Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

3

В середине февраля я поехал к Марко и Мизии в Лукку: здесь, недалеко от города, в парке старинной виллы восемнадцатого века они только что начали снимать новый фильм.

Я оставил машину под большим безлистым дубом и пошел по аллее из гравия к лужайке, где расположилась съемочная группа с ее трейлерами, грузовиками, генераторами, отражателями, тележками, кабелями и всем, что полагается на настоящих съемках. Странно было видеть всю эту гору техники и толпы людей вместо горстки дилетантов, снимавших первый фильм почти без ничего, видеть Марко у огромной кинокамеры на подъемнике, а рядом целое войско механиков, электриков, помощников, техников с глазами наемников; странно было видеть разодетого Сеттимио Арки в роли исполнительного продюсера и как он расхаживает по съемочной площадке, утверждая свои только что обретенные полномочия.

Странно было видеть Мизию, бледную, худую, коротко стриженную, в лучах искусственного света, придававшего теплоту краскам лужайки, согревающего воздух в радиусе метров десяти и создававшего там кусочек весны. Я остановился и стал смотреть, как она идет рядом с актером с лицом сентиментального осла, которого я уже видел в каком-то фильме; их разговор становился все более резким, они бурно жестикулировали, а потом она пускалась бежать к огромной вилле. Сентиментальный осел на миг замирал в нерешительности и бежал за ней; следом двигались камера на подъемнике, Марко, оператор, помощник оператора, механики и электрики; затем камера поднималась, чтобы снять сцену сверху.

Казалось, что фильм немой: тишина стояла в тысячу раз более глубокая и профессиональная, чем в Милане, на первых съемках, парк, словно гигантская губка, впитывал голоса, звуки, шаги. Я смотрел на Марко, следившего в этой тишине за каждым движением Мизии: они делали друг другу знаки, их взгляды постоянно встречались, они мгновенно ловили движения, мимику друг друга и, как прежде, держались чуть отдельно от остальных, даже у всех на виду. Это казалось мне настоящим чудом; вспомнилось, как они сидели в обнимку на заднем сиденье старой «альфа-ромео», было пять утра, мы только что вернулись из Цюриха в Милан, и я тогда подумал, что им самой судьбой суждено быть вместе, что им не убежать друг от друга, как бы они ни пытались.

В первый же перерыв между сценами они подошли ко мне с приветствиями, объятиями, похлопываниями по плечу, широкими улыбками и массой приятных слов.

– Как же здорово, как здорово, что ты приехал! – сказала Мизия.

– Наконец-то явился, засранец, а то вечно ломается, такой весь из себя занятой и скромный до чертиков! – сказал Марко.

– Не хотел вас отвлекать в первые дни съемок, – сказал я. Но я действительно не сразу откликнулся на их приглашение, сам не знаю почему: то ли меня пугала мысль, что Мизия, не успев чудом спастись от саморазрушения в Цюрихе, снова угодит в кино, то ли дело было в наших запутанных отношениях. Поговорить нам толком не удалось: наемники не спускали с нас глаз, без Марко никто не мог ничего решить, а Сеттимио Арки требовал, чтобы все, в том числе и я, постоянно восхищались его новым назначением.

Вечером, когда съемочная группа разъехалась, а Сеттимио отправился в Лукку, на приятный ужин с помощницей костюмера, мы наконец-то остались одни. Втроем мы сидели на кухне в маленькой квартирке прямо на вилле, которую Марко и Мизии предоставили на время съемок. Было холодно, газовая печка мало чем могла помочь против вековой сырости стен и высоких потолков, против старых щелястых окон. Мизия пожарила несколько белесых кусков индейки в непропеченном тесте, Марко нарезал хлеб и сыр, открыл бутылку красного вина.

– Вы теперь самая настоящая пара, – сказал я; непривычно было смотреть, как они вместе занимаются будничными делами и как Мизия ходит в сером свитере Марко, как они задевают друг друга бедром или плечом, проходя мимо, и находиться там, где они вместе отдыхают и спят.

Они засмеялись.

– Исключительно ради искусства, – сказала Мизия. Марко притворно возмутился и сделал вопросительный жест.

Они были похожи, похожи гораздо больше, чем мне казалось раньше: одинаковые движения и тембр голоса, одинаковая привычка каждую секунду искать друг друга взглядом, соотносить друг с другом каждый жест, одинаковая потребность быть в постоянном контакте, касаться руки или волос, перебрасываться двумя-тремя словами. Но за всем этим ощущались напряжение и разлад, они пронизывали тепло общения, как холодные сквозняки – кухню, устроенную в бывшей людской, заражая меня едва уловимым, но неотступным чувством неловкости.

Марко приводили в ярость продюсеры: когда я спросил, как идут съемки, он ответил:

– Отлично, только слегка напрягает пускаться в путь с шайкой воров и мерзавцев, которые только и ищут, чего бы стащить или испортить.

– Постой, а как же Сеттимио? – сказал я и тут же вспомнил золотые часы прямоугольной формы, которые заметил у него на запястье.

– Сеттимио стал таким же, как они, – отозвался Марко. – Мгновенно.В душе он всегда к этому стремился, и при первой же возможности с ним случилась метаморфоза; такое впечатление, что он всю жизнь делал деньги на кино.

– Врун и негодяй, – сказала Мизия. – Он мерзкий, мерзкий. – Она закатила глаза и состроила одну из своих забавных рожиц, но как-то вымученно, более нарочито, чем когда я ее видел последний раз. – На днях притащил прямо на съемочную площадку двух фотографов, хотя я ему сто раз говорила, что не хочу фотографироваться; ему, видишь ли, надо поддерживать связи с какими-то дурацкими журналами.

Я смотрел на нее, такую безудержно честную и бескомпромиссную, и на миг мне показалось, что в фильме Марко ей достанет сил снова бросить вызов миру, но в следующую секунду я уже не был в этом уверен. Я посмотрел на Марко, ища подтверждения, но в каждом его взгляде, брошенном на Мизию, читалась та же двойственность, та же смесь веры и беспокойства.

– Да, эта история с фотографиями несколько странная, – сказал он. – Но тогда тебе и в фильме сниматься не стоит, или как?

– Это другое, – как всегда, горячо возразила Мизия. – Фильм, он как собачонка, которая бежит и бежит с тобой рядом, ты поворачиваешь, она – тоже, и через пять минут ты о ней забываешь, но продолжаешь бежать. Но даже забыв о ней, ты все равно о ней думаешь, потому что все это ради нее. И никуда тебе от нее не деться, потому что ею, то есть фильмом ты живешь.А фотография – это только часть тебя, случайный, придуманный кадр. Обман.

– А разве фильм, по большому счету, не обман? – сказал я. – Только более сложный, продуманный и убедительный? – Меня словно подхватило течением, я завидовал тому многостороннему общению, какое давало им общее дело; а еще я тревожился за нее.

– Нет, – ответила Мизия. – А может, и да. Именно поэтому я бы никогда не смогла сниматься у других режиссеров. Никогда. Не смогла бы подчинить себя воображению или идеям человека, с которым у меня нет ничего общего. – И добавила, глядя на Марко: – И именно поэтому меня тошнит от присутствия этих воров, Сеттимио или того ублюдка продюсера, Маринони.

– Ясно, – произнес Марко с натянутой улыбкой. – Но нас это касаться не должно. Я хочу думать только о фильме, который пытаюсь снять, остальное неважно.

– Все не так просто, – заметила Мизия. Она нервно постукивала вилкой по отрезанным кусочкам жаркого, но не ела.

– Что именно? – спросил Марко, глядя ей в глаза.

– То, насколько ты сумеешь сделать такой фильм, какой хотел, – ответила Мизия.

– Я делаютакой фильм, какой хотел, – Марко отпил большой глоток вина. – И не позволю ни одному ублюдочному ворюге-продюсеру собой командовать, будь спокойна.

– Но ты делаешь его с ними, – Мизия становилась все настойчивее. – Сеттимио все время клянчит, чтобы ты добавил побольше пейзажа, если можно, и вставил пару сцен с обнаженкой, если получится, и изменил немного финал, если не трудно, и сделал сюжет более понятным, если получится.

– Ну и что? Разве я хоть раз позволил собой командовать? Разве я уступил хоть в какой-нибудь мелочи?

– Нет, – сказала Мизия. – Но все уже не так, как в Милане, когда мы снимали фильм с Ливио и остальными. Все совсем иначе.

– Конечно, иначе, – Марко смотрел на меня так, словно хотел перетащить на свою сторону, оказаться в большинстве. – Это настоящий фильм, вот и вся разница. Это уже не любительские штучки.

Мизия выронила вилку.

– В таком случае, наверно, стоило бы снимать только любительские штучки, – сказала она.

– Но почему? – возразил Марко. – По-твоему, получается совсем плохо? Сплошные уступки и обманы?

– Нет, – сказала Мизия. – Но этим может закончиться. Как только ты встанешь на задние лапки перед миром.

– Ну какие задние лапки? – В глазах Марко мелькнуло отчаяние. – Только потому, что мы делаем то, что хотели делать, а нам за это еще и платят? Только потому, что все организовано как надо и на нас работают специалисты, которые знают свое дело?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я. – Мизия допила свой стакан.

– Нет, не знаю, – сказал Марко. – А если и знаю, то совершенно не согласен. Получается, что человек должен исчезнуть или покончить с собой, лишь бы не встать на задние лапки перед миром?

– С лучшими обычно так и бывает, – проговорила Мизия, не глядя на него.

– С какими лучшими? – Марко взял со стола бутылку, но не стал себе наливать и поставил обратно.

– С лучшими, – повторила Мизия.

Марко взорвался:

– Что за идиотский взгляд на жизнь! Это же саморазрушение! Дурацкое самоубийство!

Мизия кивнула, но внезапно как будто отключилась: ее взгляд погас, стал чужим и отрешенным, напомнив мне взгляд ее матери.

– Я сейчас, – сказала она, улыбнувшись уголком губ, и вышла из кухни, словно балерина, упавшая с Луны.

Мы с Марко так и остались сидеть перед тарелками, есть уже не хотелось, вина не хотелось тоже, только висели между нами невысказанные вопросы и ответы. Снаружи раздавался равномерный стук, – наверное, птица стучала по дереву в парке; ритмично пыхтела газовая печка; я задел стаканом о край тарелки, и звон резко отозвался в моем правом ухе.

Марко тихо сказал:

– Нелегко с ней, да?

– И никогда не было легко. – Я все думал, сумею ли когда-нибудь преодолеть то чувство неприятия, которое испытывал всякий раз, когда Марко говорил о Мизии.

– Она максималистка, – сказал Марко. – Такая безупречная.Но и разрушительница. И, черт возьми, это в ней прекрасней всего.

Я указал на дверь, в которую вышла Мизия:

– Но она вроде в порядке? – Мы говорили тихо, низкие частоты создавали странный акустический эффект, каждое слово словно растягивалось.

– Ну знаешь, после всего, что было в Цюрихе, вряд ли можно в одночасье стать прежней, как по волшебству.

– Но ей все-таки лучше? – переспросил я, словно не совсем понимая.

– Немного лучше. – Марко отвел глаза.

– У нее еще бывают приступы?

– Бывают резкие перепады настроения, – сказал Марко. – То она вся целиком в том, что мы делаем, а то, через секунду, уже безучастна и безразлична до ужаса. Иногда это довольно утомительно.

– Представляю. – Я вспомнил, как однажды декабрьским вечером видел ее в Милане – непривычно спокойную, рассеянную, вцепившуюся в него, словно утопающая за соломинку. Мне казалось странным, что такой человек, как он, отдает столько сил, чтобы привести ее в порядок: это никак не вязалось с его вечными отчужденностью, безразличием, легкомыслием. – Но фильм ей помогает? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Марко. – Иногда мне кажется, что да. А иногда я боюсь, что он страшно вредит. Дело не только в физической усталости. Если бы только это, все было бы просто. Дело в ней самой, в том, что у нее внутри. В невероятной неустойчивости, неуверенности, которые ей приходилось пересиливать с самого детства. Ты не представляешь, что у нее была за семья.

– Я с ними знаком. – Меня поразило, как глубоко проник Марко в прошлое Мизии, чтобы постараться ее понять: это и удручало, и утешало почти в равной мере.

– А, так ты знаешь? – сказал Марко. – Знаешь, что за эгоцентричные, испорченные дети ее отец и мать, черт их дери? И все-таки с ними все непросто. Оба они люди странные, сложные, многими своими лучшими чертами Мизия обязана именно им. В ее матери есть что-то напряженно-бесплотное – если, конечно, удается ее разговорить. Этакая мучительная духовность, словно она парит где-то в поднебесье и оттуда взирает на мир обычных людей. Когда Мизия была маленькой, мать часами читала ей Шекспира или часами напролет разглядывала с ней все фигурки на картинах Босха. А потом она исчезла, и в жизни детей словно разверзлась пропасть. А отец? Он же невероятно ранимый и чувствительный, а маску нахала и грубияна соорудил для самозащиты. Приходил домой и швырял на стол толстенную книгу для Мизии, может быть, даже не говоря ей ни слова. Или в семь лет рассказывал ей о жизни и смерти, писал такие пылкие, страдальческие письма, что ей было больно. Они оба очень необычные, они дали Мизии столько пищи для ума. Но ей от этого стало только хуже, все только усложнилось. Потому что ее-то они бросили на произвол судьбы, вместе с братом и сестрой. Сбежали от ответственности, какой бы то ни было. При первом удобном случае перевалили всё на плечи Мизии. Она одна отвечала за всех, потому что сестра у нее, бедняжка, с придурью, а брат уголовник. Она с самого начала такая, всегда заботится о тех, кто рядом. И у нее отлично получается: даже не понимаешь, чего ей это стоит, пока она не рухнет без сил. А обычно смотришь на нее – ну прямо стойкий оловянный солдатик.

– Она и естьстойкий солдатик, – сказал я, взглянув на дверь.

– Да, – отозвался Марко. – Только страшно хрупкий. Что все сильно усложняет.

Через пару секунд в кухню вошла Мизия, вопросительно посмотрела на нас и сказала:

– О ком вы говорили?

– О тебе, – сказал Марко. – Говорили, что ты не совсем нормальная женщина.

– Еще бы, – отозвалась она, подошла к Марко, села к нему на колени, взъерошила ему волосы, словно испуганная маленькая девочка, ищущая утешения и ласки. – И какого черта ты говоришь у меня за спиной, гадкий тщеславный ублюдок, которому слова поперек не скажи?

– Хочу и говорю, – огрызнулся Марко, но нетрудно было понять, как ему приятно, что она сидит у него на коленях. – Сама такая, гадкая, ненормальная Мизи. – Он поцеловал ее волосы, ухо, шею, с силой провел руками по спине.

Я не привык, чтобы они так открыто проявляли свои чувства, и сказал:

– Пойду, пожалуй, спать, а то с ног валюсь от усталости.

– Да перестань, Ливио, – воскликнула Мизия самым звонким, радостным своим голосом, ее глаза ожили и светились теплом. Она вскочила на ноги, распахнула окно: – Просто тут нечем дышать, эта чертова печка сожгла весь кислород.

И потащила нас с Марко в гостиную, переделанную, как и кухня, из совсем не подходящего помещения, подбежала к переносному проигрывателю, поставила пластинку Джона Ли Хукера [28]28
  Джон Ли Хукер (1917–2001) – американский музыкант и блюз-певец.


[Закрыть]и закружилась по комнате в напряженном упрямом ритме старого классического блюза, под один и тот же, бесконечно повторяющийся открытый аккорд электрогитары – улыбающаяся и абсолютно, неправдоподобно беззащитная.

4

В Милане я безвылазно засел дома за серией иллюстраций для сборника сказок в обработке современных писателей, до срока сдачи оставалось всего две недели. Задача была не из легких, из-за моей манеры рисунки получались чересчур абстрактные или слишком мрачные для детской книжки; пришлось делать целую серию набросков, пока я наконец не нашел верное решение.

С Марко и Мизией я разговаривал всего один раз: я пытался звонить, но их вечно не было, а будить их среди ночи не хотелось. Время от времени мне вспоминались их сосредоточенные лица на съемочной площадке в парке или их близость, и споры, и ласки в бывшей людской, под высокими сводами. Я спрашивал себя, какой у них в итоге выйдет фильм и как будут развиваться их отношения, но мысль о том, что они вместе, успокаивала меня, придавала моей картине мира относительную устойчивость, в которой я так нуждался.

А потом, в начале марта, под вечер, я сидел за столом в своей жарко натопленной и темной квартире-пенале, работал, и тут в домофон позвонил Сеттимио Арки.

Сколько я здесь жил, столько тянулась история с домофоном, он звонил в любое время дня и ночи; я так и не понял, в чем тут дело – то ли в том, что квартира моя находилась на первом этаже, а дом стоял на людной улице, то ли во мне самом. К моей радости или ярости, смотря по настроению, почти никому не приходило в голову общаться со мной более опосредованно: мне мало кто писал или звонил, обычно все подходили к дому и звонили в домофон.

Сеттимио Арки сказал:

– Ой, Ливио, можешь спуститься, а то я машину неудачно поставил?

Он сидел за рулем подержанного «мерседеса», уже другого, более новой модели, чем тот, что мы с Марко угнали в ночь после свадьбы Мизии, передними колесами он заехал на тротуар и перекрыл дорогу трамваю и целой веренице машин. Трамвай яростно звенел, машины оглушительно гудели, и Сеттимио возбужденно махал мне рукой из бокового окна; я сел рядом с ним, хоть у меня не было ни времени, ни желания иметь с ним дело после рассказов Марко и Мизии. Он рванул с места, погнал на полной скорости почти до конца проспекта и наконец нашел свободное место прямо под знаком «Стоянка запрещена».

– Твою мать, Ливио, мне позарез надо было с тобой поговорить. Слава богу, ты был дома.

– И о чем ты хотел поговорить? – спросил я не слишком дружелюбно.

Сеттимио откинулся на спинку сиденья, шумно выдохнул воздух, бросая панические взгляды в зеркало заднего вида и искоса посматривая на меня.

– Съемки фильма Марко приостановлены. Будет чудо, если лавочку вообще на хрен не прикроют.

– Что стряслось? – Мне представилась толпа наемников на лужайке перед виллой, коротко стриженная Мизия в луче теплого света, а в стороне – Марко с застывшим выражением лица.

– Стряслось то, что Мизия спятила, – сказал Сеттимио базарным голосом. – Стряслось то, что она, мать ее, не профессионал. Ты знаешь, что я прекрасно к ней отношусь, но Марко жестоко лоханулся, когда решил опять работать с ней, а не с настоящей актрисой.

– Какой еще актрисой? – Меня вдруг захлестнула ярость. – Где бы, черт возьми, он взял такую, как Мизия? С такой энергетикой, с таким умом, такую ни на кого не похожую? – Невыносимо было слышать, как Сеттимио говорит о ней и при этом уверяет, что прекрасно к ней относится.

– Ну конечно, у нее энергетика, она единственная и неповторимая, и тэдэ, и тэпэ, но что ты будешь делать, когда главная героиня посреди сцены съезжает с катушек, сносит крышу режиссеру и срывает съемки, которые стоят сотни миллионов в неделю? – Его взгляд перебегал от окна ко мне, от меня к зеркалу заднего вида, и весь он был похож на огромного взбудораженного хорька.

– И все-таки, что произошло? – спросил я. Мне хотелось выйти из машины, вернуться домой, поговорить с Мизией; хотелось вернуться назад во времени, в тот день, когда она впервые пришла ко мне в гости, поговорить с ней во дворе, подняться по лестнице; заново пережить все этапы нашего знакомства, зная о ней то, что я знал теперь; вернуться в тот миг, когда я увидел ее в дымном баре, где капало с потолка, гремели звуки сальсы, а нас, казалось, разделяла пропасть.

– Она чокнутая, – сказал Сеттимио. – У нее не все дома. С первого же дня начала скандалить из-за каждой мелочи, всюду соваться со своими принципами, доводить Марко и настраивать его против фильма и продюсеров, это уже не съемки были, а сплошные боевые действия.

– А что Марко? – спросил я.

– Марко из-за нее вообще перестал въезжать во что бы то ни было; она, мать твою, на него так действует, видите ли. Закатывает очередную сцену, а он сперва пытается быть рассудительным и сохранять какой-то здравый смысл, и битый час ей что-то объясняет, спорит, а потом сам слетает с катушек, и пиши пропало. Пытаешься ему что-нибудь сказать, а он кидается на тебя как зверь и швыряется чем попало, и обращается с тобой, как с дерьмом. Он пляшет под ее дудку, даже если иногда плачет от злости, что не смог ее убедить, а ты для него, мать твою, враг.Орет, что его нельзя купить и чтоб я даже не пытался заставлять его снять коммерческий фильм, а то он все бросит и уйдет. Ну и всякая такая хрень.

– Но ты-то с ним или со всеми прочими? – Я провел рукой по запотевшему окну.

– Ты чего городишь? – возмутился Сеттимио. – Марко и понятия не имеет, сколько мне приходится биться с этими говнюками из Рима, чтобы он мог снимать то, что хочет. Но нельзя же, чтобы целый месяц работы пошел псу под хвост только потому, что Мизия психопатка, тут замешаны огромные деньги, моя скромная репутация и еще куча всего.

– Какая-какая репутация? – Я задыхался в спертом воздухе салона.

– Может, хватит? – сказал он. – Теперь и ты туда же. В этом бизнесе все держится на слове. Если ты говоришь одно, а выходит другое, тебя вышвыривают к чертовой матери, и все, ты никто.

– Где сейчас Мизия? – сказал я. – Что с ней?

– Мать твою, а я откуда знаю, где эта полоумная? – ответил Сеттимио. – Явился этот обдолбанный засранец, ее братец, со своим гребаным дружком-недоноском, и оба поселились на вилле, а Мизия к тому времени уже наполовину спятила, ну тут у нее крышу и снесло. Посреди съемок главной сцены взбунтовалась, заявила, что это все подделка и знать она больше ничего не хочет. Понял, да, до чего охренела? Подделка! Как будто в кино все настоящее. Потом сбежала неизвестно куда, а этот придурок Марко тоже сбрендил и бросился за ней; и в результате съемки остановлены, и если фильм не полетит ко всем чертям, это будет чудо.

– Ты не мог бы говорить нормальнымязыком? – сказал я, потому что от его лексикона у меня начались рвотные позывы. – Не пытайся произвести на меня впечатление, не получится.

– Ну вот, теперь еще и впечатление, – уныло произнес Сеттимио. – Впечатление, мать вашу. – Он опустил стекло, высунулся, вдохнул загазованный воздух; потом повернулся ко мне, его маленькие темные глазки блестели сантиметрах в тридцати от меня, они были полны мольбы. – Ливио, только ты можешь мне помочь. Пока что я им наобещал с три короба, так хоть можно спасти материал, который мы отсняли без Мизии. Но они дали мне всего пять дней, чтобы я нашел замену, иностранную актрису, они сейчас рассчитывают на совместное производство, на новые капиталовложения. Если Марко в ближайшее время не вернется, это полный финиш, с кино нам всем придется завязать, не только Мизии. Мать твою, я же не ради себя стараюсь, ради него. Ливио, только ты можешь его вразумить. Ты последняя надежда.

– Не думаю, но могу попробовать, если хочешь. Я тебе дам знать, если смогу его найти.

– Только срочно, – сказал Сеттимио. – Они же оба психи ненормальные.

– Я тебе дам знать, – повторил я и вышел из машины, стараясь как можно скорее выскочить из-под его пронзительных взглядов, словно из зоны обстрела, и перейти на другую сторону проспекта.

Я позвонил Марко и в Лукку, и по миланскому номеру, но никто не подходил. Я разглядывал свои кисти и тюбики с темперой, и мне казалось, что я только сейчас понял, как на самом деле непрочны связи между мною и ним, и Мизией, словно прозрачные нити, что тянутся через бескрайние пространства, где живет бесчисленное множество людей, занятых неведомыми мне делами. От этих мыслей меня охватила паника: по левому виску и из левой подмышки стекал пот, я снял длинный широкий свитер, который связала мне мама, и шагал взад-вперед, как полоумный, чувствуя, как все вокруг с пугающей быстротой теряет смысл.

Через три дня Марко позвонил мне утром из телефона-автомата и сказал, продираясь сквозь треск, чужие голоса и посторонние звуки:

– Мне очень жаль, что этот подлец Сеттимио приставал к тебе со своими мерзостями.

– К черту Сеттимио, – сказал я. – Ты где?

– В Милане, но уже уезжаю. Я двигаюсь к вокзалу, у меня поезд через полчаса.

– Подожди! Я уже еду, – крикнул я, назначил ему встречу на углу привокзальной площади, надел ботинки, выбежал на улицу и погнал на своем «пятисотом» с такой скоростью, с какой ездил, только когда дело касалось его или Мизии, и через шестнадцать минут был на условленном месте.

Я выскочил из машины на бесформенную площадь перед громадным зданием центрального вокзала с его ассирийско-миланским стилем. День был на редкость паршивый, пасмурный, сырой, все яды зимнего города впивались в горло, Милан казался мышеловкой для гигантских мышей; я не мог стоять на месте, вертелся, оглядывался по сторонам, ища глазами Марко.

Марко бегом вынырнул из-за угла, со старой дорожной сумкой через плечо, вид взволнованный.

– А где «альфа»? – спросил я, хотя думал сказать совсем другое.

– Сдохла, – ответил Марко, направляясь к вокзалу.

– Что происходит? – Я пошел следом за ним.

– На поезд опаздываю, – отозвался Марко, дорожная сумка била его по бедру.

– А как фильм?

– Двигается, – отрывисто бросил Марко. – Я нашел новую актрису, приступаем завтра утром.

– А Мизия?

– Не знаю. – Казалось, Марко ожесточенно проталкивается через толпу неотвязных мыслей. – Она уже взрослая и почти полностью вменяемая, я не могу позволить ей разрушить мой фильм и мою жизнь.

– Но как она? – Мне хотелось остановить его, поговорить начистоту, лицом к лицу, наплевав на поезд.

– Не знаю. – Марко не оборачивался. – Уехала куда-то вместе с братом, предварительно повторив мне сто раз, что я продал душу только потому, что фильм для меня так же важен, как она.

– И ты вот так просто взял ее и заменил? Даже не выяснив, где она и что с ней?

– Послушай, Ливио. – Мы с Марко уже вошли в огромный зал ожидания и шагали среди мерзких выжидательных рож вокзальных торговцев. – Я должен как-то существовать, и должен снять свой фильм, что примерно одно и то же, это единственный способ добиться успеха, и двигаться вперед, и не дать Мизии с ее несносной нетерпимостью меня погубить.

Мы поднимались вверх на эскалаторе, среди уродливых, зеленоватых мраморных скульптур, оставшихся от прежнего фашистского зоопарка, под доносившиеся из громкоговорителей голоса, объявлявшие поезда, и под гомон пассажиров, среди рекламных плакатов, чемоданов, ног и озабоченных взглядов в мертвенном свете ламп. Я стоял на ступеньку ниже Марко и, не отрываясь, смотрел на него:

– А ты не можешь попробовать еще раз с ней поговорить?

– Нет, – ответил он. – Я с ней уже наговорился до потери рассудка. Ничего тут не поделаешь, а теперь уже слишком поздно.

Мы стояли на платформе, под почерневшим стеклянным сводом, в кислом тумане, поднимавшемся от рельсов, по которым поезда шли на юг, в окружении газетных киосков, ларьков с сувенирами, в потоке электрических тележек и бегущих к поездам людей. Я сказал:

– И ты ее так и бросишь? Она будет болтаться где-то со своим злополучным братцем, а ты будешь спокойно снимать фильм? После всего того, что между вами было, а я еще так вам завидовал?

Марко обернулся и посмотрел на меня, до отправления поезда оставалось три минуты, мы стояли багровые, полные противоречивых чувств; он сказал:

– Ливио, я не могу.Я пытался, но не могу. Она слишком сложная, слишком эмоциональная, слишком сильная, слишком хрупкая, слишком упрямая, слишком изменчивая. В ней все «слишком». Я чуть не свихнулся, пытаясь о ней заботиться. Наверно, у кого-нибудь другого, твердого, как скала, и зрелого, и независимого, и какого хочешь, могло бы получиться, а у меня нет. Нет, Ливио.

Двери его поезда уже закрывались; он в последний раз взглянул на меня и, даже не успев попрощаться, вскочил на подножку первого вагона – и в тот же миг поезд тронулся.

Я помню, как потом спустился по широкой лестнице на привокзальную площадь, день уже перетек в мрачный, холодный вечер, и мне казалось, что только все дурное имеет постоянную консистенцию, а все хорошее так и норовит растаять в мгновение ока.