Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Я вскочил на ноги, словно находился в смертельной опасности; сделал несколько неуверенных шагов, пол подо мной скрипел, предложил косяк Томасу, как бы бросая ему вызов, мол, поглядим, что из этого выйдет. Он взял косяк и закурил, и при этом с ним совершенно ничего не произошло, даже взгляд не изменился, он передал косяк Паоле и продолжал разговор как ни в чем ни бывало. Паола тоже затянулась, хотя с тех пор, как мы познакомились, она это делала раза два, не больше, но и на нее тоже это не произвело никакого впечатления.

Потом брат Мизии сказал, что ему надо еще с кем-то связаться по радио, а Паола спросила у Томаса, на чем, в общем-то, держится аргентинская экономика, и Томас, на редкость педантично, стал описывать ей положение дел и возможные пути развития. Мизия резко встала, совсем как я только что: «Пойду посмотрю, нет ли у нас каких-нибудь сладостей».

Я пошел за ней, сам не знаю зачем, через всю гостиную, так и ощущая затылком щекочущие взгляды Паолы и Томаса.

Мы пришли в огромную кухню, оборудованную не хуже, чем в каком-нибудь отеле: немецкая техника, необъятная кухонная посуда, вместительные шкафы и рабочие поверхности из оцинкованной стали. С этим безукоризненно организованным пространством странно контрастировало нетерпение Мизии: она рылась в ящиках, что-то двигала, роняла. За окном автоматический разбрызгиватель распылял воду над английской лужайкой, освещенной низкими садовыми фонариками. Мизия открыла холодильник, достала стеклянную банку с каштанового цвета кремом и тут же, схватив чайную ложечку, набросилась на него с естественной для нее, когда она бывала действительно голодна, жадностью. Потом попыталась накормить меня, я даже не успел спросить ее, что это такое, как оказался с набитым кремом ртом.

– Дульсе-де-лече, [46]46
  Густой сироп-мусс на основе молока, похожий на карамель; популярен в Латинской Америке.


[Закрыть]– объяснила Мизия с забавной гримаской. – Это когда молоко долго-долго варят с сахаром.

Мы съели еще несколько ложечек, посмеиваясь, переглядываясь, дотрагиваясь до окружающих нас предметов, у обоих вертелись на языке разные вопросы, но мы молчали.

Наконец Мизия не выдержала:

– Так что?

– Так что? – повторил я.

Меня слегка покачивало под гул холодильника и морозильной камеры в освещенной неоном кухне-как-в-отеле. Из гостиной доносились голоса Томаса и Паолы: эмоциональный итальянский не мог скрыть прямолинейность его мышления, он напоминал поезд, катящийся по рельсам, фоном шли вопросы и замечания Паолы, говорившей своим обычным ровным голосом.

– Как дела? – сказала Мизия. – Что вообще? Как жизнь?

Она стояла так близко, что мне казалось, я чувствую, как ее встревоженная душа притягивает меня, как магнитом, впрочем, я уже ни в чем не был уверен. Я мог разглядеть вблизи и ее лицо: мимические морщинки в уголках рта и на лбу, отпечаток всего того, что она делала и пережила за все эти годы, солнечный загар, свет, слезы, улыбки и все остальное.

– Не знаю даже, – сказал я. – Как жизнь, говоришь?

Я начал было чертить рукой линию в воздухе и сам рассмеялся.

– Дурак, – сказала Мизия, стараясь сохранить серьезность. – Я имею в виду, дети, Паола, работа и все такое.

– Все прекрасно, – сказал я и приставил палец к виску, как пистолет.

– Да ладно тебе, – сказала Мизия, глядя на меня с любопытством и вызовом. – Паола очень милая и большой молодец. Она даже похорошела с тех пор, как я ее видела.

– Как и Томас, – произнес я.

Мизия зачерпнула еще немного крема, но есть не стала; положила ложечку в мойку, поставила банку обратно в холодильник. В шелесте ее шагов по выложенному плиткой полу были точно такая же легкость и стремительность, что и во взгляде, и от этого во мне зашевелились смутные воспоминания. Мы с Мизией передвигались по кухне, держа одну и ту же дистанцию между собой, смотрели друг на друга то с улыбкой, то серьезно, взмахивали руками и тут же опускали их, думали о том, что нам надо сказать друг другу, и молчали. Холодильник, повибрировав, затих, теперь голос Томаса зазвучал громче, словно особый мотор, не знающий усталости.

– А что – Марко? – внезапно спросила Мизия.

– Марко? – переспросил я, испуганный неожиданным блеском в ее глазах.

– Да, как он поживает? – спросила Мизия и взглянула на меня уже совсем по-другому.

– Мы несколько лет не общались, – сказал я. – Последний его фильм произвел фурор. Он снимал его в Ирландии.

– Это я знаю, – ответила Мизия. – Я тоже читаю газеты.

Она стояла напротив меня и казалась живой и естественной, никаких там ролей и правил поведения; я слышал ее дыхание и чуть ли не биение ее сердца.

– Больше я ничего не знаю, – сказал я, – но думаю, у него все хорошо. Марко стал настоящей легендой. Он человек особого рода.

– Какого еще рода? – спросила Мизия. (И опять легкое движение и беглый, как бы сбоку, взгляд.)

– Он из тех немногих людей, которых удержать просто невозможно. – Я сам не понимал, почему говорю именно эти слова. – Знаешь, эти люди совершенно не похожи на свои фотографии. Они как бы живут в другом измерении и в другом пространстве. Только что Марко как бы был полностью поглощен своим делом, а потом просто взял и выбросил его из головы и сам исчез неизвестно куда, хотя любой бы на его месте пребывал на вершине блаженства и наслаждался своим успехом.

– Ну да, – сказала Мизия, безуспешно пытаясь улыбнуться.

Я уже не мог остановиться: досада, глупость, зависть, недовольство, усталость, ревность, разочарование, неуверенность – все эти чувства, сплетаясь воедино, жгли меня изнутри.

– И чтобы он ни делал, все только приходят в восхищение и превозносят его до небес. Судьба у него такая, что ли. Ты вспомни хоть историю с Перу: прославленный режиссер наплевал на успех, признание и деньги, которые сами шли в руки, ради какого-то заурядного и опасного репортажа не побоялся рисковать жизнью, вернулся домой со сломанной ногой и шедевром под мышкой.

Мизия, не отводя от меня глаз, вернулась к мойке за ложкой крема, я тоже сделал несколько шагов, чтобы дистанция между нами оставалась прежней.

– Разве я не прав? – продолжал я. – Он – всемирно известный режиссер, и он ничего не боится, даже кануть в неизвестность, но что бы он ни делал, его талант всегда останется при нем. Даже если он живет как хиппи и получает первую премию в Брайтоне из рук самой королевы, и вот пожалуйста, он даже галстук не надевает на церемонию.

Мизия смотрела на меня, подбоченившись.

– Ничего себе!

–  Сдохнутьможно! – подтвердил я, но мне хотелось биться головой об стенку, так загорелись ее глаза.

– А мы с тобой с головой в буржуазном быте? – сказала Мизия. – Точно водолазы, которые ныряют под воду, подальше от возможных бурь?

– Вроде того, – ответил я. Я думал о том, что мы спустились на разную глубину, она и я.

– Только потом у них все равно кончается воздух, – сказала Мизия. – Корабли уходят – и связь с ними прерывается.

Она прошлась вдоль стены, двигаясь почти как в первом фильме Марко.

– И вот они стоят на дне, обвязанные грузами, – сказала она, – а дышатьим нечем.

– О Господи, хватит, – сказал я с чувством, что и вправду задыхаюсь.

Мизия остановилась перед одним из шкафов; на секунду мне показалось, что она застыла на тонкой грани между той, какой была, и той, какой стала: между нетерпимостью и сдержанностью, между свободой и благовоспитанностью, между ребячливостью и зрелостью. Я напряженно вглядывался в ее лицо, следил за сменой его выражений, словно ожидая найти в нем ответ на все мучившие меня вопросы.

Потом она тряхнула головой; ее лицо разгладилось, дыхание стало спокойным, и она опять предстала элегантной и здравомыслящей сеньорой из высших кругов, матерью двоих сыновей. Ее внутренний свет померк, и я тоже расслабился.

5

Сразу после завтрака Мизия повела нас с Паолой и детьми смотреть сад. Она показывала, какие деревья росли здесь раньше, еще при отце Томаса, а какие она посадила сама; с веток над нашими головами вспархивали пунцовые чижи и другие птички ярких окрасок, из тени деревьев мы выходили на яркий свет и невольно щурились. Мизия знала названия всех растений в саду: и как они звучат по латыни, и как их называют в народе, она произносила их уверенно и восхищенно, словно гордилась этим своим столь непростым достижением.

– Когда я жила в Милане, я бук от платана отличить не могла, – говорила она, – пришлось начать с азов. Первые годы я читала все книги по ботанике, какие только удавалось раздобыть. Вот тюльпановое дерево, – упоенно, нараспев произносила она.

Паола кивала и даже улыбалась, когда Мизия на нее смотрела, но была напряжена, как струна – все это вызывало в ней явное отторжение. Возможно, она вспоминала наш дом в Ломбардии, возле автострады, где в саду торчали разве что какие-то сухие прутья, а чахлая трава тут же покрывалась инеем. И когда она сейчас шла рядом с Мизией, мрачная и надутая, она даже вызывала у меня умиление, но и раздражение тоже, и мне все хотелось встряхнуть ее и крикнуть, что пора ей прекратить притворяться.

За нами увязались три собаки, они то ластись к нам, то вдруг останавливались в нерешительности, видно, совсем отвыкли от хозяев за время их отсутствия. Дети пытались их погладить, гонялись за ними по коротко стриженной траве. Только маленький Ливио немного отставал от нас; своим сосредоточенным выражением лица он напоминал мне отца и всякий раз, как замечал мой взгляд, отворачивался, недовольный, что его изучают.

Мизия привела нас на поле, где стояли десятки небольших цитрусовых деревьев, пожелтевших и наполовину высохших.

– О, матерь божья, – воскликнула она и потрогала пальцами несколько засохших веточек, словно переживая за каждую из них.

– Их не поливали? – спросил я.

– Про них вообще забыли, – сказала она, продолжая разглядывать ряды малорослых полумертвых деревьев. – Не поливали, не пропалывали, не удобряли. Забыли и все. Это Пьеро должен был всем этим заниматься. Он затем сюда и приехал.

Мы походили по погибшей цитрусовой плантации; вокруг, до самого горизонта, все было плоско и голо, лишь километры травы да редкие кусты.

– Ты не представляешь, сколько времени я провела здесь, когда только приехала. Я считала, что вот тут граница нашего сада и ее надо как-то обозначить. Представляла себе, какая здесь будет красота, когда дети вырастут. Целыми днями делала чертежи, проектировала, – сказала Мизия.

– А теперь? – спросил я, пораженный тем, сколько надежд она, оказывается, связывала с этими чахлыми, засохшими деревцами и, вложив в них всю душу, потом бросила на произвол судьбы. Но я не разделял ее чувств; мысль о границе личной территории семьи Энгельгардт не вызывала у меня никакого умиления, скорее напротив, и сейчас даже солнечные очки Мизии стали меня раздражать.

Она все еще смотрела на обрубки цитрусовых деревьев:

– Не знаю. Земли здесь хоть отбавляй, но этой чертовой латифундией никто не занимается. Хотя вообще-то здесь красиво, и отдохнуть можно замечательно, на лошадях покататься, например, но если вдуматься – бред какой-то. Все овощи и фрукты мы закупаем, а здесь и климат прекрасный, и вода есть, могли бы все выращивать сами, тут столько людей живет, и все в страшной нищете. Главное – дело делать,просто и разумно, и все пойдет само собой.

– А никто ничего не делает? – спросил я.

Эти разговоры тоже меня злили: уж лучше бы она вела себя как нормальная латифундистка и наслаждалась тем, что приобрела, выйдя замуж.

– Сам видишь, – она развела руками, – все так привыкли к этим просторам, заброшенным и невостребованным: тысячи гектаров земли принадлежат одному хозяину и служат лишь пастбищем для коров, как сто или двести лет назад. И никто и пальцем не хочет пошевелить.

– А что можно сделать? – спросила ее Паола, словно хотела продемонстрировать опечаленной Мизии свой трезвый ум и самообладание.

– Например, выращивать цитрусовые, – сказала Мизия, опять показав на свои заморыши. – Если за ними ухаживать, и главное – поливать, они растут здесь прекрасно. Тут можно устроить огромные плантации, и земля не будет простаивать, и сколько людей будут задействованы.

– И что мешает? – спросил я, измученный солнцем и раздираемый противоречивыми чувствами.

– Да никто в этом не заинтересован и не хочет этим заниматься, – сказала Мизия. – Все наши землевладельцы ведут себя как потомственные испанские колонизаторы. Разграбили тут все, что могли, камня на камне не оставили. Вот теперь мы и пожинаем плоды. Кошмар какой-то.

– А немецкие землевладельцы? – спросил я, думая о разговоре с Томасом прошлым вечером: о том, как он смотрел на меня, как сидел, утопая в кресле.

– Да все они одним миром мазаны, – сказала Мизия. – Срослись со своими социальными масками и разыгрывают одну и ту же нелепую пантомиму.

– Даже Томас? – спросил я.

Паола шла перед нами и вела Веро за руку; время от времени она к нам оборачивалась, держа голову очень прямо – знак того, что свое мнение составила раз и навсегда. Маленький Ливио поймал ящерицу и показывал ее, держа в ладонях, Элеттрике, та была полна любопытства, но побаивалась.

– Том, как-никак, поездил по свету, – сказала Мизия. – Он-то, само собой, согласен, что надо что-то делать. И никогда не мешал мне, когда я тут деревья сажала. Наоборот, только поощрял.

– И что же? – Я понимал, что веду себя бестактно, но в глубине души жаждал подложить мину под саму основу новой жизни Мизии или хотя бы понять, на чем она крепится.

– Это общий настрой, и он невольно ему поддается. И конечно, он сразу изменился, как только мы переехали сюда из Парижа, словно ввелся в новую роль. У него за спиной вековая история, и это сильнее его. На словах Том согласен со мной, согласен, что все должно измениться, но про себя думает, что ничего тут не поделаешь. Да и плыть по течению всегда легче.

– Ну конечно, – сказал я, и опять мне не понравился мой голос; я бы сам не отказался надеть солнечные очки, как у нее, чтобы скрыть выражение глаз и поспокойнее с ней разговаривать.

– Том не виноват, – добавила Мизия. – Это все семья да сама среда, в которой он вырос. Ну, донью Инес ты вчера видел. Соседи – они такие же. Это мужское сообщество: ты бы посмотрел на их лица, если только кто-то из женщин пытается говорить с ними о чем-то серьезном. И их в принципе устраивает существующее положение вещей, хотя по сравнению со своими родителями они кажутся куда современнее и лояльнее.

Одна собака стала вдруг бегать вокруг нас кругами, как безумная, дети хохотали; Паола накричала на Веро: он все время срывал с головы кепочку, Мизия, обернувшись, смотрела на Паолу. Я бы охотно спросил у нее, почему она остается здесь и не уезжает, раз уж ей так тут не нравится, почему не уехала давным-давно, вместо того чтобы пытаться приспособиться и занять какое-то место в таком отвратительном мире.

– Правда, последние годы я приезжаю сюда очень редко, – сказала она. – Ливио ходит в школу, и мы вынуждены сидеть в городе, очень скоро наступит черед Макса. А надеяться, что кто-то что-то сделает за тебя – пустое дело. Тому пример Пьеро. Он тут меньше года и сумел перенять все самое худшее.

Мы вышли из бывшей плантации и занялись детьми, которым в этот момент было совершенно не до нас. Маленький Ливио сунул ящерицу Элеттрике, а та посадила ее на голову Веро, Веро покраснел, как помидор, и пронзительно заверещал. Ящерица упала на землю и мгновенно скрылась в траве, Паола крикнула Элеттрике: «Ты просто дура», собаки залаяли, не пожелав остаться в стороне. Я смотрел на Мизию, стоявшую в нескольких шагах от меня в экипировке «трудной-девочки-ставшей-звездой-ставшей-хозяйкой-латифундии», и пытался понять, к какой все же из этих ролей лежит ее душа.

Еще несколько минут – и она полностью вошла в роль хозяйки дома, присовокупив к ней все полагающиеся ей возможности, будь то проект аграрной реформы или разведение прелестных декоративных растений. Она показала мне деревянные колышки на ухоженном лугу вокруг дома.

– Здесь мы посадим османтус и павлонии. У османтуса такой замечательный аромат, по-хорошему, ему бы расти под окнами спальни.

Она водила нас вокруг своего белого дома, серьезная и легкомысленная, импульсивная и рациональная, родная и такая далекая. У меня было чувство, что Мизия хочет сбежать от собственной тени – и в какие-то минуты у нее это получалось.

Позднее на прямоугольном лугу приземлился маленький двухмоторный самолет, на котором мы прилетели днем раньше; из него вылезли Томас, отец Мизии и ее сестра Астра. Я наблюдал из патио, как Мизия с двумя горничными пошла навстречу своим родственникам, обняла их и повела к дому, ну а свита несла за ними чемоданы. У меня мелькнула мысль спрятаться куда-нибудь, но рано или поздно мне все равно пришлось бы с ними поздороваться, и я передумал.

Отец Мизии был точно таким же, каким он мне запомнился – я видел его в то утро, когда Мизия впервые выходила замуж: малоприятный нервный мужчина с красивыми светлыми глазами; видно, он постоянно ощущал какую-то скованность и потому вел себя не слишком вежливо, почти по-хамски. Он пожал мне руку, едва удостоив взглядом и явно демонстрируя недовольство жизнью, для чего поводов было предостаточно: жара, бессонница, которой он страдал последнее время, да еще бутылка оливкового масла из Тосканы разбилась, когда грузили багаж. Мизия спросила, слышал ли он что-нибудь о ее матери.

– Понятия не имею, что там с этой психопаткой, спроси у сестры, – ответил он, глядя куда-то в сторону и давая понять, что этот вопрос вообще не к нему.

В патио появился Пьеро, совершенно заспанный, хотя давно перевалило за полдень; с отцом и сестрой они поздоровались очень сухо, быстро обменявшись хмурыми взглядами.

Астра, как и брат, тоже успела приспособиться к теперешнему положению Мизии: она была одета, причесана и вела себя как светская барышня, в солнечных очках, совсем как у сестры, нарочитая непринужденность и снисходительно высокомерное обращение с прислугой, что отчасти компенсировалось ее инфантильной непосредственностью.

Точно так же, как и на первой свадьбе Мизии, я поражался, глядя на брата и сестер: наделенные от рождения одними и теми же природными задатками, они выросли столь непохожими друг на друга, а Мизия среди них казалась просто чудом, и тем острее я ощущал утрату ее прежней, благодаря Томасу превратившейся в совершенно другого человека. Я все думал, какую роль в этом превращении сыграли паразитические привычки брата и сестры и какую – равнодушие отца и отсутствие материнской и отцовской заботы. Хотя теперь я и чувствовал себя таким далеким от Мизии, меня все равно бесило, с какой бесцеремонностью Пьеро и Астра взваливают на Мизию все свои проблемы и с каким беспечным, наглым видом ее отец заходит в дом.

И все же Мизия казалась довольной тем, что почти вся ее семья с ней, да еще так далеко от тех мест, где они раньше жили: она разговаривала с братом и сестрой, порывисто и резко размахивая руками, шутила, вспоминала всякие истории из их прежней жизни, пыталась что-то разузнать и у них, подмигивала их своими сияющими глазами, смеялась. Отношения между Пьеро и Астрой явно были напряженными, но они всячески пытались это скрыть в угоду Мизии: они боялись лишиться ее расположения и всего, что этому сопутствовало.

За обедом Мизия оставалась душой компании и связующим звеном для всех присутствующих: мгновенно реагировала на каждую реплику и всеми силами пыталась поддержать и оживить общий разговор, сломить железную суровость старой Энгельгардт, холодность отца, обоюдную враждебность Пьеро и Астры. Как рассказывал Марко, она с самого детства взяла на себя эту роль и годами с блеском играла ее, так что члены ее семейства воспринимали ее поведение как вполне естественное. Я смотрел на нее, сидящую в центре длинного стола, и те усилия, которые она предпринимала, ничуть меня не умиляли, напротив, мне хотелось послать ее ко всем чертям, вместе со всей ее семейкой и их бесконечными сложностями.

Три года назад отец Мизии открыл в Буэнос-Айресе итальянский ресторан, но не очень-то преуспел, потому что место для своего ресторана выбрал неудачное, администратор он был никакой, совершал ошибку за ошибкой, еще в чем-то проштрафился, и теперь пытался довести это до сведения Мизии и Томаса туманными намеками. Очевидно Томас финансировал всю эту его затею, чтобы сделать приятное Мизии, и сейчас срочно требовалось очередное денежное вливание, иначе ресторан просто закроется из-за неуплаты долгов. Мизия приняла проблемы отца близко к сердцу, слушала его предельно внимательно и с сочувствием: старалась успокоить его, выгородить, говорила, что он ни в чем не виноват, что он делал все правильно, давала ему советы и подбадривала. Томас искусно ей вторил: обещал свою поддержку, всячески давая понять, что дело-то яйца выеденного не стоит, хотя вряд ли действительно так думал, и уверял, что все причины неудач кроются в порочной системе аргентинской экономики. Впрочем, ничего другого он сказать все равно не мог, не вызвав у жены глубокое разочарование, он тоже вынужден был придерживаться определенной линии поведения. Только, в отличие от Мизии, он добровольно сделал свой выбор, в благодарность за то, что женился на такой удивительной женщине и ради удовольствия вершить судьбами других людей.

Отец Мизии не только воспринимал все, что для него делают, как должное, но еще и грубил, – то ли от зажатости, то ли в силу плохого характера, если кто-то хоть отдаленно пытался его критиковать. Он говорил (Мизии): «Ладно, ладно, хватит пудрить мне мозги», и (Пьеро, который ляпнул что-то невразумительное): «Это надо же, яйца курицу учат», и (Томасу, но совсем не таким грубым тоном): «Уж я-то знаю, что такое ресторан. А вы, аргентинцы, лишь одно горелое мясо едите да картошку». Со старой Энгельгардт он вел себя куда осторожнее – из трусости, и еще потому, что причислял ее, как и себя, к категории недовольных, обиженных детьми родителей.

Меня просто бесило, что он полностью переложил на Мизию все свои заботы и ждет от нее немедленной помощи, как если бы он был ее младшим братом или даже сыном, что, однако, не мешало ему весьма пренебрежительно высказываться по поводу воспитания маленького Ливио, да еще бестактно поучать ее, как надлежит поступать в тех или иных случаях матери и женщине. Он даже не слушал ее, когда она пыталась что-то ему ответить и объяснить, перебивал на середине фразы, отмахивался, фыркал, отворачивался, и тут же снова нападал, стараясь уколоть, выставить на посмешище. Нетрудно было догадаться, что в детстве он не был ей защитой и опорой, а наоборот, своим эгоизмом, нетерпимостью, самонадеянностью только пугал и тревожил ее, и она оставалась один на один с миром, где полагаться могла только на себя. Другие его дети в общем-то шли той же дорожкой, только вели себя все же поскромней: они постоянно претендовали на помощь и заботу, надеялись что-то для себя урвать и потому время от времени считали необходимым проявлять родственные чувства, но крайне редко и вяло. Все трое считали, что Мизии повезло больше, чем им, и вот они сидели у нее за столом, причесанные, принаряженные, и выдвигали все новые и новые требования с удивительной легкостью и ненасытной настойчивостью.

К этим их бесконечным претензиям Мизия относилась безропотно: точно так же она бросалась к Максу, который не мог сам разрезать свой бифштекс, или смотрела на маленького Ливио, пытаясь понять, наелся ли он или почему капризничает, что не так, или наклонялась к угрюмой старой Энгельгардт, чтобы задать ей вопрос и втянуть в общую беседу. А Томас вместо того, чтобы защитить Мизию от нападок отца, играл с ним в мужскую солидарность и тоже постоянно претендовал на ее внимание, хоть и по-другому. И вместе с тем я видел, что присутствие Томаса действовало на нее благотворно: и сам его голос, и его поведение, и даже интеллектуальная ограниченность: сознание того, что он рядом, давало ей силы нести и дальше на себе все бремя ответственности. Казалось, он все же сделал ее в какой-то степени счастливой в той жизни, которую она для себя выбрала, помог реализовать себя в роли главы семейства, защитницы, многодетной матери, предоставив ей для этого неограниченные возможности.

Я думал обо всем том, что Мизия когда-то сделала для нас с Марко, когда не было еще никакого Томаса, способного прийти ей на помощь: как она вдруг стала поддерживать нас и побуждать развивать лучшие наши качества и полностью в этом преуспела. Я пытался понять, не потому ли я сейчас отдалился от нее, что теперь она тратит себя на других людей с их другими запросами; и не вел ли я себя в то время точно так же, как отец Мизии или ее брат с сестрой – обижаясь и забывая о благодарности, если она не прибегала по первому моему зову, не вникала тут же в мои проблемы и не решала их на месте. Я смотрел на сидевшую в центре длинного стола Мизию и ничего уже не понимал.