Текст книги "Иверский свет"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

что мне порвал сочленение

в третье тысячелетие».

Зачем ты бушуешь, Дима?

Громишь галереи картинные

усопших основоположников

и здравствующих кусошников?

Он ответил: «Ищу Художника,

что дал мне в скале бессмертие

в третье тысячелетие».

3.

Мамонт пролетел над Петрозаводском,

трубя о своем сиротстве.

– Олохолуу! —

Чем больше от сердца отрываешь,

тем больше на сердце остается.

Холодно одному.

1. ПРОХОРОВ

Завбазой Димитрий Прохоров

тоже мясца попробовал.

«Я мамонт, – вопит, – я мамонт!»

Жена его не понимает:

«Мундук ты, муж, а не мамонт,

все не просыхаешь, Прохоров.

Принес бы вечного мяса,

мы стали б ударной базой,

родне бы послали оиорои,

НВ рЫИОМ ВОЗИЛИ б – ПЛОХО ЛИ!

I до порох мужской твой, Прохоров

Месяц меня не касается».

Но Прохоров не внимает.

Из хобота в душевой обливается.

«Я мамонт, – вопит, – товарищи,

в семье и на производстве.

Чем больше от себя отрываешь,

тем больше на сердце остается».

И в глазах у него истома.

Так Прохоров ушел из дома.

2.

Мамонт пролетел над Воронежем,

как будто память злосчастная,

чем ее больше гонишь,

тем больше она возвращается.

– Олохолуу! —

Мамонт пролетел над Аризоной,

трубя по усопшим предкам —

«Как захолустно, ау!» —

его принимали резонно

за непознанные объекты:

«Олохолуу!»

3. НА БАЗАРЕ

Трубач Арлекин Тарелкин,

аллергик,

труба мирового класса,

не взял на базаре мяса.

(7 р. показалось ему странным.)

Оскорбился трубач ресторанный,

покрутил ключом от «мерседеса»,

и задумал трубач паскуду:

«Мои легкие – безразмерны.

Я вдую в себя атмосферу,

а выдувать не буду».

После первой затяжки

он ростом стал со слоненка,

после второй затяжки

глаза вылетели как шампанское,

после третьей затяжки

на рынке дефицит кислорода.

А трубач взлетал над народом,

раздувался все больше, больше,

подымался все выше, выше,

и все меньше в глазах становился.

Ключик с небес свалился.

4.

Или это лже-Дима?

5.

Мамонт пролетел над Россией,

не слоник из мармелада —

помните, беда разразилась,

когда вскрыли гроб Тамерлана.

Не трогайте мир мемориальный.

Олохолуу!

6. КАССИРША

Кассирша авиакассы

тоже вкусила мяса.

Кавалеров не забь.вает,

а любовь в ней все прибывает.

Какая она красивая!

Пышнее киноактрисы.

Ей тесно в тужурке синей,

с косой золотой австрийской!

Диспетчерша острит, точит лясы:

«Проверяйтесь, не отходя от кассы».

Но на сердце у девушки – проголодь.

Пролетал ее шурин, Прохоров,

пролетал Тарелкин, мужчина,

Омский хор пролетал на Вену.

Сына ей надо, сына...

Мамонт мой, маленький комарик,

царевич – неубиенный!

7.

Мамонт пролетел над Коломенским,

загнувши салазки бивней —

олохолуу! —

чем больше друзей хоронишь,

тем память их неизбывней.

Сколько я хороню...

8. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Прямо с аэродрома,

шерстью мамонтовой бахвалясь,

накрутив, как кольцо, на палец,

я явился в Дом литераторов.

Там в сиянии вентиляторов

заседало большое Лобби:

Ваксенов, Прохоров, Олби,

Макгибин с мелкокалиберкой

и отсутствующий Лоуэлл,

бостонец высоколобый,

что некогда был Калигулой.

Я им закричал: «Коллеги!

Охотники и художники!

Отныне мы все задолжники

бессмертно вечного мяса.

Мы живы и не во мраке,

пока нас грызут собаки!»

Лоуэлл не засмеялся.

Лишь колечко растер перстами,

будто пробовал лист лавровый...

Ты умрешь через месяц, Лоуэлл,

возвращаясь в такси оплошном

от семьи своей временной – к прошлой,

из одной эпохи в другую!

Закрутились нули таксиста

где-то в области метафизики,

мимо Рима, Москвы, Мемфиса,

мамонт белый и мамонт сизый,

пронеслась и на том спасибо —

жизнь золотая тайна мирозданья

милостыня мирозданья.

9.

Мамонт пролетел над Волгоградом,

мамонт пролетел над Ворошиловградом,

мамонт пролетел над Царьградом,

мамонт пролетел над становьем Кы,

с хвостиком, как запятая Истории,

за которым последует столько.

За 13 тыщ лет до Маркеса,

за 11 до христианства

и в печенке вечного мяса,

вгрызаясь, висли собаки.

Мамонты разлетались, однако.

Покидая мир многошумный,

он летит к стеклянному чуму,

где сидят Олох и Олуу 1—

Время льют в пиалу.

Увидавши тень на полу,

отбившуюся от эпох,

«Он мой», – говорит Олуу.

«Ух тебе», – говорит Олох.

10. ВЕРНИСАЖ

На выставку художника Прохорова

народ валит, как на похороны.

«Не давите!» – кричат помятые,

оператор кричит: «Снимаю!»,

кто умен, кричит: «Непонятно!»,

а дурак кричит: «Понимаю!»

Были: коллекционер Гостаки,

Арлекин Тарелкин с супругой,

блондиночкою упругой,

композитор Башлчк с собакой.

Толкались, как на вокзале.

Прохоров пришел в противогазе.

«Протестует, – восхищаются зрители,

против духоты в вытрезвителе».

Вы помните живопись Прохорова?

Главное в ней – биокраски.

Они расползаются, как рана,

потом на глазах срастаются.

Наивный шпиц композитора

аж впился в центр композиции.

О л о х – жизнь; О л у у – смерть (якутск.).

Прохоров простил болонку:

«Я мыслю тысячелеткой.

Мне плевать на пониманье потомков,

я хочу понимания предков,

чтоб меня постиг, понимающ,

дарующий смысл воспроизводства:

чем больше от себя отнимаешь,

тем более остается».

Тут случилось невероятное.

Гостаки раздал свою коллекцию,

Тарелкин супругу дал товарищу,

Башляк свою мелодию

подарил Бенджамену Бриттену.

Но странно – нем больше освобождалис

богатства их разрастались:

коллекция прибывал

супруга на глазах размножалась

мелодии шли навалом

Но тут труба заиграла.

Заиграла, горя от сполохов,

золотая труба Тарелкина.

Взяв «Охотничье аПеЛго»,

«Нет! – сказал ревнивый Тарелкин. —

Я тебя вызываю, Прохоров!

Мы таим в своем сердце Время,

как в сокровищнице Шираза.

Мы – сужающиеся вселенные,

у тебя ж она – расширяется.

Ты уводишь общество к пропасти,

ты нас всех растворишь друг в друге.

Я тебя вызываю, Прохоров,

за поруганную супругу!»

Начал дуть трубадур трактирный,

начал нагнетать атмосферу,

посрывало со стен картины,

унесло их в иные сферы.

«Подражатель Тулуз-Лотрекин,

отучу тебя от автографов».

«Да!» – сказал ревнивый Тарелкин.

«Нет», – лениво ответил Прохоров

и ударил Тарелкина по уху.

Бой Охотника и Художника,

перед бабой и небесами!

Визг собак, ножей и подножек.

У обоих разряд по самбе.

Чем окончится поединок?

Но этаж обвалился с грохотом,

и с небес какой-то скотина,

подражая печному гулу,

проорал: «Побратим мой Прохоров,

я – Дима!»

И добавил: «Олохолуу!»

Больше не видели побратимов.

11 .ГОЛОС

Раздайте себя немедля,

даруя или простивши,

единственный рубль имея,

отдайте другому тышу!

Вовеки не загнивает

вода в дающих колодцал.

Чем больше от сердца отрываешь,

тем больше в нем остается.

Так мать – хоть своих орава —

чужое берет сиротство,

чем больше от сердца отрываешь,

тем больше в нем остается.

Люблю перестук товарный

российского разноверстья —

сколько от себя оторвали,

сколько еще остается!

Какое самозабвенье

в воздухе над покосами,

май будто сердцебиенье,

особенно – над погостами.

Под крышей, как над стремниной,

живешь ты бедней стрижихи,

но сердце твое стремительное

других утешает в жизни...

Пекущийся о народе,

раздай гонорар редчайший,

и станешь моложе вроде,

и сразу вдруг полегчает.

Бессмертие, милый Фауст,

простое до идиотства —

чем больше от сердца отрываешь,

тем больше жить остаешься.

Вознесенский

– 161

Раб РОСТА или Есенин

не стали самоубийцами,

их щедрость – как воскресение,

звенит над себялюбивцами.

Нищему нет пожарищ.

Беда и победа – сестры.

Чем больше от сердца отрываешь,

тем больше ему достается.

ЭПИЛОГ

Почему онемела комиссия,

вскрыв мамонтово захоронение?

Там в мерзлоте коричневой

севернее Тюмени

спят Прохоров и Тарелкин,

друг друга обняв, как грелки.

Мамонты-бедолаги,

веры последней дети...

Попробуйте их, собаки

новых тысячелетий.

ХОББИ СВЕТА

Я сплю на чужих кроватях,

сижу на чужих стульях,

порой одет в привозное,

ставлю свои книги на чужие стеллажи —

но свет

должен быть

собственного производства.

Поэтому я делаю витражи.

Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,

но крылья за моей спиной

работают, как ветряки.

Свет не может быть купленным

или продажным.

Поэтому я делаю витражи.

Я прутья свариваю электросваркой.

В наших магазинах не достать сырья.

Я нашел тебя на свалке.

Но я заставлю тебя сиять.

165

чуть выпив,

шел популярней, чем Пеле,

носил гитару на плече,

как пару нимбов.

(Один для матери – большой,

золотенький,

под ним для мальчика – меньшой...)

Володька!

За этот голос с хрипотцой,

дрожь сводит

отравленная хлеб-соль

мелодий,

купил в валютке шарф цветной,

да не походишь.

Спи, русской песни крепостной,

свободен.

О златоустом блатаре

рыдай, Россия.

Какое время на дворе —

таков мессия.

Но в Склифосовке филиал

Евангелия.

И Воскрешающий сказал:

«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревя

под маскою,

врачи произвели реа-

нимацию.

Ввернули серые твои,

как в новоселье.

Сказали: «Топай. Чти ГАИ.

Пой веселее».

Вернулась снова жизнь в тебя.

И ты, отудобев,

нам всем сказал: «Вы все – туда.

А я – оттуда!..»

Гремите, оркестры,

козыри – крести.

Высоцкий воскресе.

Воистину воскресе!

1980

ФИАЛКИ

А. Райкину

Боги имеют хобби,

бык подкатил к Европе.

Пару веков спустя

голубь родил Христа.

Кто же сейчас в утробе?

Молится Фишер Бобби.

Вертинские вяжут (обе).

У Джоконды улыбка портнишки,

чтоб булавки во рту сжимать.

Любитель гвоздик и флоксов

в Майданеке сжег лолглобуса.

Нищий любит сберкнижки

коллекционировать!

Миров – как песчинок в Гоби!

Как ни крути умишком,

мы видим лишь божьи хобби,

нам Главного не познать.

Боги имеют слабости.

Славный хочет бесславности.

Бесславный хлопочет: «Ой бы,

мне бы такое хобби!»

Боги желают кесарева,

кесарю нужно богово.

Бунтарь в министерском кресле,

монашка зубрит Набокова.

А вера в руках у бойкого.

Боги имеют баки —

висят на башке пускай,

как ручка под верхним баком,

воду чтобы спускать.

Не дергайте их, однако.

Но что-то ведь есть в основе?

Зачем в золотом ознобе

ниспосланное с высот

аистовое хобби

женскую душу жмет?

У бога ответов много,

но главный: «Идите к богу!.. »

...Боги имеют хобби —

уставши миры вращать,

с лейкой, в садовой робе

фиалки выращивать!

А фиалки имеют хобби

выращивать в людях грусть.

Мужчины стыдятся скорби,

поэтому отшучусь.

«Зачем вас распяли, дядя?!» —

«Чтоб в прятки водить, дитя.

Люблю сквозь ладонь подглядывать

в дырочку от гвоздя».

КУМИР

Великий хоккеист работает могильщиком.

Ах, водка-матушка,

ищи меня на дне...

Когда он в телевизорах

магичествовал,

убийства прекращались по стране.

Он был капризный принц

Олимпа и Сабены,

а после тридцати

он так застрессовал

наедине с забвеньем —

не дай вам бог перенести!

Он понял что-то

выше травм и грамот.

Над ямой он обтер

бутылку и батон.

Познал бы истину,

когда б работал Гамлет

сначала Йориком, могильщиком – потом.

«Ляжем – сравняемся», —

он говорил девчатам.

«Ляжем – сравняемся», —

он оборвет меня.

Не в голубой конек —

в глубинную лопату

врезается ступня.

Ляжем – сравняемся —

кумиры и селяне,

ляжем – сравняемся —

народы и леса,

в великой темноте в неназванном сияньи

ляжем – сравняемся.

Там побежденному стал победитель равен,

там, бывшие людьми,

безмолвные глядят —

взгляд клена, взгляд звезды и придорожный

камень.

Потом и камня нет.

Остался только взгляд.

Сограждане,

над ним не надо зубоскалить!

Рублевые цветы воруя с похорон,

надежда падшая

за вас подымет шкалик —

ваш бывший чемпион.

Когда по Пушкину кручинились миряне,

что в нем не чувствуют былого волшебства,

он думал: «Милые, кумир не умирает.

В вас юность умерла!»

Опять надстройка рождает базис.

Лифтер бормочет во сне Гельвеция.

Интеллигенция обуржуазилась.

Родилась люмпен-интеллигенция.

Есть в русском «люмпен» от слова «любят».

Как выбивались в инженера,

из инженеров выходит в люди

их бородатая детвора.

Их в институты не пустит гордость.

Там сатана правит балл тебе.

На место дворника гигантский конкурс —

/лузы носятся на метле!..

Двадцатилетняя, уже кормящая,

как та княгинюшка на Руси,

русая женщина новой формации

из аспиранток ушла в такси.

Ты едешь бледная – «люминесценция»! —

по темным улицам совсем одна.

Спасибо, люмпен-интеллигенция,

что можешь счетчик открыть с нуля!

Не надо думать, что ты без сердца.

Когда проедешь свой бывший дом,

две кнопки, вдавленные над дверцами,

в волненье выпрыгнут молодом...

Тебя приветствуют, как кровники,

ангелы утренней чистоты.

Из инженеров выходят в дворники —

кому-то надо страну мести!

МУЖИКОВСКАЯ ВЕСНА

В. Солоухину

Не бабье лето – мужиковская весна.

Есть зимний дуб. Он зацветает позже.

Все отцвели. И не его вина,

что льнут к педалям красные сапожки

и воет скорость, перевключена.

В лесу проходят правила вожденья.

Ему годится в дочери она.

Цветут дубы. Ну, прямо наважденье!

Такая незаконная весна

шатает семьи, как землетрясенье.

Учись, его свобода и питомица!

Он твой кумир, опора и кремень...

Ты на его предельные спидометры

накрутишь свои первые км.

Цветы у дуба розоваты – крем,

от их цветенья воздух проспиртованный.

Что будет с вами? Это возраст леса,

как говорит поэт – ребра и беса,

а повесть Евы не завершена...

На память в узелок сплети мизинец.

Прощай и благодарствуй, дуб-зимнец!

Сигналит мужиковская весна.

ДВЕ ПЕСНИ

I. ОН

Возвращусь в твой сад запущенный,

где ты в жизнь меня ввела,

в волоса твои распущенные

шептал первые слова.

Та жа дача полутемная.

Дочь твоя, белым-бела,

мне в лицо мое смятенное

шепчет первые слова.

А потом лицом в коленки

белокурые свои

намотает, как колечки,

вокруг пальчиков ступни.

Так когда-то ты наматывала

свои царские до пят

в кольца черные, агатовые

и гадала на агат!

И печальница другая

усмехается как мать:

«Ведь венчаются ногами.

Надо б ноги обручать».

В этом золоте и черни

есть смущенные черты,

мятный свет звезды дочерней,

счастье с привкусом беды.

Оправдались суеверия.

По бокам моим встает

горестная артиллерия —

ангел черный, ангел белая —

перелет и недолет!

Белокурый недолеток,

через годы темноты

вместо школьного, далекого,

говорю святое «ты».

Да какие там экзамены,

если в бледности твоей

проступают стоны мамины

рядом с ненавистью к ней.

Разлучая и сплетая,

перепутались вконец

черная и золотая —

две цепочки из колец.

Я б сказал, что ты, как арфа,

чешешь волосы до пят.

Но важней твое «до завтра».

До завтра б досуществовать!

II. ОНА

Волосы до полу, черная масть —

мать.

Дождь белокурый, застенчивый вдрожь —

дочь.

Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,

дочь».

«В этой же просьбе хотела я вас умолять,

мать».

мЯ – его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,

дочь».

«Он – мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,

мать».

"Доченька... Сволочь!.. Мне больше не дочь, прочь!..»

Это о смерти его телеграллма,

мама!..»

ХОЗЯЙКИ

В этом доме ремонт завели.

На вошедшего глянут с дивана

две войны, две сестры по любви,

два его сумасшедших романа.

Та в смятенье подастся к тебе.

А другая глядит не мигая —

запрокинутая на стене

ее малая тень золотая.

У нее молодые – как смоль.

У нее до колен – золотые.

Вся до пяток – презренье и боль.

Вся – любовь от ступней до затылка.

Что-то будет? Гадай не гадай...

И опять ты влюблен и повинен.

Перед ними стоит негодяй.

Мы его в этой позе покинем.

Потому что ремонт завели,

перекладываются паркеты.

И сейчас заметут маляры

два квадратных следа от портрета.

Напоили.

Первый раз ты так пьяна,

на пари ли?

Виновата ли весна?

Пахнет ночью из окна

и полынью.

Пол – отвесный, как стена...

Напоили.

Меж партнеров и мадам

синеглазо

бродит ангел вдребадан,

семиклашка.

Ее мутит, как ей быть?

Хочет взрослою побыть.

Кто-то вытащит ей таз

из передней,

и наяривает джаз,

как посредник:

«Все на свете в первый раз,

не сейчас – так через час,

интересней в первый раз,

чем в последний... »

Но чьи усталые глаза

стоят в углу, как образа?

И не флиртуют, не манят —

они отчаяньем кричат.

Что им мерещится в фигурке

между танцующих фигур?

И как помада на окурках,

на смятых пальцах

маникюр.

На суде, в раю или в аду,

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Все равно, что скажут, все равно.

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнет на черный шпингалет.

ГРЕХ

Я не стремлюсь лидировать,

где тараканьи бега.

Пытаюсь реабилитировать

понятье греха.

Душевное отупение

отъевшихся кукарек —

это не преступленье —

великий грех.

Когда осквернен колодец

или Феофан Грек,

это не уголовный,

а смертный грех.

Когда в твоей женщине пленной

зарезан будущий смех —

это не преступленье,

а смертный грех...

Но было б для Прометея

великим грехом – не красть.

И было 6 грехом смертельным

для Аннушки Керн – не пасть.

Ах, как она совершила

его на глазах у всех —

Россию завороживший

бессмертный грех!

А гениальный грешник

пред будущим грешен был

не тем, что любил черешни,

был грешен, что – не убил.

ЗОЛОЧЕНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Твоя «Волга» черная гонит фары дальние

в рощи золоченого разочарования.

Воли лазер чертовый, материнство раннее

мчится в золоченое разочарование!

Посулили золото – дали самоварное.

И зарей подчеркнуто разочарование,

над равниной черною и над тучей рваною

плачет золоченое разочарование!

В роще пыль алмазная, как над водопадом.

Просит притормаживать в пору листопада.

Не гони, шоферочка! Берегись аварии

в это золоченое разочарование.

СТАРАЯ ПЕСНЯ

Г. Джагарову

«По деревне янычары детей отби-

рают».

Болгарская народная песня.

Пой, Георгий, прошлое болит.

На иконах – конская моча.

В янычары отняли мальца.

Он вернется – родину спалит.

Мы с тобой, Георгий, держим стол.

А в глазах – столетия горят.

Братия насилуют сестер.

И никто не знает, кто чей брат.

И никто не знает, кто чей сын,

материнский вырезав живот.

Под какой из вражеских личин

раненая родина зовет?

Если ты, положим, янычар,

не свои ль сжигаешь алтари,

где чужие – можешь различать,

но не понимаешь, где свои.

Безобразя рощи и ручьи,

человеком сделавши на миг,

кто меня, Георгий, отлучил

от древесных родичей моих?

Вырванные груди волоча,

остолбеневая от любви,

мама, отшатнись от палача.

Мама! У него глаза – твои.

ОДА ОДЕЖДЕ

Первый бунт против Бога – одежда.

Голый, созданный в холоде леса,

поправляя Создателя дерзко,

вдруг – оделся.

Подрывание строя – одежда,

когда жердеобразный чудак

каждодневно

желтой кофты вывешивал флаг.

В чем великие джинсы повинны?

В вечном споре низов и верхов —

тела нижняя половина

торжествует над ложью умов.

И, плечами пожав, Слава Зайцев,

чтобы легче дышать или плакать,—

декольте на груди вырезает,

вниз углом, как арбузную мякоть.

Ты дыши нестесненно и смело,

очертаньями хороша,

содержанье одежды – тело,

содержание тела – душа.

БЬЕТ ЖЕНЩИНА

В чьем ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная – бьет!

Быть может, ей не подошла компания,

где взгляды липнут, словно листья банные?

За что – неважно. Значит, им положено —

пошла по рожам, как белье полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!

Вмажь майонезом лысому в подтяжках.

Ьей, женщина!

Массируй им мордасы!

За все твои грядущие матрасы,

за то, что ты во всем передовая,

что на земле давно матриархат —

отбить,

обуть,

быть умной,

хохотать,—

такая мука – непередаваемо!

Влепи в него салат из солонины.

Мужчины, рыцари,

куда ж девались вы?!

1пк хочется к кому-то прислониться —

увы...

Бей, реваншистка! Жизнь – как белый танец.

Не он, а ты его, отбивши, тянешь

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

«Сестрица моя в женском вытрезвителе!

Обидели...»

Как при водолюбце Владимире Крестителе,

бабья революция воет в вытрезвителе.

Что там пририсовано на стене «Трем витязям»?

Полное раскрытие в вытрезвителе.

«Дома норму выдайте, на работе выдайте,

дорогие бабоньки, устала от житья.

Муж придет, как выдоен. Я не меньше выдую.

Станем себе сами братья и мужья».

«Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле.

Мы с тобой прозрели в ледяной купели.

Давай жить нарядно, словно две наяды,

купим нам фиалки, поступим в институт.

Фабричные фискалки от зависти помрут».

«Бабоньки, завязываю! Слушайте таксистку.

Этак жить – тощища. На смех гаражу?!

Чтобы в рот взяла я

эту дрянь? Спасибо.

Я хочу быть женщиной.

Мальчика рожу».

И сразу стало слышно каждое дыханье.

В белой палате – такая тишина!

Ведь в каждой спит мадонна,

светла и осиянна.

Словно тронул души кистью Тициан.

Завтра они выйдут на Преображенск

И у каждой будет Чудо

на руках.

Будет, будет мальчик.

Будет счастье женское.

Даже если будет все не так.

Я – двоюродная жена.

У тебя – жена родная!

Я сейчас тебе нужна,

Я тебя не осуждаю.

У тебя и сын и сад.

Ты, обняв меня за шею,

поглядишь на циферблат —

даже крикнуть не посмею.

Поезжай ради Христа,

где вы снятые в обнимку.

Двоюродная сестра,

застели ему простынку!

Я от жалости забьюсь.

Я куплю билет на поезд.

В фотографию вопьюсь.

И запрячу бритву в пояс.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Незнакомая, простоволосая,

застучала под утро в стекло.

К телефону без голоса бросилась.

Было тело его тяжело.

Мы тащили его на носилках,

угол лестницы одолев.

Хоть душа упиралась – насильно

вы втолкнули его в драндулет.

Перед третьими петухами,

на исходе вторых петухов,

чтоб сознанье не затухало,

словно «выход» зажегся восход.

Как божественно жить, как нелепо!

С неба хлопья намокшие шли.

Они были темнее, чем небо,

и светлели на фоне земли.

Что ты видел, летя в этой скорби,

сквозь поломанный зимний жасмин?

Увезли его в город на «скорой».

Но душа не отправилась с ним.

Она пела, к стенам припадала,

во вселенском сиротстве малыш.

Вдруг опомнилась – затрепетала,

догнала его у Мытищ.

СТАНСЫ

Вы мне читаете, притворщик,

свои стихи в порядке бреда.

Вы режиссер, Юрий Петрович,

но я люблю вас как поэта.

Когда актеры, грим оттерши,

выходят, истину отведав,

вы – божьей милостью актеры

но я люблю вас как поэтов.

Десятилетнюю традицию

уже не назовете модой.

Не сберегли мы наши лица,

для драки требуются морды.

Учи нас тангенсам-котангенсам,

таганская десятилетка.

Сегодня зрители Таганки

по совокупности – поэты.

Но мне иное время помнится,

когда, крылатей серафимов,