Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
3
К обеду Анна закончила прием аптеки. Перед тем как ставить в шкафы лекарства, она потерла ватой, смоченной в эфире, все склянки и пузырьки. Пергаментную бумагу, которой была покрыта банка с кристаллическим йодом, пришлось заменить: она вся почернела от времени. Нашла посуду для порошков, наклеила новые этикетки.
По правилам фармакологии ядовитые лекарства должны содержаться отдельно. Это Анна знала. Но что делать, если нет свободного шкафа?! Пришлось положить вместе с остальными, написав на полке с ядовитыми веществами по-латыни «фенено», а в довершение еще и занавесить ее марлей.
Приведенное в порядок помещение аптеки вроде бы даже посветлело.
– Шик-блеск, красота! Вот это я понимаю, – ветфельдшер Костя Коновалов оглядел аптеку и сел за стол подписывать акт сдачи-приема. – Все же работа в аптеке, как там и что ни говори, не мужское дело… Готово, подписал. И вообще-то говоря, нынче с тебя, Анна Николаевна полагается пол-литра. Спрашивать, правда, не спрашиваю – что спросишь с девушки?! Однако же помни, что ты в долгу. И один совет на прощание. Скотский доктор должен быть безжалостен, как пират. Особенно не жалей опухолей: режь, коли. Если что не знаешь или в чем сомневаешься – милости прошу ко мне на участок. На первое время сам буду захаживать.
– Спасибо.
Костя попрощался и ушел. Анна осталась одна.
Теперь ее заботой будет здоровье всего колхозного скота. «Скотский доктор», наверное, будут звать ее на селе. Что ж, пусть зовут. Вот только диплома у нее еще нет, через два месяца госэкзамены. Ну, да разве в дипломе дело. Главное, чтобы работа нравилась. А ей работа нравится.
Аптека находится в одной из комнат общежития свинарок. Она отделена лишь дощатой перегородкой. Из окна виден пруд, из которого обычно поили скот. Костя запретил брать воду из пруда, и у Анны уже была стычка из-за этого запрета с одной свинаркой.
Утром, когда Анна шла с молочной фермы, голубоглазая Лизук несла ей навстречу воду.
– Что будешь делать с этой водой? – спросила Анна.
– Уже и забыла, не знаешь? – усмехнулась Лизук, останавливаясь и поправляя на плече коромысло. – Картошку варить.
– Отсюда нельзя брать воду. Коновалов запретил. Червей в этой воде нашли.
– Ай, даже ты об этом знаешь! – воскликнула Лизук, и в ее голосе слышалась явная насмешка.
Маленькая, в свои тридцать лет похожая фигурой на пятнадцатилетнюю школьницу, Лизук была острой на язык. Кто-то однажды пошутил, что она потому и мала ростом, что вся ушла в язык. И лучше бы не связываться с ней, да что делать: кому, как не Анне, следить, как выполняются указания ветфельдшера. И она твердо сказала:
– Не только знаю, но и запрещаю. Сказано нельзя, – значит, нельзя. Заразите всех свиней.
Лизук, словно бы пропуская мимо ушей слова Анны и вообще не желая больше с ней разговаривать, пошла прочь, поплескивая воду, но, сделав несколько шагов, остановилась.
– Хорошо, что бог знал, кого сделать мужчиной. Костя не запрещает, говорит, что весенняя вода чистая. А ты вот еще как следует не приступила к работе, а уже командовать начинаешь. Ты вот привези мне воду, тогда я и таскать не буду. А нос задирать нечего. Подумаешь, доктор!
Вот уж не думала не гадала Анна, что это слово в применении к ней впервые будет произнесено таким ядовитым (фенено!) тоном.
Она пошла к заведующему фермой и сказала, чтобы воду возили из Цивиля.
Федор Васильевич, выслушав ее, сдвинул серую солдатскую шапку на лоб, почесал затылок.
– Вода? – он сказал это с удивлением. – Кто ходит весной в Цивиль за водой? Если уж тебе очень хочется – сама и пои своих коров цивильской водой, а мне не указывай. А то уж больно много начальников развелось, и все норовят указывать. С меня хватает того, что Трофим Матвеевич ежедневно снимает стружку…
У Анны как-то не хватило смелости сказать, что отныне она работает ветеринарным фельдшером. Покраснев от смущения и обиды, она ушла в свою аптеку.
Не очень-то хорошо начинается у нее работа на новой должности! Близкие девичьи слезы вот-вот готовы навернуться на глаза, но Анна все же сдержалась.
А часа через два увидела Федора Васильевича, самолично везущего воду к кормокухне. Пустой рукав болтался в такт поступи. Управляться одной рукой было неудобно; когда надо было повернуть лошадь, Федор Васильевич брал одну вожжу в зубы, а другую натягивал.
То ли он от кого узнал о назначении Анны ветфельдшером, то ли назло ей сам пошел возить воду.
«А может, некого было послать, людей-то не хватает, – подумала Анна, и ей стало жалко однорукого заведующего. – А я, глупая, еще обиделась на него…»
Собираясь уходить из аптеки, Анна начала закрывать шкафы. Обернулась – на пороге в сапогах, в синем плаще Санька. Из-под армейской фуражки выбиваются непослушные кудри. От весеннего солнца и ветра лицо успело потемнеть, губы сухие, потрескавшиеся.
– Небось не ждала?.. Конечно, мы не целинники и орденов не получа…
Анна пристально поглядела на Саньку, и он осекся на полуслове и опустил голову. И уже другим голосом, глухо:
– Эх, Анна. Верил, ждал. Однако же птицы, на которую надеялся, не оказалось в гнезде.
– Во что верил? Кого ждал? Какая птица? Что с тобой случилось, Саня?
– Хм… – хмыкнул Санька. – Делаешь вид, что ничего не знаешь? Не будем зря терять время на всякие выяснения. На, прочитай. Вот моя философия…
С последними словами он протянул Анне конверт. Круто, по-солдатски, повернулся, перед дверью сшиб стул.
– Удачи тебе на новом месте!
Настежь распахнул дверь, едва не задев ею деда Мигулая, и, не извинившись, зашагал по скрипучим половицам сеней к выходу.
– Ай-я-яй! Шовшем вжбешилша, парень. Прет напролом, как медведь, на которого напали пчелы, – качая головой, прошепелявил Николай Андреевич, но вряд ли Санька услышал его.
Увидев изменившуюся в лице дочь и, должно быть догадываясь, что причиной тому был все тот же Санька, Мигулай посчитал необходимым добавить к сказанному еще кое-что:
– Ветер в голове у парня. Ну, еще девки да вино. А где дело? Как это его в бригадирах-то держат? На месте Матвеевича я бы давно прогнал…
Отец взял с окна оставленный еще утром и сейчас зачем-то понадобившийся молоток и ушел.
Анна поспешно – хоть ей и самой не нравилась эта поспешность – вскрыла конверт. «Куда тороплюсь-то? – укоряла она себя. – Будто судьба моя в этом конверте заключена…»
И вот оно – Санькино письмо.
«Анна! Неужели нашей любви конец? Я все еще надеялся, все еще думал: с кем в лес, где дубы, с той вместе и по грибы. Хочу надеяться и сейчас.
Отец частенько говорит: жених не петух, но и девушка еще не курица. Мало одного моего желания жениться на тебе, нужно еще и твое согласие. Я тебе не раз предлагал стать моей женой – где твой окончательный ответ? Я вижу, что тебя тянет к образованному. Что сказать, парень он не то, что я, не простой: его портрет величиной с доску, на которой мать тесто на пироги разделывает, был напечатан в журнале. Да и сосед он тебе: свистнул, и ты идешь к нему.
Не повезло мне в любви. Видно, как верба, слишком рано я расцвел, а морозом побило те цветы. Но хоть и говорю так, а все равно желание мое быть счастливым меньше от этого не делается. А счастливым я могу быть только с тобой. Вот моя философия!
Говорят, на красивую хорошо посмотреть, с умной радостно жить. Ты красива и умна. И хотя ты не хочешь замечать простых парней, как я, – все равно я еще не теряю надежды. И если ты еще не забыла своего обещания, если совсем не махнула на меня рукой, – как только стемнеет, выйди к Березам любви. Это вся моя философия.
Жду. Еще раз жду. Если не выйдешь – прощай на всю жизнь».
Анна и сама не заметила, как слезы упали на письмо, и в одном и в другом месте начали расплываться зеленые чернила, которыми оно было написано. Слезы катились сами по себе, легко, и никак нельзя было понять: то были слезы горя или радости. Наверное, все-таки не горя. Ну, надо ли горевать, что парень любит ее?! Вот она любит ли его? Ну, на Новый год на той горе парень поцеловал при народе, и это рассердило ее. А ведь, разобраться, и тогда платить парню пощечинами было совсем необязательно. А после и совсем переменился, ведет себя тише воды ниже травы. Не то чтобы обнять – за руку здороваться и то стесняется. Она же ему ни одного доброго слова: то «с ума ты сошел», то «я еще белены не объелась»… Неужто ничего другого нельзя было сказать хотя бы разок?.. Правда, Санька тоже хорош: заладил одно и то же: выйдешь за меня или нет? Будто нет других слов. Будто нельзя просто сказать: люблю. И проще, и короче…
До слуха Анны донесся голос отца: Николай Андреевич кому-то что-то выговаривал. А может быть, еще раз Саньку повстречал и его журил.
Отец не любит Саньку – это всем известно. А теперь и мать с отцом заодно. Когда до нее дошел слух, что Санька частенько провожает дочку из клуба, она сердито сказала:
– Ну, нашла Ивана-царевича. Хвальбишка непутевый, да еще и кобель. Насмеется над тобой, а потом кусай локти. Держись от него подальше и ему скажи, чтобы за тобой не гонялся.
И ладно бы только один этот раз. Через неделю – опять о том же, вчера – эта же песня. Но странное дело: чем больше ругает мать Саньку, тем чаще он ей приходит на ум. Сядет читать книжку, а мысли полетели-полетели куда-то. И, глядишь, незаметно Саньку за собой привели: вот он стоит перед глазами, веселый, кудрявый. Анна хочет прогнать его. Вот вроде бы н прогнала. Но проходит еще какая-то минута, и опять – вот он, улыбающийся Санька, стоит перед ней и, не зная, что сказать, терзает своими сильными пальцами пуговицу пальто.
Про соседа в письме упоминает. Неужто ревнует меня к Павлу? Но ведь он мне за родного брата, неужто не понимаешь, глупый…
Погруженная в свои думы, Анна даже и не заметила, как в аптеку кто-то зашел.
– Анна, боровы разодрались и поранили друг друга.
В дверях стояла Лизук. Анна отвернулась, чтобы Лизук не видела ее еще невысохших слез, и подошла к шкафу с лекарствами.
– Мы вышли на кормокухню, – продолжала Лизук, – а Дикарь с Робинзоном выломали загородки и схватились. Робинзону так досталось, что как бы не околел… А за утреннее ты, Анна, не серчай, не обижайся. Сама знаешь, что наша ферма, как неродная дочь у мачехи. Никому-то до нее дела нет. Наверное, брошу работать, больше нет сил терпеть.
«Эх, Лизук, Лизук, – мысленно отвечает ей Анна, приготавливая лекарства. – Ты небось, заметив мои слезы, подумала, что плачу я от обиды на тебя. Если обижаться из-за всякой мелочи – очень уж жизнь будет безрадостной, как осенний дождь. И разве для этого нам дается жизнь? Жизнь коротка, а наш девичий век еще короче. У тебя он уже миновал, у меня только начинается. И хочется мне – если бы ты знала, Лизук, как хочется! – прожить его полно и интересно… Юному человеку кажется, что молодость никогда не кончится: нынче он молодой и полный сил, и завтра будет таким же, и послезавтра. Молодые не задумываются о старости. Может, это и правильно. Но как бы, как бы свою молодость прожить так, чтобы потом она на всю жизнь вспоминалась с радостью, чтобы ты никогда ни о чем не пожалел и ничего не устыдился…»
– Пошли, Лизук, – сказала Анна, запирая комнату.
– Пойдем, пойдем, а то, чего хорошего, еще околеют, потом не расплатимся.
Прямо в дверях свинарника стояла большая лужа. Она была так велика, что через нее были перекинуты дощатые мостки. Но когда наступаешь на доску, нога все равно уходит по щиколотку в навозную жижу.
Лизук с сожалением поглядела на начищенные сапожки Анны.
– Осторожно, здесь, того гляди, утонешь.
Услышав знакомый голос, хрюкающее поголовье зашевелилось, заорало, завизжало.
Нередко можно слышать: ну, развели тут свинарник! Так вот, когда так говорят про грязное, запущенное помещение, должно быть, имеют в виду именно этот свинарник, по которому сейчас шла Анна.
Проход между загородками когда-то был вымощен, но много досок поломалось или сгнило, на каждом шагу ямы и колдобины, а в колдобинах густая грязь пополам с навозом. «Неужели нельзя хотя бы вычистить навоз и сгнившие доски заменить новыми? И неужто Федору Васильевичу самому не надоело прыгать через эти ямы?..»
Дверцу тесовой загородки боров выдрал вместе с петлями, и ее подперли дубовым колом. Рассвирепевшая скотина все еще никак не может успокоиться, угрожающе хрюкает, изрыгая изо рта густую пену.
– Робинзон… Робинзон… Успокойся, успокойся, – Лизук вошла в загородку и стала гладить борова по холке.
Следом за свинаркой зашла к Робинзону и Анна. В маленькое оконце падает немощный свет. Но даже и при таком освещении она заметила нахально уставившуюся на нее из дыры в полу здоровенную крысу. Анна тихонько вскрикнула: она с детства боялась крыс и мышей. Боров, услышав чужой голос и зачуяв запах лекарств, завозился, вскочил на ноги, и стало видно, что шея у него разодрана в трех местах. Анна обмыла раны перекисью водорода и засыпала йодоформом.
Дикарь встретил девушек совершенно спокойно. Теперь успокоилась и Анна, а то, как там ни что, а Робинзона она побаивалась.
У Дикаря оказался разодранным бок.
Анна смело подошла к борову и принялась за дело. Но как только на рану попало лекарство, спокойный Дикарь мгновенно рассвирепел и вскочил на свои короткие ноги. Лизук, надо думать, хорошо знавшая нрав своего питомца, успела увернуться, а растерявшаяся Анна осталась в загородке. Клык борова, пройдя сквозь резиновое голенище сапога, достал до икры. Спринцовка выпала из рук доктора. Хорошо, Анна стояла около дверцы и успела выскочить, а то неизвестно, чем бы мог кончиться ее докторский визит к раненому Дикарю.
– Не боров, а настоящий сатана, – проворчала Лизук. – Сколько раз уже просили сдать его на мясо, так нет, дядя Хведор держит его.
Анна выходила из свинарника удрученной. Завтра вся ферма будет смеяться над ней. Лизук все распишет в красках. Работала бы себе дояркой. Может, и в этом году надоила бы больше всех – чего бы еще надо. А теперь, того и гляди, если лошадь не лягнет, так бык пырнет или, как вот сейчас, боров налетит…
4
Там, где главная улица села, спустившись вниз, выходит на ровное место, три речушки сливаются в одну реку. По рассказам стариков, еще давным-давно, в начале века, река тут была перепружена и в пруду мочили лыки, из которых потом делали мочало. Земляная запруда с годами затвердела, заросла травой, и ей уже не страшны ни ливни, ни вешние паводки.
Пруд большой, как озеро. И как только кукуруза выбросит четвертый лист и, значит, начинается настоящее лето, рыба выходит из глубин на мелководье и мечет икру. И тогда золотистых карпов можно ловить чуть ли не голыми руками.
С завистью поглядывают сявалкасинцы на тех, кто живет здесь, у пруда. А Ивану Андреевичу, Санькиному отцу, завидуют даже соседи: нет лучшего места, наверное, во всех Сявалкасах, чем то, на котором стоит пятистенок Ивана Андреевича, окруженный амбаром, погребом, баней. Нет лучшего сада, чем у Ивана Андреевича. И что только не растет в том саду: и яблоки, и груши, и вишня, и сливы. Рядом с водой не страшны и заморозки, а уж поливать хоть сад, хоть огород – поливай, сколько хочешь, вот он пруд, как озеро.
Иван Андреевич уже старик, но старик еще крепкий. Только на седьмом десятке начала седеть его широкая, как лопата, борода. Кудрявые волосы еще густы, и зубы чуть не все целы. Вздумается сходить в райцентр или на базар – посошка с собой не берет, какой там посошок, когда за ним не каждый молодой угонится. Жена моложе Ивана Андреевича на десяток лет, а выглядит старухой, не та, видать, закваска.
Когда-то семья Ивана Андреевича была большой. Но старшие сыновья не вернулись с войны, дочери повыходили замуж. Теперь с родителями живет один младшенький Санька.
Любит Иван Андреевич немножко прихвастнуть, похвалиться. Это уж, пожалуй, в роду у всех Хабусов. Но ведь и то сказать: есть чем хвалиться! Все свое богатство Иван Андреевич нажил своим трудом. Сколько ему пришлось выкорчевать леса, чтобы заиметь побольше земли. Выворачивал пни в три, а то и четыре обхвата. До старости не знал, что такое спать на перине. Бросал одежонку, в которой работал, на пол – вот и вся постель. Вставал до солнца и ложился взатемь. Начались колхозы, и в колхозе работал Иван Андреевич старательно, не ленился. И только в последнее время редко стал ходить на работу. Но и то не по старости, не по лености, а по той причине, что уж больно низка оплата трудодня. Кому охота работать за здорово живешь? Сына поставили бригадиром – что ж, он пусть поработает, а ему, старику, пора и на покой.
Вот только непонятное что-то происходит с сыном. Раньше частенько приходил домой с гулянья перед рассветом, а как поставили бригадиром – получит наряд в правлении и домой. Ну, разве что зайдет в библиотеку, книжку возьмет:
– Испортился ты, Санька, – посетовала как-то мать. – Даже на улахи перестал ходить. Все с книжкой сидишь. Исхудал – глядеть больно. Чем читать, томиться над всякими сказками-побасками, шел бы лучше на гулянье.
– Это не сказки, – ответил Санька, – а учебник по агротехнике.
– Не все ли одно?
– Ты спи, а утром не забудь разбудить.
– Даже от трепки просыпаться перестал.
– Нынче недолго просижу…
А на днях вроде опять за старое взялся, про книги забыл. Как-то под вечер заявился домой и прямо с порога:
– Мама, нет ли у тебя чего-нибудь там?
Мать, конечно, знает, что это за «чего-нибудь», достала ему из подполья медовуху.
– Больше этого добра варить не стану. Хватит!
Отец, мудрый человек, начал догадываться, что всего скорей не ладно у Саньки с какой-нибудь зазнобой. Раньше девчонки ему легко давались – первый парень на селе: и красив, и умен, и все при нем. А вот теперь, видно, нашла коса на камень. И как-то, рассердившись, сказал сыну:
– Женю! Свяжу окаянного и женю! А то ты так и с кругу сойдешь. Чего тебе, оказия, не хватает? Может, дома нет? Или денег мало?.. Женю!
Санька сидел за столом, и как сидел, уронив голову в ладони, так и остался, будто и не слышал, что сказал отец.
5
Жнет небесный серп реденьки тучки, сеет жиденький свет на поля и села. Гудит и стонет ветер, пригибая к самой земле уже вытаявший из-под снега бурьян на склоне Пустого лба. Несет с собой ветер пьянящие, тревожные запахи тающего снега и мокрой земли.
Глаз не сводит Санька с околицы. Прислонился к березе и глядит, глядит туда, откуда должна показаться Анна. Каждый человек, выходящий из села, ему кажется Анной, однако пока еще никого из тех, кого он принимал за Анну, дорога не привела к Березам любви.
Всматривается Санька в сельскую околицу, всматривается до боли в глазах, но никто не идет, никого не видно. Да что глаза – у Саньки сердце болит. Если бы год назад ему кто-нибудь сказал, что сердце может болеть не потому, что оно нездорово, а всего лишь по той причине, что к тебе не пришла в назначенный час девушка – если бы Санька услышал такое, он бы рассмеялся. Чтобы у здорового человека болело сердце – что за чепуха! А вот, оказывается, не чепуха. Болит. Да еще как!
– Не придет, – вслух думает Санька.
– Не придет, – вторя ему, шуршат ветвями березы.
Да, теперь уже определенно не придет! Но сказав себе эти слова, Санька вместо того, чтобы уходить, продолжает все так же стоять, прислонившись к березе, и всматриваться в сумеречную мглу. Что его удерживает, что не отпускает с этой горы? Уж и ноги начинают зябнуть, и за спину пробрался холод. Пора идти домой. Не пришла!
Но вот опять скрипят ворота на околице, от них отделяется человек и идет прямо к березам, прямо к тому месту, где стоит Санька. Идет быстро, торопится. Это, конечно, Анна, и сердце у Саньки так радуется, что готово выпрыгнуть из груди. Но только… только, если это Анна, то почему она прихрамывает? Разве она хромая? Значит, это не она. Интересно, кто есть з Сявалкасах хромой…
И уж когда прихрамывающая девушка подходит к Саньке совсем близко, он наконец-то узнает Анну. Сколько слов он приготовил сказать ей, но где те слова? Он только и выдохнул:
– Анна, ты?
Девушка остановилась. Неужто, взойдя на такую гору, она теперь не может осилить несколько шагов?! Или не узнает его, Саньку?
– Это… я…
Какой милый голос, оказывается, может вдруг откуда-то появляться у этой строгой девушки!
Вот она уже и совсем рядом. Ветер наносит запах духов, перемешанный с запахом йодоформа, но Саньке кажется, что это самый прекрасный запах из всех, какие он знает.
– Не сердись, Анна. Не сердись.
– Глупый ты, Санька…
И опять: ну, чего такого сказала Анна? Только и всего, что обозвала глупым. Но для Саньки это прозвучало, как музыка.
Санька обнимает Анну и своими обветренными губами ищет ее мягкие, теплые губы. Может, в эту секунду девушка вспоминает, как на Новый год где-то недалеко отсюда Санька тоже поцеловал ее и это ей тогда почему-то не понравилось. И, как знать, может, теперь ей кажется даже непонятным: как это могло не понравиться то, от чего сладко замирает сердце. И разве хорошо, разве можно отталкивать парня, который тянется к тебе с сияющими глазами?! И Анна сама все крепче и крепче прижимается к Саньке.
Луна вынырнула из-за редких облаков и осветила березы, под которыми стояли Санька с Анной, словно хотела, чтобы они получше разглядели друг друга и увидели, какие у них сейчас счастливые глаза.
Весенний ветер все так же упорно раскачивал ветви могучих берез. Берез любви…
