Текст книги "Дорога Короля"

Автор книги: Андрэ Нортон

Соавторы: Терри Дэвид Джон Пратчетт,Пол Уильям Андерсон,Роберт Сильверберг,Гарри Норман Тертлдав,Питер Сойер Бигл,Элизабет Энн Скарборо,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Чарльз де Линт,Джон Браннер,Джейн Йолен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Берег оказался довольно близко; Джон уже прикидывал, где примерно должна причалить моторка, когда вдруг услыхал оглушительный взрыв. Воронкообразная злобно разинутая пасть урагана, скользнув по покрытой рябью серебристой воде со скоростью курьерского поезда, приподнялась и накрыла «Начес». Судно на мгновение повисло в воздухе, палубы странным образом вытянулись, точно резиновые, и с треском разлетелись на куски, а затем с раскатистым грохотом расщепилось время и пространство. Тело кого-то из палубных матросов, прыгнувших за борт, на глазах у потрясенного Джона вытянулось и стало тонким и совершенно прозрачным.

Судно, все сжавшись под воздействием чудовищной деформирующей силы, вылетело из пасти урагана, но волны времени продолжали его качать и корежить, пока оно в последний раз не вспыхнуло жемчужно-белым огнем, настолько жарким, что Джону опалило лицо.

У него не хватило времени ни подумать о чем-то, ни оплакать гибель судна. Чудовищная воронка, треща и извиваясь, взмыла ввысь и снова камнем упала на землю, накрыв собой и его. К счастью, он успел набрать в легкие достаточно воздуха. Вокруг него клубилась обжигающая оранжевая пена. Руки и ноги, хотя и непроизвольно дергались, словно с ним забавлялось некое божество, были на месте, но сам он чувствовал себя абсолютно невесомым.

Ему казалось, что он взлетает в небеса, несомый ураганом, и одновременно испытывал омерзительное тошнотворное ощущение падения с огромной высоты, от которого все леденело у него внутри. Он изо всех сил старался не дышать, поскольку оранжевая пена жгла ему лицо и глаза, лезла в нос и в рот, старалась пробраться под крепко сомкнутые веки.

«Не дышать! – твердил он про себя. – Только не дышать и глаз не открывать!»

Он был готов к заключительному удару, и все инстинкты дружно твердили ему: сейчас, сейчас все кончится! Сейчас этому чересчур долгому падению придет конец!

Ударился он сильно. И даже отскочил от поверхности воды, плашмя плюхнувшись в реку. Задыхаясь, он стал изо всех сил грести руками, не обращая внимания на высокие неровные волны. Потом выбрался на берег и рухнул ничком на землю.

Глава XIII

ПОГОНЯ

Моторку Джон обнаружил чуть выше по течению; она была вытащена на берег кормой вперед и спрятана под ветками в небольшой рощице. Точно так же он когда-то спрятал свой ялик. Джон невесело усмехнулся.

Ветер нес над рекой времени мелкую водяную пыль, но вокруг не было заметно ни малейших следов только что пронесшегося урагана. Как и следов «Начес».

Зато на влажной земле хорошо были видны следы башмаков; они уходили в глубь суши перпендикулярно реке, так что сражаться с сопротивлением времени здесь нужды не было. Джон шел по следу. Одежда его высохла. Вдали мерцало темно-золотое пятно – кусок всемирной стены, нависавшей над кипящим туманом и низкими облаками.

Чем дальше он уходил от лесистого берега, тем сильнее ощущалось дыхание близкой пустыни. Джон подумал, что именно сейчас, когда вокруг еще есть какие-то деревья, отец может обойти его и напасть с тыла. Он вернулся, стараясь ступать в собственные следы, и уничтожил все признаки своего пребывания на берегу, а также и те свои следы, что вели от кромки воды до большого плоского камня.

Он очень старался по возможности избегать густых зарослей и по траве буквально скользил, чтобы не сломать ни одного стебелька, ни одной веточки. Это было очень важно: любой сломанный стебель или ветка, даже если их потом аккуратно обрезать, все равно укажут человеку, хорошо читающему след, направление твоего движения. Погнутыми оставлять стебли травы или ветки деревьев тоже никуда не годилось. Их следовало мягко выпрямить и постараться придать им такой вид, словно они сами склонились в ту или иную сторону. Джон даже нарочно переплел ветки колючего кустарника с ветвями какого-то дерева, чтобы казалось, будто тут прошел какой-то зверь, который то ли ел листья, то ли просто чесался о ствол. В общем, он отлично понимал, что его безопасность полностью зависит от осторожности.

Голова у него гудела; он почти оглох от странной боли, упорно подбиравшейся к вискам и глазам. Столько всего случилось за последнее время!.. Но Джон решил пока не думать о недавнем прошлом, не думать ни о мистере Престоне, ни о Стэне. Он просто шел вперед.

Вокруг стало еще суше; какая-то зубастая тварь, хлопая огромными крыльями, кружила над ним, явно воспринимая его как потенциальную добычу. Не выдержав, Джон швырнул в нее здоровенным камнем.

Конечно же, он мечтал встретить дерево, на котором растут такие мушкетоны, как у того смуглого типа! Впрочем, подобранный им на земле толстый сук вполне мог сойти за неплохую дубинку.

Следы на земле были очень ровными. Человек явно не спешил: каблуки его нигде не увязали в земле. Джон вырос далеко отсюда, в верховьях, среди густых лесов, однако хорошо чувствовал, как следует вести себя на таком открытом пространстве. Отдавшись на волю собственных инстинктов, он сразу почувствовал прикосновение той знакомой руки, которая со спокойной уверенностью сжала его руку.

Местная живность, встревоженная шагами Джона, разбегалась во все стороны, стремясь спрятаться. Ящерицы поспешно исчезали в трещинах скал и камней. Четырехкрылые перепелки падали на землю, надеясь, что в густой тени их примут за камни, однако в самый последний момент утрачивали самообладание и взлетали, отчаянно хлопая крыльями. Змеи буквально испарялись, мгновенно исчезая из виду; горлинки с пронзительными криками взмывали ввысь; кролики в страшной панике удирали со всех ног. Лисы, карликовые олени, койоты, точно надев сказочную шапку-невидимку, оставляли после себя только отпечатки копыт да кучки помета.

Теперь пустыня окружала Джона со всех сторон: повсюду он видел только светлый песок и бескрайнее ровное пространство, словно выставлявшее свою жизнь напоказ – такую, какая она есть: вызванная из ниоткуда и ни с чем не связанная. Пустынные растения существовали точно в ссылке друг от друга; они росли кольцами только в тех местах, где под песком имелась хоть какая-то влага, до которой они молча и упорно стремились добраться своими корнями. Свободное место у источника воды здесь означало жизнь. Впрочем, Джон и сам давно уже так думал с тех пор, как его отец сбежал из охваченного пожаром дома, бросив их на произвол судьбы.

Он уловил какой-то неприятный запах, вскоре превратившийся в зловоние, и сразу же понял, что отец его наверняка идет именно на этот запах. Осторожно обогнув небольшой холм и ориентируясь исключительно на запах, он увидел перед собой поле, сверху больше похожее на огромную чашу. На поле виднелись, похоже, лишь распростертые тела мертвецов. Джон подошел ближе. На земле лежали воины в латах. Тела их разлагались на жаре; лица распухли, губы потрескались. У многих были вспороты животы, и казалось, что они рожают собственные внутренности.

Джон знал, что иногда такое способен сотворить временной ураган, прилетающий из неведомых далей; он с той же легкостью вспарывает человеку глотку, как и разносит в клочья любую разновидность материи. То, что с таким трудом удавалось индукционному кораблю, идущему по течению вверх, мимолетное искривление времени-пространства способно было совершить в одну секунду. Иногда подобных мертвецов удавалось до некоторой степени «спасти», превратив их в зомби.

Джон отвернулся. Потом сделал несколько шагов назад и постарался буквально слиться с редким кустарником. И почти сразу увидел отца.

Его лицо – худое, с глубоко посаженными глазами; знакомые очертания подбородка, опущенные уголки губ… Джон сравнивал теперешний облик отца с последними своими яркими воспоминаниями, с тем его «портретом» в раме пожара, который так бережно хранил в своей памяти все эти двенадцать незабываемых лет, каждый день извлекая оттуда и тщательно изучая. Да. Он был уверен. Это его отец.

– Чего ты хочешь? – В тихом голосе отца явственно слышалось раздражение.

– Справедливости.

– Кто ты? – В его глазах плеснулся страх.

– Ты меня знаешь.

– Да в этих местах я уже не знаю, знаю ли я вообще хоть что-нибудь! Здесь же нет ничего постоянного. Ты загнал меня слишком далеко в верховья. Да еще и индукционное судно взорвал! А я вообще впервые здесь оказался, и к тому же…

– Ты сбежал.

– Что? – Лицо отца исказилось под воздействием мрачных воспоминаний, затем снова успокоилось и разгладилось. – Черт побери! Так ты имеешь в виду столь далекое прошлое?

– Естественно. И ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Она ведь тогда погибла.

Повисло тяжелое молчание. Отец изучал мальчика так, словно пытался отыскать для себя какое-то преимущество, какую-то выгоду. Возможно, впрочем, что в его взгляде и скользнула искра узнавания.

– Да-да… Однако же все это в прошлом. Послушай, парень, нашей семье давно пришел конец.

– Нет. Но скоро придет.

Мужчина прищурился: облака над головой рассеялись, с небес лился золотой свет. Джон чувствовал неуверенность отца и понимал, что момент настал. Он быстро шагнул вперед, ни о чем больше не думая. Он и так слишком долго думал, более десяти лет; он уже устал от этих мыслей.

В глазах отца внезапно блеснуло узнавание; рот его раскрылся, но ни крика, ни восклицания Джон не услышал. Его противник вскинул вверх руку, и, к удивлению Джона, в ней не оказалось никакого оружия. Но колебался он не более мгновения. А потом замахнулся своей дубинкой и ударил… После третьего удара голова мужчины раскололась, точно спелый орех. И он не издал больше ни единого звука.

Глава XIV

ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ

Джон сел, прогоняя остатки тревожных снов, и с силой вдохнул влажный воздух, в котором чувствовался сильный запах отвратительных дешевых духов. Вокруг было абсолютно темно. Это показалось ему немного странным. Довольно долго в памяти крутились только обрывки воспоминаний о том водовороте времени, о «Начес», но затем он вспомнил и все остальное.

Ему тогда потребовался целый день, чтобы построить прямо на берегу плот из сбитых ветром ветвей – их поломал тот самый ураган, что потопил «Начес». А потом, уже плывя по течению, Джон целыми днями валялся на плоту, сраженный страшной усталостью, причину которой объяснить бы, наверное, не смог. Одежду того мужчины он связал в узелок и использовал в качестве подушки, но даже рассмотреть эту одежду себя заставить не смог.

Рыба практически не попадалась, и он уже смахивал на живой скелет, когда впереди завиднелись знакомые электрические дуги: чуть ниже находился Каир. Джон хорошо знал, что здесь нужно непременно подгрести к берегу, однако это удалось ему с трудом: течение в этом месте среди множества подводных скал и отмелей было прямо-таки бешеным.

Затем целых два дня он шел пешком по берегу реки. Давление времени было настолько сильным, что его все время тошнило. Он уже начал есть листья, когда наконец вдали завиднелись острые шпили каирских соборов.

Найти в Каире работу оказалось делом нелегким, однако он, наконец поев и передохнув, взялся за это с энтузиазмом и два раза весьма удачно подзаработал грузчиком в порту. Остальное время он потратил исключительно на сон и еду, да и думать старался как можно меньше. Через три недели, окончательно придя в себя и скопив достаточно денег, он явился в бордель и наконец получил это.

Джон сел и ощупал руками тело лежавшей рядом женщины. В темноте она была куда лучше, чем при свете, – вся такая гладкая, мягкая. На ней были черный атласный корсет, черный пояс с резинками и чулки, и в этом наряде ее сливочно-белая плоть выглядела настолько сочной и зрелой, что, казалось, вот-вот начнет гнить.

Однако Джону эта женщина понравилась сразу – еще там, в огромном вестибюле публичного дома. Она стояла, облокотившись о рояль, и смотрела на него лукавыми и какими-то первобытно-дикими глазами. Он отказался от выпивки и прочих развлечений, которые обычно заказывают здесь клиенты, выразил желание сразу же подняться наверх и заплатил сполна за целую ночь. Он считал, что в первый раз это должно быть поистине замечательно.

И действительно, все получилось просто прекрасно. Ему казалось, что все время до этого он пребывал во власти некоего могучего существа, жившего внутри него, о чем он, впрочем, даже не подозревал, и теперь это существо наконец отпустило его на свободу и никогда уж больше не обретет над ним власти.

Джон выбрался из-под тяжелого одеяла и зажег старый бронзовый масляный светильник. Женщина спала, негромко похрапывая и откинув голову назад; рот у нее был открыт, и было видно, что в нем не хватает двух зубов; в эту-то дыру и устремлялся со свистом ее влажный храп.

Странное, но настойчивое желание заставило Джона поднять с пола жалкий заплечный мешок и достать из потайного кармана документы. Все свои ценности он постоянно хранил в этом кармане, еще со времен своего первого пребывания в Каире, постоянно чувствуя мимолетную, но какую-то всепроникающую опасность. Он даже работал, не снимая рюкзачка; он боялся даже просто положить его в сторонку.

Документы были на месте. Успокоительно толстенькая пачка. Несмотря на несколько расплывшихся пятен, появившихся после его прыжка в реку с борта «Начес», решительный почерк мистера Престона, заключившего с ним договор о найме на судно, был по-прежнему прекрасно различим; в водянистом свете лампы буквы казались темно-синими.

Считалось, что судно просто «пока не вернулось» из своего плавания вверх по реке. Каир был расположен настолько близко к электродугам, порождавшим страшные временные смерчи, что его обитатели всегда говорили как бы в сослагательном наклонении, обрамляя любое высказывание выражениями «постольку поскольку», или «насколько мне известно», или «как будто бы», или «время покажет», или «там будет видно».

Джон перелистал страницы контракта, бережно, точно драгоценности, касаясь плотных листов бумаги. Вчера, возвращаясь мимо причалов и пакгаузов после целого дня изнурительной работы, он вдруг налетел на Стэна. Стэн шел ему навстречу по дощатому тротуару. Или, по крайней мере, навстречу ему шел парень, выглядевший в точности как Стэн! У него были такие же песочного цвета волосы и уверенный, хотя и немного рассеянный взгляд.

Но «Стэн» лишь тупо глянул на Джона и поклялся, что никогда не ступал на борт «Начес» и никогда в жизни не поднимался вверх по реке. А когда Джон попытался ему напомнить о совместном плавании, он раздраженно воскликнул: «Ну и что? Значит, нечего было за борт прыгать!», – и решительно двинулся прочь.

Джон отложил договор и нащупал в глубине потайного кармашка пачку бумаг, которые забрал у мертвого отца.

«Возможно, сейчас как раз подходящее время, чтобы наконец их рассмотреть», – решил он.

Тогда, лишь увидев, как кровь этого человека пролилась на песок, Джон испытал полное и глубокое удовлетворение. С него точно свалилось то тяжкое бремя, что давило ему на душу более десяти лет. Он взял только эти документы и кожаный ремень отца.

Документов оказалось немного. В основном всякие рецепты и случайные бумажки. Однако была и членская книжка Союза шкиперов – а это совсем другое дело! Удостоверение было в твердых корочках и выглядело вполне достойно. Аккуратные столбцы свидетельствовали о своевременно уплаченных взносах; тут же стояли нацарапанные железным пером подписи секретаря Союза. Джон быстро перелистал книжку и снова открыл ее на первой страничке. И там в ничтожную долю секунды разглядел… нет, не имя своего отца, а свое собственное имя!

Потрясенный до глубины души, он так и застыл, держа раскрытое удостоверение перед глазами. Имя, тщательно выписанное черными чернилами и весьма твердой рукой, не вызывало ни малейших сомнений. Оно давило Джону на глаза, оно мелькало перед ним, вызывая легкую тошноту. И будило воспоминания – яркие страшные воспоминания о лице того человека, которого он тогда наконец нагнал в жаркой пустыне. О лице с резкими пугающими чертами, воспринимающемся теперь как давно знакомое.

Женщина на постели шевельнулась, зевнула и открыла свои большие диковатые глаза. Потом на лице ее медленно расплылась улыбка: она ласково-бездумно смотрела на неподвижно застывшего молодого мужчину, державшего в руках какие-то бумажки, но явно ничего не видевшего перед собой.

Еще раз зазывно улыбнувшись полными накрашенными губами, эта представительница древней, как само время, профессии томно произнесла:

– У нас с тобой впереди еще куча времени, милый! До рассвета еще далеко. Ты меня слышишь? Что это ты пытаешься там разглядеть, а? Милый?..

Джудит Tapp
СМЕРТЬ И ПРЕКРАСНАЯ ДАМА
(Перевод И. Тогоевой)

I

Через год после «черной смерти» урожай собрали такой богатый, какого никто и припомнить не мог. Да, это был самый лучший урожай за долгие годы. Но и достался он нелегко, потому что некому его убирать было: мужчин почти не осталось, а тех, кто пережил чуму, всех до одного забрали на войну, которую без конца вели между собой знатные лорды. Ушли даже совсем еще неоперившиеся мальчишки. Мужчин в селении по пальцам можно было пересчитать, да и те либо старые, либо хромые, либо совсем уж безмозглые. А женщины, конечно, были. В тот год мы часто повторяли одну горькую шутку: мол, ангел смерти забрал свою долю, большую часть наших мужчин, а король и граф – все остальное.

Так что нам, женщинам из Санси-ла-Форе, туго пришлось. Я в то лето потеряла ребенка: выкидыш случился, да и сама чуть не умерла. И долго потом оправиться не могла, да только все равно бы непременно пошла жать ячмень вместе с сестрами, но матушка Адель застигла меня как раз в ту минутку, когда я с серпом в руках на крыльцо вышла. Ох и язычок же был у нее, у нашей матушки-настоятельницы! Даже черные одежды бенедиктинки его укоротить не могли. Она отняла у меня серп, подоткнула свое монашеское платье, да и пошла жать сама, встав в один ряд с другими женщинами, а меня отправила за детьми присматривать.

Если верить заезжим людям, так урожай у нас был, видно, куда лучше, чем у многих. Хотя и у нас каждый дом уплатил свою дань «черной смерти», а в господской усадьбе, что у речки, черный ангел вообще всех забрал, кроме тех немногих, кому хватило ума убежать куда глаза глядят. Так что земли наши лишились не только мужчин, но и хозяина. «Город Женщин» – так одна монахиня из монастыря нас называла; она все читала разные умные книги, а не только священное писание.

Мы с детьми устроились под Майским деревом, и оттуда мне хорошо было видно матушку Адель – она вязала снопы следом за жницами. Рядом с ней трудилась и моя дочка Селин; она как раз достаточно подросла, чтобы ее можно было к работе приставить, так что и она тоже собирала колосья и старательно вязала маленькие снопики. При мне оставалась только мелочь пузатая. Всю малышню мы сажали в плетеный загончик, точно ягнят. Самых маленьких, кого только недавно от груди отняли, я старалась почаще на руки брать, а те, кто постарше, садились возле меня кружком, и я рассказывала им сказку. Это была очень старая сказка; мне даже и следить-то за своим языком не требовалось – сам рассказывал без запинки; а я все смотрела на жниц и думала: вот сейчас пойду и потребую, чтоб мне мой серп вернули. Пусть матушка Адель сама за детишками присматривает! Я и повыше ее буду, и посильнее.

Я совсем уж было рассердилась, хоть виду и не показывала – продолжала улыбаться детишкам и веселить их. А они все смеялись, даже у Франчи глазенки заблестели, хоть она вообще ни словечка не сказала с тех пор, как вокруг нее в доме одни мертвецы остались. Но вскоре она опять потупилась, и я посадила эту худышку – одни косточки! – к себе на колени, хотела приласкать, да только она была точно каменная и вся дрожала, точно зверек перепуганный. Но все-таки не убежала, как раньше, а через некоторое время и головку свою мне на грудь склонила.

В общем, успокоилась она, и я вместе с нею. Закончив рассказывать одну сказку, я собралась было начать новую, но тут почувствовала, что Франча вся съежилась и застыла. Я ее приласкала, ласково ей что-то сказала, но она, изо всех сил вцепившись в меня, в ужасе смотрела мне за спину – на того, кто к нам сзади подошел.

Наше селение Санси-ла-Форе, что значит Лесной Санси, называется так не потому, что когда-то здесь были леса, хотя они здесь действительно были, и не потому, что леса окружают наш городок, с обеих сторон обступая дорогу, ведущую в Санси-ле-Шан и дальше в Нормандию. Такое название Санси дали из-за тех старых деревьев, что стеной стоят вдоль всей западной окраины города.

Люди следуют через Санси с севера на юг и обратно, направляясь в провинции Мен или Анжу, а вот на запад никто никогда путь не держит. С востока, с юга и с севера Санси окружают сплошные леса; отчасти они принадлежат сиру де Санси, если только смерть хоть кого-то из его родни пощадила, кто на этот титул мог бы претендовать, а отчасти леса эти являются собственностью общины, так что там разрешено и охотиться, и дрова рубить, и свиней желудями кормить.

А к западу от нас раскинулся Большой лес. Наш священник, который, испугавшись «черной смерти», сбежал в Авранш, его «проклятым» называл. А наши старухи считали этот лес заколдованным. Молодые мужчины и юноши, уезжая из Санси, говорили, что тот лес зачарован, и кто-нибудь непременно давал клятву, что обязательно там поохотится. Многие девушки и женщины стремились узнать судьбу своего суженого, заглянув в колодец возле разрушенной часовни, что стоит в чаще этого леса. Но если кто из них когда и ходил туда, то никогда об этом не рассказывал. Молчали все – и юноши, и девушки; а люди и не спрашивали. О Большом лесе вообще старались лишний раз не упоминать.

В общем, прижимая к себе оцепеневшую от ужаса Франчу, я посмотрела туда же, куда и она, – в гущу темно-зеленой листвы на опушке леса. Там явно кто-то был. Впрочем, это мог быть и сбившийся с дороги путник, который случайно забрел сюда, соблазнившись тенистой тропой. К этому времени наш город был уже очень даже хорошо укреплен и обнесен высоким частоколом – его еще мессир Арно успел построить. И в городской стене были только одни ворота, открывавшиеся на север.

Франча вдруг вырвалась у меня из рук. И мой малыш Перрен, всегда первым бросавшийся к любой новой забаве, с веселым криком ринулся за ней. Я и охнуть не успела, как они оба исчезли за деревьями. И сразу же почему-то заплакали детишки в своем плетеном загончике, а те жницы, что были ближе ко мне, перестали работать, выпрямились и тоже стали смотреть в ту сторону.

Если у меня в голове и были какие-то мысли, то они возникли потом: насчет того, что смерть не так уж и далеко отсюда ушла. Я вспомнила, что на дорогах полно волков и почти все они двуногие, а потому смертельно опасны. Что в лесу таятся вещи пострашнее любого волка, если в рассказах о них есть хоть малая толика правды.

Я бросилась к лесу и на бегу думала только о Перрене и Франче. Еще весной я бы запросто их догнала, а вот сейчас, видно, еще не совсем поправилась. Острая боль в боку пронзила меня, когда я и тридцати шагов сделать не успела. Она заставила меня остановиться и согнуться пополам.

Я выругалась и снова побежала, но гораздо медленнее и все время спотыкаясь. Впрочем, видно-то мне было уже хорошо: на опушке леса совершенно неподвижно стоял какой-то человек, словно поджидая мчавшихся к нему детей. Чуть позже я поняла, что это женщина. Не знаю уж, как я это поняла: она была с ног до головы закутана в длинный коричневый плащ с капюшоном, так что и лица не видать. Да только малышей наших она, похоже, своим видом вовсе не пугала.

Впрочем, они уже и саму смерть видели. А теперь их разбирало любопытство: еще бы, человек на дороге, по которой никто никогда не ходит!Вот они все и бросились туда, вопя и обсуждая на бегу, кто же это такой.

Когда дети, разбежавшись в разные стороны, точно стадо овец, стали ручейками обтекать незнакомку, та быстро нагнулась и тут же выпрямилась, держа на руках Франчу. И наша Франча, бледная молчаливая Франча, которая никогда и слова не скажет и вечно старается убежать даже от хорошо знакомых людей, так и льнула к незнакомке, так и обнимала ее за шею, словно от себя отпустить боялась!

Жницы одна за другой оставляли работу и начинали медленно двигаться к лесу – кто от усталости, кто из осторожности. А некоторые бросались бежать со всех ног. Мы в те времена никому не доверяли, хотя в Санси с самой весны, когда люди графа забрали наших мужчин, все было спокойно. Нас защищали наши леса. Ну, и наши молитвы, конечно.

И все-таки я первой оказалась возле той незнакомки. Она глубоко надвинула свой капюшон, однако солнечный свет падал прямо на нее, и мне все-таки удалось разглядеть скрывавшееся под капюшоном бледное лицо и огромные глаза, которые смотрели прямо на меня.

Я сказала первое, что пришло на ум:

– Здравствуй, госпожа моя, да благословит тебя Господь.

Она издала какой-то странный звук – то ли засмеялась, то ли заплакала, – но ответила спокойно и внятно:

– Здравствуй и ты, именем Господа нашего.

Выговор у нее был как у знатной дамы, а голос звучал так звонко и весело, точно у певчей птички.

– Откуда ты? Не больна ли случаем?

Дама и не думала двигаться с места, так что я сама к ней подошла.

Матушка Адель у нас тоже благородного происхождения, хоть она никогда об этом особенно не распространяется, да и не задается совсем. И всегда столь же откровенно высказывает свои суждения господину епископу, как и любому из нас. И теперь матушка Адель остановилась у меня за спиной, подбоченилась и не сводила с незнакомки сурового пристального взгляда.

– Ну, и что ж ты не отвечаешь? Или вдруг онемела? – строго спросила она у этой женщины.

– Нет, я не онемела, – нежным голосом промолвила дама. – И я вам не враг. И ничем не больна.

– А как нам в этом удостовериться?

Я затаила дыхание.

Но я и выдохнуть не успела, как дама снова заговорила – тем же нежным, сладким голоском, что и прежде. Она терпеливо отвечала на все вопросы матушки Адели, не спуская с рук Франчу, которая по-прежнему прижималась головкой к ямке у ее плеча. Я тогда еще подумала: а может, она монахиня, сбежавшая из монастыря?

Если это так, думала я, тогда все понятно: ни одна из невест Христовых не имеет права носить в своем чреве плод любви к простому смертному, а у этой женщины живот так и торчал, заметный даже под грубым коричневым плащом.

– Разве можно в чем-то быть уверенной до конца? – возразила она матушке Адели. – Особенно когда имеешь дело с незнакомыми людьми? Да еще в такое время. Но я у вас попрошу совсем немного: каравай хлеба, если вы в своем милосердии мне не откажете, да твое благословение, госпожа, если ты, конечно, согласишься мне его дать.

– Хлеб ты получишь, – сказала матушка Адель. – А вот насчет благословения надо еще подумать. Если же тебе переночевать негде, так у нас соломы полно и есть, где лечь; а обед можешь со жницами разделить, если не погнушаешься его заработать.

– Даже без благословения? – спросила дама.

Матушка Адель явно наслаждалась собственной властью: я видела, как блестят у нее глаза.

– Ты сперва обед себе заработай, – сказала она, – вот и благословение с ним вместе получишь.

Дама поклонилась – да так грациозно, точно королева из сказки. И что-то Франче на ушко шепнула. Та разжала ручонки, которыми крепко обнимала даму за шею, и дама опустила ее на землю, хотя в глазах Франчи и во всем ее лице читалось безмолвное сопротивление.

Затем женщина последовала за матушкой Аделью на дальний край поля, и никто из детей за ней не пошел, даже Перрен. Дети вдруг присмирели – я их такими никогда не видала – и вели себя очень тихо. Впрочем, стоило нам оказаться под Майским деревом, и они опять ожили и весело загомонили.

Она сказала, что зовут ее Лиз, но больше в тот вечер ничего о себе не сообщила. Мы сидели на только что сжатом поле у костра и ужинали хлебом и сыром, запивая еду пивом, – а ничего другого у нас и не было. Днем, под полуденным солнцем, Лиз сперва скинула с головы капюшон, потом плащ, а потом и верхнее платье и работала, как и все остальные, в одной рубашке из тонкого полотна, правда почти новой. Было видно, что она уже месяцев шесть или семь носит в чреве дитя; живот у нее выглядел особенно большим потому, что сама она была очень худенькой и хрупкой. Косточки точно у птички, а кожа такая белая, что под ней каждую жилочку видать. Зато волосы у нее были черными, как смоль, и пострижены коротко, словно у монахини.

Но, по ее собственным словам, она была совсем не монахиней. Она даже поклялась, что ни из какого монастыря не сбегала, и перекрестилась, стыдливо опустив долу свои большие серые глаза. Я ведь уже сказала, что она была очень хороша собой? Нет? О, она была просто прекрасна! Точно белая лилия! А голос тихий, нежный, и руки дивной красоты, а пальцы длинные, тонкие. Да, настоящая Прекрасная дама! И наша Франча никого к ней не подпускала и с колен ее не слезала. Да и мой Перрен был совершенно ею очарован, и Селин тоже, и все остальные дети, кого матери домой загнать не успели.

– Нет, никакая я не монахиня, – сказала она, – а великая грешница, и в наказание за свои грехи обречена на долгие странствия.

Мы дружно с пониманием закивали. Паломничество было нам хорошо известно; паломники, среди которых было немало и благородных господ, с выстриженными тонзурами, в одиночестве и пешком топтавшие дороги и тропы во имя спасения своей души, часто здесь проходили. А хорошенькая глупышка Гийеметт сочувственно вздохнула и сказала, прижимая руки к груди:

– Как это, должно быть, печально! И как только ты решилась, госпожа моя, покинуть дом и знатного мужа! Надо же, покинуть свой замок и отправиться неведомо куда! У тебя ведь есть замок, правда? Ты чересчур красива, чтобы быть женой простого человека.

– Мой муж и повелитель умер, – ответила ей дама.

Глупая Гийеметт только глазами захлопала, стряхивая слезы с ресниц: у нее слезы всегда были близко.

– Ах, как это ужасно! Он на войне погиб?

– Нет, его чума унесла, – сказала Лиз. – Это случилось полгода назад. А я осталась одна с его дочерью во чреве. Спасибо тебе за сочувствие. Ты можешь плакать, коли хочется, а вот у меня слез уже не осталось.

Да, это и по голосу ее чувствовалось, такой он был сухой и спокойный. И никакого гнева в нем не было. Но не было и нежности. Все молчали. Лиз встала и сказала:

– Если для меня найдется какая-то постель, я бы хотела лечь. А утром я уйду.

– Куда же? – Это, конечно, матушка Адель спросила, как всегда резковато и как всегда сразу попытавшись ухватить самую суть.

Лиз промолчала. Она стояла совершенно неподвижно и казалась очень высокой в свете костра.

– На запад – согласно данному мной обету, – промолвила она наконец.