Текст книги "О нас троих"

Автор книги: Андреа Де Карло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

3

Студия Марко находилась в четверти часа езды от дома, на втором этаже здания, полностью скрытого строительными лесами и защитной сеткой, так что в пять часов вечера казалось, что уже наступила ночь. Внутри – тихое гудение кондиционеров, холодный свет, афиши и фотографии из его фильмов, кубки, дипломы о полученных премиях, вставленные в рамки. Марко представил мне секретаршу, ассистентку и монтажера. Все трое, одинаково худые и бледные, смотрели на него с безграничным восхищением: у них были глаза людей, которым посчастливилось выполнять самую прекрасную работу на свете. Он показал мне конференц-зал и хорошо оборудованный просмотровый зал, оснащенное по последнему слову техники помещение для монтажа; тощий парень-монтажер закрыл за нами дверь, когда мы вошли, и сразу вернулся к своему пульту, на экране стали сменять друг друга кадры из фильма.

Марко попросил его прогнать несколько раз подряд один и тот же фрагмент, в котором было столько наплывов, наложений, врезок, длившихся какие-то доли секунды, что понять что-то было непросто. Марко же ориентировался в этом головокружительном потоке изображений совершенно свободно, выхватывая из него кадры, требовавшие его вмешательства. Одновременно он объяснял мне, как все работает, показывал уменьшенные кадры на экране, казавшиеся скорее фотографиями.

– Ты держишь под контролем шесть или даже восемь кадров одновременно и можешь делать с ними, что хочешь. У тебя перед глазами сразу всё, понимаешь? Можешь сколько угодно экспериментировать, находить сто, тысячу разных виртуальных решений, сравнивать и решать, какое из них лучше. Это дает неограниченную свободу по сравнению с пленкой. Раньше ты, как портной, резал и пришивал, выбрать можно было только один раз, а распарывать и начинать все с начала, это была такая морока!

Ему явно хотелось произвести на меня впечатление, но мысль об этом умножении возможностей, не имеющих никакого отношения к реальности, смущала и пугала меня, так что я мог лишь кивать ему в знак согласия.

Он нервно отдавал распоряжения тощему парню-монтажеру, который щелкал мышкой, двигал курсор, создавал новые варианты монтажа и изменял старые, как маленький электронный раб, измученный, но счастливый. На экране, в большем по размеру окне, я видел улицу и посреди нее – какого-то человека в домашнем халате, в маленьких окошках – красный автомобиль, который на большой скорости входил в поворот, когда включали воспроизведение, равнину и солнце, закатывающееся за горизонт, профиль девушки – она смеялась и проводила рукой по светлым волосам, поверхность озера или моря, всю в серебристом чешуйчатом блеске. Щелчком мыши одно движущееся изображение присоединялось к другому, наплывало на него сверху или снизу, мгновенно срывалось с места и так же мгновенно возвращалось в исходное положение. Звук был выключен, слышался только шорох мышки и ее щелчки, тощий парень-монтажер елозил по столу правой рукой, иногда раздавался нервный голос Марко.

– Запусти на секунду номер пять-А. Вернись-ка назад. Включи пять-Б, до перекрестка. Стоп. Давай снова с того места. Нет, снова вариант А. – Изображения незаметно и бесшумно перетекали друг в друга, как отряд бодрых и дисциплинированных привидений, готовых изменить форму и цвет по одному мановению руки.

Марко напряженно смотрел на экран и выглядел раздосадованным, как человек, который пьет дистиллированную воду и никак не может утолить жажду. Он менял решения, возвращался назад, пробовал другие варианты, почти не отличимые от прежних, иногда спрашивал совета у тощего парня-монтажера, тот отвечал еле слышно: он явно не считал себя вправе давать советы, да Марко и не ожидал получить их. Наконец, когда он никак не мог выбрать между двумя кадрами, спросил меня:

– А ты как думаешь?

– Не знаю, – сказал я. – Я в этом ничего не понимаю. Первый раз вижу такую аппаратуру.

– Хорошо, – сказал Марко, – но какой вариант тебе больше нравится?

– Понятия не имею, – сказал я. – По-моему, они все почти одинаковые.

Я вовсе не стремился поразить его откровенностью или блеснуть оригинальностью: меня угнетало ощущение чужеродности и бессмысленности всего, что меня окружало.

– Если бы я знал, о чем фильм, то, может, мне было бы легче ответить.

– Это не фильм, – сказал он, дернувшись. – Это клип на одну песню, его от меня ждут завтра. – Он повернулся к тощему монтажеру и сказал: – Смонтируй пять-Б до конца. Или нет, давай опять первый вариант, где видно солнце, с три тысячи двести семьдесят седьмого кадра до три тысячи двести девяностого.

Он вышел в коридор, я следом. Показалась его ассистентка с бумагами, заполненными цифрами и датами, посмотрела вопросительно.

– Мне надо обсудить с Линой рабочие планы и позвонить кое-куда, подождешь меня? – спросил Марко. – Если хочешь, можешь пока посмотреть какой-нибудь фильм вон в той комнате.

Я вошел в комнату, взял с полки кассеты с его первым фильмом и с последним, вставил одну из них в плеер под большим экраном. Но все эти высокотехнологичные игры с сотыми долями секунды, которых я только что насмотрелся, очевидно, не прошли даром: я никак не мог настроиться на естественный ритм его фильмов, меня хватало не дольше, чем на несколько сцен. Я менял кассеты, включал ускоренную перемотку, как только начинал уставать, перескакивал от одного лица к другому, от одной истории, саундтрека, стиля, идеи – к другим. Может быть, мне на самом деле хотелось сравнить, что было вначале и что потом: во всяком случае, я испытывал какое-то странное чувство, когда следом за лицом Мизии на экране появлялось лицо американской актрисы, которую Марко взял на главную роль в своем последнем фильме, когда рваные кадры и резкие переходы первого фильма сменялись плавностью и математической выверенностью последнего. А как различна была эмоциональная атмосфера двух фильмов, как различно соотношение вдохновения и мастерства, случайности и расчета, иронии и юмора, ярости и раздражения, любопытства и знания, разведки новых территорий и освоения завоеванного пространства. Я спрашивал себя, всегда ли так происходит с художником, когда ему сопутствует удача, неужели это неизбежно, что однажды он перестает выдумывать, развлекаться, рисковать и ограничивается только теми формами, которыми овладел в совершенстве. Я спрашивал себя, необратима ли эта перемена, подобно метаморфозе насекомого, или же есть возможность вернуться назад и выбрать другой путь; я думал о том, как Марко удалось остановиться после своего первого успеха, как он уехал из Италии, как перебрался в Перу, о том, что снятый там фильм лишь закрепил за ним, в конечном счете, ту роль, от которой он стремился освободиться. Я спрашивал себя: потому ли моя жизнь прошла без резких перемен, что я не был великим художником, потому ли я ни в чем не утвердился, что не создал ничего выдающегося; потому ли я не рисковал в творчестве, что слишком много рисковал со своими чувствами, оголенными как электрические провода? Не знаю, сколько времени я провел в той комнате, пока смотрел фильмы Марко, первый и последний, пока думал, обливаясь потом, несмотря на исправно работавший японский кондиционер.

Марко постучал в дверь и, заглянув, спросил:

– Ты еще тут?

На экране Мизия шла по карнизу, до того молодая, легкая и беспечная, что я так же трясся за нее, как когда смотрел эту сцену из окна.

– Ого, ты решил покопаться в прошлом? – сказал Марко.

– Этот фильм до сих пор прекрасен.

– Пойдем? – бросил Марко, не глядя на экран. – Уже восемь. Прости, что заставил тебя так долго ждать, пришлось кое с кем поругаться.

Мы вышли из студии, и оказалось, что на улице еще светло, – этого не было видно из-за защитной сетки на окнах. Я бы с радостью прогулялся пешком, но Марко надел свои массивные солнечные очки и направился прямиком к старому зеленому «ягуару»; мы сели в машину. Он вел с рассеянным видом и выглядел угрюмым и недружелюбным; когда зазвонил автомобильный телефон, он рявкнул в трубку: «Да?» Потом, сбавив тон, но не слишком, отрезал:

– В четверг утром, не позже, хорошо, хорошо.

Мы ехали, не произнося ни слова; Марко включил радио, тут же выключил. У меня в голове вертелись кадры из его первого и последнего фильмов, мысли, пробужденные ими; от этого становилось еще труднее понять, что с ним происходит.

– На этой неделе я должен решить относительно фильма, который мне предлагают снимать с американцами, – сказал он.

– Что за фильм? – спросил я, перед глазами до сих пор стояли черно-белые кадры – крупные планы двадцатичетырехлетней Мизии.

– Вроде фантастики, но не совсем, – сказал Марко. – Действие происходит в будущем. Нью-Йорк в две тысячи двенадцатом году.

– С чего они решили предложить это именно тебе? – спросил я.

– Я написал сценарий, – сказал Марко.

Мы замолчали; я смотрел на его руки на руле, в горле першило.

– Они готовы вложить двадцать два миллиона долларов, – сказал Марко. – И обеспечить прокат и рекламу, а тут у них воистину безграничные возможности. Впечатляет, когда видишь изнутри эту махину.

– Могу себе представить. – Я думал о том, как мы снимали его первый фильм, казалось, что с тех пор прошла вечность.

– Вряд ли, – сказал Марко. – Это вообще не люди. Вернее, люди, но какая-то другая их разновидность.Вроде вежливые, обходительные, но в голове у них только одно – деньги. Все деньгами и меряют. И даже притворятьсяне находят нужным. Не пытаются изобразить восторг, интерес или любопытство. Они тебя рассматривают только как выгодное капиталовложение, вот и всё. Они бы дали деньги даже на фильм, где надо по-настоящему убивать людей, если бы точно знали, что не попадут потом за решетку.

– Господи. – Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

– Да, – сказал Марко. – Все продюсеры, кого я знаю, – редкие мерзавцы. Но эти – чудовища. – Он смотрел прямо перед собой, от напряжения он не мог даже повернуть голову. – Ты бы видел, какой они составили контракт. Куча условий. Они требуют, чтобы меня осматривал психиатр до начала, во время и по окончании съемок и подтвердил, что я не законченный псих. Если же окажется, что я псих, то меня отстранят и найдут другого режиссера. Ты бы видел тот малюсенький список американских актеров, которых они бы хотели видеть в главных ролях. И малюсенькие изменения в сценарии, которые они рекомендовали мне сделать, проконсультировавшись со всеми своими психологами, социологами и прочими.

– И ты подпишешь? – спросил я.

– Думаю, да. – Марко не смотрел на меня, спрятавшись за темными стеклами.

– Но почему? Ты же всегда снимал те фильмы, которые хотел, и не связывался ни с какими акулами киноиндустрии.

– Да, но это совершенно другой уровень. По сравнению с ним все фильмы, которые я снимал до сих пор, – игрушки для любителей. Ты не представляешь, какие тут открываются возможности.

– Возможности для чего? – Меня все больше беспокоило, что я не вижу его глаз и не понимаю интонации.

– Чтобы снять отличный фильм, наверное, – сказал Марко. – Чтобы показать его всему миру, а не только узкому кругу избранных. Показать глухим и равнодушным, тем, кто кормится спецэффектами, убийствами, стереотипами и концентрированным идиотизмом, заставить их шевелить мозгами, поселить в них хоть чуточку сомнения. Назло той денежной машине, которая его произведет.

– А у тебя получится? – спросил я. – Это возможно, когда тебя так прессуют?

–  Только этои возможно, если я хочу сохранить себя. Иначе скоро от меня ничего не останется.

Через несколько минут он притормозил около китайского ресторана с едой на вынос:

– Не хочешь поужинать сегодня дома? Нас приглашают на ужин, но, может, лучше побыть дома? Что скажешь?

– Решай сам, – сказал я. – Как вам с Сарой удобнее. Обо мне не беспокойтесь.

Он вышел из машины, не дослушав; я вошел следом за ним в ресторан, он заказал ужин на четверых с собой.

Когда мы вернулись домой, нас встретили скрежет и клокотание электронной музыки, сквозь которую еле пробивался писклявый детский голосок. Сара была при полном параде: экстравагантная прическа, красное облегающее платье, чулки в сеточку и сапоги до середины икры.

– Что это? – спросила она, увидев белую картонную коробку в руках Марко.

– Из китайского ресторана, – ответил Марко. – Мы решили остаться дома.

– Ты что, шутишь? – скривилась Сара.

– Посидим вместе, – сказал Марко. – Ливио только что приехал. Поужинаем дома. Пообщаемся, в кои-то веки.

Сара прошлась по комнате, ее чуть пошатывало из-за высоких каблуков; у нее были высокие скулы, капризные губы кривились в какой-то неопределенной гримасе. Вдруг ее прорвало:

– Ты совсем сдурел? – закричала она. – Мы не можем так по-свински поступить с Мирой Бикельштейн! Там будут Тари, Жанетт, Руди, Антония Эштон, Мик Джаггер, Хьюлетты и Тильманы! Мы не виделись с Паулой Кемпински уже год!

– Ну и что? – сказал Марко, вызывающе улыбаясь. – Вряд ли она умрет от горя, если мы и сейчас не увидимся.

– Не смей так говорить! – закричала Сара еще громче. – Ты не можешь испортить мои отношения со всеми друзьями и знакомыми только потому, что тебе на них наплевать и ты чувствуешь свое превосходство!

– Не чувствую я никакого превосходства, – сказал Марко, пытаясь сохранить спокойный тон. – Просто хоть раз можно было бы посидеть дома, пообщаться с другом, а не ехать в этот зоопарк изображать попугаев и мартышек.

– Сам ты попугай! – крикнула она. – Тебя вообще не волнуют ни я, ни мой имидж! Хочешь, чтобы я со всем миром разругалась?!

Марко явно не ожидал от Сары такой яростной вспышки, но не стал ничего делать, чтобы ее успокоить: наклонив голову, он смотрел на нее с расстояния в два-три шага, будто наслаждаясь комизмом происходящего. И тон его был далек от примирительного, когда он сказал:

– О каком мире ты говоришь? Мир, между прочим, довольно большой.

–  Моймир! – закричала Сара с тем же остервенением, с каким орала накануне на сына. – Это единственное, что для меня важно! И для тебя, кстати, тоже, когда ты не выпендриваешься перед своим итальянским приятелем!

– Не так уж для меня это и важно, если хочешь знать, – сказал Марко. – И если я не попаду на этот идиотский ужин, убиваться не стану, уж поверь мне.

– Браво! – Сара, кружившая по комнате на своих длинных ногах, как-то неловко захлопала в ладоши. – Ты же такой потрясающий и независимый, да? Но когда на прошлой неделе Гропер-Уолдоны пригласили нас на ужин, а я была занята на телевидении, как же ты взвился! Заставил меня перенести все на следующий день, лишь бы не пропустить его!

– Ничего подобного. Это ты туда рвалась.

– Нет, ты!Ты умирал от желания поговорить о своем фильме с Джеком Коннафом, задобрить Джима Боулера, приударить за Барбарой Чен, наслушаться дифирамбов от всяких Хиггинсов, Мокардо и прочих профессиональных подхалимов и сводников!

– Это твоидрузья. – Марко оглянулся на меня то ли в поисках поддержки, то ли интересуясь моей реакцией. – Это твой мир, ты так и сказала. Мне на этих людей наплевать. Если я и говорю с кем-то из них, то для того, чтобы не сдохнуть от скуки.

– Ну конечно, конечно! – воскликнула Сара. – Ты же выше всего этого, да? Даже когда уже увяз по уши! И прекрати скалиться!

– Я не скалюсь, – сказал Марко, хотя именно это он и делал. Ему никогда, даже в самые драматические моменты, не удавалось сохранять полную серьезность: дело было не в равнодушии, просто он от всего и от всех держался на расстоянии.

– Еще как скалишься! – закричала Сара, окончательно выйдя из себя. – Все равно ведь ты всегда сам решаешь, прийти или нет! Осчастливить нас, простых смертных, своим присутствием или вознестись на небеса и снисходительно взирать на нас оттуда!

Слуга-индус заглянул в гостиную, держа в руках поднос с бокалами, но, оценив обстановку, бесшумно исчез.

– Перестань, Сара, – сказал Марко, отвечая полуулыбкой на ее истерику; человеку со стороны его тон показался бы насмешливым, я же не знал, что и подумать.

– И не подумаю! – воскликнула Сара. – Сейчас же одевайся и поехали!

– Я в самом деле не хочу на этот ужин, – сказал Марко. – Сходи сама. А я побуду тут с Ливио. Все равно, если бы я пошел, ты бы потом целыми днями жаловалась, что я не так разговаривал с одной, не так посмотрел на другую и так далее.

– Потому что так оно и есть! Ты всегда ведешь себя как свинья и делаешь вид, что это совершенно нормально! Как будто все должны с тобой носиться, ведь ты у нас такой гениальный!

– Это неправда, – сказал Марко, изо всех сил делая вид, что этот разговор для него важен. – Это тебе так отчаянно нужны другие люди. Постоянно. Это ты боишься исчезнуть,если не будешь у людей на глазах и на слуху!

– Я работаю на телевидении! – закричала Сара, охваченная гневом, разочарованием, обидой. – Хотя ты и думаешь, что это все ерунда по сравнению с тем, что делаешь ты.

– Вот именно, ерунда! – Марко вернулся к своему подчеркнуто отстраненному тону. – Но и то, что делаю я, тоже ерунда. Это так скучно, придавать столько значения тому, что мы делаем. Так недальновидно.

– А чему же мне, по-твоему, надо придавать значение? – закричала Сара. – Тебе наплевать на меня и Карла, ребенка ты не хочешь, ты рядом, но сам по себе, ты шантажируешь всех тем, что можешь уйти в любой момент неизвестно куда и больше не вернуться!

Я стоял между ними в большой гостиной с огромными окнами и готов был провалиться сквозь землю. Я никак не мог решить, стоит мне вмешаться или же оставить их одних, и меня мучил вопрос: неужели это я так разрушительно действую на семейные отношения моих лучших друзей, или я просто по чистому совпадению появляюсь в их жизни не в самый подходящий момент.

– Что ты так кипятишься? – Марко продолжал делать вид, что ничего особенного не происходит.

– Потому что меня уже тошнит от тебя! Потому что мне надоело вечно попадать в идиотское положение и чувствовать себя полной дурой!

– Давай поговорим об этом спокойно? – Марко положил ей руку на плечо, но не слишком уверенно.

– Слишком поздно! – миролюбивый тон Марко только подлил масла в огонь. – Оставь меня в покое! Не о чем больше говорить! Все равно без толку! – Она выбежала из комнаты, хлопнула входная дверь.

Марко посмотрел туда, где она только что стояла, взглянул на меня.

– Ну же, беги за ней, – сказал я.

После секундного колебания он подавил порыв броситься за ней следом:

– Ничего, все в порядке.

– Как же так? – спросил я.

– Пускай идет на свой ужин, – сказал Марко. – Для нее это так важно.

Мы пошли в паб в нескольких кварталах от дома, весь пропахший дымом и винными парами, сели в самый дальний угол, за стол у стены из старого красного кирпича. Марко заказал два пива и открыл окошко, выходившее во двор-колодец, – дышать стало чуть легче. Принесли пиво; он выцедил свое в несколько глотков, не говоря ни слова.

Я старался от него не отставать, но мне хотелось больше есть, чем пить, впрочем, и чувство голода притупилось при мысли, что я опять, как и с Мизией, что-то сломал в его жизни одним своим неловким присутствием. От пива мне не стало легче, только усилилась горечь во рту. Думаю, у Марко было то же самое: он пошел к стойке и вернулся с бутылкой водки и двумя рюмками.

Мы запили пиво водкой, кругом мелькали раскрасневшиеся лица посетителей паба, слышались взрывы хохота, мерцали зажженные сигареты, медленно скользили взгляды. Выпивая, Марко запрокидывал голову, Мизия всегда так делала, чтобы не чувствовать вкус и чтобы алкоголь действовал быстрее и сильнее; я попробовал пить так же и за несколько минут настолько захмелел, что не чувствовал пола под ногами.

После третьей рюмки Марко спросил:

– Как, по-твоему, я и правда бесчувственный? Я действительно смотрю на все свысока и постоянно держу дистанцию?

– Не знаю, – сказал я, пытаясь собраться с мыслями.

– То есть как, не знаю? – встревожился Марко. – Значит, тебе тоже так кажется?

– Что-то странное в тебе есть, – сказал я наконец. – В общем, можно понять, почему Сара из-за тебя впадает в такое отчаяние.

– Так почему? – спросил Марко. – Чтово мне странного? Что мне надо сделать, чтобы убрать эту дистанцию?

Я думал о его романе С Мизией: как он сбежал, едва почувствовав, что она чего-то ждет от него. Меня душила злоба; так и подмывало воспользоваться этой его минутной слабостью и выложить ему все начистоту, признаться, что ради Мизии я сделал бы и в десять раз больше, чем требовалось от него.

– Например, не сбегать, – сказал я жестче, чем хотел. – Не думать, что можешь получить все, что хочешь, легко и играючи, и не бросать дело на полпути, когда обнаруживаешь, что все не так просто.

– Только и всего, – сказал он, но я увидел смятение в его взгляде.

Я был слишком зол, чтобы помнить о снисходительности, слишком живо представлял себе Мизию, грустившую, страдавшую, впадавшую в отчаяние из-за него. Перед моим мысленным взором будто бы вставали ожившие фотографии: Милан, Цюрих, Париж, Аргентина, все эти последние двадцать лет, все эти самообманы, иллюзии, замки, которые она строила на песке, лишь бы справиться со своей любовью к мужчине, который не мог быть рядом.

– Например, ты мог бы избавиться от своей чертовой уверенности, что другие должны потакать твоим сменам настроения, ждать, пока ты обратишь на них внимание, и мириться с твоим равнодушием, бросаясь при этом к тебе со всех ног при первом оклике.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки:

– Это же неправда,Ливио. Я ни в чем таком не уверен. Просто я такой и всё.

– Отличная отговорка, – сказал я, хмель уносил меня, как порывистый ветер – воздушный шар.

– Это не отговорка, – сказал Марко. – Не знаю, правда ли, что я всегда держусь на расстоянии, но если правда, то так всегда и было. Даже когда я был ребенком, и город, где я жил, мне не нравился, не нравилась обстановка в семье, не нравилось вообще ничего из того, что я видел, чувствовал и делал, и я сам себе не нравился. Я так уходил от мира, уходил в будущее или в параллельную реальность, что-то вроде четвертого измерения, где меня не могло догнать отчаяние. Не могу сказать, что с тех пор что-то изменилось и я полюбил этот мир.

– Так что же это тогда? – спросил я. – Атрофия чувств? Какой-то прозрачный пузырь, в котором ты заперт и не можешь ничего воспринимать напрямую? – Под действием алкоголя я понимал все слишком буквально: его слова превращались в кадры из фантастического фильма.

– Да нет же, – ответил Марко.

– Может ты так защищаешься? – предположил я. – Чтобы потом не разочаровываться?

– Понятия не имею, – сказал Марко. – Мне не кажется, что я инопланетянин и могу представлять интерес для науки. Черт возьми, вы сами все преувеличиваете.

– Кто – мы? – спросил я. Мы как будто плавали в стоячем пруду: две толстые неуклюжие лягушки, разделенные столом.

– Ты, Сара. Все, – сказал Марко. – Вы делаете всё, чтобы я чувствовал себя виноватым.

– И остальные тоже? – Мне казалось, что мои руки онемели, я тер пальцами по краю стола, но ничего не ощущал.

– Какие остальные? – сказал Марко, барахтаясь в стоячей воде нашего разговора.

– Ну, ты же сам сказал – все. – Я сам не узнавал звук своего голоса. – Разве мы говорим не о чувствах и не-чувствах?

– Я не знаю, о чем мы говорим, – сказал Марко.

Мы выпили еще, слова и жесты окончательно утратили внятность. Но это была невнятица самой нашей жизни, с ее постоянным смещением ракурсов и невозможностью извлечь из нее какой-либо однозначный смысл.

– Тебя не удивляет сегодняшняя вспышка Сары? – спросил Марко. – Ее ярость и обида? А если взглянуть на это со стороны? Или если вернуться на три с половиной года назад, когда мы с ней даже не были знакомы? Два совершенно посторонних человека, у каждого своя жизнь, а теперь они грызутся, обвиняют друг друга, защищаются, оправдываются, упрекают. Даже не пытаясь понять, что произошло за это время.

– Но ведь произошло, – сказал я. – Рождались и умирали чувства. Кто-то требовал, кто-то давал, кто-то снова требовал. Ведь так?

– Ну… – протянул Марко, постукивая кулаком по подбородку.

– Видишь теперь, что ты инопланетянин? – сказал я. Правда, я и сам не мог вспомнить почти ничего из того времени, что прошло между знакомством с Паолой и днем, когда она выгнала меня из дому. Вспоминались только бесконечные ссоры, склоки и свары: злоба на лицах, злоба в словах, чувства, отравленные злобой, которые мы, как полководцы, бросали в атаку на траншеи противника.

– Интересно, все истории любви похожи друг на друга? – спросил Марко. – Когда все налаживается и обретает устойчивость, когда больше нет нужды идеализировать друг друга, притворяться, что-то скрывать, пытаться казаться кем-то другим…

– Не знаю, – сказал я. – Я не так много знаю историй любви, где бы все было налажено и устойчиво.

– Когда ты перестаешь думать, что нашел самого интересного, самого замечательного человека на свете, обладателя всех тех качеств, которых тебе так не хватало, и лишенного всех известных тебе недостатков, – сказал Марко.

– С тобой такое часто бывало? – спросил я; мой голос был похож на кваканье.

– Нет, – признался Марко. – Но представим, что да. Этот период заканчивается, и бабах! – остается только играть свою роль, и неважно, что за человек рядом с тобой.

– Не знаю, – опять сказал я. – Мне всегда плохо давались обобщения. Я всегда плелся в хвосте событий. – На самом деле я лукавил: я говорил так потому, что видел в его словах еще один способ возвыситься над происходящим, посмотреть на него со стороны.

– Но ведь глупо делать вид, что ничего не происходит, – сказал Марко. – Что не существует механизмов, которые работают по одной и той же схеме. Или верить, что ты с твоими чувствами – исключение из всех правил.

– Но, может, они есть, – сказал я, в тщетной попытке выпрыгнуть из пруда. – Может, такие исключения существуют.

– В самом деле? – Марко крутил в пальцах пустую рюмку. – Ты даже можешь привести пример?

– Могу, – сказал я. – Мизия Мистрани.

Лицо его застыло, он откинулся на спинку стула, зрачки расширились.

– Возможно, с такой, как она, не было бы никакой колеи? – сказал я. – С ее умом, стремительностью, непредсказуемостью, нетерпимостью, искренностью, с вечными поисками себя?

– И что, по-твоему, с ней бы этого не случилось? – Марко глядел на меня испуганно и растерянно. – Думаешь, с ней не было бы никакой игры по заранее расписанным ролям?

– Не знаю, – сказал я. – Но попробовать стоило.

– Дурацкий разговор, – сказал Марко, взъерошив волосы.

– Перестань, Марко, – сказал я, сам удивляясь собственной ярости. – Ты уже двадцать лет убегаешь и прячешь голову в песок, как трусливый и подлый страус.

– Да что ты понимаешь? – сказал он, вновь уходя в защиту. – Легко отойти в сторонку, нарисовать себе черно-белую картинку и судить всех и вся. И не думать, каково тем, с кем все это происходит.

– По-моему, тысмотрел на эту картинку с еще большего расстояния, чем я, – сказал я, хотя совершенно не был в этом уверен, но обида, копившаяся и сдерживаемая годами, застилала мне глаза и затуманивала разум.

Марко сидел белый как полотно; он, как и я, балансировал на самом краю истины, которая ему самому, вероятно, представлялась неопределенной.

– Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты даже не представляешь себе, что я пережил с Мизией.

– А в чем причина? – спросил я. – Может быть, дело в том, что у нее есть собственный и непростой внутренний мир и она не курила тебе фимиам и не воздавала почести как божеству? Может быть, тебе иногда приходилось из-за нее страдать? Может быть, приходилось уделять ей больше времени, внимания и сил, чем ты рассчитывал?

– Хватит молоть чушь. – Теперь Марко уже не держал никакой дистанции. – Ты все малюешь двумя красками. Видишь только то, что лежит на поверхности.

– Это у тебя поверхностное восприятие. – Я пытался перекричать царящий в пивной гвалт. – Это ты всегда боялся зайти слишком далеко. К чему-то прикрепиться душой. Это ты держался на расстоянии, когда был нужен ей.

– Я не был нужен ей, – упорствовал Марко, но отчаяние быстро брало в нем верх над другими чувствами, выплескивалось из его глаз. – Она всегда была слишком нетерпелива, независима, тверда и упряма и не нуждалась ни в ком.

– Я был рядом,когда она нуждалась в тебе. Когда ее затягивало в водоворот, потому что ты не хотел брать на себя ответственность, не хотел связывать себя, не хотел ничего знать о вашем ребенке.

– Она ушла, – сказал Марко таким слабым, измученным голосом, что мне стало не по себе. – Про ребенка я узнал только в Париже, когда она сказала мне, что уже слишком поздно.

– Однако ты не слишком старался узнать об этом раньше. – Пот стекал по моему левому виску, рубашка была влажной, как лягушачья кожа. – Потому что твои фильмы были важнее, не так ли? Потому что все остальное уходило на задний план? Потому что ты великий режиссер, который знает себе цену?

– Я пытался спасти себя, – сказал Марко с таким отчаянием, что весь мой обличительный пыл угас. Он закрылся рукой; никогда в жизни я не видел его настолько уязвимым. – Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело. Насколько она может быть жесткой, нетерпеливой и нетерпимой. Эта ее манера давить на тебя, не давая передышки, вытягивать из тебя все до последнего, посылать все к черту, если ты не отвечаешь ее ожиданиям.

– А ты не отвечал ее ожиданиям? – Как я ни старался, голос мой звучал враждебно.

– Не всегда, – сказал Марко. – Иногда мне казалось, что все в порядке. Что я отдаю ей всего себя целиком. Иногда у меня не оставалось почти ничего, еле-еле хватало самому, чтобы выжить. Иногда мне надо было побыть одному, освободиться от этого постоянного пресса. А она совершенно не могла этого понять, считала предательством.

– Потому что ее хватает на все, – сказал я. – Она всегда рядом, когда нужно. Она не бывает слишком уставшей, слишком занятой или слишком несчастной.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки, но уже через силу, – казалось, что это единственное движение, на которое он сейчас способен.

– Я не понимаю, почему ты не женился на Мизии. После того, как я оказался таким подлецом и улетучился.

– Потому что ей был нужен ты. – Я не смог удержаться от упрека. – А я всегда был только ее лучшим другом, только так она меня и воспринимала. А улетучиться тебе не удалось.

– Даже когда меня не было? – спросил Марко. – Когда я не писал, не звонил, никак не давал о себе знать? Много лет подряд?

– Нет, – сказал я. – Она не переставала думать о тебе.

– Но ведь и она не давала о себе знать, – возразил Марко. – Не искала меня.

– Это должен был сделать ты, – сказал я, отметая заранее все его возможные отговорки.

– Ну, хорошо, – согласился Марко, – но мне не верится, что она только и делала, что посыпала голову пеплом. А этот аргентинец, великий игрок в поло?