Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
4
И у себя дома Трофим Матвеевич был таким же оживленным и веселым.
– Проходите, дорогие гости, садитесь, – широким жестом радушного хозяина распахнул он дверь в горницу, и, как бы уточняя, кто из гостей ему особенно дорог, добавил: – Из обкома гости к нам не часто жалуют… Городские – народ избалованный всякими деликатесами, но мы и деликатесы найдем.
Трофим Матвеевич выставлял из буфета уже приготовленные закуски: севрюгу, шпроты, зернистую икру, ветчину.
– Гостя бы надо накормить ухой из свежей рыбки. Колхоз-то как-никак носит имя реки, а Цивиль – река рыбная, жаль, время для лова неподходящее. Приходится довольствоваться выловленным в магазине.
Павлу видно, как на кухне за ситцевой занавеской готовит еду Марья. Огненный отблеск очага падает ей на лицо, и оно от этого выглядит неестественно красным. Работает Марья быстро и успевает и свое дело делать, и к гостям выйти словом перемолвиться. А еще Павел удивляется, как она свободно, естественно держится. Он чувствует себя стесненно, неловко, ему кажется, что об их связи знает все село, а Марье хоть бы что, и глазом не моргнет.
Пока накрывался стол, Павел успел оглядеться. Горница просторна и обставлена богато, на широкую ногу: посредине стоит дубовый стол в окружении мягких стульев с удобными спинками, у одной стены диван, у другой – кровать, рядом с кроватью шифоньер, а в простенке меж окон – ножная швейная машинка. Есть и книжный шкаф, но книг в нем мало, полки завалены газетами и журналами.
Проходя к столу, Павел почувствовал, как толстый ковер под его ногами мягко пружинит. Ковер был подозрительно новым, будто только сейчас из магазина, – уж не в честь ли высокого гостя хозяева постлали его?..
Должно быть, желая сказать гостеприимному хозяину что-то приятное, Владимир Сергеевич, тоже усаживаясь за стол, проговорил:
– Повезло тебе, Павел Сергеевич! Поработаешь бок о бок с Трофимом Матвеевичем – какой богатый опыт приобретешь. Таких умелых хозяйственников, как он, не только в районе, а и в республике раз-два и обчелся…
Павел все еще не мог взять нужного тона с обкомовским гостем. Да и пи разу не приходилось ему сидеть с партийными работниками вот так близко и запросто за обеденным, уставленном питьем и яствами, столом. Для Павла партийные работники всегда были людьми особыми, может быть даже идеальными. Он перебрал в памяти книги чувашских писателей, героями которых были партийные работники, и не вспомнил ни одной повести или романа, где бы они выпивали или вообще сидели за таким вот столом. Потому он поначалу был уверен, что и Владимир Сергеевич поднять стопку поднимет, может даже и пригубит для приличия, по пить, конечно, не будет. И каково же было удивление Павла, когда он увидел, как гость мало того, что выпил до дна, да еще и, понюхав кусочек черного хлеба, с похвалой отозвался о выпитом:
– Нет, человек, придумавший эту штуку, был определенно не дурак!
Хозяин по-своему понял слова гостя и то и дело подливал в его стакан и в стакан Павла, хотя Павел пил очень мало, вот именно разве что для приличия.
– Чуваши говорят: пока лысый голову мыл, свадьба кончилась, – балагурил Трофим Матвеевич. – Выпьем по единой да и закусим, пока курочка не остыла… Работе – время, застолью – час…
Трофим Матвеевич слегка захмелел, на щеках у него пробился нездоровый румянец, какой бывает у больных чахоткой. И, глядя на этот румянец, Павел вспомнил одну невеселую новость, которую узнал нынче утром.
Молодой парнишка Генка Арсюков еще в десятом классе что-то занемог. То ли с желудком у него вышло какое-то обострение, то ли с почками, а может, то и другое вместе. Парня положили в больницу. Там его немного подлечили, но для окончательного выздоровления нужен был курорт или санаторий. Генка обратился в райком комсомола. Там ему сказали, что путевок у них бывает раз-два и обчелся, и послали его заявление в обком комсомола. Из обкома пришел ответ, что письмо его направили в министерство здравоохранения республики.
Время шло, а из министерства ни ответа, ни привета. Парню же опять стало хуже. Тогда Генкина бабка взяла да и увезла внука в дальнюю лесную деревушку к какой-то своей то ли троюродной сестре, то ли двоюродной тетушке, которая слыла в округе ведуньей. Старушка «ведала» всевозможные травы и пользовала ими от самых разных болезней. Начала она поить настоем из трав и Генку. Ну, и понятно, не просто поить, а еще при этом всякие колдовские заговоры, молитвы читать. Генке стало легче. А вчера парень заявился в Сявалкасы и вовсе бодрым и веселым. Володя, рассказавший Павлу эту новость, добавил от себя: «Генке-то стало легче, а каково теперь будет мне: комсомолец у знахарки лечился! Да и меня не то что из секретарей – из комсомола вместе с Генкой вытурят. Александру Петровичу Завьялову это же такая зацепка…»
Для зоркого, хоть и пьяненького Трофима Матвеевича, видно, не осталось незамеченной молчаливая сосредоточенность Павла, и он, легонько хлопнув его по плечу, сказал:
– О чем задумался, детина? Ешь, пей, веселись!
И Павел не удержался и рассказал про Генку. Он и понимал, что рассказывать обо всем этом за столом некстати, ни к чему, и все же не нашел в себе силы удержаться.
Трофим Матвеевич делал ему недвусмысленные знаки, мигал, качал головой, под конец даже указательным пальцем покрутил у виска: соображай, мол, что говоришь. А Владимир Сергеевич сразу оживился, даже еду отодвинул и, вытащив блокнот, стал записывать.
– А в райком сообщили об этом? – спросил он у Павла, дослушав его рассказ.
– Нет еще.
– Почему же так плохо информируешь вышестоящие организации? Такие факты про себя держать не полагается. Хуже будет, если райком узнает всю эту историю не от тебя, а от какой-нибудь тети Дуни…
Трофим Матвеевич не скрывал, что ему неприятен весь этот разговор. И чтобы как-то замять, загладить его, он попросил Марью:
– Спой-ка нам что-нибудь веселенькое.
– Может, куму позовем, – предложила Марья. – Уж она бы спела, так спела.
– Ничего, на этот раз обойдемся и без нее. Тебя тоже бог голосом не обидел.
И Марья запела звонким грудным голосом:
Наш, да, атте большой мастер
Вырезать узоры на воротах.
В своем деле обогнали мы атте —
На дне рюмки и капли не оставляем.
Поначалу Марья, должно быть, волновалась, и голос у нее временами срывался, но постепенно-постепенно вошла в песню, и она полилась легко, свободно.
Наша, да, анне большая мастерица
Ткать ковры всеми цветами радуги.
В своем деле обогнали мы анне —
В кошельках и копейки не оставляем…
– Ну, нашла же ты песню, – недовольно проворчал Трофим Матвеевич. – Нечего сказать, веселенькая песня!
Марья обиделась, покраснела то ли от смущения, то ли от обиды и, будто бы за каким делом, ушла на кухню. А Владимир Сергеевич, показывая свою воспитанность, сказал:
– Ну, зачем же так-то? И песня хорошая, и спела хорошо.
Он тщательно вытер замасленные руки лежавшим у него на коленях полотенцем, с удовольствием закурил и, раз-другой всласть затянувшись, уже другим, деловым голосом заговорил:
– Вот что я еще хотел бы – по секрету или как – сказать тебе, Трофим Матвеевич. Ну, а поскольку дело касается полей, агрономии, и твое слово, Павел Сергеевич, здесь тоже будет не лишним…
Владимир Сергеевич опять сделал несколько неторопливых затяжек: куда торопиться! Он знал, что его слушают, а оттого, что он сделал паузу, будут слушать еще внимательнее.
– Перед тем как ехать сюда, мне «сам» – я говорю о своем завотделом – так сказал: обязательно побывай у Прыгунова и поговори с ним о кормах, о кормовой базе… Если я скажу, что без кормов животноводство не поднимешь, никакой Америки я вам не открою. Это вы знаете не хуже меня. И тут один выход – увеличить площади под кукурузу. Но кукуруза – очень трудоемкая культура, площади под нее приходится увеличивать с оглядкой: а хватит ли машин, хватит ли рабочих рук? Это одно. А другое то, что в кукурузном силосе мало, очень мало белка. И вот я вам скажу по секрету… секрета в этом, конечно, никакого нет, но вы слышите об этом первыми в республике… Авторитетный товарищ из Москвы посоветовал нашему заведующему отделом резко увеличить площади под горохом. Он даже так сказал, что якобы готовится специальное постановление о повышении цен на горох, и центнер гороха будет стоить что-то около двадцати рублей. Так вот, как говорят чуваши, – впрочем, я и у русских слышал такую поговорку – та птица, что рано просыпается, раньше всех и сытой бывает. Вот я и хотел вам предложить этой же весной увеличить площади под горох раза этак… в три, а может, и в четыре. Да выступили бы об этом в газете, обком поддержит вашу инициативу, обяжет другие колхозы…
Задумался Трофим Матвеевич. Когда заговорил Владимир Сергеевич, сидел он облокотившись на стол и запустив пальцы в свои жесткие волосы. А сейчас выпрямился, приободрился и, как почуявший поводья конь, поднял голову. Посидел так некоторое время, а потом и вовсе откинулся на спинку стула и устремил глаза на потолок, словно бы именно там, на белом потолке, и был написан спасительный ответ на предложение обкомовского гостя. Резко обозначился кадык, стала заметна на нем плохо выбритая щетина.
Задумался и Павел. Горох… Неплохая культура, и не то что там кукурузный силос – в горохе в два раза больше белка, чем в овсе. Но тот же овес или ячмень куда урожайнее гороха. Не говоря уже о том, что овсяная солома охотно поедается скотом, а гороховая, кроме как на подстилку, никуда не годится. Вот и вопрос: за счет чего, за счет каких культур можно увеличить площади под горох? Ведь не за счет же таких, которые урожайнее его на здешних землях?
Так Павел сказал внимательно выслушавшим его собеседникам.
– А ведь знал, что об этом меня спросите, – улыбнулся Владимир Сергеевич, похоже, очень довольным своей проницательностью. – Что ж, это вам с Трофимом Матвеевичем только делает честь, значит, вы оба – думающие люди, а не просто механические исполнители чужой волн…
Владимир Сергеевич снял очки, этак лениво потер кулаком, как это делают дети, глаза, опять укрепил их на переносье и продолжал:
– Мы-то, конечно, периферия, провинция, а вот в Подмосковье, под боком у начальства, там аграрники такой будто бы выход нашли: они предлагают распахивать травы и сеять горох.
– А где тут смысл? – спросил Павел. – Что люцерна, что клевер – бобовые. Это называется – тоже и по-чувашски, и по-русски – пришей кобыле хвост, а у нее свой есть. Получил двадцать центнеров клеверного сена – вот он тебе и заменит десять центнеров гороха. Да еще и никаких затрат на семена и на обработку почвы.
– Гладко у тебя получается: и травы выгоднее гороха, н овес с ячменем дают урожайность выше, чем горох. А только откуда у тебя такие сведения? Если хочешь знать, то по республике средняя урожайность и овса и ячменя ниже гороха.
– По республике, может, и так, – все еще не сдавался Павел, – а у нас наоборот…
Поглощенный спором, он и не заметил, что Трофим Матвеевич уже давно сменил позу глубоко задумавшегося человека. Он уже прочитал на потолке нужный ответ и теперь, поднявшись на стуле н отчеканивая каждое слово, громко, почти торжественно сказал:
– Я согласен. Пусть уже другие глотают нашу пыль… Увеличим в четыре раза!.. Дело за семенами. Где взять семена?
– Знал, знал, что и об этом спросишь, – опять довольно улыбнулся Владимир Сергеевич, показывая зубы, похожие на пилу с зазубринами, – Семена, дорогой Трофим Матвеевич, есть на опытной станции, причем семена первой репродукции, а это значит – отборные. И не только семена… Я на станции Канаш придержал пульмановский вагон суперфосфата, а еще вагон калийной соли и вагон аммиачной селитры. И все это дадим вам, как инициаторам, как запевалам большого важного дела.
Владимир Сергеевич сделал паузу и – как последний гвоздь вбил – добавил:
– Вагоны завтра же будут на вашей станции.
Павел сидел потерянным, обескураженным. Он все еще никак не мог поверить своим ушам, не мог понять, как умный Трофим Матвеевич сморозил такую глупость. Как можно увеличить посевы гороха в четыре раза? За счет чего? Ну, наберется гектаров с сотню пара. А еще где взять?.. Да даже если бы и нашлась свободная площадь, все равно посеять четыреста гектаров гороха – безумство. У каждой культуры свои особенности. Горох не успел убрать вовремя – он весь и осыпался, попробуй потом по горошине собери его с поля! А дождь ударит – он и в валках прорастать начнет.
Но когда Павел заговорил обо всем этом, он опять столкнулся с холодным, осуждающим взглядом Трофима Матвеевича. Опять он громко и резко сказал:
– Еще когда только метили тебя в парторги – помнишь? – я сказал: в хозяйственные дела не лезь. Сейчас еще раз повторяю: не лезь не в свое дело и не мешай мне работать!
– Но если вы не туда гнете – почему я должен молчать?
– Я член райкома, и, если нужно, меня поправит райком. Райком, а не ты! Ясно? – Трофим Матвеевич сверлил Павла своими глазами-буравчиками. На щеках у него опять выступил нездоровый румянец, а углы рта как бы засметанились.
– Ну, в райком вместе с вами вызовут и меня. А если и не вызовут, дорогу я сам знаю.
– Правильно говорил товарищ из обкома: молод еще ты, зелен. И хотя бы постеснялся приезжего человека. Товарищ проводит партийную – ты слышишь: партийную! – линию, а ты ставишь палки в колеса, ты разводишь анархию.
– Этику надо знать, молодой человек, – поддержал Трофима Матвеевича обкомовский гость. – Элементарную этику. Чуваши в гостях хозяину не возражают. А то тебя угощают, а ты на хозяев волком глядишь. Не согласен – есть правление колхоза, приходи туда и возражай на здоровье.
Услышав такую поддержку, Трофим Матвеевич уж и вовсе закусил удила.
– Выпил лишнее – иди, проспись. Протрезвеешь – поговорим, – и указал Павлу на дверь. – Иди, иди, проспись.
Трофим Матвеевич, хотя уже изрядно и захмелевший, конечно же, прекрасно видел, что Павел совершенно трезв. Но как знать, может, именно эта трезвость Павла его больше всего и бесила: а, мол, не хочешь быть с нами вровень, хочешь быть чистеньким – так вот тебе!..
Павел спокойно встал и поблагодарил за хлеб-соль старинным чувашским словом – «тавсье», которое, кроме благодарности, включает в себя еще и как бы приглашение в гости: благодарю и считаю себя в долгу. Он нарочно хотел подчеркнуть, что в долгу не хочет оставаться. Да, они поспорили, и тем не менее он приглашает хозяев к себе в гости.
Председательский ковер опять мягко пружинил под ногами. А навстречу ему из кухни быстро шла возбужденная, побледневшая Марья.
– Трофим! Опомнись! Как тебе не стыдно! Выгонять гостя – это же позор хозяевам.
Павел снял с вешалки пальто и, попрощавшись, все так же спокойно открыл дверь в сени.
И на улице, встречаясь с односельчанами, он тоже старался ничем не выдавать своего состояния; весело здоровался, даже пытался шутить.
И только придя домой, почувствовал, как внутри у него все дрожит от напряжения, как занемели крепко сжатые в кулаки пальцы рук.
Закатное солнце уперлось в окно, и на всем в избе – на столе, на книгах, на противоположной стене – лежат тревожные красные отблески.
Волнение постепенно улеглось, но вот уже и полчаса и час прошел, а на сердце у Павла все еще тревожно, все еще звенит в ушах прыгуновское «иди, иди!», все еще стоит перед глазами растерявшаяся, побледневшая Марья.
Да, Прыгунов любой ценой хочет быть у всех на виду, хочет скакать впереди всех, а не глотать чужую пыль. Он идет к своей цели напролом и не терпит, когда ему перечат. А еще Прыгунов и умеет постоять за себя: ему на ногу не наступишь… А вот умеет ли стоять за себя, за свои убеждения он, Павел? Так ли, правильно ли он ведет себя с председателем? Правильно ли он поставил себя с самого начала?.. Нет, он, конечно, не будет молчать, он не собирается быть чем-то вроде бесплатного приложения к председателю, каким был Виссарион Маркович. Так жить было бы куда легче и проще, но ему такая жизнь не нужна. Он по-прежнему будет жить так, как ему подсказывает совесть. И если нужно – он опять и опять будет вставать поперек вот таким председательским «инициативам». Вот только, как лучше это делать, как делать, чтобы не просто вставать поперек, но еще и с пользой для дела. А с Прыгуновым они, как там ни что, а делают одно общее дело…
Теперь-то Павлу ясно, что не надо было соглашаться, не надо было идти к председателю. Но было у него еще и тайное желание повидать Марыо. Теперь же, после случившегося, уже и Марья ему видится другой. Сколько раз он от нее слышал: «Уедем, Павел, я богатая, у меня много денег, ты со мной будешь счастлив…» Да что он – крохобор, что ли, и зачем ему нужно ее богатство? К черту все – и деньги Марьины и саму Марью. Что на ней, свет, что ли, сошелся клином? Будто уж не найдется для него девчонки – вон их сколько…
– Но ты же ее любишь, – говорит Павлу внутренний голос.
– А найду другую и забуду, – отвечает он на тот голос. – Клин, говорят, вышибают клином…
5
Вернулся из Сявалкасов Владимир Сергеевич поздно вечером. Дороги так развезло, что даже председательский вездеход не прошел, пришлось его до шоссе тянуть трактором.
Трофим Матвеевич проводил его до самой гостиницы. Следом за Владимиром Сергеевичем вошел в номер с хозяйственной сумкой и выставил из нее на стол бутылку «Столичной», банку малинового варенья и с десяток яиц. Даже эвкалиптового листа где-то достал и его рядом с вареньем положил.
– Самые верные лекарства, – кивая на стол, сказал Трофим Матвеевич. – Любую ангину как рукой снимет.
И в самом деле, утром Владимир Сергеевич проснулся хорошо отдохнувшим и почти здоровым. Горло уже не саднило, и голос стал не таким хриплым. Поглядел на часы: полшестого. Дурная районная привычка вставать чуть свет! Теперь, работая в обкоме, он приходил на службу гораздо позже, но старая привычка все еще нет-нет да давала себя знать.
Владимир Сергеевич выпил пяток сырых яиц, выпил полстакана настоянной на эвкалиптовых листьях водки и закусил малиновым вареньем прямо из банки, поскольку ложек в номере не было, и снова нырнул под одеяло. Окончательно проснулся уже близко к девяти, весь в поту, но уже совсем здоровым.
В райкоме он появился свежевыбритым, благоухающий «Шипром», и разве лишь очень внимательный глаз мог заметить некоторую помятость лица да отечные складки под очками.
У Василия Ивановича уже полно было посетителей, и он попросил свободный кабинет, чтобы перед совещанием собраться с мыслями, подытожить увиденное и услышанное. Свободным оказался кабинет второго секретаря, выехавшего на весь день в школы района.
Двери кабинетов выходили в одну общую приемную. И Владимир Сергеевич сказал секретарше, что если будут появляться председатели колхозов или секретари партийных организаций, то пусть заходят прямо к нему. Из своей прежней районной практики он уже знал, что если и назначается какое-нибудь совещание на вторую половину дня, все равно из колхозов едут в район с утра. Одному председателю нужно побывать в инспекции, другой идет что-то клянчить в РТС или торгмаш. И уж обязательно заблаговременно приходят и в райком: один до совещания хочет выяснить то, другой это.
Так оно н получилось: не прошло и часа, как в кабинете появился один председатель, следом за ним второй…
У Василия Ивановича в посетителях тоже нынче не было недостатка. Но вот, кажется, ушел последний. Слава богу!.. Нет, уже кто-то опять скребется в дверном тамбуре, кому-то еще понадобился секретарь райкома. Ба, да это же Иван Евдокимович Шубин, председатель из «Заветов Ленина». Широкоплечий, моложавый, можно даже сказать, красивый, хоть и редко говорят такое про мужчин. Немного старит Шубина разве что ранняя седина; она не только на висках изморозью осела, айв его пышные черные усы пробилась. Солнце да полевые ветры придали его лицу цвет хорошо прокаленного кирпича.
Василий Иванович поднялся с кресла, пошел навстречу Шубину. Председатель Иван Евдокимович опытный, умный, по пустякам секретаря райкома беспокоить не любит. Уж если приходит, – значит, или что-то наболело, или какой-то важный вопрос нужно решить. На этот раз Шубин пришел каким-то встревоженным, смятенным.
– Как думаешь, Василий Иванович, преступник я или нет? – спросил он, еще не успев сесть.
– Вроде бы нет, – улыбнулся Василий Иванович, как бы тем самым переводя странный вопрос председателя в шутку. – Дела в колхозе идут неплохо, даже удои не падают. Разве что с жинкой не поладил?
– По таким делам да в райком?! Нет уж, пусть ходят дураки да бездельники.
Только теперь Шубин сел в предложенное Василием Ивановичем кресло, выложил большие жилистые руки на стол, поглядел на них и, словно бы застеснявшись, убрал на колени.
– Неужели я в вас ошибся, Василий Иванович? – это спросил он с какой-то натугой, даже голос был какой-то чужой, не шубинский.
– В чем именно?
– Неужели и вы способны грести жар чужими руками?
– Ну, может, уже и хватит говорить загадками? – начал терять терпение Василий Иванович.
– Не без твоего же, надо думать, согласия в соседнем кабинете Владимир Сергеевич диктует железные условия? Начался разговор вроде бы тихо, мирно, расспросил о том, о сем, в блокнот записал. А потом вдруг – с ножом к горлу: сдай до первого мая тридцать тонн мяса! Хозяйство, мол, у тебя крепкое, а район обязательства не выполняет… Веселый разговор!
– Подожди, подожди. Я что-то не пойму, когда этот веселый разговор у вас состоялся? Ведь до совещания еще два часа.
– Да вот только что. Пришел, как обычно, пораньше и… Вы понимаете, нет, нет сейчас в колхозе столько мяса. Те свиньи, что поставлены на откорм, весят пока по каких-нибудь четыре пуда, а скупать скот у колхозников да сдавать за счет колхоза, как это делает Прыгунов, я не буду. Снимете с работы – что ж, снимайте, пойду опять бригадиром, – Шубин встал со своего места, как бы показывая, что хоть сейчас готов идти бригадиром.
– Сиди, сиди, чего кипишь, как вода в котле… С покупкой скота мы – чего уж там – перегнули. Сами же и будем исправлять ошибку.
– Что-то долго тянется это исправление.
– В конце мая, сразу же после сева, соберем пленум райкома… У меня, Иван Евдокимович, уже есть внутренний ну, что ли, перелом, я уже многое для себя решил и теперь на многое пойду… Чтобы признать свою ошибку, тоже, оказывается, не малое мужество нужно…
– Ну, камень с сердца, – Шубин облегченно вздохнул, удобно сел в кресле. – А я уж было подумал, бугорковские времена возвращаются. Ведь он, этот Бугорков, твой предшественник, что делал? Он каждый год заставлял нас сдавать по два плана и хлеба и картофеля. Скоту оставалось ровно столько, чтобы он только-только на ногах стоял. И каждую осень в адрес нашего района дождем сыпались громкие поздравления, каждую осень мы ходили в героях. А весной – весной нищенствовали. Едва-едва на семена наскребали… Вот я и подумал: не те ли времена вспять вернулись? Что-то много и в газетах, и по радио шумят о выполнении двух, а то и трех планов по мясу и молоку целыми районами. Или у них планы такие низкие?
– Да, один колхоз в соседнем районе чуть ли не десять планов по мясу выполнил. Говорят, и к нам приезжали, у нас в районе скот скупали.
– Пугает, очень пугает меня, Василий Иванович, этот пустой шум, эти геройские рапорта. Только-только начали входить в спокойное русло, так нет же, опять… Как бы нам удержаться, как бы остаться в стороне от этого шума?
– Будем стараться, Иван Евдокимович, – твердо пообещал секретарь райкома, заключая разговор.
Они вместе вышли в приемную.
Навстречу Василию Ивановичу поднялся со стула председатель колхоза «Знамя» Авдеев, тонкий и длинный как жердь мужчина лет сорока с блестящей лысиной и хитрющими глазами.
– Приехал по вызову в райком, а меня, оказывается, вызвали в самый обком – вон какую честь стали оказывать нашему брату. – Авдеев говорил это без улыбки, только в глазах этакие веселые чертики играли. – После разговора с Владимиром Сергеевичем, – что мне делать в райкоме? Я, пожалуй, пойду, – и даже сделал вид, что и в самом деле собирается уходить.
Все это было не больше, как предисловие, и Василий Иванович терпеливо ждал, что скажет Авдеев дальше.
– Думал, вызывают по важному вопросу, а тут всего и дела-то: на сколько могу увеличить посевы гороха да сколько должен сдать мяса. Да я бы и но телефону все мог сказать хоть вам, хоть Владимиру Сергеевичу…
«Хитер, хитер мужик: «всего и дела-то…» – усмехнулся Василий Иванович, подумав при этом, что гость из обкома, оказывается, успел и с ним поговорить.
В кабинете второго секретаря, куда зашел Василий Иванович, дым коромыслом, и где-то там, в дыму сидит у стола директор мясокомбината Доброхотов. По дорожке, мимо него, ходит взад-вперед с папиросой в зубах Владимир Сергеевич.
Заметив секретаря райкома, Доброхотов с неестественной для его грузной фигуры живостью вскочил со стула и вымученно, тоже как-то неестественно улыбаясь, пошел навстречу.
– Сидите, сидите, – здороваясь за руку, сказал Василий Иванович и сам тоже сел на свободный стул.
– Ну что же будем делать, дорогой Василий Иванович? – продолжая по-хозяйски расхаживать по кабинету, спросил обкомовский гость. – Оказывается, на мясокомбинате создалось катастрофическое положение. Комбинат простаивает, мощности используются только на пять процентов, пет скота Немыслимая для советского предприятия ситуация: рабочие без работы. В первой половине месяца переработано только семьдесят тонн живности, тогда как они могли бы принять все пятьсот.
Говорил о мясокомбинате Владимир Сергеевич с видом первооткрывателя: вот, мол, под носом не видишь таких вопиющих безобразий, и нужно было приехать представителю обкома, чтобы тебя просветить.
– Мы свой скот, несмотря на бездорожье, сдали точно по графику, – спокойно, во всяком случае стараясь быть спокойным, ответил Василий Иванович. – А вот остальные три района не сдали ни одной тонны. Не может же один район обеспечивать сырьем такой большой комбинат.
– Вы плохо слушаете, что говорят другие, – переходя на официальный тон, холодно процедил Владимир Сергеевич. – Меня удивляет, что вы все еще не можете понять катастрофичность положения. Что значит рабочий без работы? Это же – голодная семья, голодные дети. Нам с вами легко вот тут рассуждать, наступит определенное число, и мы получим зарплату. А на что жить семьям рабочих? Безработных рабочих. Да еще на носу международный праздник рабочего класса – Первомай. Неужто вам все еще непонятно, что вы тут натворили? Это же чепэ!
«Голодные дети! Ах, какая ужасная картина!.. Ах, какая дешевая демагогия, дорогой Владимир Сергеевич!..»
– То, что вы называете чепэ, это нам известно, – все так же стараясь держать себя в руках, ответил Василий Иванович. – И это чепэ создалось исключительно по вине директора комбината. Ему было сказано, чтобы с десятого апреля остановил комбинат на ремонт. Он этого не сделал, и он за это и ответит.
– Но нет же цемента! – опять вскочил со стула Доброхотов, – И где достать песок? Весь карьер заплыл.
– Не оправдывайтесь, Никанор Васильевич, – Василий Иванович посмотрел прямо в глаза Доброхотову, и тот торопливо отвел взгляд в сторону. – Разве не я говорил вам осенью, что штукатурка в цехах осыпалась, облицовочные плиты во многих местах выпали… Разве мы не целых полгода говорим о постановке комбината на ремонт? И не вы ли мне докладывали, что вывозку песка начали еще осенью? Потому и график сдачи скота был составлен с учетом ремонта. Ремонт все равно нужен, и сейчас для него^самое время.
Доброхотов опять тяжело плюхнулся на стул. Он и видел, чю оправдаться ему нечем, и все же открыто признать свою вину мужества не хватало.
– Строители меня подвели. Дал им взаймы и цемент и песок… Отдал своими руками – теперь придется бегать своими ногами…
Владимир Сергеевич сидел за широким дубовым столом, густо дымил и выжидательно помалкивал. Вид у него был такой, будто все сказанное Доброхотовым только подтверждало его неопровержимую правоту.
– Итак, – как бы итожа разговор секретаря райкома с директором мясокомбината, вступил и он в дело. – Положение создалось почти безвыходное, и сейчас искать виновников – только терять время. Выход из этого… безвыходного положения, – Владимир Сергеевич кисло усмехнулся собственному каламбуру, – выход один – сдавать скот, и сдавать немедленно.
– Весь кондиционный скот мы сдали месяц назад, – твердо ответил Василий Иванович. – Сейчас откармливаем следующую партию.
– И сдавать нечего? – упирая на последнее слово, спросил Владимир Сергеевич.
– Именно так.
– Что ж, выходит, райком плохо знает положение дел на местах… Сколько, думаете, мог бы сдать мяса к Первомаю колхоз «Сявал»?
– Ну, есть у них три быка, несколько старых коров да немного свиней на откорме… может, и наберется центнеров тридцать…
Василий Иванович нарочно перечислял разную живность колхоза «Сявал», чтобы показать представителю обкома, что «положение дел на местах» он все же знает не хуже, а лучше его.
– Верно: тридцать, – с неожиданной легкостью согласился Владимир Сергеевич. – Тридцать! Но… – тут он сделал многозначительную паузу, торжественно поднял указательный палец в потолок. – Но не центнеров, как вы изволили сказать, а тонн. Тридцать тонн! – сделал последнюю глубокую затяжку и широким жестом воткнул окурок прямо в чернильницу, аж шипение раздалось.
– Откуда? – воскликнул изумленный Василий Иванович, позабыв о том, что надо стараться быть спокойным.
– Л поезжайте и убедитесь, – наслаждаясь замешательством секретаря райкома, ответил Владимир Сергеевич. – А если хотите, то я и сейчас могу открыть вам глаза на то, что вы по своей слепоте не видите, а может, и не хотите видеть.
Очередная многозначительная пауза.
– Вы знаете, сколько в «Сявале» лошадей? А если знаете – почему сбрасываете их со счета? А Трофим Матвеевич правильно говорит: сейчас самые бесполезные в колхозе кони да мужчины: одни мало работают, другие шаб_ашничают…
– Лошадей не сдадим, – твердо, хотя уже и начиная терять спокойствие, отрезал Василий Иванович. – На севе пригодится каждая лошадь, на севе решается судьба урожая. – И чтобы быть до конца понятым, повторил: – Лошадей сдавать не будем!
– Так, так… – похоже, представитель обкома не ожидал, что дело примет такой оборот. – Значит, председатель колхоза хуже вас знает, нужны или не нужны ему лошади. Так, так… Ну, а сколько же тонн может сдать колхоз, где председателем… ну, этот, как его… ну, усач?
– Иван Евдокимович Шубин, – подсказал директор.
– Самое большее – две тонны. Если, конечно, говорить о кондиционном скоте.
– И опять вы не знаете истинного положения дел в колхозе. Он может сдать все тридцать. Только свиней у него на сдачу более двухсот голов.
