Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
2
Павел услышал стрекот мотоцикла, а когда тот приблизился, был немало удивлен, увидев за рулем Мирона, а в люльке Лену.
Лена легко выпрыгнула из люльки и, сразу же сняв голубую кофту, начала отряхивать ее от пыли.
– Тоже мне лихой водитель – не мог оторваться от пыли!
Легкий ветерок подхватил тоненькую косынку с ее шеи, понес-понес и повесил на стебель василька около ног Павла. Лена кинулась было за косынкой, но Павел, осторожно взяв ее двумя пальцами, уже нес ей навстречу.
– Только не измазал ли, руки-то… – и развел руки в стороны, словно бы показывая, какие чистые бывают руки у трактористов.
Подошел от мотоцикла Мирон. Как всегда, он был подчеркнуто деловит. Отдавая дань вежливости, мельком поздоровался и сразу же начал выговаривать Павлу:
– Каждый год по севу «Сявал» тянет весь район. Мы уже три дня назад отрапортовали министерству сельского хозяйства республики о завершении сева зерновых. А вы не только сеете, но еще только пашете.
– Да, – согласился Павел, – надо бы пораньше, да не успели. А чтобы земле не пустовать…
– Что значит: пустовать? – не дал ему договорить Мирон. – Она же занята клевером.
– Клевер с осени прихватили заморозки, а весной он сильно вымок и подгнил на низинах.
– Но вот же у нас под ногами прекрасные всходы, – показал Мирон.
– Это только здесь, а иди-ка погляди в низинах.
– Что ж, поглядим, – Мирон сел на мотоцикл и поехал по полевому рубежу вниз.
– Сева еще много остается? – оставшись наедине с Павлом и, должно быть, не зная, с чего начать разговор, тоже по-деловому спросила Лена.
– Завтра думаем закончить. Останутся овощи да гречиха… С этим полем вот затянули. Мирон прав: сроки прошли. Но здешние лесные земли поспевают позже. В народе издавна существует такая примета: с севом ячменя – а мы здесь собираемся посеять ячмень – надо управляться до того, как березовый лист станет больше копеечной монеты. Но ведь раньше копейки-то были больше нынешних, – улыбнулся Павел. – А еще сами же чуваши говорят, что через два месяца после сева ячмень уже в солод просится.
– Смотри-ка, ты, оказывается, все народные приметы знаешь. – Лена тоже заулыбалась и только сейчас прямо, не отводя взгляда, посмотрела на Павла.
– Нам, хлебопашцам, и надо знать. Это ты вот стала большим начальником… Я тебя даже поздравить забыл.
– Сам же меня из Сявалкасов выпроводил, – засмущалась Лена. – Сказал бы слово, и я бы тут осталась.
– Так бы и осталась?
– Так бы и осталась, – как эхо повторила Лена.
– Тогда, значит, я олух царя небесного.
– Самокритично! Люблю самокритичных людей, – все так же улыбаясь, сказала Лена и зачем-то повторила: – Люблю.
А Павел слушал это «люблю», и у него все внутри пело и ликовало, хотя, казалось бы, чему особенно радоваться, ведь Лена говорила всего лишь про свою любовь к самокритике… Теперь ему казалось непонятным, как это он мог терзаться какими-то сомнениями, верить злым наветам Марьи и оправдываться перед самим собой тем, что он еще мало знает Лену. Сейчас все это представлялось каким-то дурным сном. Вот она, Лена, стояла перед ним, улыбалась и, глядя своими ясными глазами в его глаза, говорила: «Так бы и осталась… Люблю» – и чего еще надо было знать, чего еще ему хотелось знать? И вообще, что это такое: знать человека? Знать в тонкостях его биографию или знать самую его главную суть?..
– Надолго в наши Сявалкасы? – нарочно нажимая на слово «наши», спросил Павел.
– Приехала я… в наши Сявалкасы, – поняла намек Павла Лена, – на целых два дня – на субботу и воскресенье.
– Значит, нынче вечером увидимся.
– Но ведь тебе небось некогда, – как и Павел минуту назад, с подковыркой сказала Лена. – Сев-то еще, сам говоришь, не кончили.
– А мы по такому случаю – по случаю прибытия секретаря райкома комсомола – завершим его досрочно, – принял шутку Павел.
– Шутки шутками, а мне бы надо найти Володю.
– Ну, это не так сложно. Вон он со своим помощником Василием Тимофеевичем, заканчивают кукурузу, если уже не закончили.
– Что за Василий Тимофеевич? – спросила Лена. – Что-то не помню такого.
– Вообще-то ты его должна знать. В Сявалкасах сей молодец известен еще под именем Васи Гайкина.
Лена громко расхохоталась. Павел вспомнил, как при первой их встрече она похвалялась любовными письмами Васи к ней. Вспомнила ли она сейчас тот вечер? Должно быть, тоже вспомнила, потому что перестала смеяться, чуть-чуть смутилась и, не зная что сказать, спросила первое попавшееся:
– И как он работает?
– Работает так, что через большое ли, малое ли время прославленного кукурузовода Владимира Баранова может заткнуть за пояс, – нарочно поднял Васю в глазах Лены Павел.
Они дошли до края клеверного поля и выбрались на дорогу, ведущую к Цивильским поймам.
– Хочется мне, Павел, Санькину с Анной свадьбу сыграть по-комсомольски, – перевела разговор Лена.
– Играли у нас такие свадьбы на целине.
– Ну, и как?
– Да вот видишь, приехал оттуда неженатым – значит, не очень понравилось, – усмехнулся Павел. – Проходило это обычно в клубе, молодоженов поздравляло начальство, а потом им вручались ключи от новой квартиры, подарки от дирекции совхоза, от профкома. Наш председатель месткома, родом с Украины, был веселым человеком. Он не очень-то ломал голову над тем, чтобы как-то разнообразить подарки. Дарил он каждый раз одно и то же – койку. И говорил при этом: «Коль мной подарен спальный станок, так пусть через год у вас будет дочка или сынок…» А в Сявалкасах как ты мыслишь все это делать? Квартира не нужна, у Саньки, слава богу, свой дом. Да и потом… – Павел сделал паузу и закончил:
– А потом, чем плоха наша чувашская свадьба?
– Чувашскую свадьбу в Сявалкасах я уже раза три видела. Уж больно она многолюдна, и многие, совсем посторонние люди, приходят на нее из-за корчамы, поскольку подносят всем без выбору. А как бы сделать свадьбу без пьянки, разве что с шампанским для молодоженов?
– Я сам хоть и не большой охотник до выпивки, а все равно знак равенства между весельем и пьянкой ставить бы не стал. Свинья, как захочет, грязи всегда найдет: кто хочет напиться – напьется. А если одно шампанское, да еще и не для всех, а только для молодых – это же голубая мечта, маниловщина. Все будет: поздравления, всякие слова, не так уж трудно организовать и какие-то подарки. Все будет чин чином. Не будет главного, ради чего свадьба делается, – веселья. С пьянкой, милая Лена, бороться надо не на свадьбах. А то было бы слишком просто: на свадьбе пить одно шампанское, а при рождении человека и вовсе молоко или минеральную воду…
– Ты уж очень сердито.
Лена замолчала, то ли обиделась, то ли о чем своем задумалась.
А Павел на минуту представил себя и Лену в сявалкасинском клубе, представил, как Трофим Матвеевич поздравляет их с законным браком, говорит еще какие-то слова. Из райкома комсомола тоже кто-то выступает и тоже говорит, в сущности, те же слова. А на столах стоит лимонад, и только перед молодоженами бутылка шампанского… Празднично, торжественно и… скучно, неинтересно.
А рядом с клубом, в каком-то крестьянском доме, в это же самое время играется старинная чувашская свадьба. Там речей никто не говорит. Там угощаются, веселятся, поют. И поют не какого-нибудь комсомольского «Черного кота», а прекрасные народные песни-причеты. Где еще, как не на свадьбе, услышишь теперь чувашский пузырь? А где еще услышишь барабан? А как складно, как интересно ведет застолье дружка!.. Еще когда только свадебный поезд приезжает за невестой – сколько всяких песен поется.
Салам алик! Привет хозяевам!
Привечаете ли вы нас?
Если вы рады, нам – мы три шага вперед,
Если не рады нам – мы три шага назад.
Ехали мы к вам между небом и землей,
Одолели дремучий лес в шестьдесят верст,
Проехали степью семьдесят верст…
Еще в детстве слышал Павел эту песню-приговорку, а ее слова и по сей день памятны… Вся шумная, празднично разодетая толпа затихла, и все слушают иносказательный рассказ о том, как они ехали по лесной дороге, проторенной лосем, как ехали степью и увидели озеро, а посреди озера – столб золотой, а на том столбе орел сидит, и клюв у него золотой, когти серебряные, глаза, как жемчуга; крыльями машет, ногами пляшет, а серебряным клювом веселую музыку наигрывает. У орла в гнезде сорок яиц, сорок первое улыбается. И нас тоже сорок человек, а хотим, чтобы было сорок один… Споет ли кто эти песни на комсомольской свадьбе?!
– Не мешало бы нам все хорошее, интересное взять из старой чувашской свадьбы, – отвечая своим мыслям, говорит Павел.
– Оставить хорошее от пасхи, оставить хорошее от старой свадьбы, – в голосе Лены слышится насмешка.
– А и что такого? Зачем крайности? А то ведь у нас как? Новое – давай его сюда. Старое – вон, долой. И не глядим, что это за новое, лишь бы новое… Словом, что до меня, то я женился бы по-другому.
– А как? – Лена даже приостановилась.
– А вот так, – Павел притянул ее к себе и спросил: – Хочешь ли ты, Лена, стать моей женой?
Поддерживая игру, Лена ответила:
– Хочу.
И тогда Павел наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые губы.
Лена засмущалась, зарозовела и, тихонько освобождаясь от объятий Павла, сказала:
– Какой-то ты сегодня странный, Павел. Начали с одной свадьбы, а перешли на другую.
– Я просто хотел сказать, что рад твоему приезду.
– Уж очень иносказательно у тебя получается.
– Как на старой чувашской свадьбе. А я сейчас, как раз, ее вспоминал… Ну, вот мы и пришли.
3
Сявалкасы в цвету.
Первыми оделись в свой белопенный наряд черемухи, следом за ними дружно, вместе, зацвели вишни и яблони. Только-только начали опадать первые лепестки черемух – зацвела сирень. В садах стоит ровный мерный гул – деловито жужжат, перелетая с цветка на цветок, пчелы, осы, шмели. Воздух похож на только что созревшее пиво, из которого отцедили хмель; его аромат пьянит и будоражит кровь.
Теплые солнечные дни торопят сявалкасинцев с окончанием весенних работ. Закончив посадку картофеля в колхозе, все взялись за приусадебные участки; поглядишь с пригорка на село – кажется, что все его жители, от мала до велика, высыпали на свои огороды. Кто сажает картошку, кто помидоры, кто капусту.
Павел уже собрался уходить из правления, как зазвонил телефон.
– На этот раз мне повезло, – услышал он голос секретаря райкома. – Застать тебя не так-то просто.
– Что поделать, – ответил Павел. – Мое рабочее место не за канцелярским столом, а на поле.
– Что верно, то верно… А позвонил я вот что. Что вы там на ровном месте мост строите?
– Какой мост? – не понял Павел.
– Хорошее клеверное поле, говорят, распахиваете. Мирон Семенович сегодня специально приходил, чтобы информировать меня об этом. Газеты обрушились на травы, и вы, говорит, пошли по этому же пути. А надо ли? Пойменных лугов у нас мало, и тому же клеверу и люцерне еще придется низко кланяться.
Павел объяснил секретарю райкома, почему они распахали клеверное поле.
– Ну, если клевер погиб, то поступили правильно. А я звоню потому, что кое-где в районе перепахали и хорошие травяные поля. И сегодня по этому вопросу специально созывали бюро. Так что завтра-послезавтра получишь решение… Да, а как показал себя твой плуг? Я рассказывал про тебя секретарю обкома, и его тоже заинтересовал твой плуг. Обещал в самое близкое время приехать в район, тогда тебя навестим обязательно.
Павел сказал, что на Вил Зэре уже начинают появляться всходы. Трудно предсказать, как и что будет дальше, но всходы добрые, можно надеяться и на добрый урожай.
– А как с партийной работой? Большая ваша беда: не растут в Сявалкасах наши ряды. При Виссарионе Марковиче за два года организация ваша не прибавилась ни на одного человека.
– Будем расти, Василий Иванович. Уже двое подали заявления. Вот только у одного из них, у Баранова, закавыка с выговором.
– Знаю я этот выговор. Баранов – парень достойный, так что пусть готовится… Ну, а пока до свиданья. Скоро увидимся.
Весь день Павел опять провел в поле.
II опять около Осиновой рощи настигла его Марья на своем черном мотоцикле.
Марью не узнать. Она осунулась, щеки запали, а под глазами появились синяки. Губы стали еще тоньше, словно бы высохли на ветру и солнце.
– Вот мы и чужие, – сказала она, сходя с мотоцикла. – Все эти ночи я ждала тебя… Не думала, что ты такой холодный, такой бездушный человек.
И говорила Марья каким-то безразличным, тусклым голосом, словно речь шла не о ней самой, а о ком-то другом.
– Но я же сказал, что не приду, – ответил Павел.
– Смотри-ка, какой принципиальный! – Марья криво усмехнулась и закусила губу. – Вот и вижу, и понимаю, что бездушный ты, Павел, а все равно забыть никак не могу… Вон, видишь, по Цивилю белый черемушник? Сколько раз бессонными ночами виделся мне этот черемушник, виделось, как мы с тобой сидим на берегу Цивиля. Вытянулась бы на траве, положила голову к тебе на колени и глядела бы в твои глаза. Глядела хоть час, хоть два…
Марья помолчала, опять поглядела на белые берега реки.
– Не знала я, что такое любовь. Думала, только в книжках пишут про нее. Не знала… И счастья не видела до тебя, и любви…
У Павла дрогнуло сердце, ему стало жалко Марью. Захотелось сказать ей какие-то теплые, ласковые слова. Но он поборол эту минутную слабость.
– Мы должны слушаться не только сердца, но и рассудка.
– Старая песня! – махнула рукой Марья. – Садись, хоть сейчас съездим в черемушник. Хоть на пять минут.
Какую-то секунду Павел колебался: а и в самом деле, не съездить ли? Просто так. Но он опять тут же взял себя в руки.
– Времени нет, Марья. Трактористам, вон, надо выписать трудодни за месяц. Дома тоже всяких дел много: весна. Люди уже кончают сажать картошку, а у меня еще и семян нет.
– Хоть сегодня ночью в последний, самый последний раз приди. Завтра-послезавтра вернется Трофим… Эх, Павел, – она вплотную подошла к нему, заглянула ему в глаза. – Хочется прямо вот сейчас расцеловать тебя.
– Нашла место. Здесь и степь видит, и лес слышит.
– А мне-то какое до этого дело! Ты поскучай, потоскуй, как я, тогда и на базаре готов будешь целоваться… Так сегодня, значит, придешь?
– Не обнадеживаю, Марья, – ответил Павел, и ему самому этот неопределенный ответ не понравился.
Марья села на мотоцикл, запустила мотор и тронулась. Потом, как бы что передумав или решив про себя, сбавила газ и остановилась.
– Садись, занятой человек. До дому довезу. Все каких-то полчаса тебе сэкономлю. Да и сама еще разок на тебя погляжу.
– Ну, что ж, как говорится, поехали, чем пешком идти, – согласился Павел.
– Только крепче держись за меня, – как-то значительно, а может быть, даже зловеще, сказала Марья. А может, это Павлу только показалось.
Марья дала газ, и мотоцикл с места же полетел во весь опор. Скоро полевая тропка, по которой они ехали, вышла на дорогу, и Марья еще прибавила газу. Павел через плечо смотрел на показания спидометра: пятьдесят, семьдесят, девяносто, сто… В ушах свистел ветер, и временами кажется, что не мотоцикл, а поля с той и другой стороны дороги со страшной скоростью летят нм навстречу. Кончик Марьиного платка прилип к шее Павла, выбившиеся из косы волосы щекочут подбородок. А от Марьиной косы пахнет молоком и цветущей черемухой.
Вот уже показалась и околица, а Марья и не думает убирать газ, похоже, ей хочется даже еще прибавить. Смутное предчувствие мгновенно охватило Павла. Он еще крепче обнял Марью, придвинулся всем корпусом к ней и правой ногой нащупал тормозную педаль. Пронзительно взвизгнул тормоз, от резкой остановки мотоцикл качнулся в ту сторону, в другую и замер на месте. Передним колесом машина стукнулась о ворота околицы. Веревка, которой они были завязаны, оборвалась, и ворота со скрипом приоткрылись.
Павел спрыгнул на землю. Только теперь он уже окончательно понял злой умысел Марьи. А она все так же прямо продолжала сидеть на мотоцикле и глядела куда-то мимо Павла. Лицо ее было бледным, из глаз, то ли от ветра, то ли еще от чего, текут слезы, оставляя следы на припудренных щеках, а губы сжаты плотно так, что на их месте осталась только тоненькая полоска.
– Надоело жить? Дура же ты, Марья, – от пережитого волнения Павел еще не мог прийти в себя и не знал, что говорить.
– Зато твоя метиска умна! – зло отрезала Марья и, обернувшись к Павлу, так же зло, сквозь зубы, крикнула: – Открывай! Чего глядишь как на невидаль!
Павел распахнул ворота. Затрещал мотор, и, вздымая пыль, мотоцикл понесся вниз по улице.
4
На станции Трофима Матвеевича встретил шофер на «газике». Не мешкая, не задерживаясь в райцентре, он поехал прямо в Сявалкасы.
Настроение у него было отличное. И эта поездка удалась на славу. Не сегодня-завтра начнут прибывать в адрес «Сявала» контейнеры с кровельным железом. А всего колхоз получит железа в три раза больше, чем получает по фондам весь район. Половину он оставит в колхозе, а половину сбудет по двойной цене. Купят да еще и спасибо скажут. Все строятся, есть на что строиться, а где железо достанешь?.. Ну, и он тоже перед своими уральскими друзьями в долгу, конечно, не останется. Осенью он отправит вагончика два яблок. А уральцы знают чувашские яблоки, они куда лучше южных – ароматны, сочны, вкусны. Отправит вагона два колхозной капусты. Пусть кушает на здоровье рабочий класс да поминает добром чувашских крестьян.
В бледном, уже по-летнему выгоревшем небе пылает яркое солнце.
Сухо, знойно. Машина оставляет за собой длинный шлейф беловатой пыли, и когда приходится притормаживать на ухабах, пыльное облако настигает машину, проникает внутрь.
Начались поля соседнего с Сявалкасами колхоза. И даже не вылезая из машины, видит Трофим Матвеевич, что поля обработаны плохо и засеяны тоже кое-как, среди неровных всходов тут и там видны похожие иа балалайки просевы.
– Дождя не было? – спрашивает он у шофера. Вообще-то можно было не спрашивать: и так хорошо видно, вон какая пылища. Спрашивает Трофим Матвеевич с тайной надеждой: здесь-то не было, а может, на сявалкасинские поля опускался?
– Нет, – отвечает шофер.
И теперь уже до самой границы полей «Сявала» его мучают опасения: а что, если так же некачественно обработаны и они и что всходы на них тоже жидкие, неровные? И ведь хорошо знает Трофим Матвеевич, что это не так, всходов, правда, он еще не видел, но обрабатывались-то поля на его глазах, обрабатывались хорошо, а все равно червячок сомнения точит его сердце.
Буйно зазеленевшая Салука осталась позади. И первым полем, какое увидел Трофим Матвеевич, было поле Вил Зэр. Когда последний раз он был на нем, поле было еще все черным. Теперь оно нежно зеленело. Дружные всходы шли ровными рядами от дороги и до самой опушки леса.
Картофельное поле пока все серое, до всходов еще далеко. А там? Клевера? Да, да, так я их и не удосужился поглядеть, а Кадышев говорил, что сгнили. Чем засеяли? Всходов тоже нет, лишь видны следы катков.
А вот и Цивильская пойма. Ого! Вон с того конца, похоже, уже появляются зеленые росточки. А какие точные квадраты! Какие ровные линии! Молодец этот Баранов! Это поле можно показывать хоть секретарю обкома, хоть любому гостю из Москвы.
Трофиму Матвеевичу вспомнился их спор-уговор с Володей: вырастет или не вырастет кукуруза на зерно. Что ж, если лето будет не холодным, считай, что обойдет его, шельмец.
Председатель попросил остановить машину у Цивиля. Легко выпрыгнул на траву, подошел к крутому в этом месте, обрывистому берегу. Прямо из-под ног у него вылетела стайка стрижей. Э, да сколько их тут' На том берегу, на обрывах, виднеются черные дыры их гнездовий… Полезная птица. В других колхозах только и разговору, что о каких-то шведских мухах, проволочниках, а в Сявалкасах о них и помину пет… Да и польза пользой, а еще и хорошо летними вечерами глядеть, как они черными пулями проносятся над сельской улицей, то чуть не задевая траву, то взмывая высоко в небо.
Цивиль заметно обмелел. Местами уже обнажилось его золотистое песчаное дно. Вон, лениво поводя своими серебряными боками, идет против течения косячок пескарей. За ним, метрах в пяти, с той же скоростью двигается второй…
Грустью повеяло на Трофима Матвеевича от присмиревшей реки. Ему куда больше по душе был Цивиль шумный, буйный, в пору своего могучего разлива, когда он ломает лед и выворачивает с корнем деревья. Трофим Матвеевич считал, что и в его характере было что-то от реки в пору половодья. Не сидится ему, не лежится, не живется спокойно. Все время в делах, в заботах и хлопотах. И не так-то много времени прошло, как стал он председателем, а «Сявал» уж не узнать, «Сявал» идет в гору, богатеет. И теперь уж недалек тот день, когда «Сявал» затмит своей славой те «маяки», которые уж очень долго светят. Будут в колхозе добротные скотные дворы, будут у колхозников новые просторные дома. И электричество будет назло этим «маякам», хоть и прошагали мимо Сявалкасов столбы высоковольтной линии…
Еще бы скорей разбогател «Сявал», если бы побольше дохода давали вот эти поля. А они пока и урожай дают невеликий, а и то, что дают, потом за полнены приходится сдавать. Сдаешь хлеб, картошку, мясо, молоко, и ото всего этого дохода не больше, а бывает, что и меньше, чем от какого-нибудь поля конопли или хмеля. Хмель да конопля только и выручают. И если не торговать той же картошкой, луком, чесноком – много ли тогда сможешь выдать на трудодень колхознику?..
Все чаще и чаще в последнее время возвращается к этой мысли Трофим Матвеевич, и каждый раз ему кажется вопиющей несправедливостью, что богатые черноземные области, так называемые житницы, поставлены в неизмеримо лучшие условия, чем его республика с ее бедными почвами. Те богатеют от земли и в чести и славе, а здесь приходится изворачиваться, покупать-продавать, да тебя же еще, того гляди, торгашом или еще каким обидным словом обзовут…
Подъезжая к дому, Трофим Матвеевич удивился многолюдью, которое он увидел на приусадебном участке. «Да ведь это сажают картошку, – сообразил он. – Марье соседи помогают».
Оставив чемодан в сенях, Трофим Матвеевич не стал заходить в дом, а направился прямо в огород.
Навстречу ему шла Марья с пустым мешком. Жена заметно похудела, даже с лица сильно изменилась. Заметив мужа, она улыбнулась, но улыбка получилась какая-то вымученная.
– Приехал? – и прошла мимо Трофима Матвеевича в дом. Будто не неделю они не виделись, а несколько часов, будто не с Урала он приехал, а с колхозного поля.
Но не идти же за ней обратно. И, открыв широкие ворота, Трофим Матвеевич вышел на огород. Громко, чтобы все услышали, поздоровался. Ему тоже громко, вразнобой ответили.
Дело шло к концу. Марья принесла последние пол-мешка картошки. Трофим Матвеевич сам стал за плуг и раз, и два прошелся за ним по участку.
По окончании работы Марья вынесла в сад чайник пива, домашний сыр, вареные яйца и стала угощать работниц.
– А может, дать что покрепче? – спросил Трофим Матвеевич.
– Не надо, – ответили женщины. – До обеда еще огород остается.
– Подожди, Трофим, я тебе яичницу приготовлю, – вот только когда Марья почтила своим вниманием мужа. – Наверное, проголодался с дороги.
– Не стоит. Я тут вместе с вами немного подзакушу, – и Трофим Матвеевич сел за разостланную на траве скатерть со снедью.
А сразу же после обеденного перерыва он идет на фермы и только где-то под вечер появляется в правлении колхоза.
В сенях Трофима Матвеевича встречает Петр Хабус. Здороваясь, кладовщик заискивающе улыбается и подчеркнуто услужливо уступает дорогу. Похоже, он специально ждал председателя, потому что спрашивает:
– К тебе можно, Трофим Матвеевич?
– Заходи.
– На семена много зерна ушло, – начинает докладывать Хабус. – До нового хлеба скотине не хватит. Может, Трофим Матвеевич, комбикормов раздобудешь? Уж кто-кто, а ты это можешь. Если бы не ты…
– Поищем, – сухо отвечает председатель. Ему и нравится и не нравится подобострастный, подхалимский тон Хабуса.
Без стука в кабинет заходит бухгалтер колхоза. Переживший всех послевоенных председателей бухгалтер знает себе цену, он важен, молчалив и деловит. Зайдя с картонной папкой под мышкой, он сунул председателю руку, затем папку, а на Петра Хабуса даже и не посмотрел, словно бы там, где сидел кладовщик, было пустое место.
– Надо подписать распоряжения.
Трофим Матвеевич подписывает одну за другой несколько бумаг, а потом поднимает на бухгалтера пристальный взгляд и спрашивает:
– А это еще что за счета?
– Сначала я хотел уточнить, – не отвечает ему, а сам спрашивает бухгалтер. – Вы лимитированный чек полностью использовали?
– До копейки, и даже свои прихватил.
– А это, – он кивает на счета, – семь тысяч за приобретенную технику. Эти четыреста – за вызов передвижных мастерских, а эти четыреста восемьдесят – за элитный ячмень. А на счету колхоза – ровно восемьдесят рублей. Итого, – суммировал бухгалтер, – мы должны почти четырнадцать тысяч.
Трофим Матвеевич как-то сразу съежился, сгорбился, как от удара, опять взял в руки счета, долго вертел их и так и этак, а потом, будто виноват был в тратах не кто другой, а именно бухгалтер, резко спросил:
– Зачем эти два тракторных культиватора? Зачем эти элитные семена? Мы что, помещики?
– То и другое приобрел Кадышев. Но вы ведь сами оставили его за себя. Я думал, что все это делалось с вашего согласия.
– Не было бы вас еще неделю, он бы все хозяйство разорил, – подал свой угодливый голос Петр Хабус.
– Так, – Трофим Матвеевич сжал руки в кулаки и положил их на стол. – А коней отправили на мясокомбинат?
– Нет. Бригадиры получили наряд усиленно пасти, откормить, а потом только сдать.
– А где Кадышев?
– В райкоме. Их вызвали на семинар.
И Петр Хабус и бухгалтер видят, как меняется в лице председатель, как начинают у него дрожать пальцы рук, которые он было разжал, а теперь вот, заметив дрожь, опять сжимает в кулаки.
– Иди! – коротко бросает он бухгалтеру.
Бухгалтер уходит, а кладовщик сочувственно смотрит на председателя, и видно, что ему очень хочется, чтобы председатель заметил и оценил это сочувствие. И разве по этому, собачьи преданному, сочувствующему взгляду можно понять, что Хабус думает сейчас совсем о другом? Л он думает, что настал наконец час нанести удар этой проклятущей змее Марье, которая столько времени держала его в страхе. Настал час заодно нанести удар и честнюге, праведнику Павлу, который еще только-только научился подтирать сопли, а уже норовит сам всех поучать, всем читает мораль.
Хабус встает со своего стула, идет к двери, приоткрыв ее, глядит в коридор, – мол, кто не подслушивает ли? – снова возвращается на место и тихо доверительно говорит:
– Дорог ты мне, Трофим Матвеевич, вот как дорог, – и он трижды хлопает себя ладонью по левой стороне груди. – Ценнее и умнее тебя ни в родне, ни во всем селе у меня нет. Скажешь: иди в огонь – пойду за тебя, Трофим Матвеевич… Н вот что я тебе хочу сказать…
Хабус делает вид, что колеблется, раздумывает, говорить или не говорить, и, выждав томительную паузу, решается:
– Добрая молва на черепахе ползет, а худая на ургамахе1 скачет. Может, и сам знаешь, если все Сявалкасы знают, что покуда ты, не зная ни сна, ни отдыха, ходишь и ездишь по белу свету, думая, как бы и что сделать для колхоза, твоя-то змея на твоей постели… – Хабус опять выдержал точно рассчитанную паузу и закончил: – Кадышева грела.
Точно рассчитал и точно нанес удар Петр Хабус. И не только по Марье и Павлу. Хоть вроде бы и рикошетом, но с неменьшей силой удар пришелся н по Трофиму Матвеевичу. Зоркие глаза кладовщика видят, как разом весь обмяк председатель и как лицо его побагровело.
– И народ поговаривает, Трофим Матвеевич, что на отчетно-выборном собрании тебя сметут веником и поставят Кадышева.
Петр Хабус думал, что этим он окончательно доконает председателя. Но тот вдруг подобрался, вскочил на ноги и схватил кладовщика за грудь:
– Это правда?
– А зачем мне врать, – выдерживая взгляд председательских буравчиков, ответил Хабус. Но ответил нетвердо, голос у него дрогнул с перепугу. Все же он, пожалуй, перегнул немного.
Трофим Матвеевич опять сел в свое кресло, опять ссутулился и обхватил голову руками.
Хабус понял, что он, сделав свое дело, теперь может и уйти от греха подальше. И, поднявшись со стула, кладовщик тихонько направился к двери.
– Сволочь! – услышал он за своей спиной свистящий шепот председателя. Но ругательное слово это, он, конечно, не принял на свой счет – с какой стати? – это Трофим Матвеевич, должно быть, честил Марью или Кадышева.
Потом сявалкасинцы видели, как председатель шел по улице, шел, никого не замечая и пошатываясь, как пьяный. А соседи слышали, как вечером дома он скандалил, грозился избить жену, и та убежала ночевать к куме Нине.
