Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

3

Летом на Менорке лучше всего жилось в июне – до того, как в аэропорт Маона начинали один за другим прибывать чартеры с туристами из Англии, а с Майорки, Ибицы и Форментеры на нас обрушивались в поиске незанятых территорий передовые отряды состоятельных отдыхающих из Испании и Италии. Мы с Флор и наши друзья ходили каждый день на море, подолгу купались, часами болтали, лежа голышом на песке, пока не начинали, черные от солнца, чувствовать себя дикарями с самым что ни есть примитивным сознанием. Мы разбивали маленький лагерь в какой-нибудь труднодоступной бухте, раскладывали одежду и полотенца так, чтобы занять побольше места, и зорко следили за морем, отлавливая признаки предстоящего нашествия, которое – еще неделя-другая – загонит нас обратно в глубь острова.

Как-то раз, в два часа дня, мы сидели под палящим солнцем на крохотном пляже, до которого идти было почти час; вдруг из ниоткуда возник огромный белый катер в форме утюга и устремился прямо в нашу бухту, хотя в воде могли находиться люди. С ревом разгоняя вокруг себя волны, катер совершил несколько маневров и наконец встал на якорь метрах в двадцати от берега; от двигателей катера исходили дым и вонь, мы махали руками в знак протеста и выкрикивали ругательства; когда я увидел на борту итальянский флаг, к моей ярости и отвращению добавился стыд. Прошло еще добрых пять минут, пока двигатель наконец-то заглушили, и на палубу выскочили две крашеные блондинки с загорелой, блестящей от солнцезащитного крема кожей, обе они тут же сняли верх своих бикини, желто-лимонного и розового; затем появились двое мужчин в солнечных очках и в бермудах: они чмокались с блондинками, изучали взглядом побережье, разглядывали цепь якоря, почесывали пах – и совсем не замечали взгляды и свирепые комментарии, которые посылало им с пляжа наше маленькое племя.

Одна из девушек прыгнула в воду с претензией на красивый прыжок, мужчины сняли бермуды и остались в плавках, высоко вырезанных по бедрам и с низкой талией (причем плавки казались им малы), и вторая девушка принялась обмазывать мужчин кремом для загара. Они стояли на палубе своего плавучего утюга с таким видом, словно им принадлежала вся бухта, и смеялись, терли себя по животам, выступавшим над резинкой плавок; их часы, браслеты, золотые цепи переливались в лучах палящего солнца. Одна наша соседка, пчеловод, стала напевать «Вот это свиньи» на мотив «Гуантанамера»; [30]30
  «Гуантанамера» (Guantanamera – исп.) – кубинская патриотическая песня, в основу ее легли первые строфы одноименной поэмы Хосе Марти, кубинского поэта и писателя XIX века, борца за независимость Кубы от Испании.


[Закрыть]через несколько минут вместе с ней пел весь пляж – горстка голых, разъяренных людей.

Итальянцы на катере этого не поняли, или, может, все поняли, но им понравилось, потому что они были позеры и слегка провокаторы, так что они продолжали свою пантомиму: ласкались, щекотались, почесывались, обменивались поцелуйчиками, делали смехотворную зарядку, слушали свою громкую музыку, прыгали в воду ногами вперед и прыгали головой вперед, хохотали, кричали, брызгались, вытирались полотенцем, меняли купальные костюмы, взирали на горизонт с видом покорителей больших морей и океанов. Потом они с огромным трудом спустили на воду надувную лодку, одна парочка неумело слезла в лодку и поплыла к берегу, а мы, не переставая петь, передразнивали их и корчили рожи.

Один парень крикнул «Вы загрязнили воду!», за ним – девушка – «Вонючки!», и еще кто-то – «Убирайтесь на Ибицу!» Те уставились на нас, будто только сейчас заметили, какие же у них враждебные зрители, и не могли поверить своим глазам, но тут же отгородились солнцезащитными очками и бесконечными ужимками высокоразвитых обезьян. Мужчина никак не мог вытащить надувную лодку на берег, несмотря на все свои неумелые попытки; потеряв пару раз равновесие, он разозлился на девушку, что та ему не помогает: они раздраженно препирались, махали руками, прыгали туда-сюда, нос лодки все покачивался на волнах прибоя. Нас разделяло метров десять; до ужаса характерные физиономии и жесты вызывали у меня такое сильное чувство отторжения, что хотелось сейчас же броситься в посольство любой другой страны и сменить гражданство.

Мужчина сделал еще парочку неудачных попыток вытащить лодку на берег; он казался уже не таким пуленепробиваемым, как на палубе плавучего утюга, но все же приложил руку козырьком к бровям и стал изучать берег, а в итоге крикнул, обращаясь вроде бы ко мне: «Тут хоть какой-нибудь ресторан или бар имеется?»

Я хотел ответить ему как можно язвительнее, и вдруг узнал его голос и лицо: эти солнечные очки, животик, самодовольный лепет, часы-хронограф и золотые цепочки принадлежали Сеттимио Арки.

В ту же минуту и он узнал меня – голого, дочерна загорелого, с бородой и обросшего, как Робинзон Крузо, – и закричал: «Ливио! Мать твою!». Он протянул мне руку, вынудив встать, и бросился обниматься под ошалевшими взглядами местного населения пляжа, не понимавшего, что у нас общего:

– Кто же знал, что я найду тебя сразу же! Ну ты даешь!

Я так обалдел, что стоял столбом рядом с Флор и остальными, на самом солнцепеке; и все же в глубине души я радовался встрече и ничего не мог с этим поделать.

– Ни фига себе, я думал, мне искать тебя и искать! Прочешу, думал, остров пядь за пядью, как сыщик хренов! Твои мама и бабушка вообще не знали, где ты, сказали только, куда писать до востребования, и все! – сказал Сеттимио.

– Ты ис-кал меня? – по-итальянски мне теперь говорить было трудно.

– А то! – сказал Сеттимио и закрутил головой, разглядывая голых, диких девушек на пляже. – Мать твою, мы с тобой как Стэнли и Ливингстон! [31]31
  Давид Ливингстон (1813–1873) – шотландский миссионер, выдающийся исследователь Африки. Генри Мортон Стэнли (1841–1904) – журналист, исследователь Африки; в 1871 году отправился по поручению издателя «Нью-Йорк Геральд» разыскивать в Центральной Африке Ливингстона, от которого с 1869 г. не было известий.


[Закрыть]

Флор так озадаченно на нас смотрела, что мне пришлось представить ей Сеттимио. Тот сказал мне «Ух ты, mucho gusto!» [32]32
  Очень приятно (исп.).


[Закрыть]и пожал ей руку с похотливой настойчивостью, отчего Флор напряглась еще сильнее; в ответ он представил стоявшую за его спиной блондинку в светоотталкивающих купальных трусиках, натянутых до не-могу-больше, чтобы коротковатые ноги казались стройнее и длиннее.

Мне хотелось: объяснить все Флор и моим друзьям, бросавшим на нас вопросительно-ироничные взгляды; избавиться от Сеттимио, сделав вид, что он обознался; расспросить его о Мизии и Марко. Я стоял перед ним и не мог ни на что решиться; закрывался рукой и тут же отводил ее, словно вовсе не смущался своей наготы; улыбался и хмурился.

Поэтому когда Сеттимио сказал: «Давай на катере поговорим, там удобнее», я тут же согласился, лишь бы выйти из тупика. Флор и слышать не захотела о том, чтобы составить нам компанию: «Ты лучше сам». Я обмотал вокруг талии ее парео и двинулся к лодке вслед за Сеттимио и его крашеной блондинкой – самой что ни есть строгой походкой, словно шел решать принципиальные вопросы или обсуждать сроки перемирия, подписывать договор о том, что ноги их больше не будет в нашей бухте.

Друг Сеттимио по имени Альдо Спарато тоже оказался из породы хищников, только явно настырнее и целеустремленнее, лицо у него было совершенно равнодушное. Он протянул мне вялую руку, то же самое сделала вторая девушка по имени Джузи, потом они ушли на нос своего плавающего утюга, разлеглись на полотенцах и стали мазаться солнцезащитным кремом, да чмокаться и миловаться, словно две избалованные и донельзя самовлюбленные макаки.

Я то поглядывал в сторону пляжа, пытаясь понять, очень ли злится Флор и не думают ли наши друзья обо мне плохо, то – на приборную панель кокпита, [33]33
  Кокпит (морск.):углубленное открытое помещение в средней или кормовой части палубы катера или яхты для рулевого и пассажиров.


[Закрыть]и меня разбирал хохот. Музыка – как в супермаркете, повсюду – полотенца с якорями и дельфинами, аудиокассеты, фотоаппараты, видеомагнитофоны, ласты, маски для подводного плавания и бейсболки. Сеттимио держался уверенно: исчезло ощущение, что он все время судорожно осматривается, отлавливая непрерывные сигналы грозящих изменений или опасности. Теперь, получив надежный доступ к интересовавшей его сфере и найдя самый эффективный и дешевый способ внедриться в нее, он мог позволить себе не нервничать так сильно, как раньше, стал толще и даже говорил не таким писклявым голосом.

– Приготовишь нам два мартини, Стелла? – сказал он своей коротконогой крашеной блондинке.

Та скорчила гримаску, которую, должно быть, считала сексуальной или забавной, и спустилась вниз, краем глаза оценивая, насколько я ей восхищен.

Сеттимио откинулся на подушки из белого кожзаменителя и закурил.

– Что скажешь, Ливио? – произнес он, словно ждал, что я каким-то образом да поздравлю его с достигнутым положением.

Я чувствовал, что за мной пристально наблюдают с берега, наблюдают с подозрением; от запаха горючего и солнцезащитного крема щипало в горле.

– О чем ты хотел поговорить? – спросил я.

– А ты как думаешь? – сказал он.

– Слушай, я уже несколько лет, как потерял Марко из виду, – тут же выпалил я. – Написал ему как-то, а он так и не ответил. Не знаю даже, где он сейчас.

– Зато я знаю, – сказал Сеттимио. – В Лондоне он, вот где.

– И что? Я-то тут при чем?

Крашеная блондинка принесла нам два бокала мартини, положив туда по оливке без косточки: жестом телеведущей подала мне один бокал, чмокнула Сеттимио в лоб, подавая ему второй, и пошла к своим друзьям на нос плавающего утюга.

Сеттимио отхлебнул из бокала жадными губами – зрелище не из приятных.

– Сам знаешь, только ты и умеешь говорить с Марко.

– Уже нет, – ответил я, раскаиваясь, что согласился подняться на борт этого плавающего утюга, и огорчаясь, что мне все же интересно, к чему он клонит.

– Послушай, Ливио, – сказал Сеттимио. – Ты давно засел на этом чертовом острове?

– Не знаю, – ответил я. – Я не считаю дни по календарю. И часов у меня нет.

Сеттимио быстро взглянул на свои золотые часы: сплошные кнопки, индикаторы, мини-циферблаты.

– Хорошо, но газеты ты читаешь? – спросил он.

– Нет. – Я смотрел, как эти трое на носу плавучего утюга тискаются и смеются.

– Но ты хоть временами живешь нормальной жизнью, а? – сказал Сеттимио, мгновенно вернувшимся к нему писклявым голоском. – Где есть кино, телевизор и все такое?

– Редко, – сказал я. – В Милан я езжу только на Рождество, навестить маму и бабушку, но сразу же сбегаю назад.

Сеттимио снял солнцезащитные очки и автоматически проглотил свой мартини.

– Ладно, но ты хотя бы слышал о третьем фильме Марко?

– Нет, – сказал я, а сам поразился, что Марко успел снять третий фильм, а я об этом ничего не знаю: вся моя любознательность, энергия, мысли словно куда-то делись в замкнутом пространстве острова.

– И что за фильм? – спросил я.

– Фильм имел успех, – сказал Сеттимио. – Еще больший, чем второй фильм, который тоже имел успех. Шикарные кассовые сборы во Франции и в Италии, полмира его уже закупило. Еще бы – такой фильм пойди найди.

– Такой – это какой? – переспросил я у него. – О чем фильм-то?

– Ну, типичный фильм Марко, что тебе объяснять, – сказал он, явно не желая тратить время на пересказ сюжета. – Лучше, чем первые два: в нем действия больше. Сценарий писал самый лучший французский сценарист, тебе такое имя, как Жан-Луп Калиссон, что-то говорит? Твой покорный слуга предложил, для разнообразия, и обошлось все это, мать вашу, недешево!

– А Марко? – спросил я.

– Что – Марко? Фильм пошел на ура и все такое, собрал три миллиарда с половиной в одной только Италии, телевидение покупает эсклюзивные права, а что делает господин Марко Траверси? Он разочарован, видите ли. У него кризис. Чтобы жизнь медом не казалась.

– Что за кризис? – спросил я, чувствуя, что меня подташнивает от его манеры говорить и от легкой качки.

– Какой-то, мать вашу, кризис, откуда я знаю, – ответил Сеттимио. – Как раз в то утро, когда нам обоим должны были вручить по кубку в Киноакадемии в Риме, за режиссуру и за продюсерскую работу, пришла телеграмма, что он куда-то там уезжает, а я, типа, могу забрать себе его кубок, потому что ему на него плевать, к фильму приз не имеет никакого отношения, он и слышать обо всем таком не хочет. Теперь понятно?

– А сейчас он в Лондоне? – спросил я.

– Ага, – сказал Сеттимио, кивая головой. – Я звоню ему, а он швыряет трубку, как только слышит мой голос. В прошлом месяце я просидел в Лондоне целую неделю – так он мне слова сказать не дал. Мать вашу, да я часами стоял у его дома, как попрошайка, а он как выйдет и увидит меня, так сразу припустит в сторону – и поминай как звали. И целыми днями где-то болтался, просто скрывался от меня. Будто я чумной. Будто я ему что-то плохое сделал, а не помог снять три фильма, которые пошли один лучше другого. Да если бы не ваш покорный слуга, то еще неизвестно, что бы он сейчас делал, этот великий синьор Траверси, с его безумными идеями и принципами.

Крашеная блондинка по имени Джузи подошла шаркающими шагами к кокпиту, оценивающе поглядывая на свою грудь, живот, движения бедер.

– Слушай, Альдо подыхает с голоду, – сказала она Сеттимио, уставившись на него и на меня по-детски наивным, небрежным взглядом; волосы у нее были высветлены почти до цвета соломы.

– Вы что, пять минут подождать не можете? – сказал Сеттимио. – У меня серьезный разговор. Мы затем сюда и приплыли.

Джузи с готовностью кивнула головой, словно ей было все равно, сходила в каюту за пачкой жевательной резинки и новыми баночками солнцезащитного крема и пошла обратно на нос плавучего утюга, еще тщательнее виляя бедрами.

Сеттимио проводил ее взглядом и кивнул своему другу Альдо Спарато, который, противно вытянув губы, поднес пальцы ко рту и показывал тем самым, что хочет есть.

– Альдо просто супер, – сказал мне Сеттимио. – Он такую карьеру в партии сделал, и никто его не остановит. Сейчас он в совете директоров киностудий «Чинечитта» [34]34
  «Чинечитта» (Cinecittà – итал.) – всемирно известная итальянская киностудия в пригороде Рима.


[Закрыть]и «Иституто Луче» [35]35
  «Иституто Луче» (Istituto Luce – итал.) – киностудия в Риме, созданная Муссолини в 1925 году.


[Закрыть]и точно будет президентом «Сачис». [36]36
  «Сачис» (SACIS – итал.) – итальянская киностудия и кинопрокатная компания.


[Закрыть]У нас фирма на двоих, просто его имя нигде не фигурирует, чтобы волокиты было поменьше. Но мы такие, видишь? Как два брата.

– Так что ты хотел сказать Марко? – спросил я, думая, какое впечатление мог произвести на Марко такой тип, как Альдо Спарато.

– Хотел поговорить о его будущем фильме, – сказал Сеттимио. – Время такое, что не до кризисов. Мать вашу, шевелиться надо и снимать, снимать, снимать. Мы полжизни ждали, когда же попадем куда надо, и вот наконец попали, ну и что теперь – послать все к чертям собачьим? Когда мы напали на золотую жилу?

– Может, Марко до лампочки ваша золотая жила, – сказал я.

Сидеть на подушках из кожзаменителя было неприятно, я умирал от жары и хотел одного: прыгнуть в воду и вернуться к Флор и всем остальным.

Сеттимио потряс головой и вытянул вперед шею: две девчонки, голые, пересекли пляж и бросились в воду.

– Может, деньги ему и до лампочки. Хотя… уж поверь мне: разъезжать по миру – денег стоит, раньше он не мог вот так взять и махнуть из Парижа в Лондон, потому что его левой пятке захотелось. А фильмы ему не до лампочки, тоже можешь мне поверить.

– Смотря какие фильмы, не так ли? – сказал я ему.

– Что мне от него надо, по-твоему? – разнервничался Сеттимио, что никак не сочеталось с теперешним его благополучным видом. – Мне надо, чтобы он снимал свои фильмы. Просто техника у нас теперь громоздкая и сложная, и слава Богу. Когда он первый раз снимал, мы обошлись малой кровью: пленка, кинокамера и четверо бездельников. А тут речь идет о миллионах. Работы до хрена и больше: совместное производство отлаживать, каналы правильные искать, чтоб тебе дали госфинансирование и права на прокат, актеров подбирать, причем обязательно заполучить звезду какую-нибудь, американскую, французскую или немецкую, а еще и поработать с нужными газетами, чтобы какой-нибудь завистливый критик-идиот не поставил потом крест на вашей двухлетней работе. Дорогой Ливио, да такой фильм снимать – все равно что политикой заниматься.

– Наверно, это и не нравится Марко, – сказал я.

– Так я же сам за него все делаю, – сказал Сеттимио, почти такой же возбужденный, каким я его помнил. – Будь спокоен, ему-то ручки пачкать не приходится.

Он встал, пошел вниз, открыл холодильник; судя по тому, как он ругался, еда у них кончилась.

У меня мелькнула мысль спрыгнуть с катера в море, пока он не вернулся, но встать не вышло, я просто прилип к кожзаменителю.

Сеттимио вернулся, с пустыми руками.

– Я ведь не умру, если Марко не снимет новый фильм, – сказал он. – У меня проектов – куча, только выбирай. Три фильма в работе, до Рождества. Потом, знаешь мини-сериалы на РАИ-2? [37]37
  РАИ-2 (RAI-2 – итал.) – государственный телеканал в Италии.


[Закрыть]Тот, на который делают главную ставку этой осенью, тоже я сделал. Говорю тебе для примера.

– Тогда в чем проблема? – спросил я.

– Я ради Маркостараюсь, – сказал он. – Может, ему и правда никто не нужен и ничто не нужно, но если он не будет снимать фильмы, то совсем чокнется. Мать твою, ты знаешь его как никто и сам должен понимать.

– Положим, но ведь это его дело? – сказал я, задыхаясь в душной тени синтетического тента кокпита.

– Марко совсем плохо, – сказал Сеттимио самым своим визгливым тоном. – У него такой голос был, когда мы последний раз говорили по телефону, что я испугался. А чтоон нес! Самоедство в чистом виде. Сам знаешь, что творилось когда-то с Марко, так вот: сейчас – в сто раз хуже. Единственный его шанс не загреметь в психушку – снять этот чертов фильм, что я ему и предлагаю.

– И что, предлагаешь чисто по дружбе? – сказал я. – Без всякого корыстного интереса?

– По дружбе и из корыстного интереса, одно другому не мешает, – сказал Сеттимио. – Марко профукивает свой талант, а я готов потратить на него деньги, потому что он великий режиссер. Все просто. Италия, знаете ли, изменилась, у нас много чего происходит. Ливио, да мы переплюнули Англию.

Я кивал головой, а сам вспоминал мерзкие физиономии политиков, которые видел по телевизору и в маминых газетах, когда приезжал в Милан в последний раз.

– Мне пора, – сказал я ему.

– Подожди, – неожиданно ответил он, задергавшись. – Так ты поможешь мне с Марко или нет? Ради него же.

– Что я должен делать? – спросил я, глядя, как Альдо Спарато опять показывает жестами, что хочет есть.

Сеттимио вскочил на ноги, нырнул в каюту и вернулся с кожаным «дипломатом», открыл его на столе кокпита. Вынул оттуда два конверта, один большой белый, другой поменьше, и протянул их мне.

– Просто отвези ему этот сценарий и объясни, что мы не просим его продать душу дьяволу или что еще. А здесь билет Маон-Барселона-Лондон-Барселона-Маон, с открытой датой, сам проставишь. Гостиницу в Лондоне я тебе закажу – скажи только, на какие числа. Я написал тебе все свои телефоны, звони откуда хочешь за мой счет.

– Ничего я ему объяснять не буду, – сказал я; тяжелый конверт оттягивал руку. – Просто отвезу – и все.

– Ладно, не объясняй, – сказал Сеттимио, внезапно повеселев. – Отдашь ему сценарий – и все. Понравится – отлично, нет – расстанемся друзьями, никто его не заставляет. Может, заодно случайно спасем ему жизнь.

Я прикрыл глаза: и мне не помешали бы темные очки, отгородиться от ультрафиолета – и не только.

4

В Лондоне Сеттимио на всякий случай забронировал мне мини-люкс в многоэтажной американской гостинице за Гайд-парком. Я расхаживал босиком по мраморному полу в ванной комнате, по паласу в прихожей и чувствовал себя весьма странно, одновременно переживая за Марко, испытывая чувство вины перед Флор, оставшейся на Менорке, и упиваясь тем, что мне опять доступны блага западной цивилизации. Все вокруг свидетельствовало о том, что из маргинала, торговавшего по мелочи наркотиками, Сеттимио превратился в важную персону, что меня поражало: я думал о том, что в нашей стране у него были для этого все предпосылки, в то время как мы с Мизией и Марко добровольно отправились в изгнание. Мне хотелось поговорить об этом с Мизией, именно с Мизией, не с Флор: я отдал бы что угодно за возможность позвонить ей с одного из понатыканных повсюду кнопочных телефонов, услышать, как она смеется, и узнать ее мнение.

Вместо этого я позвонил Марко, но по номеру, который дал Сеттимио, никто мне так и не ответил, так что, еще несколько раз попытавшись до него дозвониться, я отправился по записанному на том же листочке адресу, сжимая под мышкой толстый конверт Сеттимио, хотя так и не решил, передам его или нет.

Лондон, он слишком большой, чтобы ходить по нему пешком, в нем столько энергии, движения, натиска и шума; я шел по мостовой, как дикий зверь, затравленный и завороженный: рубашка липла к спине, ботинки казались кандалами, в глазах рябило. Я просто не успевал разглядеть лица прохожих, предметы в витринах, взгляды людей, ехавших мимо в автобусе, названия и цифры, которые обрушивались на меня со всех сторон.

В конце концов голова у меня закружилась, я остановил такси и поехал по адресу Марко, который жил под Баттерси. Дом под соответствующим номером оказался неинтересным многоэтажным зданием пятидесятых годов, фасад его уродовала желтенькая плиточка. Мне показалось полным абсурдом, что приходится искать Марко в таком неподходящем месте, когда мы долгие годы не общались, ничего даже не зная друг о друге, так что я сперва немного потоптался у подъезда, а потом уже стал изучать таблички с именами жильцов у домофона и не сразу заметил «Траверси». Я даже вздрогнул, когда увидел его имя среди десятков незнакомых иностранных имен: чувство было такое, будто я ухватился за тоненький провод, и по нему могут в любую секунду пустить ток, а могут и не пустить, а еще может случайно отойти контакт, и никто и не заметит.

Я нажал на кнопку, очень осторожно, словно ждал удара током: ничего. Попробовал еще: ничего, опять ничего. Около получаса я стоял и изучал обе стороны улицы. Я представлял себе, как Марко возвращается домой с книгами под мышкой или, может, с покупками из магазина; пешком; на машине; на такси; подкрадывается ко мне сзади; изумлен, завидев меня издалека, смеется; радостно бросается ко мне; спрашивает меня с яростью, какого черта я сюда заявился и когда его наконец оставят в покое. Я представлял себе, что я ему отвечу, как себя поведу, и не мог придумать ничего подходящего.

Марко так и не появился. Я пошел пить пиво в бар на углу улицы, чувствуя, как из-за нараставшей растерянности трещит по швам ощущение времени и пространства. У барной стойки, за которой висели полки с бутылками и телевизор, два парня пили пиво, я смотрел на них и хотел одного: опять оказаться на Менорке рядом с Флор, в нашем деревенском домике – под защитой привычных слов, взглядов, жестов.

Примерно через час я вернулся к дому Марко и опять позвонил в домофон: молчание. Только тогда до меня стало доходить, как все это глупо: послушавшись Сеттимио, приехать вот так, наугад, в Лондон, не зная даже, найду ли я Марко. В дом вошла пожилая женщина с хозяйственной сумкой, я быстро шмыгнул за ней за стеклянную входную дверь и стал рассматривать почтовые ящики в холле. Ящик с надписью «Траверси» ломился от писем, несколько конвертов лежало сверху, еще несколько – на полу. Я собрал их: письма из Парижа и Милана, из Лондона, одно – из Гватемалы, одно из Белфаста; еще там были журналы, книги, счета за телефон и свет, какие-то напоминания об оплате.

Я сложил все поверх ящика и пристроил сверху конверт Сеттимио, написав на нем: «Если ты еще живешь здесь, дай о себе знать, даже если и слышать не хочешь об этом фильме. Л.». И ниже – телефон моей гостиницы.

Марко так и не объявился. Я пробыл в Лондоне еще два дня и все пытался выловить его, названивая по телефону или трезвоня в домофон, но все напрасно; в конце концов я сел на самолет, улетающий в Испанию.

Но сойдя в Барселоне с трапа самолета, я понял, что чувствую себя совершенно потерянным. Меня вдруг стал пугать весь этот металл, цемент, дробящие пространство стекла, указатели, числа, названия городов, время отбытия на фасеточных табло, лица и чемоданы других пассажиров, решительность, с которой они тащили чемоданы или толкали тележки к выходу и к другим людям, к своим машинам и поджидающим такси, чтобы побыстрее вернуться на свою улицу, в свой дом, к своей семье и работе. Я был как будто исключен из общего потока: растерянный, всеми забытый, нерешительный, ни на что не годный, ни с чем не связанный, без корней, предназначения, ожидания, любви и тепла.

Чтобы вернуться на Менорку, надо было сесть в автобус до порта; тяжелые переживания продолжали бурлить во мне и когда я сидел уже в нем, прижавшись лбом к оконному стеклу. Трехдневное путешествие – и от безмятежности, которой я наслаждался, словно ящерица, до появления в нашей бухте Сеттимио, почти ничего не осталось, а мысль о Флор и о наших друзьях на Менорке отнюдь не помогала избавиться от чувства пустоты и полной потери ориентиров. Мне вспоминались их самодостаточные лица, их умение обходиться минимумом слов и переживаний, как и минимумом еды и одежды, и от этого тоже становилось страшно. Мне отчаянно хотелось заявить о себе, задавать вопросы, искать ответы, формулировать проблемы и анализировать причины; и чтобы мне противоречили, и чтобы меня убеждали, удивляли, подстегивали и даже ссорились со мной.

Я слез на полпути, долго шел пешком и сел в итоге на автобус до вокзала; было тридцать пять градусов в тени, но лоб мне заливал холодный пот. В кармане у меня лежала записная книжка с адресом Мизии, и я вроде как помнил название города во Франции, где надо пересесть на другой поезд, идущий в самую глубину страны. Я купил билет не раздумывая, словно путник в пустыне, который жаждет лишь одного: воды-воды-воды!