Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Часть пятая

1

Двенадцатого июля умерла моя бабушка. Я позвонил ей в восемь утра, она не ответила, меня кольнуло какое-то тревожное предчувствие, и я решил сходить к ней. Я звонил в дверь, стучал, звал ее по имени. На лестничную площадку вышел сосед-адвокат, он сильно поседел с нашей последней встречи.

– Может, лучше еще подождать, не вызывать сразу спасателей, они тут все разнесут, – сказал он. Но прошел час, мои крики и безостановочный стук остались без ответа, и стало ясно, что без службы спасения не обойтись; дверь выломали, мы наконец вошли: на этот раз бабушка действительно умерла. Она лежала в постели, и лицо ее выглядело умиротворенным; рядом на тумбочке мы увидели два пузырька от снотворного, чашку чая и адресованную мне записку, в которой корявым бабушкиным почерком было написано: «Старайся жить как можно интереснее, потому что оглянуться не успеешь, как твое путешествие закончится».

То, что я чувствовал, нельзя было назвать горем: мне, скорее, казалось, что какая-то часть меня самого исчезла безвозвратно. Я ехал на машине куда глаза глядят, и все вокруг казалось мне чужим и непонятным: движущиеся автомобили, люди на тротуарах, витрины, магазины, автобусные остановки, взревывающие мопеды, рекламные плакаты. Я пытался думать о чем-то мне близком: о выставке в конце сентября в Болонье, которую готовила моя новая галеристка, о трехнедельном отпуске с детьми, с трудом отвоеванном у бывшей жены, о сантехнике, которого надо было вызвать до августовского мертвого сезона, чтобы он проверил трубы в моей новой квартире-студии, о Монике, которой я обещал помочь с подготовкой к экзамену по футуризму, о поездке в Ирландию, куда мы с ней собирались в конце лета – ничто не помогало. Самое смешное, что всего несколько часов назад я считал, что в моей жизни наступил удачный и динамичный период, и вдруг снова сорвался в пропасть, и понятия не имею, как из нее выбраться.

Больше всего мне сейчас хотелось поговорить с Мизией, но после двух лет безостановочной работы в реставрационной мастерской во Флоренции она уехала отдыхать с детьми в Грецию, на остров Фурни, где обреталась без телефона и вообще без каких-либо средств связи, как в старые добрые времена. Мы договорились созвониться в середине августа, когда она вернется, и я понятия не имел, как связаться с ней сейчас. Мне ничего не оставалось, кроме как сидеть в унылой гостиной перед телевизором и смотреть на лживые, хитрые, тупые, безобразные, нелепые лица, сменявшие друг друга на стеклянной поверхности экрана; гул их голосов казался мне самым отвратительным звуком на свете.

Когда вернулась Моника, я рассказал ей о бабушке; она сделала сочувствующую мину и печально покачала головой:

– Одна из моих бабушек тоже умерла.

И тут же, удалившись на кухню, стала греметь чем-то в холодильнике. Я пошел за ней, с трудом понимая, куда иду, и не ощущая пола под ногами.

– Дело в том, что для меня это была не просто бабушка, – сказал я. Она посмотрела на меня, держа в руке кусок сырокопченой ветчины; у нее была очень упругая, как у зимнего яблока, кожа, волосы цвета красного дерева блестели в синеватом свете холодильника, свет отражался в ее темных глазах, и они казались двумя маленькими тюленями в Ледовитом океане.

– Я знаю, Ли, но люди стареют и умирают, и ничего с этим не поделать, – сказала она. Чуть пожала плечами и изобразила подобие понимающей улыбки.

Я должен был что-то ей на это ответить, но не мог – слишком много сил ушло на то, чтобы пройти по коридору и не врезаться в стену.

Я захотел поговорить с детьми и позвонил Паоле; ее голос звучал так, будто я был повинен во всех ее несчастьях, – этот тон я слышал с тех пор, как мы решили развестись. Я не мог понять причину ее нынешней злости; несколько лет назад, когда мы вернулись из путешествия по Аргентине, она методично перечислила, что ее во мне раздражает: как я говорю, жестикулирую, ворочаюсь ночью в постели, жадно заглатываю по утрам кукурузные хлопья, ору с детьми в саду, как потеет левая половина моего тела, стоит мне начать нервничать, моя работа, неумение зарабатывать, неприспособленность к жизни, отношение к ней, музыкальные вкусы, одержимость Мизией, мое несходство с теми мужчинам, с которыми она только что познакомилась. Я не мог понять, почему она не радуется, раз наконец-то от меня избавилась, а ведет себя так, будто купила подержанный автомобиль и вдруг обнаружила, что барахлит коробка передач и сгорело сцепление. Сомневаюсь, что я когда-либо преподносил себя как выгодное приобретение, особо отмечая малый расход бензина.

Когда я, наконец, сказал про смерть бабушки, она помолчала, а потом процедила: «Мне жаль»; они никогда особо не ладили, ее голос казался мне чужим, и я не понимал, зачем вообще ей позвонил. Она передала трубку детям, но они тоже были не слишком приветливы, отвечали неохотно, как два маленьких взрослых, обо всем уже составивших собственное мнение и с порога отвергающих всякое другое. Я недолго упорствовал; повесив трубку, пошел в ванную, умылся, намочил волосы, шею, руки, футболку, прилипшую к потному телу, опять плеснул воду в лицо, на полу вокруг раковины вскоре разлилось целое озеро.

Мы похоронили бабушку; в два часа ночи я лежал на кровати, рядом спала Моника, которой не мешали ни жара, ни осатаневшие комары, и думал о том, какая чепуха, будто человек развивается в течение жизни, ведь он только и делает, что накапливает ненужные сведения, избитые анекдоты, дутые восторги, запоздалые прозрения, маленькие факты, маленькие сделки, маленькие хитрости; он похож на телегу, нагруженную отбросами, которая кажется крепкой, но разваливается, как только на дороге попадается колдобина или камень. Я думал о Сеттимио Арки, неожиданно заявившемся на похороны: как он вышел из темной машины с мигалками, которую сопровождала еще одна – с карабинерами, о его солнечных очках, закрывающих пол-лица, новой стрижке, о том, как он сказал мне: «Я с тобой», – и оглянулся, проверяя, какое произвел впечатление на избирателей, всегда голосовавших за других. Я думал, что для такого, как он, наша страна оказалась самым подходящим местом и что я не знаю никого из моих сверстников, способного так самодовольно улыбаться в самую печальную минуту.

Я резко сел в кровати; Моника, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Рядом на тумбочке беззвучно звонил телефон; я на ощупь нашел трубку и услышал: «Ливио?»

– Марко-о! – сказал я, даже не сомневаясь, что это он, хотя мы не виделись и не разговаривали уже бог весть сколько лет.

– Я прочитал о твоей бабушке в итальянских газетах, – сказал Марко Траверси.

– Да, такие дела.

– Удивительная была женщина.

– Да.

– Думаю, она очень на тебя повлияла. Не будь ее, ты был бы другой.

– Да, – снова сказал я.

Мы помолчали несколько секунд.

– Нельзя так надолго терять друг друга из виду, – сказал Марко. – Мы два идиота. Ведь однажды будет уже поздно.

– Бабушка говорила то же самое. Где ты?

– В Лондоне.

– Там, где я был?

– Нет. С тех пор я успел пять раз переехать.

– Диктуй адрес, – сказал я. – Я прилечу первым же рейсом.

2

Я приземлился в Хитроу; Марко ждал в зале прилета: я протискивался через толпу встречающих и не успел его заметить, а он уже положил руку мне на плечо. Мы обнялись, похлопали друг друга по спине, еще и еще, оглядели друг друга со всех сторон, оценивая, насколько мы изменились: я смотрел на его лицо, маленький шрам в углу глаза, седые пряди в длинных, до плеч, волосах. Но все это не портило его, наоборот, он выглядел даже лучше, чем много лет назад, когда я уезжал из Лондона: темные глаза горели прежним огнем, в подтянутой фигуре чувствовалась прежняя энергия, одет, как и раньше, в черное, в стиле рок-звезды, но все вещи лучшего качества. Казалось, что время освободило его от нерешительности и сомнений, мучивших его в молодости, и в свои сорок лет он превратился в уверенного в себе и знающего, чего он хочет, человека и художника; легкая хромота не нарушала плавности его движений, он не замечал ее, как и все то, что не представляло для него интереса.

– Ты выглядишь лучше, чем я ожидал, – сказал Марко, когда я получил свой багаж – дорожную сумку; он надел большие темные очки, полностью скрывавшие его глаза.

– Зато чувствую себя паршиво, – сказал я; мы шли плечо к плечу в толпе пассажиров, и я думал, что вряд ли выгляжу так уж хорошо. По-моему, время меня сильно потрепало: волосы поредели, лицо раздалось вширь, появился животик, ранки, нанесенные мне недоверием, страхом и неуверенностью, стали зияющими язвами. Я пытался посмотреть на нас глазами сновавших вокруг людей, и видел какого-то старообразного и расплывшегося ребенка рядом с мужчиной в самом расцвете сил.

Наверно, Марко это почувствовал, потому что крепко ухватил меня за рукав.

– Ливионе, дружище, хватит хандрить! – воскликнул он. – Черт возьми, сто лет прошло, и мы наконец-то вместе, теперь ты живо придешь в себя.

– А что со мной не так? – спросил я. – Выгляжу паршиво?

– Ладно тебе, ты, как всегда, на высоте, – ответил Марко и быстро потащил меня к одному из выходов.

На улице стоял старый зеленый «ягуар» с открытой дверцей, в нем боком сидела девушка, поставив свои длинные ноги на тротуар, и разговаривала по телефону; она увидела нас и, высунувшись из машины, помахала рукой.

– Это Сара, – сказал Марко. Пока мы шли к ней, она положила трубку и вылезла из машины.

Она была высокой, большие солнечные очки делали ее похожей на стрекозу, светлые – почти белые – волосы спадали локонами, одета в белую блузку с жабо и рукавами фонариком, ультракороткую юбку и лакированные сапожки кроваво-красного цвета на высоком каблуке. Марко сказал ей по-английски:

– Это Ливио Молинари, мой лучший друг.

Сара улыбнулась, торопливо и как-то нервно протянула мне руку. Думаю, ей было лет тридцать пять, хотя издалека она выглядела на двадцать, благодаря своему стилю одежды, форме очков, манере двигаться; она чем-то напоминала Мизию, но не ту, какой я застал ее во Флоренции десять дней назад, перед отъездом в Грецию, а ту, какой она была в Париже. Сара тоже выглядела как женщина-ребенок, к которой непросто найти подход, она так же смотрела собеседнику прямо в глаза, с демонстративной уверенностью в своей правоте; мне казалось, что два временных пласта наложились друг на друга, и я не мог отделаться от этого странного ощущения, пока переминался с ноги на ногу у капота машины, не зная, что делать со своей сумкой.

Мы сели в старый «ягуар»: Марко с девушкой впереди, я сзади. Не то чтобы я думал, что у Марко никого нет, но когда я уловил напряжение в их взглядах, скрытых за стеклами очков, то испытал неясное разочарование, словно почувствовал себя лишним, я радовался, что они встретили меня в аэропорту и теперь мы вместе, и одновременно переживал, что Моника не захотела поехать со мной. Я с трудом вынырнул из этого состояния, сказав:

– Отличная машина.

Марко время от времени поглядывал на сидевшую слева от него Сару, как будто между ними что-то произошло и напряжение осталось; посмотрев на меня в зеркало заднего вида, он сказал: «Сара ведет передачу на WebTV о современной английской музыке».

Казалось, что здесь, в салоне старого «ягуара», обитого деревом и хорошо выдубленной кожей, он говорит по-итальянски с легким акцентом: он чуть колебался, выбирая слова, соединяя их во фразы, адресуя их мне, сидящему на заднем сиденье.

– Ты художник, да? – спросила Сара, закуривая длиннющую сигарету с позолоченным фильтром. В ее ядовито-синей сумочке из фальшивой крокодиловой кожи зазвонил сотовый телефон; она принялась с остервенением трясти сумку, наконец, нашла телефон и сказала: «Да?».

Марко сказал вполголоса:

– Ее передача безумно популярна. Она здесь звезда.

Я не понял, была ли в этих словах ирония.

– В пятницу в три? И речи быть не может, – говорила Сара, ее телефон был того же ядовито-синего цвета, что и сумочка. – Я ему уже сто раз объяснила. Если очень постараться, я смогу в час или в пять, но НЕ в три. Ясно? – На этом разговор закончился, она убрала телефон в сумочку; глубоко затянулась, устроилась поудобнее на сиденье. Теперь, когда я смог лучше разглядеть ее, то увидел, что ей не хватает яркости Мизии, нос короче и не такой выразительный; энергия, дававшая о себе знать в ее голосе и движениях, была совершенно иной.

Марко то и дело поворачивался к ней, потом смотрел на меня в зеркало, словно никак не мог решить, на ком сосредоточить свое внимание.

– Кошмар, новость о смерти твоей бабушки меня совсем подкосила. Вчера вечером купил «Коррьере делла сера», хотя никогда этого не делаю – мне только хуже становится от новостей из Италии, – и увидел статью о ней. Я даже не знал, что она так много сделала для науки.

– Да, немало, – сказал я. Интересно, задавался я вопросом, всегда ли после долгого перерыва в общении даже с очень близким человеком нужно время, чтобы вернулась прежняя легкость; я пытался вспомнить, как это было с Мизией.

– Честно говоря, я думал, что ты многое нафантазировал, рассказывая о бабушке, – сказал Марко. – У тебя все построено на впечатлениях, никогда не знаешь, как все было на самом деле. – В машине зазвонил телефон; в зеркале заднего вида я увидел недовольный взгляд Марко, но, когда он ответил, его голос уже звучал холодно и бесстрастно:

– Нет, никак не меньше пятидесяти тысяч. У меня и так сроки двух заказов накладываются друг на друга, и целых две недели уходит только на съемки. Торг? Торг неуместен, вот какой торг. Звони, пока.

Сара курила и смотрела на Марко, они не произносили ни слова, но казалось, между ними не прекращается диалог. Она вытащила из кармана аудиокассету и вставила в магнитофон: в старом «ягуаре» забился бешеный пульс, звук рос и раздувался, как электронный мыльный пузырь, и, лопнув, раздувался снова. Марко обернулся и хлопнул меня по колену – я хорошо помнил эти его бурные приступы дружелюбия.

– До сих пор не верится, что ты приехал, – сказал он. – Черт возьми, я уже думал, что мы никогда не встретимся! Ливио!

– Марко, – пробормотал я смущенно, меня поразила неожиданная теплота в его голосе.

В машине опять зазвонил телефон.

– Чтоб их всех, извини, – бросил он мне. В трубку сказал: – Кто это? Нет, нет. Arrowhead [47]47
  Arrowhead– Наконечник стрелы (англ.) – телевизионная игра.


[Закрыть]идет ночью, Tosh Hill [48]48
  Tosh Hill– Тушь хилл (англ.) – телевизионная игра.


[Закрыть]– днем. По-моему, здесь нет ничего сложного, достаточно прочитать сценарий. Для этого не надо быть семи пядей во лбу. Расстояние меня не волнует. Это не мои проблемы. Сам решай.

Он положил трубку, виновато развел руками, глядя на меня, но его уже захватили другие мысли, мыльные пузыри из динамиков мешали ему сосредоточиться.

Они с Сарой продолжали бросать друг на друга взгляды из-за очков, не произнося ни слова. Опять зазвонил сотовый телефон Сары; она вытряхнула его из сумочки вместе с ключами, тюбиками помады, пудреницей, чудовищно разбухшим ежедневником, судорожно схватила и поднесла к уху. «Нет, Ник, не можешь. Это моерасписание, и мне решать. Ясно? И речи быть не может. Передай ему, пусть сначала пересмотрит рейтинги за неделю, а потом уже несет всякую чушь». Несколько секунд она слушала, иногда вставляя «Ага» и «М-м-м», после чего вдруг взвилась и пронзительно закричала: «Запомни раз и навсегда, рекламщики из „Пепси“ пусть приходят сначала ко мне!Я занимаюсь этим дерьмом, ясно тебе?»

Марко повернулся ко мне, махнул левой рукой, словно отгораживаясь и сказал:

– Рекламщики из «Пепси», подумать только.

Я сидел за ними, покачиваясь на мягких пружинах старого «ягуара», и чувствовал себя престранно: то близким, то посторонним, меня то бросало в пот от пышущего внутри жара, то обдавало холодом из неисправного кондиционера.

– Как семья? – спросил Марко.

–  Бывшаясемья, – сказал я. – Я развелся два с половиной года назад.

– Что ж, хоть одна хорошая новость, – засмеялся Марко. – А то после твоих последних писем я уже испугался, что тебя поглотила пресная семейная жизнь.

– Я тогда совсем одичал, – сказал я. – Даже не смог выбраться на твой фильм. Знаешь это ощущение, когда тебя будто парализует и страшно лишний раз пошевелиться?

– Я это почувствовал по твоим письмам. Казалось, что ты в отчаянии.

– Так и было, – подтвердил я, не став уточнять, что сейчас особо лучше не стало.

– Возможно, мы с тобой самые неподходящие для брака люди, таких в мире больше нет. – Смех Марко стал громче, но звучал теперь невесело.

Сара вздрогнула и резко сменила позу:

– Что вас так рассмешило? Не хочешь перевести?

– Мы говорили о браке, – сказал Марко по-английски. – Не о тебе, не волнуйся.

– Очень остроумно, – сказала Сара. – Верх остроумия. Встретились два итальянца, вот умора! – Стоило ей пошевелиться, как по салону разливался дурманящий аромат: смесь ананаса, клубники, черешни, мандариновой корки, грейпфрута, банана, корицы, каучука.

– Ты тоже не слишком остроумна, если так реагируешь.

– Как я реагирую? – спросила Сара, постукивая пальцами по ручке между их сиденьями: ее ногти были накрашены черным лаком. Закурила еще одну длиннющую сигарету, посматривая на Марко через темные очки – оса или пчела в стиле панк-рок.

– Сара, прошу тебя, – сказал Марко. – Давай не будем смущать Ливио. Черт возьми, он же только прилетел.

– Не волнуйтесь за меня, – сказал я. – Я всегда могу открыть дверь и броситься под колеса грузовика, который едет за нами.

Они оба засмеялись: их рассмешили мой тон и несуразный английский, мои жесты. Опять зазвонил мобильный телефон Сары, она полезла за ним в свою сумочку из фальшивой крокодиловой кожи, в другой руке она держала сигарету, пепел падал на сиденье. Марко опять оглянулся, посмотрел на меня; зазвонил внутренний телефон.

Они жили в районе доков в новом трехэтажном доме-пентхаузе: повсюду стекло, подсветка, сталь, светлое дерево, галогеновые лампы. Слуга, похожий на индуса, взял мою дорожную сумку, выслушал указания Сары насчет кондиционера на втором этаже и, улыбнувшись, исчез. Мы вошли в двухуровневую гостиную, Марко обвел комнату рукой и сказал: «Вот и дом». Сара тем временем прослушала сообщения на автоответчике, взяла новую сигарету, прикурила от зажигалки в форме верблюда, стянула с ноги лакированный кроваво-красный сапог.

Я видел большую металлическую лестницу, диваны, кресла, столики забавной формы, шелкографии в стиле поп-арт периода шестидесятых, картины «новых диких» периода девяностых, три огромные фотографии Сары, переведенные на холст, алюминиевые и пробковые скульптуры, свисающие с потолка инсталляции из медных листов, бутылки из синего и оранжевого стекла самых разных форм и размеров, большой телевизор с выключенным звуком: по WebTVпоказывали кадры кровавой резни в Африке вперемежку с лицом певца, растянутым широкоугольным объективом.

На автоответчике накопились десятки звонков; теперь Марко и Сара ходили вокруг телефона и слушали запись, сопровождая каждое послание заинтересованными, отрицательными или раздраженными комментариями. Я стоял возле огромного окна и смотрел на здания и пирсы вдоль реки, уже темнело, и повсюду зажигались огни.

Слуга-индус, бесшумно ступая, принес поднос с тремя бокалами – коктейль из водки, тоника и лимонного сока. Сара отпила из своего бокала, вставила диск в стереосистему: две миниатюрные колонки и спрятанный под диваном огромный сабвуфер [49]49
  Сабвуфер– специальное устройство для воспроизведения низких частот, обычно используется вместе с колонками в домашних кинотеатрах.


[Закрыть]обрушили на гостиную тяжелые ритмы, прорвавшиеся через множество электронных фильтров. Я только диву давался, как Марко с Сарой умудряются еще слушать автоответчик. Я пил водку с тоником и разглядывал их: они двигались как две странные рыбы в странном аквариуме; мне было не по себе, еще больше, чем по дороге из аэропорта, когда я стал свидетелем их разговора в машине.

Где-то в доме открылась дверь, из нее вырвалась волна бьющего по ушам «хэви-метала»; в гостиную вошел бритый наголо подросток лет пятнадцати в тяжелых ботинках, шнурки волочились за ним по полу. Марко представил нас друг другу: «Карл, Ливио». Юный Карл что-то мрачно пробормотал в ответ и пошел прямиком к матери, напустив на себя самый воинственный вид.

– Двадцать фунтов или ничего от меня не дождешься, – заявил он, протянув руку ладонью вверх.

Его мать стояла, нагнувшись над телефоном.

– Черт побери, Карл, не видишь, что я занята?! – не оборачиваясь, заорала она.

– Мне начхать, я сейчас ухожу! – проорал Карл в ответ.

Сара яростно отмахнулась, голос на автоответчике бубнил: «одиннадцать утра – пять вечера – решай сама – надо знать – завтра – до двенадцати – позвонить в Токио – вовремя», голоса на диске завывали «Аууумммм, Ауууээээ, Ауууаааа».

– Черт подери, мать, кончай придуриваться, дай мне уже двадцать фунтов! – взвизгнул Карл, топнув ногой.

Сара до сих пор так и стояла в одном красном сапоге: она стянула его с ноги и запустила в сына, угодив ему в плечо.

– Сволочь! – завопил Карл, плюнув в нее. Сара швырнула в него свой бокал, он разбился рядом со мной, осколки и брызги усеяли пол из красного дерева.

– Сука! – орал Карл.

– Не смей так со мной разговаривать, сопляк! – орала Сара. Они сцепились, царапаясь, толкаясь и выкручивая друг другу руки, тут уже вмешался Марко, силой разняв их:

– Может, хватит?!

Сару трясло от злости.

– Пусть этот сопляк не смеет так со мной разговаривать! – крикнула она, поправляя блузку.

– Вот сволочь, я еще утром попросил у нее деньги! Жадина! – сказал Карл.

– Хватит, успокойтесь. – Марко вытащил из кармана несколько помятых купюр и протянул Карлу, который не спускал глаз с матери, готовый продолжить борьбу.

– Если ты не научишься вести себя как приличный человек, я тебе яйца оторву, – бросила Сара, Карл ответил грубым жестом, но мысли его уже были далеко.

– Дашь мне свою черную куртку, ту, что с маленьким воротником, на четырех пуговицах? – спросил он Марко. Марко кивнул, Карл вышел из комнаты, зажав в кулаке деньги, за ним по полу волочились шнурки.

Слуга-индус пришел с совком и щеткой, собрал осколки стекла, вытер тряпкой лужу – он управился так быстро, словно уже не раз сталкивался с подобными сценами.

Марко посмотрел на меня странным взглядом:

– Такая вот семья, Ливио.

Конечно, семья, хоть и до идиллии далеко; я вспомнил своих детей: их неподвижные лица, их дерганые жесты. Вспомнил юного Ливио, каким я его видел в последний раз во Флоренции: он казался таким же недовольным и колючим, как Карл, но в его глазах светились любопытство и интерес.

Сара дослушала сообщения на автоответчике, было видно, что она еще не пришла в себя после ссоры с сыном:

– Большое спасибо. Когда дело касается воспитания, ты просто бесценный помощник.

– Я хотел просто прекратить это безобразие. – В голосе Марко вдруг проступила усталость.

– Вот именно. Тебе лишь бы побыстрее отделаться.

– Я что-то не заметил, чтобы ты вела воспитательную беседу, когда я вмешался.

– Ну да. – Сара взяла пульт и сделала звук громче. Сейчас она казалась старшей сестрой своего сына: тот же погруженный в себя, непримиримый взгляд, та же уверенность в собственной правоте.

– Ты не могла бы сделать немного потише? – сказал Марко.

Сара смерила его таким взглядом, будто эта просьба оскорбила ее до глубины души; я даже не успел заметить, как она нажала на кнопку, после чего бросила пульт на кресло и поднялась по металлической лестнице наверх.

Марко подошел к окну и хлопнул меня по спине:

– Эй!

– Эй, – отозвался я. За окном уже совсем стемнело, город светился огнями.

– Пойдем, я покажу тебе твою комнату, – сказал Марко. – На каком этаже ты хочешь жить? По-моему, лучше на первом, здесь ты не будешь ни от кого зависеть.

– Спасибо. Но не хочу вам мешать. Здорово, что мы собрались здесь все вместе, но я вижу, что у вас полно других дел.

– Что ты несешь? Мы же никогда не создавали проблемы на пустом месте.

– Может, это времена изменились, – сказал я. – Может, жизненный период у нас тогда был другой.

Марко смотрел на меня, держа руки в карманах.

– А сейчас, по-твоему, какой у нас период? Не-общения, не-дружбы, не-всего остального?

– Не знаю, – сказал я. – Может, это со мной что-то не так. Только что умерла бабушка, два с половиной года назад я развелся, да и раньше не все шло гладко. Не знаю, такое ощущение, что я расползаюсь по швам, медленно, но верно.

Марко собирался что-то мне ответить, но тут раздался звонок, он напрягся, пытаясь расслышать щелчок автоответчика сквозь музыку, голос из телефона произнес: «Это Тед. Марко? Марко, ты дома?» Несколько секунд Марко колебался между мной и телефоном, но все же снял трубку.

– Да? Я так и думал. Тед, я готов был руку дать на отсечение. Американцы так устроены. Большинство из них как маленькие дети. Им постоянно надо твердить, что все в порядке, все идет как нельзя лучше, иначе они впадают в панику. Напомни им, что это они хотели работать со мной, а не наоборот, и я никого не собираюсь гладить по головке. Ну, ладно. Тед, извини, – он кинул взгляд на меня, – я только что вошел, и у меня гости. Созвонимся завтра утром.

Он снова подошел ко мне:

– Прости. Иногда очень хочется отключить все телефоны.

Мы замолчали; электронная музыка заполняла гостиную плотными концентрическими кругами. Я силился улыбнуться, но не мог, мне казалось, что я стою на краю пропасти: я не понимал, где нахожусь, еле удерживал равновесие, слух то и дело подводил меня, зрение затуманивалось, стоило повернуть голову, вокруг себя я видел следы чужих, четко распланированных жизней.

– Думаю, я просто устал и запутался. Только я об этом задумываюсь, когда все разом наваливается, – сказал я.

– Тогда не думай, – сказал Марко, я вдруг услышал в его голосе покой и мудрость. Он взял пульт и убавил звук.

– Ты здесь среди друзей. Никто не будет тебя доставать. Расслабься. Соберись с мыслями. Никуда не торопись.

Я пытался впитать его слова, как целебный бальзам, но они уже не действовали на меня, как раньше: его глаза перестали быть для меня открытой книгой, его жесты, его дом говорили слишком о многом и слишком о разном.

– Почему ты убрал звук? – закричала сверху Сара.

– Потому что мы друг друга не слышим! – крикнул в ответ Марко. – Из-за твоих чертовых электронных голосов!

– Это отличный альбом! – Сара перегнулась через перила, светлые, почти белые волосы прилипли ко лбу, она уже успела переодеться в полосатое боди. – А ты что хочешь слушать? Только английские блюзы шестидесятых?

– Они точно лучше электронных голосов.

– Они не электронные! Они настоящие, просто оцифрованные. За два месяца продали пять с половиной миллионов копий этого альбома.

– Поэтому они потрясающие?

– Да, потрясающие!

– Потому что продали пять с половиной миллионов копий?

– И поэтому тоже!

Марко, разозлившись, схватил пульт и увеличил громкость до предела: весь дом завибрировал, как один огромный динамик, Сара исчезла на втором этаже.

Несколько минут вокруг нас бушевали оглушительные звуковые волны, потом я закричал:

– Где комната, о которой ты говорил? Я бы поспал.

– А ты не хочешь есть!? – надсаживался Марко. – Или посмотреть город? Мы заказали столик в ресторане, настоящая цейлонская кухня! Там отлично готовят!

– Лучше завтра! Сейчас нет сил!

Марко кивнул, но моя отговорка его не слишком убедила; я уже выходил из гостиной, когда услышал крик Сары, который пробился через свирепствовавшую музыкальную бурю:

– Сделай поти-и-ише!!!

Я пролежал без сна несколько часов, взял с полки книгу о викингах, но не смог читать. Я разглядывал иллюстрации – ладьи с квадратными парусами, плывущие по мрачному морю, – и думал, что в любой другой эпохе чувствовал бы себя не таким лишним. Мне казалось, что я, не подумав о последствиях, обрубил швартовы у тех немногих причалов, где мог отстояться в спокойной воде, отдался на волю волн, и меня унесло в открытое море, берега я не видел и не знал, куда плыть.