако-

го таланта не будет!

В индустриальном обществе мы боремся за береж-

ность к скудеющим дарам природы – воде, нефти, лес-

ному вольному поголовью. Но ведь человеческий та-

лант – наиболее уникальный и невосполнимый дар при-

роды...

А вот стихи человека, которому дпадцатидвухлетние

кажутся, наверное, непоправимыми стариками. Это де-

вятнадцатилетний Н. Гуданец из Риги. В его не во всем,

может, самостоятельных стихах читаем:

Яви мне Мастера, господи...

Я буду глодать кости,

трапезу с ним деля.

Яви мне Мастера, господи,

внутри самого меня

Чтобы научиться плавать – надо плавать, молодому

поэту надо печататься. Маститые должны помочь допе-

чатной музе.

Не будем догматиками – художник может сложить-

ся и поздно. Пример тому – судьбы Уитмена, Тютчева,

Гогена. Поэзия не метрическая анкета. Новый поэт мо-

жет прийти с улицы, а может и родиться из тех, которые

уже есть.

В «Дне поэзии» Ал. Михайлов писал, что с середины

60-х годов «началась продолжающаяся и ныне критиче-

ская «кампания» по развенчанию плеяды молодых поэ-

тов 50-х – 60-х годов... » Кто эти поэты, начавшие свой

путь в 50-х и которых вот уже 15 лет все развенчивают

и не могут развенчать?

Е. Евтушенко и Р. Рождественский? Б. Окуджава и Б. Ах-

мадулина? Р. Казакова и Н. Матвеева? В. Соколов и

В. Цыбин? Г. Горбовский и Ю. Мориц?

Я по-разному отношусь к этим разным поэтам, но,

к сожалению для инициаторов «кампании», Время и суд

читателей неумолимы. Без имен этих, как и без других

имен и манер, сегодняшняя поэзия невозможна. А не

будь этих имен, сколько критиков-беллетристов оста-

лось бы без работы!.. Правда, есть сдвиги. Радостно за

критика Идашкина, чоторый признался, что ему понадо-

билось 7 лет для того, чтобы понять Р. Рождественского;

верю, что лет через семь он дорастет до понимания и

других поэтов.

Время с юмором относится как к «обоймам», так и к

«кампаниям». Поэт всегда единичен, он – сам по

себе.

Понятие «поэт» шире понятия «певец поколения».

Поэтом какого поколения был Блок? Да всех, навер-

ное. Иначе голос поэта пропадал бы с уходом его поко-

ления, обладая лишь исторической ценностью. Поэт мо-

жет и не быть певцом поколения (Тютчев, Заболоцкий).

И наоборот – Надсон не был поэтом в высоком смысле.

Поэта рождает прилив, как говорили классики, «иде-

ального начала», великой идеи. Поэт – это прежде всего

блоковское «во Имя».

Этим «во Имя» он вечно нов, это «во Имя» он объяс-

няет знаками своего искусства, этим «во Имя» он проти-

востоит пошлости банального общего вкуса, этому «во

Имя» и посвящена данная ему единственная жизнь.

Жду рождения нового поэта, поэта необычайного.

Возможно, сж будет понят не сразу. Но вспомним

классическое:

У жизни ест* июбимцы.

Мне кажет*», мы не из их чмсла.

Пусть он будет не любимцем, е любимым у физии и

поэзии. Пусть насыщенный раствор молодой поэзии ско-

рее выкристаллизуется в магический кристалл.

НЕДОПИСАННАЯ КРАСАВИЦА

Ф. Абрамову

Гце холсты незабудкой отбеливают,

в клубе северного села,

,сочь шофера записку об Элиоте

подала.

Бровки выгоревшие белые

на задумавшемся лице

были словно намечень: мелом

на задуманном кем-то холсте.

г-о глаза уже были – Те.

Т» глаза, написаны сильно

на холщовом твоем лице —

смесь небесного и трясины,—

говорили о красоте.

Недописанная красавица!

БЛдто кто-то, начав черты,

игпугался, чего касается,

и сбежал твоей красоты.

329

Было что-то от жизни нашей

в непробудных твоих чертах,

где великое что-то начато

и заброшено второпях.

Телевизорная провинция!

Ты себя еще не нашла.

И какая в тебе предвидится

непроснувшаяся душа?

Телевизорная провинция,

чьи бревенчатые шатры

нынче сумерничают с да Винчи,

загадала твои черты.

С шеи свитер свисал, как обод,

снятый с местного силача.

И на швах готовые лопнуть

джинсы —• тоже с чужого плеча.

Тебя в школе зовут дебилкой.

Вся какая-то после сна...

Слишком рано ты полюбила

и назло родне понесла.

В жизни что-то происходило!

Темноликие земляки.

Но ресницы их белыми были —

словно будущего штрихи.

И стояла моя провинция,

подпирающая косяк,

и стояла в ней боль пронзительная

вдруг пропишется, да не так...

Время в стойлах мычало, блеяло,

Рождество намечалось в них.

И тревожился не об Элиоте

очарованный черновик.

Двадцать первого веке подросток

мучил женщину наших дней.

Вся – набросок!

Жизнь, пошли художника ей.

АФИНОГЕНОВСКИЕ КЛЕНЫ

Вымахали офигенные

клены афиногеновские!

Карей американкой

в Россию завезены.

Лист припадет кофейный,

словно щека мгновенная —

будто магнитом тянет

Америка

из-под земли.

Клены – они как люди

с мыслящею генетикой.

Сгорела американка

в каюте после войны.

Клены афиногеновские —

потомственная интеллигенция,

поскольку интеллигенцией

усыновлены.

Они шелестят по-нашему

обрусевшими кронами.

Они обрамляют пашню,

бетонку и штабеля.

Крашеная церковь

времен Иоанна Грозного

поет на ветке,

красивая,

размером со снегиря.

Если выходят нервы

из-под позиновения,

или строкой повеяло —

подыми воротник,

войди от поворота

в клены афиногеновские,

и под уклон дорога

выведет

на родник.

Мой кабинет кленовый,

тайна афиногеновская,

где откровенны

поле, небо —

и что еще?

Христосуются, позавтракав,

сварщики автогенные,

лист им благоговейно

спланирует

на плечо.

В западном полушарии

роща растет, наверное.

Кронищи родословные

тягою изошли.

Листья к земле припадают,

словно щека мгновенная —

будто их к детям тянет

Россия

из-под земли.

СОБАКА

Р. Паулсу

Каждый вечер въезжала машина,

тормозила у гаража.

Под колеса бросалась псина,

от восторга визжа.

И мужчина, источник света,

пах бензином и лаской рук.

И машина – друг человека,

и собака, конечно, друг.

Как любила она машину!

Как сияли твои глаза!

Как твою золотую спину

озаряло у гаража!

Но вторую уже неделю

не въезжает во двор мотор.

Лишь собачьи глаза глядели,

изнывая, через забор.

Свет знакомый по трассе несся.

И собака, что было сил,

с визгом бросилась под колеса,

но шофер не притормозил.

МУЛАТКА

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,

над черною астрой с прическою «афро»,

что в баре уснула, повиснув на друге,

и стало ей плохо на все его брюки.

Он нес ее спящую в туалеты.

Он думал: «Нет твари отравнее этой!»

На кафеле корчилось и темнело

налитое сном виноградное тело.

«О, освободись!.. Я стою на коленях,

целую плечо твое в мокром батисте.

Отдай мне свое естество откровенно,

освободись же, освободись же,

о, освободись, непробудная женщина,

тебя омываю, как детство и роды,

ты, может, единственное естественное —

поступок свободы и воды заботы,

в колечках прически вода западает,

как в черных оправах напрасные линзы,

подарок мой лишний, напрасный подарок,

освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,

что пострашней, чем животная жижа,

в клоаке подземной, спящей царевной,

освободи же, освободи же... »

Несло разговорами пошлыми с лестницы.

И не было тела на свете нужнее,

чем эта под кран наклоненная шея

с прилипшим мерцающим полумесяцем,

ЧЕРНАЯ БЕРЕЗА

Лягу навзничь – или это нервы?

От земного сильного огня

тень моя, отброшенная в небо,

наклонившись, смотрит на меня.

Молодая черная береза!

Видно, в Новой Англии росла.

И ее излюбленная поза —

наклоняться и глядеть в глаза.

Холмам Нового Ерусалима

холмы Новой Англии близки.

Белыми церковками над ними

память завязала узелки.

В черную березовую рощу

заходил я ровно год назад

и с одной, отбившейся от прочих,

говорил, и вот вам результат.

Что сказал? «Небесная бесовка,

вам привет от северных сестер... »

Но она спокойно и бессонно,

не ответив, надо мной растет.

ИСПАНСКАЯ ПЕСНЯ

графа Резанова

из оперы «Юнона и Авосьэ

И в моей стране и в твоей стране

до рассвета спят – не спина к спине.

И одна луна, золота вдвойне,

и в твоей стране и в моей стране.

И в одной цене, – ни за что, за так,

для тебя – восход, для меня – закат.

И предутренний холодок в окне

не в твоей вине, не в моей вине.

И в твоем вранье и в моем вранье

есть любовь и боль по родной стране..

Идиотов бы поубрать вдвойне

и в твоей стране и в моей стране.

СВЕТ

Я шел асфальтом. Серый день.

Сегодня не было теней.

Но предо мной ложилась тень,

от жизни брошена моей.

Я оглянулся. Никого.

Но тень была. Верней всего,

твой отсвет, в памяти живой,

шел, как с фонариком, за мной.

ДЕТСТВО

Я снова в детстве погостил,

где разоренный монастырь

стоит, как вскинутый костыль.

Мы знали, как живет змея,

как пионервожатая —

лесные бесы бытия!

Мы лакомством считали жмых,

гранаты крали для шутих,

носами шмыг – ив пруд бултых!..

И ловит новая орда

мою монетку из пруда,

чтоб не вернуться мне сюда.

ЧАСЫ ПОСЕЩЕНИЯ

Б. С,

Привинченный к полу,

за третьей дверью,

под присмотром

бодрствующих старух —

непоправимая наша вера,

пленный томится

Дух.

С.-.. .. с бронированные —

самые ранимые —

самые спокойные

напоказ...

Вынуты из раковины

две непоправимые

замученные

жемчужины

серых глаз.

Всем дававший помощь,

а сам беспомощный,

как шагал уверенно в ресторан!..

То. что нам казалось

железобетонищем,

оказалось коркою

свежих ран.

Лежт дух мужчины на казенной

простыне,

внутренняя рана —

чем он был, оказывается...

Ему фрукты носят,

как прощенья просят.

Он отказывается.

ДЕЖУРНАЯ АПТЕКАРША

Аптекарша, дай мн* забвение!

Желательно внутривенное

Я, аптекарша, из села Вязники.

По матери все мы язвенники...

Аптекарша, дай кислорода!

Перекрыли царя природы.

Без очереди, криворотый!

А ночью рецепт отксда же?

Со всего света мы тут, аптекарша...

Не сосед, а горе-эпочастие —

аптекарша, дай противозачаточное...

Я тебя в дежурово развлекаю.

Ты все время возвращаешься к клиентам.

Хохлятся латинские лекарства

на крутящихся темных этажерках,

словно рижские голубятни

или кафедры римских соборов

Аптекарша, бессонный мой совенок!

Дверь дубовая – на засовах,

в ней квадратное окошко за решеткой,

и сквозь это окошко милосердное

умоляют глаза и носоглотки,

рецепты, фуражки милицейские,

кашли, башли, печали, челюсти.

Излечимо ли человечество?

Аптекарша, дайте мне яду!

Принимайте, по возможности, Моцарта,

Аптекарша, свинцовых примочек,

а шоферу чего-нибудь мятного!

Я с поста. Отвори, аптекарша,

изложу дежурство протекшее.

Я кручу лекарственные столики.

Меня их круженье забавляет.

Скажем, вызову: «И. С. Кроликов!»

И Кроликов появляется

Аптекарша, блок кодеина.

Обтерпишься! (Местный Катилина.)

Я взрываюсь: «Алкаши! Пустобратия!

Упыри! Марафетчики патлатые!»

Говоришь ты: «Выключу радио...»

И мне рот затыкаешь халатом.

Аптекарша, смерь артерию,

Отужинаем, аптекарша!

Дочка сейчас отелится,

облажались мы с тобой, аптекарша.

Аптекарша, аптекарша, аптекарша...

Аптекарша, дай мне забвение.

Возможно. Но тем не менее...

Излечимо ли человечество?

Смерть – причина или личина

неземной какой-то заразы?

Стойки лекарственных заказов

кружатся в наивном спиритизме.

И дрожат, недоступные для глаза,

паутинки радужные жизни.

от тебя протянуты в квартиры,

к обитателям краткого крова,

к постовому, к тому же Кроликову,

как бессонные лески рыболова.

Ослабела вдруг паутинка —

значит, в ком-то жизнь поутихла.

Ты встаешь, чью-то жизнь поправишь,

аптекарша, случайный мой товарищ...

Пахнет сеном, сушеной астрой,

буквы вышиты на халатике.

Ты к нам перевелась из-за астмы

из какой-то другой галактики.

И когда посетители последние

откачнутся, оставив кассу,

ты встаешь и в надрывном кашле

припадаешь к окошку милосердному,

видишь город, и утро серое,

и сквозь тучи, почти весенние,

откроется квадратик небосвода...

«Дайте аптекарше кислорода!»

Не понимать стихи – не грех,

«Еще бы, – говорю, – еще бы.

Христос не воскресал для всех.

Он воскресал для посвященных.

Чтоб стало достояньем веек,

гробница, опустев без тела,

как раковина иль орех, —

лишь посвященному гудела.

Нас посещает в срок —

уже не отшучусь —

не графоманство строк,

а графоманство чувств.

Когда ваш ум слезлив,

а совесть весела,

ищет какой-то слив

седьмого киселя.

Царит в душе твоей

любая дребедень, —

спешит канкан любвей,

как танец лебедей.

Но не любовь, а страсть

ведет болтанкой курс.

Не дай вам бог подпасть

под графоманство чувств.

Знай свое место, красивая рвань,

хиппи протеста!

В двери чуланные барабань,

знай свое место.

Я безобразить тебе запретил.

Пьешь мне в отместку.

Место твое меж икон и светил.

Знай свое место.

Е. IV.

Как заклинание псалма,

безумец, по полю несясь,

твердил он подпись из письма

"Л/оЬиНтап5".

«Родной! Прошло осьмнадцать лет,

у нашей дочери – роман.

Сожги мой почерк и пакет.

С нами любовь. Вобюлиманс.

Р. 5. Не удался пасьянс».

Мелькнет трефовый силуэт

головки с буклями с боков.

И промахнется пистолет.

Вобюлиманс – С нами любовь.

Но жизнь идет наоборот.

Мигает с плахи Емельян.

И все Россия не поймет:

С нами любовь – Вобюлиманс.

РУКОПИСЬ

ВереСеверянин-Корснди

Подайте искристого

к баранине.

Подайте счет.

И для мисс —

цветы.

Подайте Игоря Северянина!

Приносят выцветшие листы.

Подайте родину

тому ревнителю,

что эти рукописи хранил.

Давно повывелись

в миру чернильницы

и нет лиловых

навзрыд

чернил.

Подайте позднюю

надежду памяти —

как консервированную сирень, —

где и поныне

блатные Бальмонты

поют над сумерком деревень.

Странна «поэзия российской пошлости»,

но нету повестей

печальней сих,

какими родина

платила пошлины

за вкус

Бакуниных и Толстых.

Поэт стареющий

в Териоках

на радость детям

дремал, как Вий

Лицо – в морщинах.

таких глубоких,

что, усмехаясь,

он мух

давил...

Поэт, спасибо

за юность тамину,

за чувство родины,

за розы в гроб,

за запоздалое подаяние,

за эту исповедь —

избави бог!

ЛЕСНАЯ МУЗЫКА

Пасечник нашего лета

вынет из шумного улья

соты, как будто кассеты

с музыкою июля.

Смилуйся, государыня скрипка,

и не казни красотою

мяты и царского скипетра

перед разлукой такою!

Смилуйся, государыня родина,

выполни самую малость,

пусть под жилыми коробками —

но чтобы людям осталась!

Смилуйся, государыня совесть,

спрячься на грудь мне как страус.

Пой сколько хочешь про Сольвейг,

но чтобы после осталась.

ШАБАШНИКИ

Я спустился с ними

чащобой девственной

вниз от пилорамы

верст на сто —

пилигримы места, времени и действия —

«где – когда – что?»

По святым местам

великого Ияима,

временем единственным,

данным нам,

рубят коровники

злые пилигримы —

так истосковались по святым делам)

По дороге пили,

подбивали башли.

Но остались срубы

сиять, как храм.

Чистота прикидывается

шабашником,

так истосковалась

по святым делам.

Мученик Серега

спозаранку бледен,

он по делу этому ветеран.

Перебрать по бревнышку

всю Россию бредит,

так истосковался по делам.

По пути прочистили

гибн/щее озеро.

Для души —

заплатит товарищ волк1

Шестеро паломников

дипломы бросили —

так образовался

«инженерский полк».

Что-то покосился

берег у Илима?

Скомкана полсотенная в плаще.

И уйдут

транзисторные пилигримы

с «Лунною сонатою»

на плече.

ИМЕНА

Да какой же ты русский,

раз не любишь стихи?!

Тебе люди – гнилушки,

а они – светляки.

Да какой же ты узкий,

если сердцем не брат

каждой песне нерусской,

где глаголы болят ...

Неужели с пеленок

не бывал ты влюблен

в родословный рифмовник

отчеств после имен?

Словно вздох миллионный

повенчал имена:

Марья Илларионовна,

Злата Юрьевна.

Ты, робея, окликнешь

из имен времена,

словно вызовешь Китеж

из глубин Ильменя.

Словно горе с надеждой

позовет из окна,

колокольно-нездешне:

Ольга Игоревна.

Эти святцы-поэмы

вслух слагала родня,

словно жемчуг семейный

завещав в имена.

Что за музыка стона

отразила судьбу

и семью, и историю

вывозить на горб/?

Словно в анестезии

от хрустального сна

имя – Анастасия

Константиновна...

Кто губами коснется

произнесть имена,

в том Россия проснется

от хрустального сна.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗЕМНОМ ПРИТЯЖЕНИИ

Скоропортящиеся поэты!

Успейте сказать, пока помните это.

Рисуйте, художники, денно и нощно

руки напряженье под ноющей тяжестью ноши.

Снимайте, киношники, нощно и денно

паденье плодов в измерении том,

где, тяготы уравновесив, младенец

оттягивал чаши

земных полновесны* мадонн.

Спешите вдыхать дефицит кислорода!

Листву в целлофан человек обернет

и будет, как из персональной коровы,

из липки под вечер доить кислород.

Как им тяжело в невесомой свободе!

Счастливчик чугунную гирю найдет, точно грех.

В ней будет запаян последний глоток кислорода.

Он вскроет и выпьет ее, как орех.

И он ощутит позабытую сладкую тяжесть,

как ноша ягненка вздымает орла.

Ом женщине про беспокойство расскажет.

И женщина скажет ему:

«Тяжела».

1ДИЛОК

Андрею Тарковскому

Блатные москворецкие дворы,

не ведали вы наши Вифнсе««ы,

что выбивали матери ковры

плетеной олимпийскою эмблемой.

Не только за кепарь благодарю

московскую дворовую закваску,

что, вырезав на тополе «люблю»,

мне кожу полоснула безопаской.

Благодарю за сказочный словарь

не Оксфорда, не Массачусетса —

когда при лунном ужасе главарь

на танцы шел со вшитою жемчужиной.

Наломано, Андрей, вселенских дров,

но мы придем—коль свистнут—за подмогой...

Давно заасфальтировали двэр

и первое свиданье за помойкой.

– 35 1 —

МОРОЗ

От мороза лопнут трубы —

ничего!

Мы пока еще не трупы,

нам с тобою горячо.

Москва вроде Минусинска,

– 45,

значит, предстоит разминка,

чтобы кровь полировать.

Я люблю не опого ли

наш крещенский холодок —

полирует кровь и волю,

как для зайца нужен волк.

Помнишь время молодое?

Мы врывались на пари,

оставляя пол-ладони

примороженной к двери.

У мороза звон мажорный.

Принимайте душ моржовый!

Кому холод – лютый,

а кому – валютный.

Не случайно мисс Онассис,

бросив климат ананаса,

ценит наши холода,

чтоб быть юной навсегда...

Белки, царственно шуруя

по волшебному стволу,

траекторией шурупа

завинтились в синеву!

Помнишь, как они гонялись,

в нашу летнюю судьбу

завивая гениально

цепь златую на дубу?

Хороши круговороты!

Снегом душу ототрем.

Все условья для полета:

– 40 за бортом

ЯКУТСКАЯ ЕВА

Варфоломею Тетеринд

У фотографа Варфоломея

с краю льдины, у черной волны

якутянка, «моржиха» нимфея

остановлена со спины.

Кто ты, утро Варфоломея,

от которой офонарели

стенды выставки мировой?

К ледоходу от мод Москвошвея

отвернулась якутская Ева,

и, сощурясь, морщинка горела

белым крестиком над скулой.

Есть свобода в фигуре ухода

без всего, в пустоту полыньи.

Не удерживаю. Ты свободна.

Ты красивее со спины.

И с тех пор нетреэвевший художник

мне кричит: «Я ее не нашел!»

Бороденка его, как треножник,

расширяясь, оперлась на стол.

Каждой встреченной, женщине каждой

он кричал на пустынной земле:

«Отвернись! Я узнать тебя жажду,

чтобы крестик горел на скуле.

Синеглазых, курносых, отважных

улыбаются множество лиц.

Отвернись, я узнать тебя жажду!

Умоляю тебя, отвернись.

Отвернись от молвы и продажи

к неизведанному во мгле.

А творец видит Золушку в каждой.

Примеряет он крестик к скуле.

Отпечатана многотиражно —

как разыскивается бандит —

отвернись, я узнать тебя жажду.

Пусть прищуренный крестик горит... »

Я не слушал Варфоломея.

Что там пьяный мужик наплетет!

Но подрамник, балдея идеей,

он за мною втолкнул в самолет.

Остановленное Однажды

среди мчащихся дней отрывных —

отвернись, я узнать тебя жажду!

Я забуду тебя. Отвернись.

Я год не виделся с тобою.

Такое же все – и другое.

Волнение и все другое

такое же – и все другое.

Расспросов карие укоры —

такое же – и все другое.

Лицо у зеркала умою —

такое же – и все другое.

Окно, покрашенное мною,

такое же – и все другое.

Прогонят стадо к водопою

такое же – и все другое.

Ночное небо, как при Ное,

такое же – и все иное.

Ты – жизнь! Приблизишься—окажешься,

ты неожиданно такая же.

НЫРОК

Утица, сбитая камнем туриста,

билась в волне.

На руки взял я строптивую птицу.

«Что же творится?» – подумалось мне.

С ношею шел я в ночи и позоре.

Мне попадались стада и дома.

Их ли вина, что на нервах мозоли?

«Что же творится?» – не шло из ума.

Клювом исколот я был, как Рахметов.

Теплая тяжесть жалась к душе.

Было до города пять километров.

Фельдшер жила на втором этаже.

Вдруг я узнал в незнакомой квартире

каждую комнату, как укор.

Прошлой зимою тебя прихватило.

Тебя приводил я сюда на укол.

Та же в дверях фельдшерица со шприцем.

Та же подушка в разбитом окне.

Я, как убийца, протягивал птицу.

«Что же творится?» – думалось мне.

ОБСЕРВАТОРИЯ

Мы живем между звездами и пастухами

под стеной телескопа, в лачуге, в саду.

Нам в стекло постучали:

«Погасите окно – нам не видно звезду».

Погасите окно, алых штор дешевизну,

из двух разных светил выбирайте одно.

Чтоб в саду расцвели гефсиманские дикие вишни,

погасите окно.

Мы окно погасили, дали Цезарю цезарево.

Но сквозь тысячи лет – это было давно! —

пробивается свет, что с тобой мы зарезали.

Погасите звезду – мне не видно окно.

Я ошибся, вписав тебя ангелам в ведомость.

Только мы с тобой знаем – из какой ты шкалы.

И за это твоя дальнобойная ненависть

меня сбросила со скалы.

Это теоретически невозможно

Только мы с тобой знаем – спасибо тебе, —

как колеса мои превратились в восьмерки,

как злорадна усмешка у тебя на г/бе.

Только мы с тобой знаем: в моих новых расплатах

(я не зря подарил тебе малахит)

есть отлив твоего лиловатого взгляда.

Что ж, валяй! Я прикинусь, что я мазохист.

И за это все – как казнят чернокнижницу —

привезу тебя к утреннему крыльцу,

погляжу в дорогие глаза злоумышленницы,

на прощанье губами перекрещу.

НОВАЯ ЛЕБЕДЯ

Звезда народилась в созвездии Лебедя —

такое проспать!

Явилась стажеру без роду и племени

«Новая Лебедя-75».

Наседкой сидят корифеи на яйцах,

в тулупах высиживая звезду.

Она ж вылупляется и является

совсем непристойному свистуну.

Ты в выборе сбрендила, Новая Лебедя!

Египетский свет на себе задержав,

бесстыдно, при всей человеческой челяди

ему пожелала принадлежать.

Она откровенностью будоражила,

сменила лебяжьего вожака,

все лебеди – белые, эта – оранжева,

обворожительно ворожа.

Дарила избраннику свет и богатства

все три триумфальные месяца. Но —

погасла!..

Как будто сколупленное домино.

«Прощай, моя муза, прощай, моя Новая Лебедя!

Растет неизвестность из черной дыры.

Меня научила себя забывать и ослепнуть.

Русалка отправлена на костры.

Опять в неизвестность окно отпираю.

Ты – Новая Лебедя, не быть тебе старой...

Из кружки полейте на руки Пилату.

Прощай, моя флейта!

Прощай, моя лживая слава!

Ты мне надоела. Ступай к аспиранту».

За тобою прожженные годы

и тобой оскверненный словарь,

я с тебя, как срывают погоны,

свои четверостишья сорвал.

Я лишаю тебя гражданства,

и, как серьги, – толкая взашей, —

все слова, что ты мной награждалась,

вырву с мочками из ушей!

Я сдираю с тебя песнопенья.

Убирайся, какая пришла!

Как пропаща ты безнадежно.

Как по-прежнему хороша.

Ну, что ты стесняешься

пошлого танго,

как лабух стесняется

божьего дара,

его заглушив ресторанными тактами

та-ра-ра...

Ты сам написал его

в пору безденежья,

но в нищую ноту

прорвалась народная...

Ты выразил в ней

современную женщину

с дурным огоньком

старомодной смородины.

– 3()0

Льнешь ли лживой зверью,

юбкою вертя,

я тебе не верю —

верую в тебя.

Бьешь ли в мои двери

камнями, толпа, —

я тебе не верю.

Верую в тебя.

Красная ль, скверная ль

людская судьба —

я тебе не верю.

Верую в себя.

30 МАРТА

Хороши, как никогда,

мартовские хохота!

Выходите хохотать —

комы снежные катать.

В лица вражеских атак

научитесь хохотать,

не по поводу – а так!

Завтра 1-е апреля.

Скажут: «Хиль звончее Брел

рестораны вмиг окажутся

все отличнейшего качества.

А сегодня – хлопья эха,

завалило трассу смехом,

выходите хохотать —

в зад автобусы толкать.

Хохот хорошо с лимоном,

хохма – мудрость миллионов.

Дурак может укатать,

но не может хохотать.

Эти хохоты свободы

завершает лепота —

благовещенских соборов

золотые хохота.

Выбегай похохотать —

слезы мехом утирать.

Сколько лет мы не смеялись,

сколько было бедных дней

без смешливости сияльной,

бриллиантовой твоей!..

РОССИЙСКИЕ СЕЛФМЕИДМЕНЫ

Пробегаю по каменьям,

и летает по пятам

поэт в первом поколенье —

мой любимый адъютант.

Честность в первом поколенье,

за душою ни рубля.

Самородки, селфмейдмены

сами делают себя.

Их шлифуют педсистемы,

благолепие любя.

Поколенья селфмейдменов

сами делают себя.

Есть у Музы подвиг страдный,

и посты монастыря,

и преступная эстрада —

как гулящая сестра!

Совесть в первом поколенье

и опасная судьба —

разоряя озареньем,

рождать заново себя.

Как обкуренную трубку

иль подружку, отлюбя,

джинсы, сшитые из Врубеля,

подарю после себя.

Волю в первом поколенье,

на швах вытертый талант,

но не стертый на коленях.

Будь мужчиной, адъютант!

зьз —

Не ослушайся приказа:

тело может сбить с лыжни.

Уходя, как ключ, два раза

во мне ножик поверни.

Стоило гроши и вдруг алтын.

Ложная растет дороговизна.

Ценность измеряется одним —

единицей вложенности жизни!

Йог ладонью режет без ножа.

Схимник четверть жизни в бомбу вкопит.

Сядет обнаженный на ежа —

10 лет вложил он в этот опыт.

Сколько лет темницы в мятеже?

Сколько лет страданья на страницу?

Все определимо е. в. ж. —

непоколебимой единицей.

Ею даже возраст отдалим.

Глянь на моложавую кобылку —

в нее жизнь вложили сто мужчин,

будто в коллективную копилку.

Мера неизменная – талант,

он дается щедрым и беспечным,

что однажды жажду утолят

самым золотым обеспеченьем!

Не таи талантов, человек.

Путь фальшив, но не фальшива гибель.

Весь себя вложи в единый чек!

Только в той ли кассе чек ты выбил?

ЕЛКА

Елка упала всеми подолами,

в радуге лампочек в доме чужом.

Елка хмельная уставилась с полу,

ноги закинув тесовым крестом.

Утром срубил я тебя, браконьерствуя,

в гулком лесу.

Крякнул короткий топорик армейский.

В дверцы втолкнули тебя на весу.

Что ты наделало, пьяное дерево!

Свет пережгло, не смущаясь ничуть.

«Если хотите, чтоб все – как до этого,

можете дом свой перевернуть».

Что ты наделало, глупое дерево!

Можно ли выдержать в сердце лесном,

что и людскому уму не доверено —

темные смены пьяных времен?

КВАРТИРА

Стихи для детей

Кто в квартиру сгоряча

сунул ключ от «Москвича»?

Вся квартира затряслась

и, чихая, завелась.

Газ1

Полетела с завываньем!

Как прицеп – санузел с ванной,

в ванной нежится соседка,

фен засунула в розетку.

Пролетая над народом,

не спускайте в ванной воду1

Увели тебя красиво.

Толпы взрослых и детсад —

все гонялись за квартирой,

но квартиру не достать.

Где летаешь ты, квартира?

В чудесах большого мира,

где порхает меж ветвей

благозвучный Коровей.

Он народы обзирает,

он романсы распевает,

оттого и нелегко