Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Он был нужен, чтобы выжить, по твоим собственным словам.

Марко улыбнулся – более жалкой улыбки я никогда не видел:

– То есть, это я во всем виноват?

– Да, ты, – сказал я. – Твоя проклятая дистанция. Мизия никогда не чувствовала себя свободной от тебя, она всегда заполняла пустоту, которую ты в ней оставил.

Прежде, чем что-то сказать, Марко обвел взглядом пивную, полную разгоряченных лиц, жестикулирующих рук, громких голосов, смеха, музыки и дыма:

– По сути, я – причина несчастья всех,так? Не говоря уж о себе самом.

Я был готов ответить ему так, как он заслуживал, как вдруг почувствовал страшную слабость. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку стула; мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание от жары, духоты и водки, которая плавила мою кровь.

4

Из глубины густого мутного сна меня вырвала вибрация, от которой весь дом дрожал, будто во время землетрясения: мозг, казалось, подпрыгивал в черепной коробке, в левом плече пульсировала боль. Я попытался лечь поудобнее, но теперь заныло другое плечо, толчки усилились; через закрытые веки полыхнуло светом, потом я услышал голос Марко:

– Ливио, проснись! Ливио!

Я открыл глаза и резко сел: голову пронзила острая боль, затошнило. Марко стоял у постели, с перекошенным лицом, взъерошенный.

– В чем дело? – спросил я, еле ворочая языком.

Думаю, Марко чувствовал себя не лучше: он стоял, наклонившись вперед, казалось, его вот-вот вывернет наизнанку.

– Сара ушла. Карл тоже, – сказал он.

– Куда? – Мутило меня так, что было непонятно, как мне вообще удалось проспать какое-то время, при любом движении подступала тошнота.

– Ушла от меня, – уточнил Марко. – Уже звонил ее адвокат, предупредил, чтобы я не менял замки на входной двери и не вздумал трогать картины и другие ценности. Хотел зачитать мне список всего, что есть в доме, но я сказал, что не в состоянии его слушать.

– А чей это дом? – спросил я, пытаясь разобраться с отвратительным горьким и вместе с тем приторно-сладким вкусом во рту и со смутными воспоминаниями о прошлом вечере, которые просыпались во мне вместе с похмельем.

– Общий, – сказал Марко. – Но я оставлю его ей, пусть не беспокоится.

Собеседником я был сейчас неважным; едва я пошевелился, как накатила такая тошнота, что я пулей бросился в туалет, и меня вывернуло наизнанку.

Не знаю, сколько я проторчал в туалете, наверно, немало; наконец, в дверь постучал Марко:

– Ливио, ты как?

– Плохо, – откликнулся я замогильным голосом.

– Когда полегчает, собирай чемодан, – сказал Марко через дверь. – Мы уезжаем.

– Когда? – спросил я, сидя на синем кафельном полу.

– Когда придешь в себя, – сказал он.

Час спустя мы сидели около дома в старом зеленом «ягуаре», и оба чувствовали себя препаршиво. Марко взял только несколько книг и дисков, кое-что из одежды, пару сценариев и писем, которыми особенно дорожил, засунул все в два старых кожаных чемодана с облупившимися замками. Хоть в чем-то он остался прежним: к вещам он был так же равнодушен, как и раньше, и обходился самым малым.

Мы отъехали от его теперь уже бывшего дома, удобно устроившись на старых кожаных сиденьях; Марко выглядел грустным и растерянным. Я сказал ему, что, когда расставался с Паолой, тоже забрал с собой только пару чемоданов.

– Думаю, у нас с тобой одна и та же болезнь. Вирус неустойчивости, потому мы всегда путешествуем налегке.

Справившись с похмельем, он понемногу оттаял, и в нем вновь забурлила беспокойная энергия.

– Разве не странно? – сказал он. – Долгие годы ты жил с другим человеком в тисках привычек и обязанностей, и вдруг вырвался на волю,вот так. Жутковатая смена обстановки, согласен? Но и невероятное облегчение.

Я кивал, пытаясь подавить мучившие меня рвотные позывы и свыкнуться с переменой сценария.

Мы остановились у бара в стиле пятидесятых; выпили несколько литров кофе и съели что-то рыхлое. Марко с любопытством марсианина рассматривал окружающее нас пространство и кипевшую в нем жизнь: он оглядывался на людей за другими столиками, смотрел на симпатичную официантку, которая узнала его и, проходя мимо, каждый раз улыбалась. Наливал кофе до краев в мою чашку, приговаривая:

– Пей, Ливио, пей. Тебе станет лучше.

Сейчас я уже не понимал, как мог так жестоко разговаривать с ним вчера: теперь, когда исчезла прочная броня, защищавшая его до сих пор, он казался страшно ранимым. Ему нужны были помощь и дружеская поддержка, и я готов был броситься ему на выручку.

– Как будто ты долго-долго передвигался на костылях, а теперь заново учишься ходить, понимаешь, о чем я? Страшно, но вместе с тем кажется, что перед тобой открылось море возможностей. Иногда и незначительных,на первый взгляд.

– Если только ты не один, – сказал я, вытирая кофе с подбородка, рука ещё нетвердо держала чашку. – Если тебя за ненадобностью не вышвырнут в мир, оборвав все связи и оставив без поддержки.

– Да. – Марко хлопнул меня по плечу, отчего головная боль вспыхнула с новой силой. – Ливио, дружище, черт тебя дери! Хорошо, что ты со мной!

Мы поехали в его студию; он вел машину, посматривая на прохожих и иногда улыбаясь. Остановил машину у магазина туристического снаряжения, бросив: «Я сейчас». Я смотрел, как он идет ко входу: будто космонавт на Луне. Я полулежал на сиденье, в ушах гудело, я спрашивал себя, как могла столь прочная с виду конструкция развалиться так быстро. Я спрашивал себя, случилось бы это и без моего приезда, или случилось бы, но позже, или, может быть, Марко не пошел бы на бесповоротный разрыв. Я спрашивал себя: то, что происходит в жизни человека, неизбежно, не зависит от других людей, оказавшихся рядом, или же они оказывают решающее влияние на ход событий. Я спрашивал себя, каково это влияние: прямая причина или побочный фактор вроде смены погоды или еще какого-нибудь небольшого изменения в сценарии событий.

Марко вышел из магазина с двумя большими пластиковыми пакетами, закинул их на заднее сиденье. Я повернулся, чтобы заглянуть внутрь, и к горлу снова подкатила тошнота: там лежали два легких спальных мешка, два походных резиновых матраса. Марко сказал: «Теперь у нас есть на чем спать».

В студии нас встретили его ассистентка с секретаршей и в крайнем изумлении уставились на чемоданы и пакеты со спальными мешками.

– Спешный переезд, – сказал Марко; они продолжали хлопать глазами.

Его ассистентка страшно нервничала:

– Я уже два часа пытаюсь до тебя дозвониться. Наверно, телефон в машине сломался, все время нет соединения.

– Я его выключил, – сказал Марко.

Ассистентка наклонила голову в еще большем замешательстве.

– Ноэль Гропер звонил четыре раза по поводу клипа, – сказала секретарша.

– Они с ума сходят, когда от тебя нет новостей, – добавила ассистентка. – Уэйн и Хамфри перезвонят после обеда, надо договориться о собрании по поводу фильма. Джек Джонстон просил тебя связаться с ним, как только ты появишься.

– Ага, – сказал Марко, но, похоже, мысли его были далеко, он двинулся по коридору и поманил меня рукой.

Показался тощий монтажер с сообщением, что клип готов, спросил, не хочет ли Марко его посмотреть. Марко сказал мне: «Проходи сюда». Я зашел с ними в монтажную; мы стояли и смотрели, как разворачивается двухминутный микросюжет, идеально синхронизированный с насквозь фальшивой музыкой группы Handsome Waste. [50]50
  Handsome Waste– группа «Милые подонки» (англ.).


[Закрыть]В конце Марко сказал:

– Ну, хорошо. Отсылай как есть. Они лучшего не заслуживают.

– По-моему, классно получилось, Марко, – сказал юный гений монтажа, глядя растерянно.

– Дерьмо это, – сказал Марко. – Как и их музыка. Набор клише. Сойдет.

Он провел меня в другую комнату, кинул на пол коврики и спальные мешки:

– Пока что разобьем лагерь здесь.

– А что потом? Какие у тебя планы? – спросил я, массируя затылок, на который волнами накатывала тупая боль.

– Не знаю, посмотрим, – сказал Марко. – Нам ведь немного надо, правда?

– Правда, – согласился я с восторгом, смешанным с удивлением, не совсем понимая, что происходит.

Вошла ассистентка со словами:

– Джек Джонстон звонит.

– Скажи ему, что меня нет, – решил Марко после секундного колебания. – Что перезвоню, когда приеду.

Ассистентка растерялась еще больше, чем монтажер: на лице ее застыло недоуменное выражение.

– Пойдем прогуляемся по парку? – предложил мне Марко. – Смотри, какое солнце, что мы будем тут сидеть с искусственным светом.

Мы вышли, провожаемые испуганными взглядами секретарши, ассистентки и монтажера, выглянувшего из двери монтажной комнаты; доехали на машине до парка. Солнце было бледно-желтым, воздух – горячим, голову и желудок не отпускала ноющая боль, тело было как ватное, но я все равно не отставал от Марко, который, прокладывая путь среди лужаек, постепенно возвращался к своему обычному шагу, неутомимо поглощающему пространство. У меня было странное ощущение, будто ко мне волшебным образом вернулось настроение двадцатилетней давности, когда в нашей с Марко и Мизией жизни еще ничего не определилось и не устоялось и когда никакие профессии, роли и маски не сковывали ни ум, ни тело. Мне казалось, что в пространстве вокруг меня открывались какие-то удивительные проемы, где можно двигаться и дышать свободно, и действительность не загонит тебя в угол и не пригвоздит к стенке.

Марко, должно быть, испытывал похожие ощущения, а может, заражал меня ими, что у него всегда отлично получалось.

– Удивительно, – сказал он, – как ты погружаешься в тот образ жизни, который когда-то выбрал, и все, что ты делаешь, становится почти автоматическим. Тебя словно затягивает внутрь безупречно отлаженной машины, и тебе, как пилоту в современном самолете, остается лишь поглядывать на бортовой компьютер и слушать сообщения диспетчеров. Тебе никогда не приходится делать настоящий выбор, не приходится менять маршрут, ты лишь оцениваешь предлагаемые варианты. Только катастрофа или чудо могут вырвать тебя из этого замкнутого круга.

– И что случилось сейчас? – спросил я, поглядывая на него сбоку, как делал миллионы раз, когда мы двадцать лет назад бродили по улицам Милана.

– Сейчас приехал ты, – засмеялся Марко и снял темные очки.

– А если бы я не приехал? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Марко. – Может, я бы навсегда остался с Сарой. Или случилась бы еще какая-нибудь катастрофа.

Мы шли по берегу маленького пруда, в котором плавали серые гуси и пестрые утки; справа от нас за высокими деревьями виднелся город.

– Если бы не Мизия, то я, может быть, тоже мучился бы от удушья, живя с Паолой, – сказал я. – А если бы не я, то Мизия, может быть, все еще жила бы в Аргентине. Между нами существует какая-то странная взаимосвязь, и непонятно, где она берет начало.

– А что Мизия? – нерешительно спросил Марко, пряча глаза. – Я думал, она в своем идеальном браке, как за каменной стеной.

– Он развалился, – сказал я. – Она вернулась в Италию. Привезла Ливио и малыша во Флоренцию, снова пошла работать в реставрационную мастерскую.

Марко замедлил шаг, мне показалось, что его хромота вдруг стала заметнее.

– Они что, совсем одни там, во Флоренции? Втроем? – спросил он.

– Вроде того, – сказал я.

– У нее никого нет? – Марко снова надел темные очки.

– У нее роман с американцем, который работает с ней в реставрационной мастерской, но они пока что живут отдельно. Недавно вместе ездили в Грецию, – сказал я.

– Еще один супернадежный тип? – спросил Марко. – Который к тому же знает назубок всю историю искусства?

– Нет, нет, – сказал я. – Парень как парень, очень скромный и вежливый. Похож на бывшего хиппи.

Марко кивнул; казалось, он думает о другом.

Мы дошли до белого деревянного павильона-бара, стоявшего у самой воды, рядом на лужайке лежали несколько небольших весельных лодок, гуси и утки клевали хлеб, который бросали им дети.

– Покатаемся? – предложил Марко, указав на одну из лодок.

И хотя мои желудок и голова еще не были готовы к испытанию качкой, я согласился, поддавшись какому-то юношескому задору, внезапно в нас проснувшемуся. С ним я мог бы отважиться на что угодно – даже искать истоки Нила, лишь бы он свернул с того пути, на который, как мне казалось, сам себя обрек.

Марко греб сильными взмахами: в конце гребка резко выдергивал весла из воды, отводил их назад параллельно воде, оставляя ровный двойной след капель. Я сидел, вцепившись в деревянный борт, и старался думать о чем-нибудь постороннем, чтобы опять не накатила тошнота, смотрел на детей, парочки и целые семьи на других лодках.

– По-твоему, мне можно сейчас повидаться с моим сыном? – спросил Марко.

– Ты имеешь в виду, познакомитьсяс ним? – сказал я.

– Что? – Марко сбился с ритма гребли. – Ну да, может, поговорить. Так странно, что где-то там есть часть меня, а здесь есть часть его, и при этом ни я, ни он ничего не знаем друг о друге. Абсурд какой-то, если подумать, правда?

– Да уж, – сказал я. – Если только нет веской причины ничего не хотеть знать, как было между мной и моим отцом.

– А в моем случае? – спросил Марко. – Как мне поступить? Как люди налаживают отношения?

– Понятия не имею. Может, самым простым способом. Поехать, повидаться, попробовать поговорить.

– А если он не захочет? Если он меня ненавидит, потому что я до сих пор не давал о себе знать?

– Ну, думаю, тебе стоит рискнуть, – сказал я.

Он повернулся: мы чуть не натолкнулись на другую лодку с тремя светловолосыми детьми, он затабанил веслами.

Потом мы вернулись на берег, сели за столик в тени, взяли минеральную воду и зеленый салат; мы молчали, глядя на людей, слушая обрывки разговоров.

Где-то через полчаса Марко посмотрел на часы:

– Надо что-нибудь ответить американцам, – сказал он. – Я не могу все время скрываться. Мы договаривались, что завтра встретимся.

– В связи с чем? – спросил я.

– Я должен решить, как быть с фильмом.

– В каком смысле?

– Подписывать ли контракт, как есть, – сказал Марко. – Вместе с безумными требованиями и разрешением на постоянное вмешательство в мою работу.

– Вместе с осмотром у психиатра, – сказал я.

– Да, – сказал Марко. – И со всем остальным.

– И что ты собираешься делать? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Марко. – Мой агент говорит, что торговаться уже поздно. Или подписываю, или все может полететь к черту. После восьми месяцев переговоров, переделок сценария, докладных записок, меморандумов, звонков, видеоконференций, факсов.

– Так что ты решил? – снова спросил я.

Марко снял темные очки, вытер с них пот салфеткой, снова надел.

– Я не могу не сделать этого, Ливио, – сказал он. – Слишком много времени и сил потрачено. Больше года, если считать с того дня, когда я начал писать сценарий. Не говоря уже о других отложенных проектах и отвергнутых предложениях. Если бы не видеоклипы, я уже давно был бы на мели.

– Хотя бы сюжет тебе нравится?

– Сейчас это редкая дрянь. Замысел был неплохой, но понемногу от него ничего не осталось. Шаг за шагом, пока его подгоняли под требования рынка. Я делаю авторский фильм, так? И они этого хотят, это единственная причина, почему они возятся со мной вместо того, чтобы обратиться к своим обычным невольникам. А ты знаешь, что такое авторский фильм с таким бюджетом? Жуткая машина по загребанию денег и организации рецензий. Сляпанная из фальшивых идей, фальшивых образов, фальшивых посланий и фальшивых чувств.

– Ты же говорил, что сможешь снять прекрасный фильм, – сказал я. – И сказать в нем что-то, несмотря ни на что.

– Это не так, – сказал Марко. – Чушь собачья. Жалкие оправдания.

Мы молчали; люди вставали и садились за столики вокруг нас, смеялись, звали друг друга.

– Но я долженэто сделать, даже если уже не хочу, – сказал Марко.

Когда мы вышли из парка, воздух был горячим и неподвижным, яркий свет слепил глаза. Я думал, что надо бы купить очки, как у Марко; впервые захотелось есть.

Вечером мы пошли гулять в районе площади Пикадилли; смотрели на замученных туристов, стайки подростков, слетевшихся с городских окраин, разглядывали афиши театров, кино и концертов. Мы оба были взвинченные, уставшие и дерганые, нас бросало то в жар от ощущения внезапно распахнувшихся горизонтов, то в холод от соприкосновения с действительностью, грубо напоминавшей о себе, мы быстро шагали и разговаривали без остановки. Марко рассказывал мне о своих телефонных переговорах с американцами по поводу завтрашней встречи.

– Слышал бы ты, какие у них голоса. Видел бы ты их лица.У них вместо глаз щели, они смотрят на тебя, и лица у них непроницаемы. И при этом тебе должно казаться, что они явились не с деньгами, а с мешком чудесных подарков. Как будто у них ключи от волшебного сада грез и фантазий и им решать, впустить тебя или нет. Будто они знают, что ты никак не сможешь без них обойтись… Представь себе такую картину: мы у них в офисе на шестнадцатом этаже, вокруг сплошное стекло, все соглашения и протоколы уже подписаны, они улыбаются этой своей улыбкой с сомкнутыми губами, а я открываю окно и сигаю вниз.Вот так, не сказав ни слова. Тоже улыбаюсь, отвешиваю поклон и прыгаю. Представляешь себе их лица? Все их святыни вдруг рассыпаются в прах.

– Тогда уж пусть лучше один из них, – сказал я. – Подписываешь контракт, зовешь его посмотреть что-то внизу на улице и отправляешь в полет.

Мы смеялись, нервно, как раньше, когда гуляли, рассуждали на абстрактные темы, строили грандиозные проекты, заполняли окружающую нас жадную пустоту неиссякаемым потоком идей.

– Все это отлично, – заметил Марко, – только вот обычно окна в этих зданиях не открываются. Заделаны наглухо.

Раньше мы не умели так резко опускаться с небес на землю, останавливать полет фантазии тормозами здравого смысла: это было почти физическое ощущение, оно проявлялось в нашей неровной, неуверенной походке.

Мы зашли поесть в ресторанчик в Чайнатауне, заказали по кружке китайского пива. Пиво было легкое, но в голову ударило сразу, возможно, из-за пустых желудков: спокойнее мы, однако, не стали, смотрели по сторонам, громко говорили обо всем, что приходило на ум.

Вдруг Марко сказал:

– Слушай, я не стану снимать фильм с американцами. Решено.

– Правда? – спросил я недоверчиво.

– Да. Я со вчерашнего вечера об этом думаю. Время так быстро проходит, Ливио. Я слишком часто тратил его на то, на что не стоило, и на действительно важные вещи его не хватало.

– И что ты решил? – спросил я.

– Решил, что завтра пошлю их ко всем чертям. Это даже лучше, чем прыгать из окна после подписания договора. Скажу им: спасибо, но я передумал. Оставьте себе свои миллионы, потратите их на другую мерзость без души и без жизни.

– Здорово, – только и смог сказать я, у меня голова пошла кругом от восторга.

– Теперь я хочу делать только то, что меня действительно вдохновляет, – сказал Марко. – То, во что я верю безоговорочно. То, что не требует компромиссов, уступок и понижения планки.

– И ты можешь это сделать, – сказал я. – У тебя есть имя, есть команда. Зачем тебе продаваться американцам?

– Незачем, – сказал Марко. – Плевать я хотел на прокат по всему миру. Пусть они им подавятся. Я хочу снимать фильмы, которые люди будут стремитьсяпосмотреть. Их мало кто увидит – тем лучше. И я хочу получать удовольствие,снимая их. Хочу импровизировать, переделывать, менять правила игры, когда взбредет в голову.

– К черту законы рынка, – сказал я.

– К черту рассудительность, – сказал Марко. – К черту объяснения и оправдания.

– К черту продажность.

– К черту слащавость.

– К черту жесткие рамки.

Мы заказали еще пива, но у нас и без него кипела кровь.

– Хочу снять фильм про Италию, – сказал Марко. – Про то, почему таким, как мы, пришлось уехать. Про то, почему нам пришлось стать изгнанниками без рода и племени, про наше отчаяние.

– Про коррупцию и всеобщее, медленное загнивание, – сказал я.

– Про повсеместную подлость и двуличность. Про лицемерную снисходительность, за которой скрывается постоянное злоупотребление своей властью.

– Про воров, притворяющихся жертвами. Про публичные увеселения и публичное равнодушие.

– Про клириков на министерских постах. И президентов Республики, остающихся клириками.

– Про политических преступников, которые продолжают получать парламентскую зарплату.

– Про мафиози во главе партий, корпораций и газет.

– Про засилье болтливых идиотов, силиконовых грудей и фальшивых улыбок на телевидении.

– Про торжествующие повсеместно бесчестность и обман.

– Про конфликты интересов, на которые все закрывают глаза, и двойные игры, вызывающие всеобщее восхищение.

– Про портных, которые считают себя князьями эпохи Возрождения.

– Про притворство, кривляние и куплю-продажу вранья.

– Про уничтожение природы, о котором все молчат.

– Про автострады и автомобили, от которых нет продыха.

– Про строителей автострад и производителей автомобилей, от которых нет продыха тем, кто на автомобилях ездит.

– Единственная страна в мире, где можно верить во что-то только до шестнадцати лет, если не хочешь, чтобы тебя всю жизнь потом считали дегенератом, – сказал я.

– Хочу создать фильм– оружие, – сказал Марко. – Надоело спасаться бегством и ликовать, если нашел щель, в которую можно спрятаться и есть свой кусок пирога. Хочу сделать бомбу и швырнуть ее в вонючее болото.

– И не делать вид, что ничего не происходит. Не брать вину на себя, не бить себя в грудь и не каяться.

– И мы сделаем это вместе, – сказал Марко. – Без миллионного бюджета, как раньше. Не будем ничего выклянчивать, справимся сами. Это должен быть жесткий, резкий, хлесткий фильм. Черно-белый, пленка шестнадцать миллиметров. Я за кинокамерой, ты ставишь свет или что ты там хочешь делать. Найдем техника помоложе и потолковее, которому обрыдла рутина. Найдем независимого прокатчика, который будет хоть отчасти верить, что кто-нибудь пойдет в кино на мой фильм.

– Пламенный привет фантастике и американцам, – сказал я.

– И позовем Мизию, – сказал Марко. – Спросим, не хочет ли она вернуться, рискнув всем.

– Эх, хорошо бы, – сказал я, взлетая на крыльях фантазии, как серфингист на приливной волне. – Я, ты и Мизия снова вместе, это была бы настоящая бомба.

– Да. – Взгляд Марко стал совсем другим, казалось, внутри него переключили рубильник и электричество потекло по другим проводам. – Думаешь, она бы согласилась? Всерьез подумала бы об этом?

– Может быть. Если как следует объясним ей, о чем речь. Она достаточно сумасшедшая, чтобы согласиться.

– Какая она теперь? – спросил Марко.

– В смысле?

– В прямом. Последний раз я ее видел в том французском фильме, восемь или девять лет назад.

– Удивительная. Даже лучше, чем в двадцать четыре года. Стала еще интереснее после всего, что выпало на ее долю.

– Да, но какаяона? Что за человек, я имею в виду.

– Похожа на себя прежнюю. Но богаче внутри и сложнее. Она ничего не утратила за эти годы, а теперь, кажется, наступил тот волшебный миг, когда стало раскрываться все, что в ней было заложено.

Марко кивал, ему не сиделось на месте, столик ходил ходуном. Он взял счет, поднялся.

На улице мы опять пошли быстрым шагом.

– Наш фильм, – сказал он, – не такая уж безумная затея. Безумие – тратить жизнь на то, во что не веришь или веришь только наполовину, а все остальное время отделываться благовидными предлогами, пустыми оправданиями и отговорками.

– Чистая правда, – сказал я. – Полностью согласен.

Мы быстро шагали по ночному городу, возбужденные, взволнованные, и нам казалось, что мы стоим на пороге необыкновенных событий.