Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

христианский варьянт мюрида?

на соборной стене осадок?

Золотой мотылек бестолковый

залетел на твой светоч адов.

Ты в миру Андрей Полисадов,

а до мира, а после мира?

Смысл бессмертный и безымянный,

жила под Муромом, принимала участие в реставрации Благовещен-

ского собора, с 1884 г. председательница Императорского Архео-

логического об-ва, автор 174 работ, из них главные – «Могильники

Сев. Кавказа», М., 1900, и «Кавказ» [трехтомник), М., 1887—1904

(Историческая энциклопедия).

что хотел ты а земных времянках,

став Андреем и Алексием?

Почему из людского стада

духи Грузии и России

тебя выбрали, Полисадов?

Почему против воли пиита

то анафемою, то стоном

голос муромского архимандрита,

словно посох, рвет микрофоны?

И влечет меня, и влечет меня

что-то горнее, безотчетное,

гул низинный Еершин грузинских...

Может, мне Каландадзе кузина?

XVI

Ты прости мне, Грузия, что я твой подкидыш.

Я всю жизнь по глупости промолчал. Как примешь?

Бьется струйка горная в мою кровь равнинную.

Но о крови вспомним мы, только в грудь ранимые.

Вот зачем отец меня брал на ГЭС Ингури,

где гора молитвенна, как игумен.

Эта кровь невольная в моих темных жилах

вместо «вы» застольного «мы» произносила.

«Наши!» – говорю я, ощущая пульсом,

как мячи пульсируют в сетку ливерпульцам.

«Это наши пропасти, где мосты мизинцами,

это наши прописи рыцарства грузинского.

Может, есть отдельные короли редисе,

но делился витязь шкурою единственной

с Александром Сергеевичем, Борисом Леонидовичем,

тер щекой сердечною мокрые ланиты.

Вновь ночные фары – может, мои кровинки —

на горе рисуют полосы тигровые».

И какой-то тайною целомудренной

тянет сосны муромские к пицундовским.

XVII

Когда сердце устанет от тины

или жизнь моя станет трудней,

календарь на часах передвину

на тринадцать отвергнутых дней —

перейду из Пространстза во Время,

где Ока и тропинка над ней.

И тогда безымянный заложник

выйдет в сумерках на косогор,

как слепую белую лошадь,

он ведет за собою собор.

И, обнявши за белую шею,

что-то шепчет на их языке —

то, о чем рассказать не сумею.

А потом они скрылись к реке.

эпилог

Мой муромский мюрид, простимся, мой колодник!

Я обещал собор. Я выстрадал собор.

Меж теплой стороной и стороной холодной

сквозит в стене дыра пробитая тобой.

Я говорю с тобой из теплого собора.

Зачем второй раз жить? А первый раз зачем?

Лампадкой ты горишь в мозгу Золотарева,

в мозгу моих друзей, читателей поэм.

Любая жизнь – собор. В моей – живые башни.

Одну зову я «Ты», другую – «Родион»,

и безымянный звон над башней самой зряшной,

собор – не Пантеон.

Распущен мой собор на волю, за грибами.

Горюют, пьют, поют. Назначен в сердце сбор.

Одна из башенок мотор разогревает.

Все это мой собор.

Меньшую башенку экзаменатор топит.

По баллам недобор для нашенских сорбонн.

Но в сердце у нее тысячелетний опыт —

куда профессору!..

Все это мой собор.

Бродите по земле, собор нового типа!

Между собой моей вы связаны судьбой.

За счастье вас любить – великое спасибо.

И это мой собор.

Пускай летят в собор напрасные каменья.

Из праздных тех камней сработаем забор.

Живу я, как пою – пою я, как умею.

Свобода – мой собор.

Однажды ошибаются саперы.

Шумит любовью жизнь. Но не лови ворон.

Горят огни лампад вселенского собора

и без лампад огни в соборе, во втором.

АВТОАРХИВНЫЕ ЗАМЕТКИ К ПОЭМЕ

В 1959 году в стихотворении «Прадед», описывая

Полисадова, я наивно знал лишь нашу семейную легенду

о нем. Что я знал тогда?

Мать моя помнила мою прабабку, дочь Полисадова.

Та была смуглая, властная, темноокая, со следами высо-

когорной красоты.

«Прапрапрадед твой – Андрей Полисадов, – писала

мне мама, – был настоятелем одного из муромских мо-

настырей, какого, не помню. Бабушка говорила, что его

еще мальчиком привезли, как грузинского заложника,

затем, кажется, он воспитывался в кадетском корпусе,

а потом в семинарии. Когда дети Марии Андреевны при-

ехали в Киржач, все говорили: «Грузины приехали.,.»

Помню, как, шутливо пикируясь с отцом, мать называла

его «грузинский деспот».

Приехав в Муром, опрашивая людей, разыскивая

ускользающую нить, я чувствовал себя а'ля Андроников,

только речь шла не о ком-то чужом, пусть дорогом —

поэте ли, историческом персонаже, – а речь шла о тебе,

о твоем прошлом, о судьбе. Было кровное ощущение

истории. Мне везло. Оказалось, что собор, в котором

служил Полисадов, – ныне действующий.

В ограде я обнаружил чудом уцелевшее нелриме-

ченное никем надгробье, с оббитыми краями и обло-

манным завершением. На камне было имя Полисадова

и дата смерти. Странен был цвет этого розоватого Лаб-

радора со вкраплениями – «со слезой». Он всегда ме-

няет цвет. Я приходил к нему утром, в сумерках, в ясные

и ненастные дни, лунной ночью – цвет камня всегда был

иным. То был аметистовый, то отдавал в гранат, то был

просто серым, то хмуро-сиреневым. Это камень-на-

строение. Или это неуловимый цвет изменчивого вре-

мени?

Постепенно все прояснялось. Родился Андрей Поли-

садов в 1814 году. Списки высланных после Имеретин-

ского восстания, подписанные Ермоловым, хранят имена

репрессированных. В 1820 году был доставлен во Вла-

димир и тут же усыновлен.

Имя, которым нарекли мальчика, не было случайным.

Святой Андрей считался покровителем Грузии и России.

Проповедник Андрей Первозванный, сжимая в руке

гвоздь от распятия, достиг Западной Грузии и распро-

странил там христианство.

Древний список Картлис Цховреба, грузинская жем-

чужина, повествует, как он «перешел гору железного

креста». Далее летописец прибавляет: «Есть сказание,

что крест тот воздвигнут самим блаженным Андреем»

(стр. 42).

О том же мы читаем в дреанеславянском шедевре

«Повести временных лет»: «въшед на горы сия, благо-

слови я, постави крест... » По преданию, проповедник

Андрей достиг Киева и Новгорода, распространяя хри-

стианство в России. Не случайно синий крест андреевско-

го флага осенял моря империи.

Кстати, в «Повести временных лет» мы впервые

встречаем письменное упоминание гор. Мурома и пле-

мени «муромй».

Андрей Полисадов был загадочной фигурой россий-

ской духовной жизни. Происхождение тяготело над ним.

Будто какая-то тайная рука то возвышала его, то повер-

гала в опалу. Он награждается орденами Владимира и

Анны. Однако имя его таинственно убирается из печати.

Даже в «Провинциальном российском некрополе», со-

ставленном великим князем Николаем Михайловичем,

имя его, обозначенное в оглавлении, затем необъяснимо

исчезает со страниц.

Он был отменно образован. Владимирская семина-

рия, где он воспитывался, была в 30-е годы отнюдь не

бурсой, а скорее церковным лицеем. В те годы редак-

тором владимирской газеты был Герцен. В семинарии

серьезно читались курсы философии и истории. Студен-

ты печатали стихи, в том числе и фигурные.

Сохранились стихи Полисадова. Уже будучи в Муро-

ме, он оставил труд о местных речениях и обычаях, за

который был отмечен Академией наук Его поразило

сходство славянских слов с грузинскими – «птах» аукал-

ся с грузинским «пхта», тьма (т. е. десять тысяч) отзыва-

лось «тма», «лар» – «ларец»... Суздальская речушка Кза

серебряно бежала от грузинского слова «гза», что озна-

чает «дорога». Зевая, муромцы крестили рты так же,

как это делали имеретинские крестьяне. А на второй

день пасхи на могилы здесь клали красные яйца – все

возвращало к обычаям его края.

Документы свидетельствуют, что шеф жандармов ге-

нерал от кавалерии Дубельт лично занимался судьбой По-

лисадова. Сохранилась обширная переписка братьев.

У Брокгауза и Ефрона можно прочитать, что назван-

ный брат Полисадова Иоанн, с которым они были близки,

стал известным проповедником в Исаакиевском соборе.

Весь Петербург собирался на его проповеди. Двоюрод-

ный брат его Василий, богослов., был главой мис-

сионерской церкви в Берлине. Печатал свои труды

на французском и немецком. Интересны его работы о

Платоне.

Будучи настоятелем собора Петропавловской крепос-

ти, именно Полисадов исповедовал Каракозова перед

казнью. В госархиве хранится собственноручная записка

А. Ф. Сорокина, коменданта Петропавловки, от 3 сентяб-

ря 1866 г. «На вопрос графа Шувалова Полисадову, что

говорил преступник Каракозов, тот ответил, что

он, как духовное лицо, не вправе говорить... » Шувалов —

«внезапная гроза над Россией распростертой», как писал

О нем Тютчев, метал громы и молнии. Таков был нрав

Полисадовых. С комендантом у них была смертельная

война.

Может быть, здесь кроется разгадка характера отца,

который в 18-м году мальчишкой сбежал из дома в ре-

волюцию, а потом, влюбившись в энергию рек, стал ин-

женером-гидротехником?

В своих литературных трудах Андрей Полисадов описы-

вает «непроходимые муромские леса изобилующие рас-

кольниками», поле, рощу и «раздольную Оку». Описывает

он дочь свою, Машу, будущую мою прабабку – «смет-

ливую, довольно образованную и очень пригожую».

Встречаясь с низостью, он пером смиряет гнев свой—

прямо хоть сейчас печатай! «Они не могли простить ему,

что он затмевал их своими достоинствами. Тяжело рас-

сказывать все бесчисленные .клеветы, кляузы и гонения,

тайно и явно воздвигнутые на человека. Человек дрожит

над временем, как скупец над златом, а необходимость

защищать собственную честь заставляет писать объяс-

нение на лукаво и бессовестно выдуманный рапорт или

донос». И далее о доносчике: «Бог с ним! Пусть бичует

меня. Опомнится авось и сам. Конь бьет и задом и пе-

редом, а дело идет своим чередом».

(Предисловие А. Полисадова к «Кругу поучений».

СПб, издание книготорговца И. Л. Тузова. 1885 г.).

Музыка была его отдохновением. И опять в трехголос-

ном древнеславянском песнопении слышалось ему эхо

грузинских древних народных хоров. И, может быть, —

думалось ему,—полифонные «ангелоподобные» хоры до-

неслись к нам не от греков, чье пенье унисонное, а от

грузин, а к тем – от халдов?

В 80-е годы Полисадов покровительствовал исканиям

неугомонного Ивана Лавропа, который изобрел особый

«гармонический звон в колокола», названный им с вы-

зовом «самозвоном», и взял фаната в свою обитель.

И не без влияния Полисадова графская семья Уваровых,

с которой он был близок, увлеклась изучением археоло-

гии Кавказа. По инициативе Уваровой в 90-х годах был

реставрирован храм Свети Цховели.

Неукротимый характер Полисадова сказался и в ре-

шительной перестройке собора.

Да и местоположение его в Муром было не-

случайным. Муром в те времена был духовной целлой

страны. При приближении Наполеона знаменитая Ивер-

ская икона была перевезена в Муромский собор на По-

саде. В память ее пребывания «каждогодно, 10-го сентяб-

ря» происходил крестный ход от собора вокруг всего

города. Иверская стала покровительницей Мурома. По-

сле возвращения в Москву в городе осталась живопис-

ная копия шедевра.

Но откуда взялась сама Иверская? Икона была приве-

зена в 1652 г. в Россию из Иверского монастыря, осно-

ванного братьями Баграгидами – Иоанном и Евсимием

в конце X в. Живопись на ней грузинского письма. Впол-

не понятно, что грузинский заложник был послан слу-

жить грузинской святыне. Ах, эта поэзия архивных спис-

ков, темных мест и откровений... И что бы я мог без по-

мощи моих спутников по поискам – владимирского архео-

графа Н. В. Кондаковой и москвича Б. Н. Хлебникова?

У меня хватает юмора понимать, что по прошествии

четырех поколений грузинская крупица во мне вряд ли

чачительна. Да и вообще, не очень-то симпатичны мне

юбители высчитывать процентное содержание крови.

Однако история эта привела меня к личности необыч-

ной, к человеку во времени. За это я судьбе благодарен.

Мамина родня жила во Владимирской области. К ним

я наезжал на каникулы. Бабушка держала корову. Когда

доила, приговаривала ласковые слова. Ее сморщенные,

как сушеный инжир, щеки лучились лаской. Ее родите-

ли еще были крепостными Милославских. «Надо же!»—

думалось мне. Из хлева, соединенного с домом, было

слышно, как корова вздыхала, перетирала сено, дышала.

Так же дышали, казавшиеся живыми, бревенчатые стены

и остывающая печь, в которой томилась крынка топле-

ного молока, запеченного до коричневой корочки. Зо-

лу заметали гусиным крылом. Сумерки дышали памятью

крестьянского уклада, смешанного со щемящим запахом

провинции. Мне, продукту города, это было уже чужим

и непонятно тянуло. О ставни по-кошачьи терлась сирень.

И вот в старинном доме с вековыми резными став-

нями, так похожими на бабушкины, муромский краевед

Александр Анатольевич Золотарев вдруг извлек из ар-

хива Добрынкина, хранителем которого он является, ру-

кописи, исписанные рукой Андрея Полисадова. Выцвет-

ший почерк его струился слегка женственными изыскан-

ными длинными завитками

Было от чего оцепенеть!

Меня не оставляло ощущение, что в истории все за-

кодировано и предопределено, не только в общих про-

цессах, но и в отдельных особях, судьбах. Открывались

скрытые от сознания связи. Опять было физическое

ощущение себя как капилляра огромного тела, называе-

мого историей. Есть поэтика истории. Есть созвездия

совпадений. Например, летом 1977 года, будучи в Яку-

тии, я написал поэму «Вечное мясо», в сюжете которой

маячил мамонт, откопанный бульдозеристами тем

же летом.

Оказывается, ровно сто лет назад, в июне 1877 года,

в Муроме под фундаментом церкви, построенной

будущими строителями Василия Блаженного, археолог

граф А. С. Уваров раскопал останки мамонта, о чем тог-

да же во «Влад. губернских ведомостях» написал статью

Добрынкин, в архиве которого я найду рукопись моего

предка.

История посылала сигналы. Все взаимосвязывалось.

И связи эти —не книжный наЛет, не кабалистика,

не мистицизм, имя им – жизнь человеческая.

САГА

Ты меня на рассвете разбудишь,

проводить необутая выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь.

Ты меня никогда не увидишь.

Заслонивши тебя от простуды,

я подумаю: «Боже всевышний!

Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

Эту воду в мурашках запруды,

это Адмиралтейство и Биржу

я уже никогда не забуду

и уже никогда не увижу.

Не мигают, слезятся от ветра

безнадежные карие вишни.

Возвращаться – плохая примета.

Я тебя никогда не увижу.

Даже если на землю вернемся

мы вторично, согласно Гафизу,

мы, конечно, с тобой разминемся.

Я тебя никогда не увижу.

И окажется так минимальным

наше непониманье с тобою

перед будущим непониманьем

двух живых с пустотой неживою.

И качнется бессмысленной высью

пара фраз, залетевших отсюда:

«Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

ОЗЕРО

Кто ты – непознанный бог

или природа по Дарвину?—

но я по сравненью с тобой,

как я бездарен!

Озера тайный овал

высветлит в утренней просеке

то, что мой предок назвал

кодом нечаянным: «Гоподи...»

Господи, это же ты!

Вижу как будто впервые

озеро красоты

русской периферии.

Господи, это же ты

вместо исповедальни

горбишься у воды

старой скамейкой цимбальной.

Будто впервые к воде

выйду, кустарник отрину,

вместо молитвы Тебе

я расскажу про актрису.

Дом, где родилась она, —

между собором и баром...

Как ты одарена,

как твой сценарий бездарен!

Долго не знал о тебе.

Вдруг в захолустнейшем поезде

ты обернешься в купе:

господи...

Господи, это же ты...

Помнишь, перевернулись

возле Алма-Аты?

Только сейчас обернулись.

Это впервые со мной,

это впервые,

будто от жизни самой

был на периферии.

Годы. Темноты. Мосты.

И осознать в перерыве:

Господи – это же ты!

Это – впервые.

БЕЛОВЕЖСКАЯ БАЛЛАДА

Я беру тебя на поруки

перед силами жизни и зла,

перед алчущим оком разлуки,

что уставилась из угла.

Я беру тебя на поруки

из неволи московской тщеты.

Ты – как роща после порубки,

ты мне крикнула: защити!

Отвернутся друзья и подруги.

Чтобы вспыхнуло все голубым,

беловежскою рюмкой сивухи

головешки в печи угостим.

Затопите печаль в моем доме!

Поет прошлое в кирпичах.

Все гори синим пламенем, кроме —

запалите печаль!

В этих пылких поспешных поленьях,

в слове, вырвавшемся, хрипя,

ощущение преступленья,

как сказали бы раньше – греха.

Воли мне не хватало, воли.

Грех, что мы крепостны на треть.

Столько прошлых дров накололи —

хорошо им в печали гореть!

Это пахнет уже не романом,

так бывает пожар и дождь —

на ночь смывши глаза и румяча,

побледневшая, подойдешь.

А в квартире, забытой тобою,

к прежней жизни твоей подключен,

белым черепом со змеею

Будет тщетно шуршать телефон...

В этой егерской баньке бревенчатой,

точно сельские алтари

мы такою свободой повенчаны —

у тебя есть цыгане в крови.

Я беру тебя на поруки

перед городом и людьми.

Перед ангелом воли и муки

ты меня на поруки возьми.

ЗВЕЗДА

Аплодировал Париж

в фестивальном дыме.

Тебе дали первый приз —

«Голую богиню».

Подвезут домой друзья

от аэродрома.

Дома нету ни копья.

Да и нету дома.

Оглядишь свои углы

звездными своими,

стены пусты и голы —

голая богиня.

Предлагал озолотить

проездной бакинец.

Ты ж предпочитаешь жить

голой, но богиней.

Подвернется, может, роль

с текстами благими.

Мне плевать, что гол король!

Голая богиня...

А за окнами стоят

талые осины

обнаженно, как талант,—

голая Россия!

И такая же одна

грохает тарелки

возле вечного огня

газовой горелки.

И мерцает из угла

в сигаретном дыме —

ах, актерская судьба! —

голая богиня.

НЕЧИСТАЯ СИЛА

В развалинах духа, где мысль победила,

спаси человека, нечистая сила —

народная вера цветка приворотного,

пречистая дева греха первородного.

Он звал парикмахерскую «Чародейка»,

глумился над чарами честолюбиво.

Нечистая сила, пойми человека,

оставь человека, нечистая сила'

В червовое лето, в пиковую зиму

ты в нем собеседника находила.

Сними одиночество и гордыню —

очисть человека, нечистая сила.

За чащи разор, и охоты за ведьмами,

за то, что сломал он горбатую сливу,—

прощеньем казни, возвращенным неведеньем,

оставь человека, нечистая сила!

Зачем ты его, поругателя родины,

безмозглая сила, опять полюбила —

рябиной к нему наклонясь

черноплодною,

как будто затмением

красной рябины?..

СМЕРТЬ ШУКШИНА

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила страна мужика

и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивленную смерть

предсказал всенародно в картине.

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришел и простился.

Называется не экран,

если замертво падают наземь.

Если б Разина он сыграл,

это был бы сегодняшний Разин.

Он сегодняшним дням – как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

Он хозяйственно понимал

край как дом – где березы и хвойники.

Занавесить бы черным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди – увы...

Почему два великих народа

холодеют на грани войны,

под непрочным шатром кислорода?

Люди дружат, а страны – увы...

Две страны, две ладони тяжелые,

предназначенные любви,

обхватившие в ужасе голову

черт-те что натворившей Земли!

ОБМЕН

Не до муз этим летом кромешным.

В доме – смерти, одна за другой.

Занимаюсь квартирообменом,

чтобы съехались мама с сестрой.

Как последняя песня поэта,

едут женщины на грузовой,

две жилицы в посмертное лето —

мать с сестрой.

Мать снимает пушинки от шали,

и пушинки

летят

с пальтеца,

чтоб дорогу по ним отыскали

тени бабушки и отца.

И как эхо их нового адреса,

провожая заплаканный скарб,

вместо выехавшего августа

в наши судьбы въезжает сентябрь.

Не обменивайте квартиры!

Пощади, распорядок земной,

мою малую родину сирую —

мать с сестрой.

Обменяться бы – да поздновато!

на удел,

как они, без вины виноватых

и без счастья счастливых людей.

ПИЕТА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком оскверненного пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.

УЕЗДНАЯ ХРОНИКА

Мы с другом шли. За вывескою «Хлеб»

ущелье дуло, как депо судеб.

Нас обступал сиропный городок.

Мой друг хромал. И пузыри земли,

я уточнил бы – пузыри асфальта,—

нам попадаясь, клянчили на банку.

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Я помнил. Удивленная лазурь

ее меж подавальщиц отличала.

Носила косу, говорят, свою.

Когда б не глаз цыганские фиалки,

ее бы мог писать Венецианов.

Спешила к сыну с сумками, полна

такою темно-золотою силой,

что женщины при приближеньи Аньки

мужей хватали, как при крике: «Танки!»

Но иногда на зов: «Официантка!» —

она душою оцепеневала,

как бы иные слыша позывные,

и, встрепенувшись, шла: «Спешу! Спешу!»

Я помнил Анечку-официантку,

что не меня, а друга целовала

и в деревянном домике жила,

подругу вызывала, фарцевала.

Спешила вечно к сыну. Сын однажды

ее встречал. На нас комплексовал.

К ней, как вьюнок белесый, присосался.

Потом из кухни в зеркало следил

и делал вид, что учит «Песни» Данте.

«Гы помнишь Анечку-официантку?

Ее убил из-за валюты сын.

Одна коса от Анечки осталась».

Так вот куда ты, милая, спешила!

«Он бил ее в постели, молотком,

вьюночек, малолетний сутенер,—

у друга на вегру блеснули зубы. —

Ее ассенизаторы нашли,

ее нога отсасывать мешала.

Был труп утоплен в яме выгребной,

как грешница в аду. Старик Шекспир...»

Она летела над ночной землей.

Она кричала: «Мальчик потерялся!»

Заглядывала форточкой в дома.

«Невинен он, – кричала, – я сама

ударилась! Сметана в холодильнике.

Проголодался? Мальчика не вижу!» —

И безнадежно отжимала жижу.

И с круглым люком мерзкая доска

скользила нимбом, как доска иконы.

Нет низкого для божьей чистоты!

«Ее пришел весь город хоронить.

Гадали – кто? Его подозревали.

Ему сказали: «Поцелуй хоть мать».

Он отказался. Тут и раскололи.

Но не назвал сообщников, дебил».

Сказал я другу: «Это ты убил».

Ты утонула в наших головах

меж новостей и скучных анекдотов.

Не существует рая или ада.

Ты стала мыслью. Кто же ты теперь

в той новой, ирреальной иерархии —

клочок Ничто? тычиночка тоски?

приливы беспокойства пред туманом?

куда спешишь, гонимая причиной,

необъяснимой нам? зовешь куда?

Прости, что без нужды тебя тревожу.

В том океане, где отсчета нет,

ты вряд ли помнишь 30 – 40 лет,

субстанцию людей провинциальных

и на кольце свои инициалы?

Но вдруг ты смутно вспомнишь зовы эти

и на мгновенье оцепеневаешь,

расслышав фразу на одной планете:

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Гуляет ветр судеб, судебный ветер.

ОТЧЕГО...

Отчего в наклонившихся ивах —

ведь не только же от воды, —

как в волшебных диапозитивах,

света плавающие следы?

Отчего дожидаюсь, поверя —

ведь не только же до звезды,—

посвящаемый в эти деревья,

в это нищее чудо воды?

И за что надо мной, богохульником,—

ведь не только же от любви —

благовещеньем дышат, багульником

золотые наклоны твои?

ЗВЕЗДА НАД МИХАЙЛОВСКИМ

Поэт не имеет опалы,

спокоен к награде любой.

Звезда не имеет оправы

ни черной, ни золотой.

Звезду не убить каменюгами,

ни точным прицелом наград.

Он примет удар камер-юнкерства,

посетует, что маловат.

Важны не хула или славе,

а есть в нем музыка иль нет.

Опальны земные державы,

когда отвернется поэт.

ПЕСНЯ АКЫНА

Не славы и не коровы,

не шаткой короны земной —

пошли мне, господь, второго

чтоб вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,

не денег, не орденов —

пошли мне, господь, второго,

чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,

аукаться через степь,

для сердца, не для оваций,

на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял,

не часто, ну, хоть разок.

Из раненых губ моих поднял

царапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,

забыв, что мы сила вдвоем,

меня, побледнев от соперничества,

прирежет за общим столом.

Прости ему. Пусть до гроба

одиночеством окружен.

Пошли ему, бог, второго —

такого, как я и он.

ОТКРЫТКА

Я не приеду к тебе на премьеру —

видеть, как пристальная толпа,

словно брезгливый портной на примерке,

вертит тебя, раздевает тебя.

В этом есть что-то от общей молельни.

Потность хлопков.

Ну, а потом в вашей плюшевой мебели

много клопов.

Не призываю питаться акридами.

Но нагишом алым ложам в клешню?!

Я ненавижу в тебе актрису.

Чтоб ты прикрылась, корзину пришлю.

ПОХОРОНЫ ГОГОЛЯ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬИЧА

1 Завещаю гег.а моего не погребать

до тем пор, пока не покажутся

явные признаки разложения. Упоми-

наю об этом потому, что уже во

время самгй болезни находили на

меня минуты жизненного онемения,

сердце и пульс переставали биться...

Н. В. Гоголь. «Завещание»

I

Вы живого несли по стране!

Гоголь был в летаргическом сне.

Гоголь думал в гробу на спине:

«Как доносится дождь через крышу,

но ко мне не проникнет, шумя,—

отпеванье неясное слышу,

понимаю, что это меня.

Вы вокруг меня встали в кольцо,

наблюдая, с какою кручиной

погружается нос мой в лицо,

точно лезвие в нож перочинный.

Разве я некрофил? Это вы!

Любят похороны витии,

поминают, когда мертвы,

забывая, пока живые

Плоть худую и грешный мой дух

под прощальные плачи волшебные

заколачиваете в сундук,

отправляя назад, до востребования».

«Поднимите мне веки, соотечественники мои,

в летаргическом веке

пробудитесь от галиматьи.

Поднимите мне веки!

Разбуди меня, люд молодой,

мои книги читавший под партой,

потрудитесь понять, что со мной.

Нет, отходят попарно!

Под УсЬой затекает спина,

под Одессой мой разум смеркается.

Вот одна подошла, поняла...

Нет – сморкается!

Вместо смеха открылся кошмар.

Мною сделанное – минимально.

Мне впивается в шею комар,

он один меня понимает.

Грешный дух мой бронирован в плоть,

безучастную, как каменья.

Помоги мне подняться, господь,

чтоб упасть пред тобой на колени».

Летаргическая благодать,

летаргический балаган —

спать, спать, спать...

«Я вскрывал, пролетая, гроба

в предрассветную пору,

как из складчатого гриба,

из крылатки рассеивал споры.

Ждал в хрустальных гроба*,, как! в стручках,

оробелых царевен горошины.

Ч о достигнуто? Я в дураках.

Жизнь такая короткая!

М– изнь сквозь поры несется а верки,

с той же скоростью из стакана

испаряются пузырьки

не допитого мною нарзана».

Как торжественно-страшно лежать,

как беспомощно знать и желать,

что стоит недопитый стакан!

II!

Из-под фрака украли исподнее.

Дует в щель. Но в нее не просунуться.

Что там муки господние

перед тем, как в могиле проснуться!»

Крик подземный глубин не потряс

Трое выпили на могиле.

Любят похороны, дивясь,

детвора и чиновничий класс,

как вы любите слушать рассказ,

как Гоголя хоронили.

Вскройте гроб и застыньте в снегу.

Гоголь, скорчась, лежит на боку.

Вросший ноготь подкладку прорвал сапогу.

МОЛИТВА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Боже, ведь я же Твой стебель,

что ж меня отдал толпе?

Боже, что я Тебе сделал?

Что я не сделал Тебе?

МУЗЕ

В садах поэзии бессмертных

через заборы я сигал,

я все срывал аплодисменты

и все бросал к Твоим ногам.

Но оказалось, что загадка

не в упоеньи ремесла.

Стихи ж – бумажные закладки

меж жизнью, что произошла.

МОНОЛОГ ЧИТАТЕЛЯ

НА ДНЕ ПОЭЗИИ 1999

Четырнадцать тысяч пиитов

страдают во мгле Лужников.

Я выйду в эстрадных софитах —

последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минеры,

скажу в ликование:

«Желаю прослушать Смурновых

неопубликованное!»

Три тыщи великих Смурновых

захлопают, как орлы,

с трех тыщ этикеток «Минводы»,

пытаясь взлететь со скалы.

И хор, содрогнув батисферы,

сольется в трехтысячный стих.

Мне грянут аплодисменты