Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
7
Ночь опустилась на землю; голубая бездна зажглась мириадами звезд и отразилась в стеклянной глади пруда. Задумчиво глядятся в воду обступившие пруд огромные ветлы. А вот из-за них показалась половинка лупы и тоже, вместе с звездами, загляделась на свое отражение.
Слышно в ночи, как там и сям журчат последние ручьи, журчат мерно, монотонно, и от этого ночная тишина кажется еще гуще, еще плотнее.
Павел с Леной сидят на скамье, перед домом Лены, глядят на мигающие в глубине пруда звезды, на белое пятно луны и, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину, говорят вполголоса. И каждый раз, когда один что-то скажет и тут же почувствует, что другой его понял, – каждый раз пальцы рук сами сплетаются в легком пожатье и сердце сладко-сладко замирает.
– Ты замечаешь, как нас меняет весна, – тихо говорит Лена. – Каждый раз будто рождаешься заново. И какая-то легкость во всем теле… Вот расстанемся, ляжешь, да еще долго не уснешь, а только уснешь – уже и вставать надо, а все равно чувствуешь себя так, будто полсуток спала… И работается легко… А у тебя?
– Что, у меня? – не сразу понимает Павел. Он и слушает и не слушает Лену. Да и в словах ли дело?!
– У тебя весной так же?
– Так же…
Разве в словах дело?! Он держит руку Лены в своей руке, чувствует плечом ее плечо, ему больше ничего не надо. И он готов поддакнуть всему, о чем бы Лена его ни спросила. Потому что он уверен: они сейчас думают одинаково. Они могут думать о разном: один вспомнит одно, другой – другое. Но все равно им легко понимать друг друга, потому что сейчас, сию минуту они и думают и чувствуют одинаково, они настроены на одну волну.
Послышалось чавканье, а вскоре и показался идущий серединой улицы человек. Он что-то мурлычет себе иод нос, громче, громче и в конце концов запевает:
Неразлучны с нами поле и плуг,
Незабвенны для нас отец и мать…
Никогда не расстанемся с пашней и плугом,
Не забудем вовек ни отца, ни мать…
По густому басу припозднившегося певца любой сявалкасинец сразу же узнал бы в нем Андрея Ивановича, Санькиного отца. Должно быть, где-то засиделся мужик, недаром же говорится, что скамья пива – широка, а в гостях не договорил, не допел – вот сейчас и решил потешить душу. Оно, конечно, поздновато, соседи давно спят, но не беда, если он кого и разбудит: пусть знают, что Андрей Иванович воздал должное Большому дню и в добром здравии возвращается домой. И пусть на него никто не будет в обиде.
Дорогая родня,
Дорогие друзья и соседи,
Будем пить, веселиться
И жить в дружбе до самой смерти…
– Песня-то старинная, пасхальная, – говорит Павел, – а ведь, смотри-ка, не устарела. Чего плохого жить в дружбе до самой смерти?
Он молчит некоторое время, слушая допевающего песню Андрея Ивановича, а потом опять заговаривает:
– А еще вот я о чем уже не первый раз думаю. Не все плохо в этих самых старых обычаях. Как-то мы не умеем отделить религиозное от народного… Вот Андрей Иванович идет из застолья, в котором поминали предков. И что ж тут плохого, что тут религиозного – хранить память о своих отцах и дедах?! В городах, вон, зайди на кладбище – могилы в цветах, чуть не на каждой мраморная плита или какой другой памятник. А почему бы и нам свое не привести в порядок: огородить, насадить деревьев и…
– И получишь за это строгий выговор, – договорила за Павла Лена.
– Тоже верно, – улыбнувшись, согласился Павел. – Поди втолкуй тому же Александру Петровичу Завьялову, что это нужно не столько мертвым – им-то вообще ничего не нужно! – сколь нам, живым. Пусть каждый знает, что память о нем не уходит вместе с ним в могилу…
– Ну, а за это – за пропаганду чуждых нам идеалистических теорий – строгий выговор, да еще и с предупреждением!
Может, зря он завел этот разговор. Вон Лена – что значит легкий характер у человека – даже о серьезных вещах умеет говорить с улыбкой. У него так не получается… Да еще этот Андрей Иванович со своими песнями. Сидели они с Леной, глядели на звезды в пруду, и так-то хорошо было, такие легкие мысли шли. А вот теперь…
– Ты не бойся, Павел, я твой секрет никому не открою, – тихо, почти шепотом проговорила Лена, должно быть, думая о чем-то своем.
– Какой еще секрет? – насторожился Павел.
– Ну… с Марьей… Но и то, что я тебе сейчас скажу, ты тоже никому не говори.
Павла бросило в жар: уж не собирается ли Лена за его откровенность отплатить той же самой монетой и рассказать об очередном неудачливом, – а может, и удачливом, как знать! – воздыхателе?
– Ладно, не скажу, – через силу выдавил Павел.
– Сегодня меня вызывали в райком…
– Ну и…
– Куда ты торопишься? – обиженно нахмурила бровки Лена. – Опять хотят забрать к себе, в райком.
– Ну и прекрасно, – облегченно вздохнул Павел. «Придумает тоже: секрет!.. Аж жарко стало…»
– Не так уж и прекрасно, – Лена опять почему-то обиделась. – Я уже привыкла к Сявалкасам, ко мне здесь хорошо относятся. И вообще…
– Ну, в Сявалкасы вернуться никогда не поздно.
– Я вижу, ты меня не чаешь выпроводить отсюда.
– При чем тут выпроводить? Предлагают работу – зачем отказываться? Я привык так: куда посылают – туда и иду.
– Ну и глупо. А если работа не нравится? Если она тебе не по душе? Все равно пойдешь?
– Пойду. И временами мне даже кажется, что нет такой работы, с которой бы я не справился.
– Смотри-ка, как ты скромно о себе думаешь! – усмехнулась Лена. – А великий философ Гегель говорил, что счастье мужчины заключается в том, чтобы иметь хорошую жену и любимую работу. Заметь: не работу вообще, а любимую работу… И если я люблю ребятишек…
– В райцентре детей побольше, чем в Сявалкасах. К тому же в Сявалкасы ты приехала из-за Саньки. Хотела доказать ему, что ты не хуже деревенских.
– Да. Но я об этом ни разу не пожалела.
– Ну и там жалеть не будешь, тем более работа тебе знакомая. И Александра Петровича Завьялова тоже знаешь хорошо… Надеюсь, ты не отказалась?
– Еще нет. Просила подождать, чтобы все обдумать. А еще… еще…
– Ну что еще? – опять поторопил Лену Павел.
– А еще я хотела обязательно с тобой посоветоваться. – Лена опять переходит почти на шепот, и опять Павел слышит обиженные нотки в ее тихом голосе. – И я от тебя ожидала… совсем другого… совсем другого совета.
И только теперь до него дошло: Лена спрашивает у него не столько совета, сколько ответа. Ведь Лена, хоть и намеками, не прямо, но призналась ему в своих чувствах, а он, как последний дурак, советует ехать ей в район, выпроваживает из Сявалкасов. Хорошенький совет, ничего не скажешь. Лена ждет от него решения, большого, важного решения, а он болтает о том, что может справиться с любой работой, и рассказывает, что в райцентре ребятишек-школьников больше, чем в Сявалкасах. Молодец, ну прямо молодец!..
– Чем больше взрослеешь, тем самокритичнее начинаешь относиться к себе, – раздумчиво, будто сама с собой, говорит Лена. – Проработала я год вожатой, взяли в школьный отдел райкома комсомола, а еще через полгода и вторым секретарем выбрали. И все это я принимала как должное и как-то не очень задумывалась, а хорошо ли справляюсь со своей работой. Теперь задумываюсь…
Павел и слушал и не слушал Лену. Он думал о том, что решение, которого ждет Лена, он должен принять не через месяц, даже не завтра, а сегодня, сейчас. И, может, не обязательно громогласно заявлять о своем решении, ведь у нас вообще не принято говорить о любви словами. Разве дело в словах?..
И Павел легонько притянул Лену к себе и поцеловал.
Если встать дружно…
1
Звенит, звенит серебряным колокольчиком весенняя птица жаворонок. Заслонившись ладонью от солнца, Павел глядит в небесную синеву и не сразу находит маленькую точку. Вот она становится больше, больше, жаворонок по невидимым ступеням опускается на землю и, немного не долетев до нее, снова взмывает вверх, туда, к солнцу. И ни на минуту не смолкает его радостная, ликующая песня, его гимн солнцу и весне. Не для того ли и родилась эта неприметная серенькая пичужка, чтобы оживлять только-только проснувшиеся весенние поля, чтобы радовать своей песней сердце хлебопашца?!
Павел глядит на черные поля, и мысль его быстрокрылым жаворонком летит вперед, и уже видятся ему эти поля покрытыми созревающим хлебом. Тяжело качаются на ветру наливные колосья, поле ходит волнами, и эти желтые волны идут далеко-далеко, до самого горизонта…
На просохших буграх уже боронуют на лошадях озимые, готовят под ранний сев зябь. И Павлу кажется, что земля уже достаточно просохла и для того, чтобы пустить тракторы, Павлу не терпится испытать в работе свой плуг.
И нынче, взяв его на крюк своего заново отремонтированного трактора, Павел выехал в поле.
Для пробы он выбрал поле на опушке Салуки. Зовется это поле издавна Вил Зэр – Мертвой землей. Чего только ни пробовали на нем сеять: и рожь, и овес, и ячмень – хорошо, если собирали семена. Потому-то поле и окрестили таким мрачным именем, потому оно постепенно пришло в полное запустение. По весне на Вил Зэре в изобилии рос хвощ да сурепка, но и они скоро выгорали под солнцем, поле принимало серожелтую безжизненную окраску и оставалось таким до самой осени.
На зябь трактором бы, наверное, еще не въехать – сыро. Целина Вил Зэра должна была выдержать и трактор и тяжелый плуг.
Не одному Павлу не терпелось испытать этот тяжелый, неуклюжий на вид плуг. Как-никак, и Петру со своим помощником Васей Гайкиным пришлось немало потрудиться над ним, и Володя помогал. Даже свояки Гришка и Элекси не выдержали и тоже прямиком через поля и овраги притопали к лесу.
Павел въехал на ближний конец Вил Зэра и остановил трактор.
– Давай сразу, чего стал? – торопит сидящий рядом с ним в кабине Володя.
У Павла и самого аж дрожат руки от нетерпения, но он все же заставляет себя зря не суетиться, не показывать свое возрастающее волнение. Он спрыгивает с трактора на землю, идет к плугу, опускает рычаги.
Вася Гайкин торопливо плюет через левое плечо на плуг.
– Только бы не сглазить! Только бы не сглазить!..
– Пошел ты, сопливый колдун, – легонько толкает его Петр. – А то еще наколдуешь не то, что надо.
Из кабины выскакивает потерявший терпение Володя.
– Ну, что вы охаживаете его, как верблюда. Пошел, Павел! Пошел! А что надо, я на ходу подрегулирую.
Все тем же неторопливым шагом Павел идет к трактору, поднимается по тракам в кабину, прибавляет газ. Взревел мотор, из выхлопной трубы, как из орудийного ствола, вылетела шапка беловатого дыма, трактор плавно тронулся, и так же плавно плуг почти по самую раму потонул в земле. Павел уже не смотрит вперед – какое значение имеет, прямой ли будет борозда? – он смотрит, не отрываясь, на плуг – важно, чтобы борозда была глубокой. Плуг все так же ровно врезался в землю, поднимал ее по своим отвалам и снова обрушивал в борозду… Сладкая минута! Минута, о которой он уже вот столько времени мечтал, как о чем-то далеком, почти несбыточном. Павел останавливает трактор, в один прыжок соскакивает на землю и орет во все горло:
– Ура! Плуг работает! Ур-р-ра! – он подхватывает подвернувшегося Васю Гайкина, вскидывает вверх, ловит и опять подкидывает в голубое небо.
Трактористы меж тем сгрудились в борозде, разгребают прямо руками землю и видят, что там, где прошел плуг, глубинная «материнская» почва перемешана с жидким подзолом и редкой растительностью.
– Чего орешь! Рано! – Володя встает с колен, отряхивает с рук землю. – Не работает твой плуг. Весь подзол вниз не уходит…
Павел огорошен словами Володи, ему не хочется верить своим глазам. Ему хочется думать, что так получается просто потому, что плуг шел на малой скорости и что он еще недостаточно хорошо отрегулирован.
И Павел снова трогает трактор, прибавляя газ до отказа, и проезжает около сотни метров.
Да, Володя прав! Весь подзол вннз не уходит. Значит, чего-то он не учел, что-то сделал не так, как надо.
Володя огорчен едва ли не больше самого Павла. С хмурым огорчением скребет в затылке кузнец Петр. Его помощник Вася, видимо, не совсем понимает, что этак расстроило старших: плуг работает – чего еще надо?!
А Гришка и Элекси поглядели-поглядели на глубокую борозду и пошли в село. Видно было, что они не поверили в новый плуг, что все это показалось им не больше, как ребячьей забавой. Чего уж там, если бог сотворил эту землю бесплодной – может ли ей что-то прибавить какой-то плуг, пусть даже он и трехслойный?! И уж если ученые люди пока еще ничего не могут придумать – где тут придумать Павлу…
До позднего вечера провозились друзья над своим неудавшимся детищем. Васе пришлось сбегать в кузницу за паяльной лампой и кувалдой, чтобы можно было положе выгнуть лемеха второго слоя. После этого подзола в верхнем слое стало еще меньше, но весь он все же не уходил.
– Да ты не горюй, Паша, – утешал его Володя. – Смешается он с глиной – и все будет хорошо.
– Нет, Володя, теперь попробуем посильнее, покруче загнуть нижние лемеха.
– Темнеет, нынче не успеть. А попробовать можно…
На другой день они с восходом солнца уже были в поле. Что-то переделали, что-то переставили по-другому, и плуг пошел еще лучше. Подзола в верхнем слое оставалось уже и совсем малость. А может, еще и то имело значение, что почва за день – весенний день, он что год, – подсохла и при пахоте лучше рассыпалась. Жаль, Павел не захватил с собой на пробный выезд бороны, а то можно бы начинать работу уже по-настоящему. И остальным тракторам нынче можно выезжать на поле: земля поспела.
Только ушли кузнецы с Володей, на поле, со стороны Салуки, заявился Трофим Матвеевич верхом на сером жеребце.
Подъехал к трактору, около которого копался Павел, слез с лошади и критически оглядел пашню.
– Ну и что ты тут наделал? Да выпусти свиней – они лучше нароют. Так и не могу уразуметь, что тебе дался этот плуг? Зачем?.. Ну, землю ты бросовую для своих опытов выбрал – это хорошо. Все равно на ней даже путной травы не растет. Но ведь самый сильный трактор на приколе держишь вместо того, чтобы ускорить сев… На вот, почитай районку: некоторые колхозы уже кончают сев, а мы еще не приступали.
Трофим Матвеевич вытащил из кармана плаща смятую газету, подал Павлу.
Павел и не читая знал, что газета пишет о южных колхозах района и равняться на них было бы просто глупо. Будто все дело в том, когда посеять, а не в том, что потом вырастет на поле!
– И из инспекции нынче уже трижды звонили: почему да почему до сих пор не сеете? – продолжал председатель. – Так надоели, что пришлось дать сводку, что сотню гектаров уже засеяли.
– Но ведь еще и не начинали, еще только боронуем да культивируем! – удивленно воскликнул Павел.
– Это не имеет значения, – спокойно ответил Трофим Матвеевич. – Не сегодня, так завтра все равно же засеем, а они пусть потешат свою душу… – Еще раз поглядел на громоздкий плуг, на прицеп трактора и вдруг резко, с криком обрушился на Павла: – Чем копошиться тут – прицепил бы четыре сеялки, и, глядишь, завтра к вечеру та сотня гектаров и была бы готова!
– Нет уж, Трофим Матвеевич, это поле я распашу, – твердо, даже, пожалуй, с некоторой угрозой сказал Павел. – А сев завтра начнем само-собой.
Председатель изменился в лице, недобро прищурил на Павла глаза – вот-вот сейчас опять накричит, себя покажет – но нет, сдержался, только желваки на щеках ходуном заходили, да ременным поводом так хлыстнул себя по голенищу сапога, что на пыльном голенище след остался.
– Ладно. Только с трактором тебе все равно придется расстаться. Ты здесь торчишь, а другие невесть бог что делают. Кто за ними должен смотреть? Кто должен принимать у них работу и начислять оплату? Ты, бригадир. У меня самого нет времени за каждым глядеть, у меня и своих дел невпроворот… Кстати уж, завтра мне надо плыть да быть в леспромхозе. Большое, важное для колхоза дело. Леспромхоз-то – слышал небось? – переводят, вот и хочу ихние дома купить. Вот только бы где денег раздобыть побольше… Пробуду дня два, а может, и три, так что сам тут за всем следи…
«Вон он почему не раскричался, – подумал Павел. – А может, и струхнул. С такими людьми, если твердо разговаривать… Да, только так с ними и надо разговаривать».
– Главное, за качеством следи, – Трофим Матвеевич подвел коня к раме плуга, но потом – то ли низко ему показалось, то ли что, – передумал, повернул к трактору и сел верхом с гусеничной ленты.
– Как взойдут хлеба, качество будет налицо, – ответил Павел.
– Когда взойдут – уже будет поздно, – председатель легонько хлыстнул копя, и тот с места пошел легкой рысцой.
2
После телефонного звонка директора леспромхоза Трофим Матвеевич весь собрался, как пружина и, не отвлекаясь ни на какие мелочи, весь сосредоточился на одной мысли: как бы и где раздобыть побольше денег и как бы опередить соседей.
Он сразу же зашел в бухгалтерию. Мало! Мало на счету колхоза свободных денег, на них самое большее можно купить два дома. Может, снять со сберегательной книжки свои и вложить в это святое – ну, может, и не очень святое, по определенно выгодное – дело? Но когда он заговорил об этом с Марьей – та даже и дослушивать его не стала.
– Сними свою рубаху, отдай, а сам оставайся голышом.
Трофим Матвеевич пожалел, что деньги вкладывал не на свое имя: возьми вот теперь. Близок локоть, а не укусишь… Ох, эта Марья, с ней наперед надо держать ухо востро, а то при своих же деньгах наплачешься, и попробуй пойди, докажи, что это твои, тобой заработанные…
Но ничего, он все равно найдет нужные деньги!
Пружина продолжала раскручиваться. Мозг Трофима работал с небывалым напряжением. Ночью он и спал, наверное, не больше трех-четырех часов. Встал чем свет, чтобы не будить Марью, сам приготовил яичницу, поел и через каких-нибудь полчаса уже был в правлении.
А еще через полчаса в его кабинете были собраны все бригадиры вместе с парторгом и заведующим фермой Виктором Андреевичем.
– Вот что, мужики, – прямо, безо всяких вступлений, начал Трофим Матвеевич. – Вы не хуже меня знаете, что приближается праздник Первомая. А мы дали слово обкому продать до Первого мая дополнительно тридцать тонн мяса. Мясокомбинат вышел из ремонта и ждет продукцию. Откормленных свиней маловато, бычки низкой упитанности, так что придется отправить на мясокомбинат лошадей. Хотя бы немного, голов пятьдесят. По десять голов с каждой бригады…
Трофим Матвеевич говорил это, а сам уже мысленно подсчитывал, сколько получит денег за эти пятьдесят голов. Денег, которые сейчас очень нужны…
– Я что-то не понял, – первым заговорил Санька, – каких лошадей? В моей бригаде выбракованных нет, а годные к упряжке все боронуют.
«Ишь, артист, прикидывается, что не понял, – усмехнулся про себя Трофим Матвеевич. – Понял и даже очень хорошо, да послушаться председателя не хочешь».
Недавно поставленный бригадиром Федор Васильевич не стал хитрить, а прямо сказал:
– А огороды на чем будем пахать? На чем столбы для электричества привезем? Если я отдам десять голов – у меня, годных к упряжи, всего-то останется не больше семи-восьми…
– Хватит и этого, – прервал бригадира Трофим Матвеевич. – Колхоз купил трактора, на них будем и пахать и возить. В каждом тракторе по сколько лошадиных сил? То-то! Вон к Павлу обращайтесь, у него железных лошадей на всех хватит.
– А я думаю, что пока мы не отсеемся, нельзя сдавать ни одной лошади, – ответил Павел. – Не успеем вовремя закрыть влагу, не уложимся в сроки – можем и без хлеба остаться.
– Как можно оставаться без коней? – в тон всем проговорил и бригадир пятой бригады. – Вот нынче у меня три лошади на подвозке семян, одна возит горючее для тракторов, одна – воду. А еще и бороновать надо… Нет, нельзя отдавать!
– А я говорю – отдадите! – Трофим Матвеевич вскочил со своего председательского места и ударил кулаком по столу. – Кто здесь хозяин: я или Кадышев? Он, вон, на восьмидесятисилыюм тракторе в детские игрушки играется, вместо того чтобы пахать да боронить, а здесь, видишь ли, разоряется, что не на чем посевную проводить.
– Вы можете кричать и кулаком стучать, но бригадиры лошадей отправлять не станут, – так же твердо, как вчера на поле, сказал Павел.
– Еще как отправите! До обеда боронуйте, а потом распряжете, покормите – и прямо на мясокомбинат. Если кто это распоряжение не выполнит – пусть пеняет на себя и больше не считает себя бригадиром. Ясно?
– Но вы же видите, – Павел тоже поднялся со своего места, – все против. Получается, как в той побаске, что вы один идете в ногу, а вся рота не в ногу.
Председатель пробуравил своими острыми глазами Павла, прошелся взглядом по хмурым лицам бригадиров и махнул рукой – как саблей с размаху ударил:
– А и идите вы все к черту! Идите и работайте. Пусть будет по-вашему.
Бригадиры не заставили себя ждать, дружно высыпали из кабинета.
– Гроза прошла, погода проясняется, – сказал Виктор Андреевич, выходя на правленческое крыльцо. – Ты молодец, Павел. Стоял, как Сталинград. Молодец!
– Прыгунов такое не забывает, – подал голос Федор Васильевич.
– А если на то пошло, – теперь только расхрабрился Виктор Андреевич, – что же нам, если он председатель, то перед ним и лапки кверху, даже если он не туда гнет?
– Что же ты эти хорошие слова там не сказал? – подковырнул заведующего фермой Санька. – Теперь у тебя другая философия.
– Я не сразу и сообразил, чего он хочет, – стал оправдываться Виктор Андреевич.
А Павел слушал эти разговоры и думал, что, ведь если бы вот так дружно, как сейчас, всем стоять, можно бы и укротить грозного председателя.
Прямо из правления он отправился в поле. Нынче колхоз начинает сеять.
А председатель все еще сидел в своем кабинете и весь внутренне кипел от возмущения и обиды. Обидно было, что бригадиры не поняли его, не поняли, что не для себя – для колхоза он старается. Не понимают они, что ему сейчас позарез нужны деньги. Деньги, которые обернутся для колхоза большой прибылью… Поехать в леспромхоз он все равно поедет, может, и удастся как-то договориться с директором. По куда бы лучше, куда бы верней ехать туда с деньгами.
Как того ему и хотелось, приехал он в леспромхоз всех раньше.
С директором они давние друзья, и разговор у них был самый откровенный.
– Клуб не могу отдать, – сказал директор, – согласно решению райисполкома он должен быть передан под одну сельскую школу. А из остальных зданий выбирай, что тебе понравится. Из больших – можешь взять столовую и два общежития… Будешь поминать Михаила Петровича. А мне уже пора и на пенсию…
– Трофим Матвеевич добра не забывает, – похлопывая старого друга по плечу, ответил Прыгунов. – Все, что с меня причитается, все будет. Можешь не сомневаться, за мной не пропадет.
Бухгалтер принес балансовую книгу, в которой была записана первоначальная стоимость зданий, тут же подсчитал скидку за эксплуатацию и амортизацию. Сумма получилась совершенно пустяковая.
В отличном настроении Трофим Матвеевич из конторы леспромхоза прямиком через лес поехал на ближний лесопункт. Застоявшийся серый жеребец легко, приплясывая, нес его по лесной тропе.
В лесу еще только-только сошел снег, и там и сям стоит большими и малыми озерками вода. И тропа еще сырая, из-под копыт далеко летят брызги, и лошадиный след печатается четко, глубоко. Нет-нет да мелькнут голубые глаза подснежников, желтеют по сторонам тропы одуванчики. А вон и пахучая трава серте, из которой умелые хозяйки готовят вкусные зеленые щи.
Легко, вольготно дышится в лесу. А еще и далеко отсюда остались всякие мелкие хлопоты и заботы, которые иссушают мозг и сердце. Он едет по большому делу, и ему приятно думать об этом деле. Думать и заодно слушать, как весело щебечут разные пичуги, глядеть, как они бойко перепархивают с ветки на ветку, а иногда и пролетают прямо над головой Трофима Матвеевича. Где-то неподалеку – не в том ли вон овражке? – колдует дикий голубь: «У-у-па-ду-у-умру-у, у-у-па-ду-ду-умру». «С какой стати умирать, – мысленно отвечает ему Трофим Матвеевич. – Надо жить, пока дела идут…» Голубь словно бы услышал Трофима Матвеевича, и теперь по лесу несется его «спеши-спеши». Дважды каркнула на разлапистом дубу ворона. И опять Трофим Матвеевич услышал то, что хотел слышать: «Пора! По-ра!»
В овражке конь приостановился, сквозь удила долго цедил воду из ручья. На минуту стих дятел, старательно выстукивавший кому-то телеграмму, а сейчас опять словно пулеметной очередью сыпанул: «То-ро, то-ро, то-ро-пись!»
Трофим Матвеевич дал коню напиться и дернул за поводья:
– Торопиться надо, браток. Кто раньше успевает, тот и сыт бывает.
А вот за деревьями и показались строения лесопункта.
Зоркий прыгуновский глаз все видит, все примечает в этом, может, только вчера опустевшем поселке. Двери домов крест-накрест заколочены, вокруг валяются старые газеты, стеклянные банки и бутылки, разное тряпье. Люди уехали на новое место и все, что им показалось ненужным в повой жизни, бросили здесь. Вон в огороде, перед одним домом стоит хорошая еще – разве что немного ножки помяты – железная печка. Трофим Матвеевич спрыгнул с копя, перелез через ограду, изучающе повертел ее в руках:
«Эка, есть же дураки… Как тот цыган, который к рождеству шубу продает в расчете на теплую погоду. Бросили, а того не подумали, что в нужное время и зазубренный топор может пригодиться… Если забрать это добро в колхоз, то хочешь ягнятник отапливай, хочешь цыплят обогревай…»
Только забрав печку и спрятав под крыльцом дома, Трофим Матвеевич вздохнул с облегчением и двинулся дальше.
Комендант – долговязый мужчина неопределенного возраста с серыми глазами и каким-то тоже серым худощавым лицом – оказался не очень-то приветливым.
– Шляетесь тут раньше времени, – пробурчал он вместо «здравствуй», – а у меня своих забот хватает. Мне надо выселять людей из общежитий, собирать в одно место общественное имущество… А дорога какая? Только для пьяного, поскольку ему все равно море по колено. Начальству что? Оно отдало приказ, и вся недолга. А ты – сполняй. Все занозы впиваются в твою спину. Автомашину найди, трактор или подводу найди, на вагон заявку дай. И такая горячка, как на пожар. А разве нельзя было дождаться лета?.. Все торопятся, все тебя берут за горло… А теперь вот уехали, сиди тут один, как сыч. Разве что вот таким, как ты, дома показывай…
– Ты не беспокойся: за мной не пропадет. Кто Прыгунову удружит, в накладе не останется. Ты мне, я – тебе. Говоришь, всяких забот много, так их ведь всегда, пока человек жив, у каждого вдосталь. Отдыхать будем уж на том свете… А вместо того чтобы ругаться, ты лучше на-ка, вот, прочитай эту бумагу.
Трофим Матвеевич подал коменданту записку директора леспромхоза, тот внимательно, дважды прочел ее, вынул из кармана блокнот и вложил в него.
– Если начальство велит – мне что? – заговорил он уже другим тоном. – Займусь с тобой, другие, кто еще не переселился, пусть подождут… Эй, Борис, – крикнул комендант во двор сыну, с увлечением копавшемуся в велосипеде. – Побудь дома, никуда не убегай, я вот тут товарищу поселок покажу.
Трофим Матвеевич осматривал дома снаружи и изнутри, осматривал с придирчивой тщательностью. Специально привезенным с собой шилом он нет-нет да и покалывал бревна: не гнилые ли?
Дома были в большинстве однотипными, двух или четырехквартирными. И Трофим Матвеевич осмотрел их все, кроме тех разве, из которых жильцы еще не успели выехать.
Особенно порадовали Трофима Матвеевича здания общежитий. Сявалкасинская молодежь давно уже всю плешь ему проела: строй да строй новый клуб. А стоит купить два общежития, и из них не только клуб – соборную церковь можно построить.
На дверях приглянувшихся ему зданий Трофим Матвеевич, тоже предусмотрительно прихваченным еще из дому мелом, крупно написал: «Колхоз «Сявал».
– Зачем зря мараешь? – заметил ему комендант. – Если директор обещал – вам и продадут.
– Так-то оно так, – согласился Трофим Матвеевич, – а только когда напишешь, то дом уже вроде бы купленный и на душе спокойнее.
Всего он выбрал двадцать один (счастливое число: очко!) дом и подробно пометил в записной книжке их размеры и состояние. Даже чем крыты и то записал.
И только после этого они пошли с комендантом в столовую обедать. Коньяка в столовой не нашлось, взяли бутылку водки. Но и после угощения хмурый комендант не очень-то подобрел. Трофим Матвеевич, подливая в его стакан, говорил:
– Это так – затравка. Подожди, мы с тобой еще не так угостимся… Дома пока еще не будем перевозить. Хорошо? И для присмотра из колхоза надо бы прислать караульщика. Но я не буду присылать. Надеюсь на тебя. Напишем с тобой договор и за охрану заплатим тебе… сто рублей…
Комендант криво усмехнулся.
– Мало? Ладно, сто пятьдесят.
– Согласимся, – словно бы скрепляя договор, комендант пожал Трофиму Матвеевичу руку. – Я про другое хочу сказать… Шесть лет вкладывал себя всего в этот поселок. Небось думаешь, что если в лесу, то и легко доставать материалы? Ошибаешься. Другой раз и на всякие хитрости приходилось идти. А узнай начальство – ведь и за мягкое место могли бы взять, да еще как. А теперь вот сам же с трудом нажитое разбазариваю. Думаешь, легко?..
Все же выпитая бутылка сделала свое дело: комендант мало-помалу расчувствовался.
– Прощайся, Герман Филимоныч, с поселком и находи новое место… Четырнадцать лет комендантом. Это – второе место… Лес не хлеб, не каждый год поспевает. А жнем круглый год. Да как жнем-то! Какая техника!
– Что верно, то верно, – подлаживаясь под минорный тон коменданта, сказал Трофим Матвеевич. – Нелегко видеть, как приходит в запустение то, что своими руками создавал.
– Еще как нелегко-то! Как кого провожаешь – хочется плакать…
– Ну, а договор-то как, нынче же напишем? – пора уже было поворачивать разговор и на дело.
– Гляди. Хочешь, хоть сейчас пиши.
– Добро… А скажи, поселок в Уштуре тоже в твоем ведении?
– В моем.
– Может, съездим и туда?
– На ночь-то глядя? Да и на чем?
– Коня найдем. А верхами долго ли?
– Да ведь мой рабочий день и так давно кончился, – комендант отвернул рукав и посмотрел на часы.
– Понятное дело, за это и доплачу. Да и с собой поесть-попить кое-что возьмем…
В Уштуре Трофим Матвеевич отобрал еще три общежития и отличную конюшню. Не конюшня – царский дворец: еще совсем свежие дубовые столбы, стены из крупных бревен, крепкие полы и потолки, тесовая крыша. Да это же готовый свинарник, и какой свинарник!..
В Уштуре, в одном из опустевших общежитий, они и заночевали.
А наутро Трофим Матвеевич уже был в конторе леспромхоза. Попросил бухгалтера подсчитать стоимость облюбованных им зданий, еще раз поблагодарил директора и довольный, радостный поехал домой.
