Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

25

Полная нелепость, но Паола пришла в ярость, когда я сказал ей, что хочу поехать в Лондон, к Марко, и с ним – на фестиваль. В то серое утро мы сидели дома, и вроде бы все было тихо-мирно, и вдруг Паола обрушила на меня поток обвинений, упреков, обидных замечаний, которые копились под покровом ее спокойствия – так под покровом джунглей прячутся хищники. Внезапно выяснилось, что мы живем отвратительно, что я ни разу не предложил ей куда-нибудь съездить или просто сходить поужинать, вообще ничего приятного, и что мне интересны лишь мои картины, мои мысли и мои друзья, что с моей стороны эгоистично и даже оскорбительно. Выяснилось, что она все ждала, ждала, когда я хоть что-то ей да предложу, но так и не дождалась, и если я в кои-то веки решился преодолеть свою инертность, то лишь для того, чтобы поехать в Англию одному.

– От тебя убудет, если я слетаю на два дня к Марко, мы сто лет не виделись? – возмутился я.

– Убудет, потому что ты не хочешь ехать со мной, – ответила Паола, колючая и взбудораженная от обиды.

– А когда я предложил тебе поехать к Мизии в Париж, ты же и слушать меня не хотела, ты сопротивлялась отчаянно и упорно, пока она не улетела в Аргентину.

– Элеттрика была еще мала для таких поездок, – ответила она, не глядя на меня.

– Да это ты, тыне хотела, – сказал я, против своей воли повышая голос. – Ты напридумывала всяких глупостей про Мизию и настроилась к ней враждебно.

– Но сейчас-то разговор не об этом. – Паола с раздражением складывала кофточку нашей дочки.

– И об этом тоже, – возразил я. – Я уже потерял из-за тебя свою лучшую подругу, а теперь ты хочешь, чтобы я и лучшего друга потерял.

– Вот видишь? – сказала она. – Я вообще не в счет. Твои лучшие друзья! Прямо тайное сокровище какое-то! Я вот со своими друзьями встречаюсь вместе с тобой, а не езжу к ним тайком одна!

– Твои друзья до смерти скучные! – Я, как псих, махал руками и, как псих, ходил кругами по гостиной. – Я был бы рад, если б ты с ними тайком встречалась! Просто счастлив!

– Вот видишь, – закричала Паола, уже в слезах от ярости и обиды. – Видишь, какой ты? Видишь?

Думаю, с моей стороны это была попытка бегства, а то и попытка измены – как посмотреть, а со стороны Паолы – вспышка неуверенности в себе из-за всех моих рассказов о Мизии и Марко и из-за самой мысли, что существует еще одна, более интересная, сторона моей жизни, полностью ей недоступная. Выражай я четче свои мысли, то, наверное, сумел бы ей объяснить, почему мне хотелось одному поехать в Лондон, а будь я человеком зрелым – предложил бы ей поехать со мной. Но зрелым человеком я себя совсем не чувствовал и выражать мысли четче не мог, уж очень мне хотелось сбежать. В итоге я повел себя как настоящий трус: не сказал ей «Собирай чемодан», но и не поехал без нее, чтобы увидеть Марко и его новый фильм, узнать, как он ходит, что из себя представляет американка Эллен, фотограф, и как они живут, а стал оправдываться и дал задний ход. Я сказал Паоле, что не хотел с ней ссориться, что вовсе не хотел вычеркивать ее из моей жизни, делать ей больно и ссориться с ней; что моя поездка с Марко на фестиваль – не вопрос жизни и смерти, что мы можем поехать к нему вместе как-нибудь потом или еще чем-нибудь заняться вместе, надо просто это обсудить.

Постепенно она успокоилась, но поняла раз и навсегда, насколько мое желание иметь свое собственное эмоциональное и интеллектуальное пространство шаткое и некрепкое и как легко меня заставить от него отказаться. Человек просит другого человека сделать его счастливым, как говорила Мизия, а когда тот оказывается не в силах легко и непринужденно удовлетворить его просьбу, считает, что все средства хороши, чтобы добиться своего, будь то угрозы или слезы, или хлопанье дверьми, или крики, или дети. Я сдавал свои позиции раз за разом, отказывался от всего снова и снова, я сказал, что мне не нужны ни Лондон, ни Марко, ни Мизия, ни кто другой, а я хочу спокойно счастливо жить с ней и с нашей дочкой.

В общем я не поехал к моему лучшему другу и с ним – на фестиваль в Брайтон, и даже не стал ему звонить, чтобы сообщить об этом, а только написал путаное, неискреннее письмо – сплошные оправдания да отговорки. Марко не ответил.

Но шестого октября я купил все английские газеты, какие были в газетном киоске в центре, и седьмого и восьмого октября – тоже. В «Таймс» и «Обзервер» – восторженные рецензии на фильм Марко: «удивительная выразительность и непредвзятый взгляд на вещи» и «фантастическое умение использовать зрительные образы позволяет ему исследовать жизнь человека и мир в целом, на редкость необычно рассказывая при этом о себе».

О фильме говорили скорее как об авторском, чем как о документальном; я пытался понять, что же все-таки было в коробках с пленкой, разлетевшихся по откосу в Перу, когда случилась авария из-за радуги, что за работу проделал Марко за те три месяца, что сидел и монтировал фильм. Еще я пытался понять, как повлиял на конечный результат неправильно сросшийся перелом ноги, как – переживания насчет Мизии и сына и как – то, что рядом с ним находилась американка Эллен, фотограф. Я пытался понять все это и не находил мужества позвонить ему, единственное, на что меня хватило, – написать ему второе письмо, с отвлеченными, невнятными комплиментами.

Марко опять не ответил; постепенно я понял, что между нами опять прервалась связь, что уже случалось в прошлом, и на этот раз виноват однозначно был я.

Время от времени мне попадались запоздалые заметки о нем в итальянской прессе, наконец-то заметившей его перуанский фильм, успех, награды в Англии и по всему миру; теперь из него пытались сделать предмет национальной гордости, хотя Марко уже много лет как уехал за границу, потому что задыхался в Италии. Иногда я вроде даже начинал завидовать его теперешней жизни, насыщенной событиями, встречами, сюрпризами, – не жизнь, «а сад тысячи возможностей», как он сам говорил. Иногда мне вдруг хотелось ему позвонить или хотя бы написать по-настоящему искреннее письмо, а не такое, как первые два, но я так этого и не сделал.

Я попробовал дозвониться до Мизии в Аргентину, узнать, родила ли она и что вообще происходит, но к телефону в Буэнос-Айресе подходила прислуга, неизменно отвечавшая: «Синьоры нет дома». Я поражался, что Мизию называют синьорой, и все гадал, действительно ли она стала синьорой: изменились ли ее одежда, движения, речь, взгляд. После нескольких попыток я смирился с мыслью, что и между нами тоже прервалась связь и отчасти чувствовал себя обиженным, отчасти даже испытывал облегчение от мысли, что никто не будет заглядывать мне в жизнь, бередя душу.

А жизнь моя имела и приятные стороны, были в ней свое тепло и надежность: так в холодную погоду приятно окунуться в горячий источник. Маленькая Элеттрика росла, я потихоньку учился с ней общаться и даже получал от этого удовольствие; Паола делала все для того, чтобы я мог работать, и тормошила меня, когда я поддавался лени, скуке или полностью терял интерес к жизни. Мой галерист стабильно продавал картины, и цены на них медленно росли, пусть и без прямой привязки к динамике арт-рынка.

В феврале мы с Паолой решили поселиться где-нибудь под Миланом, чтобы места было больше и чтобы наша дочь росла на свежем воздухе, на природе. Мы изучали предложения, совершая вылазки на север и восток, на юг и запад от города, пока наконец Паола не нашла домик в сорока пяти минутах езды на север от Милана, там, где еще оставались поля, а в доисторические времена были болота. Никаких особых красот, да и природа не сказать, чтобы нетронутая рукой человека, но там было тихо, и у меня появился гараж-студия для работы; унылый безотрадный вид из окна полностью соответствовал атмосфере, царившей в нашей семье.

Часть четвертая

1

В тот день, двадцатого декабря позапозапрошлого года, в нашем новом доме было жарко и душно, потому что мы включили газовое отопление на полную мощность, но я продолжал работать, чувствуя, как от жары учащается дыхание, а изредка приходившие на ум мысли топчутся на месте. Этажом ниже дочка прилипла к телевизору, не в силах оторваться от рекламы, а мой младший колотил по полу своими игрушками, какими-то японскими мутантами, и моя жена Паола все повторяла ему: «Тише, тише», да таким нудным тоном, что в ответ он стучал еще сильнее. Из окна моей студии был виден слежавшийся снег в саду; я смотрел на него и думал, имеет ли жизнь вообще и моя в частности хоть какой-то смысл; запах акриловой краски усиливал тошноту, которая волной подкатывала к горлу.

Зазвонил телефон на высоком столике, я не обращал на него внимания, пока Паола не крикнула снизу: «Ливио, ответь, пожалуйста» – точно таким же тоном, каким разговаривала с детьми.

Я положил кисточку и, подавляя раздражение, снял трубку.

– Да?

– Ливио? Это ты? – произнес голос, который я не узнавал.

– С кем я говорю? – спросил я, и эхо в телефонной трубке вернуло мне пустую оболочку моих слов.

– Ты что, не узнаешь меня? Это Мизия!

– Ой! – вырвалось у меня. Только что все мне было безразлично, я ушел в себя, словно отгородился от жизни, но в одно мгновение голос Мизии напомнил мне, что мир преисполнен значения, смысла, интереса, и я едва удержался на ногах от неожиданности.

– Как поживаешь, негодяй ты этакий? – сказала Мизия. – На этот раз мы потеряли слишкоммного времени. Это просто безобразие.

– Я тебя искал, – произнес я, но без особой убежденности, потому что и сам уже не мог вспомнить когда, сколько лет назад.

– Ну ты и в дыру же ты забрался, – сказала Мизия, и ее задиристый голос почти нетронутым долетал ко мне сквозь шум и треск межконтинентального соединения. – Если бы я не дозвонилась до твоей мамы, ни за что бы тебя не нашла.

– Тут не так уж и плохо, – сказал я, понимая, что, как и раньше, пытаюсь оправдаться перед ней.

– Ты работаешь или что? – спросила Мизия. – Уезжаешь на Рождество? Какие планы?

Это было удивительно – вновь слышать переливчатую мелодию голоса Мизии, такого родного и бесконечно далекого.

– Да никаких планов. – Я старался говорить как можно энергичнее, но сам слышал, что у меня это не выходит. – А у тебя?

– Сколько лет мы не виделись, Ливио? – спросила Мизия; иногда, под напором собственных вопросов, она пропускала мимом ушей вопросы собеседника.

– Лет пять? – сказал я. – Шесть?

Гораздо больше, казалось мне, или гораздо меньше: мое внутреннее восприятие времени было искаженным и расплывчатым, словно я только что чудом избежал автомобильной катастрофы.

– Разве ты не был нашей службой времени? – сказала Мизия. – Нашим вечным хронометром с автоматическим заводом?

Меня поразило, что она сказала «нашим», да еще и повторила два раза.

– Память у меня уже не такая хорошая, особенно в последние годы. Уж не знаю, что это – возраст, или свежий воздух, или семейная жизнь так действует.

Мизия засмеялась, как всегда заразительно. Я тоже засмеялся; снизу доносились шум телевизора и голоса детей, жены.

– Ты где? – спросил я.

– В Буэнос-Айресе, – сказала она. – Но через неделю мы уезжаем за город, вот я и решила пригласить тебя. То есть вас. Ты еще женат, да?

– Да, – сказал я, стараясь не впасть в виноватый тон. – А ты?

– Само собой, – сказала она. – А сколько у тебя детей?

– Двое, – сказал я. – А у тебя?

Я не понимал, как могли мы столько времени не видеться и не созваниваться; злился сам на себя, на ловушки, в которые мы угодили, на трясину повседневности.

– Тоже двое, – сказала Мизия.

Мы немножко помолчали, слушая телефонные помехи, осаждаемые – оба, полагаю – возможными словами, фразами и мыслями без слов, которыми так хотели обменяться.

– Так что? Приедете? – сказала Мизия. – У нас тут лето в самом разгаре. За городом чудесно: будем купаться в реке, кататься на лошадях и любоваться удивительными птицами.

– Не знаю, – сказал я, ослепленный светом и красками ее голоса. – Я должен подумать. Это так неожиданно.

– И сколько ты теперь будешь думать? – спросила Мизия.

– Да нисколько, – ответил я, стыдясь своей нерешительности. – Мне только надо поговорить с Паолой. Как быть с маленьким, и все такое. Ему всего три с половиной.

На самом деле надо было также понять, где взять деньги на поездку. Все мои сбережения пошли на ремонт дома, и не за все еще было заплачено.

– Моему маленькому почти пять, – сказала Мизия. – Он ведь на несколько месяцев младше Элеттрики? Им будет весело вместе! Вот увидишь, найдут чем заняться.

– Я очень скоро тебе отвечу, – сказал я, чтобы она не решила, что жизнь повязала меня по рукам и ногам. – Перезвоню на днях, обещаю.

– Я посылаю вам билеты, – сказала она. – Прямо сегодня. Заказываю на двадцать седьмое, и тогда вы встретите Рождество с вашими родными, мы – с нашими, а потом будем делать вместе что хотим.

– Нет, нет и нет, – запротестовал я, уже поддаваясь ее нежеланию ждать, не зная, когда же я перезвоню, и находясь в подвешенном состоянии. – Я сам куплю билеты, если мы решимся.

– Брось, – ответила она, – идея моя, так что билеты я вам вышлю. Но вы просто обязаны,приехать. Не можем же мы, Ливио, прожить еще целую жизнь, не видясь.

– Я поговорю с Паолой, и мы решим, – сказал я, но на самом деле все уже было решено: я так загорелся, что у меня даже сердце заболело.

Мизия резко сменила тон; и эту ее привычку я тоже отлично помнил.

– Ливио, так вы приедете, обещаешь?

– Обещаю, обещаю, – сказал я, не в силах устоять на месте.

Мизия поколебалась несколько секунд – так колеблется чуть-чуть неспокойное море.

– Значит, скоро увидимся, пока, – сказала она, вдруг оборвав разговор, как было ей свойственно.

Я опять подошел к окну: сухая ветвистая бузина, следы детских сапожек на снегу у кромки огорода. Я с удивлением подумал, что провел столько лет, годами не отъезжая от дома дальше, чем на несколько десятков километров; я не понимал, как такое могло случиться, как я мог забыть, или куда-то запрятать, или вообще утратить всякую любознательность, неугомонность, просто физическую потребность видеть что-то новое – что считал неотъемлемой частью себя самого, наравне с чертами лица или походкой. Я думал, кто тут виноват: я сам, или Паола, или дети, или сама жизнь; и правда ли, что мы все же взрослеем, или это просто эвфемизм, означающий, что возможности наши уже не те.

– Кто звонил? – крикнула мне снизу Паола.

– Мизия Мистрани, – крикнул я. – Мы летим к ней в Аргентину.

– Что-что? – крикнула Паола поверх звука включенного телевизора и голосов детей.

– Собираем чемоданы! – крикнул я. – Мы летим на другой конец света!

2

Многочасовой перелет, бесконечные вибрации, струйки воздуха, обдувающего лицо, – и вот все кончилось, и мы выходим в аэропорту Буэнос-Айреса: взгляды, жесты, голоса, табло, людские потоки – все кажется мне внове. Я отвык путешествовать, несмотря на все свои поездки в прошлом: после таможенного контроля, где заканчивалась выхолощенная по мировому стандарту ничейная территория и начиналась сама незнакомая страна, мне вдруг стало страшно. Я смотрел на Паолу, державшую за руку крохотного Веро, на Элеттрику, помогавшую толкать тележку с чемоданами, и изо всех сил старался держаться непринужденно, когда менял деньги и безнадежно пытался дозвониться до Мизии.

Давалось мне это непросто. Вокруг царил хаос: рекламные плакаты, объявления по громкоговорителю, атаки официальных и частных таксистов, перекупщиков валюты, гостиничных зазывал, разных продавцов и просто попрошаек, которые, мешая пройти, с криками «сеньор, сеньор» куда-то нас приглашали. Паола не отпускала от себя детей и старалась притянуть поближе багаж, и лицо у нее было такое напряженное, что я цепенел все больше и больше и поглядывал по сторонам, готовый отразить любое нападение и перехватить вора.

– Ради Бога, давай успокоимся, – сказал я Паоле. – Страна вполне цивилизованная.

– Я само спокойствие, – ответила Паола, – а ты, похоже, дергаешься.

– Ничего я не дергаюсь, – ответил я, злясь, что мы так долго сидели взаперти, отгородившись от мира сложившимися привычками, и в итоге просто потеряли всякую способность передвигаться.

Телефон Мизии был по-прежнему занят; нас взяли в плотное кольцо чужие взгляды, голоса и жесты.

– Попробуем выйти в город, – сказал я и с чувством, что семья – неподъемный груз, но бросить его я не могу, желая защитить ее и одновременно мучаясь, потащил к выходу тележку с чемоданами и Паолу с детьми на буксире.

Паола заметила крупного мужчину в униформе водителя, в руках он держал табличку с надписью «МОЛНАР».

– Это за нами? – предположила она.

– Не знаю. – Я уже потерял счет всему тому, за чем надо было следить.

Она подошла к мужчине, постучала пальцем по табличке.

– Мо-ли-на-ри, наверное?

Мужчина кивнул, но неопределенно, и показал на припаркованный снаружи, у тротуара, черный лимузин. Я спросил, кто послал его.

– «Транскарго», «Транскарго», – ответил он.

Но я был так напуган незнакомой реальностью, что разглядел в его глазах алчный блеск, какой и должен быть в глазах у того, кто охотится за наивными туристами: я так и видел, как он выкидывает нас на какой-нибудь глухой окраине, без чемоданов, денег, документов. Между тем он уже перехватил у нас тележку и принялся уверенно проталкивать ее к стеклянным дверям.

Паола нервно шла за ним, глядя то с острым недоверием, то с надеждой, что нас встречают по всем правилам; крохотный Веро продолжал канючить «Пить хочу», маленькая Элеттрика явно не понимала, что происходит.

– Спасибо, нам ничего не надо, до свидания, – сказал я водителю и попытался отобрать у него тележку.

Он сопротивлялся, но как-то вяло, зато был почти в два раза шире меня.

– Едем в отель, сеньор, в отель, – повторял он.

За стеклянными дверьми нас ждали по-летнему раскаленный воздух и ослепительное солнце, от чего ощущение, что подобные путешествия мне больше не по зубам, только усилилось. Мне казалось, что я должен совершить бросок в стан противника, а мои солдаты совершенно никуда не годятся, да и сам план действий представлялся мне смутным, непродуманным, нереальным, поэтому для начала я вцепился изо всех сил в тележку и закричал водителю: «Оставьте нас в покое, пожалуйста! Нам ничего не нужно! Вас явно послали не за нами! Мы никогда в жизни не ездили на лимузинах!»

Я так кричал, что водитель неожиданно сдался, отпустил тележку и только разочарованно смотрел, как я тащу чемоданы и семью в конец длинной очереди у остановки такси.

Мы стояли на жаре, вцепившись в наши чемоданы, охраняя нашу тележку, как танк и отражая атаки водителей. Паола возмущалась моим поведением.

– Какого черта ты истерики закатываешь? – сказала она, когда я спросил ее, в чем дело. – Ты же сам призывал нас успокоиться.

– А что, по-твоему, я должен был делать? – сказал я, снова почти перейдя на крик от отчаяния, что мне навязывают несвойственную мне роль. – Позволить ему завезти нас черт знает куда?

– Он показался мне хорошим человеком, – сказала Паола самым своим размеренным голосом. – И глаза у него добрые.

– Глаза у него бандитские, – почти прокричал я. – Видал я таких и распознавать их научился.

Я весь взмок, бока и спину покалывало от неуверенности, и то, что мы с Паолой совершенно перестали понимать друг друга, было невыносимо; я страшно злился на Мизию, которая получается, сорвала нас с места, вырвав из рождественского покоя нашего дома в ломбардской глуши только затем, чтобы в очередной раз толкнуть в пучину хаоса, страха и сомнений, как раз когда я совершенно к этому не был готов. В памяти всплывало, как она поправляет волосы, слушая собеседника, как пристально смотрит на то, что ей интересно, не обращая внимания на все остальное, и у меня, похоже, пропало всякое желание встречаться с ней после стольких лет разлуки.

– И что теперь прикажешь делать? – прокричал я Паоле. – Я не хочу один за все отвечать. Давай, решай ты, как скажешь, так и будет.

Элеттрика совсем расстроилась, Веро продолжал похныкивать.

– Не кричитак, – сказала мне Паола, – на нас все смотрят.

Вернулся, весь запыхавшись, толстый водитель с табличкой. «Синьора Энгельгардт, синьора Энгельгардт», сказал он, рисуя в воздухе телефонную трубку, чтобы объяснить, как он все прояснил. Паола бросила на меня пронзительный взгляд, полный укоризны.

Ни слова не говоря, я отдал водителю тележку с чемоданами; мы сели в неповоротливый черный «линкольн» и поехали в Буэнос-Айрес; всю дорогу мы так напряженно и обиженно молчали, что даже дети притихли.

«Муфлон де оро» оказался старой роскошной гостиницей в центре города; в холле – сплошь темное дерево, блестящая латунь, бордовый бархат; на ресепшене, стоило мне произнести свое имя, все лица озарились улыбками, а головы склонились в знак уважения, швейцар подтвердил вполголоса, что мы гости сеньоры Мизии Энгельгардт и что она ждет нашего звонка. Девушка в розовом костюме, почти не оставляющем ей свободу движения, отвезла нас на последний этаж в забранном в клетку лифте и провела в номер-люкс с деревянными полами, диванами, креслицами, пуфиками в каждом углу, зеркалами в золоченых рамах и тяжелыми портьерами.

– Простенькое такое место. За две ночи мы тут истратим все, что взяли с собой, – сказала Паола, как только девушка вышла; взгляд у нее был многозначительный.

– Мы их гости, – отрезал я сухо, хотя поначалу и не собирался принимать такой подарок. На самом деле я не мог, как ни приглядывался, найти хоть какое-то соответствие между обстановкой места и вкусом Мизии, разве что всю эту роскошь смягчала ее бесконечная ветхость. Но даже букет на столике в гостиной Мизия наверняка сочла бы слишком уж претенциозным; уж я-то знал, что все это не в ее вкусе, и чем больше я обо всем этом думал, тем больше удивлялся, почему Мизия послала за нами водителя, а не приехала сама в аэропорт. Хотелось побыстрее понять, как сильно она могла измениться с тех пор, как мы с ней виделись в последний раз, и насколько серьезно, и какие грани ее многогранной натуры могли за это время проявиться в ущерб остальным.

Я снова попытался позвонить ей, но какая-то женщина, судя по голосу – прислуга, ответила, что Мизии нет и неизвестно, когда она вернется.

Паола занялась детьми: их надо было сводить в туалет, дать попить, переодеть, а они продолжали хныкать из-за всяких пустяков, пока с изумленным любопытством не прилипли к телевизору, где говорили по-испански.

– Сколько мы пробудем в Буэнос-Айресе? – спросила Паола.

– Недолго, думаю, – как можно небрежнее ответил я: с Мизией я никогда до конца не чувствовал хозяином себя самого, но все же хотел заранее защитить ее от любых нападок. – Думаю, мы очень скоро уедем за город.

– Что значит «думаю»? – сказала Паола. – Что значит «очень скоро»? Завтра, послезавтра? Или мы так и будем здесь сидеть, пока Мизия не соизволит сообщить нам свои планы?

– Почему у тебя такой тон? – сказал я. – Ведь она из лучших чувств пригласила нас к себе.

– Нормальный тон, – сказала Паола. – Просто хочу узнать, какие у нас планы, по-моему, это вполне нормально, разве нет?

– Мизия сейчас позвонит, вот увидишь, – сказал я. – Ей хотелось, чтобы мы приехали и ни о чем не думали.

Паола кивнула головой, но осталась при своем мнении. Я понимал ее, но это не мешало мне злиться на нее за то, что она все равно будет стоять на своем и не способна увидеть происходящее в другом свете, отнестись ко всему этому попроще, полегче. Мы прождали Мизию еще час, ошарашенные сменой часовых поясов и сезонов, потом, понимая, что до вечера еще далеко, никто не звонит, дети капризничают, а напряжение между мной и Паолой все нарастает, словно мы собираемся взять друг друга измором, я предложил пойти прогуляться по городу.

Нескончаемый поток транспорта наполнял гулом близлежащие улицы, отражался в стеклах домов, в воздухе пахло бензином и отработанной соляркой, по тротуарам быстро перемещались толпы людей; можно было подумать, что мы в каком-то американском или европейском мегаполисе, если бы не разрушенные здания то здесь, то там, что было странно. Паола шла, держа Веро за руку, с застывшим выражением неодобрения на лице; когда я спросил ее, что не так, она ответила: «Ничего, здесь чудесно». На самом деле город не выглядел красивым, сплошные машины, грузовики и автобусы, пневматические молотки царапали воздух самым резким, жестким, трескучим грохотом, что мне доводилось слышать; главное, здесь не хватало открытого или, наоборот, защищенного пространства, и я не понимал, как среди бесконечного скопления строений глотнуть свежего воздуха и передохнуть. От жары у меня разболелся живот, походка стала неуверенной, беспощадный белый свет заставлял жмуриться, я вел Элеттрику за руку и поглядывал по сторонам, стараясь не потерять двух других членов семьи, вовремя перейти с ними через дорогу и выбрать не слишком утомительный маршрут. В конце концов мы зашли в бар, сели на табуреты и в полном молчании выпили холодного чая, глядя на поток автомобилей сквозь стекло с рождественскими наклейками.

Когда мы вернулись в гостиницу, от Мизии все еще не было ни слуху, ни духу. Я набрал ее номер, но прислуга снова сказала мне, что ничего не знает. Паола как раз снимала с Веро ботиночки и не смотрела на меня, но я чувствовал ее раздражение, словно настойчивую волну высокочастотных колебаний.

– Наверно, она очень занята, готовится к поездке за город. И очень скоро объявится, – сказал я.

– Разумеется, – ответила Паола. – И тебе все это нравится, чем дальше, тем больше.

– Давай не будем? – Я старался говорить уверенно, чтобы не выдать внутреннего смятения.