Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Чувствовал себя Володя не пьяным, но и не трезвым. Как-то он покажется в таком виде на глаза товарищу Завьялову?!
2
В правлении колхоза секретарю партийной организации отведена небольшая комнатка. В ней всего-то и умещались стол, два стула и железный ящик для партдокументов. Комнатка не топилась, и, чтобы тепло в нее шло хотя бы из коридора, Павел оставил дверь открытой.
Не успел Павел написать и полстраницы плана работы, как на пороге появился незнакомый молодец в щегольском, небесного цвета, макинтоше.
– Если не ошибаюсь, вы будете секретарь партийной организации? – незнакомец подошел к столу, подал руку. – Будем знакомы: Александр Петрович Завьялов.
– Павел. Очень рад.
– Рады или нет – явился. – Александр Петрович удобно сел на второй стул. – Вы уж извините, если я скажу вам что-то напрямки… Как я понимаю, секретарь парторганизации должен быть образцом и в поведении, и даже в своем внешнем виде. Особенно на селе, где культура – чего греха таить – пока еще находится на низком уровне. А теперь посмотрите на себя… – с последними словами Завьялов вынул карманное зеркальце и протянул его Павлу, – Смотрите, смотрите.
Павел мельком взглянул в зеркальце: уж не нос ли в масле, коим грехом? Нет, на лице ни пятен, ничего такого нет. Да в чем тут дело?
– Ну, видите? – довольно спросил Завьялов.
– Что? – так и не понял Павел, что имеет в виду секретарь райкома комсомола.
– Борода, братец, бо-ро-да. Терпеть не могу небритого мужчину. – Александр Петрович вынул из другого кармана круглую пластмассовую коробочку и завел ее, как будильник. – Нате, брейтесь.
В комнате раздалось шуршание механической бритвы.
Павел растерялся. Однажды – это было еще в армии, года три назад – ему сделали вот такое же замечание: мол, не мешало бы побриться. И с тех пор ничего подобного с ним не случалось. К тому же, теперь он не на военной службе и, как говорится, сам себе хозяин. Бреется один раз в три дня. А сегодня, должно быть, торопился и забыл. И хотя на щеках пробивалась еле заметная чернота, пришлось подчиниться.
– Ну, а теперь поговорим о Баранове…
Александр Петрович в красках рассказал Павлу свою встречу с Володей около дома Лизук и Катерук. Особенно возмущался тем, что Володя не послушался его и не стал снимать дверь с ветлы.
– У нас в комсомоле, как и в партии, вся работа строится на принципах демократического централизма, то есть нижестоящие организации подчиняются высшим. Баранов же – полный анархист и ни во что ставит райком. Недавно он, например, спокойно удрал с собрания районного партактива…
Павел вспомнил свою встречу с Володей в первый день своего приезда, вспомнил, как тот говорил: «Важно зарегистрироваться, а сидеть не обязательно», – и не знал, что ответить Завьялову.
– Молодежь любит его.
– Он потакает всяким отсталым настроениям, – продолжал гнуть свою линию Завьялов. – Мне кажется, что на пользу комсомольской организации будет, если Баранова освободить от обязанностей комсорга.
– Пусть это сами комсомольцы решают, – ответил Павел. – Но вряд ли вас поддержат.
Не зная, о чем еще надо говорить с гостем и чем его занять, Павел предложил осмотреть хозяйство. Тем более что ему и самому, как новому парторгу, было вовсе не лишним побывать на фермах, поближе познакомиться с теми, кто на них работает.
Завьялов не возражал, хотя и принял предложение Павла без большого энтузиазма.
– Успеем ли до собрания? Я не люблю, чтобы «здравствуй» и «до свидания». Я люблю поговорить с людьми, провести беседу, а может быть, даже и прочитать лекцию. Ведь мы должны не просто поглядеть: вот здесь поросята, а здесь телята, мы еще, как я понимаю, должны нести на фермы и скотные дворы свою культуру.
– Что ж, понесем культуру, – улыбнулся Павел, закрывая ящик своего стола.
Завьялов его шутки не принял, как бы давая этим понять, что относится к своей миссии проводника культуры вполне серьезно.
Начали с кузницы, около которой сейчас, перед скорым выездом в поле, была собрана вся техника колхоза и, как всегда в такое время, было довольно людно.
Павел исподволь наблюдал за гостем. И хотя тот делал вид, что его интересует и то и это, нетрудно было заметить, что на самом-то деле ни то, ни это его не интересовало, а спрашивал он только для проформы. И общение его с механизаторами дальше «здравствуйте» и «до свидания» не шло. Впрочем, может, потому так происходило, что товарищ Завьялов все это время был озабочен, как бы не измазать около тракторов и трактористов свой небесный макинтош.
От кузницы прошли на свиноферму. Здесь тоже, как ни берегся секретарь райкома, а и хромовые его сапожки по самую щиколотку в навозной жиже замарались, и на макинтоше памятные пятна остались.
– Н-да, за свиньями ухаживают по… свински, – попытался сострить он, выходя из свинарника.
– Скоро будет по-человечески, – сказал Павел, – В этом году построим новый свинарник, механизируем его.
– Дай-то бог! – скривился в улыбке Завьялов.
Молочно-товарная ферма понравилась гостю куда больше. Да здесь и в самом деле, куда ни глянь, чистота и порядок. И вход в коровник был аккуратно зацементирован, и проходы были засыпаны опилками. Коровы чистые, ухоженные, сытые.
Мало знакомый Павлу заведующий фермой Виктор Андреевич пригласил гостей зайти в общежитие доярок.
В общежитии тоже было чисто, уютно. Опрятно убранные кровати застланы покрывалами, стены оклеены веселыми светлыми обоями.
Из боковой комнатки заведующего фермой к ним навстречу вышла в белом халате и капроновой, по-чувашски низко повязанной, косынке Лена.
– Доярке-секретарю, доярке-пионервожатой – салам! – громогласно приветствовал Лену секретарь райкома.
Поздоровавшись с Завьяловым, Лена протянула руку и Павлу, смело глядя ему прямо в глаза своими ясными голубыми глазами:
– А вот и новый парторг к нам пожаловал. Давно бы пора!
– Лиха беда начало, – отшутился Павел. – Теперь буду заходить каждый день.
Завьялов тем временем, окинув взглядом плакаты и лозунги, развешанные по стенам общежития, подошел к стенной газете.
– Ого! Ты, оказывается, лучшая доярка на ферме.
– Так уж лучшая. Анна вон куда лучше. А тут не значится – фельдшером стала. И еще две доярки вот-вот меня догонят.
– А ты не допускай. Не забывай, что пришла сюда по комсомольской путевке и являешься здесь полномочным послом райкома комсомола.
– На то оно и соревнование, товарищ Завьялов: нынче одна впереди, завтра – другая.
В общежитие по одной, по две стали собираться девушки-доярки. Завьялов, как видно, многих из них знает: называет по имени, шутит.
– Вот вы, Александр Петрович, – обратился к Завьялову заведующий фермой, – прошлый раз нашим девушкам лекцию про любовь и дружбу читали. Очень она им понравилась. И с тех пор сколько раз уже спрашивали: когда да когда приедет к нам товарищ Завьялов и опять лекцией о чем-нибудь таком нас угостит.
Павел заметил, как, слушая заведующего, секретарь райкома весь приободрился, подтянулся и довольно заулыбался.
– Может, сегодня как раз и угостите, – закончил Виктор Андреевич.
– Просим! Просим! – загалдели доярки.
– У нас с товарищем Кадышевым еще остались кое-какие дела, – важно нахмурившись, сказал Завьялов. – Но, если просите… – и уже обращаясь к Павлу: – Ты пока заканчивай подготовку к собранию, а я скоро приду. Неудобно отказывать таким милым девушкам.
– Хорошо, – сказал Павел, а про себя подумал: да, с этими милыми девушками не то что с чумазыми Трактористами, у тебя полный контакт. Что ж, оставайся, неси культуру в массы…
По дороге в правление он решил еще раз зайти на свиноферму. Уж очень бросилась в глаза резкая разница: на одном дворе чистота, на другом грязи по колено. В чем тут дело?
Из двери кормокухни, рядом со свинарником, клубами валил пар – можно подумать, горит помещение. В пару не различишь находящихся здесь людей, слышен только голос Федора Васильевича:
– В этом чане сварилась. Закройте, зачем зря жечь дрова… Кто там пришел?
Федор Васильевич вынырнул из пара, увидев Павла, сначала удивился, а потом, должно быть, понял, зачем он снова пришел сюда, потому что, не дожидаясь, что скажет Павел, заговорил сам:
– Да, конечно, грязновато. Ну, да ведь извечная истина: где свинья, там и грязь.
Он присел на сани, вытащил из кармана ватника жестяную коробку из-под зубного порошка и одной рукой начал мастерить цигарку. Павел подивился, как быстро он соорудил «козью ножку» и, достав спички, прикурил.
– Весна, – уже другим голосом – тихим, раздумчивым – проговорил Федор Васильевич, делая глубокие затяжки. – Весна… У Заячьих протоков нынче вода уж больно высока, как бы озимь не вымочило. Надо бы спустить воду-то. Слышь, Павел? Когда я был бригадиром, в такие весны не раз так делали. А то погибнет озимь.
Помолчал. Может, ждал, что скажет Павел. Но Павлу как раз хотелось послушать заведующего свинофермой. Правда, говорит он почему-то о полях, а не о своей ферме.
– На пруду был? – опять заговорил Федор Васильевич. – Видел, сколько золы на льду, вдоль берега навалено? На ферме десять печей, два запарника – сколько этой золы за зиму нажигаем! И вот высыпаем чуть ли не в пруд. А ведь ценнейшее удобрение, посыпь нм картофельное поле – картошка с брюкву величиной уродится… Да и навозу сколько около дворов скопилось, а чтобы вывезти на поля – руки не доходят…
– Ты, Федор Васильевич, – не выдержал Павел, – чужие непорядки хорошо видишь, а на своей ферме порядка навести не можешь.
– Эх, Паша, Паша! – горестно вздохнул заведующий. – Как тут наведешь порядок, если сам председатель глядит на свиноферму как на обузу. Дай ему волю – он бы сегодня же ее ликвидировал. Говорит, недоходна… Вон, к приезду начальства начали было перестилать полы. А теперь? Все доски опять у нас забрали: зачем, мол, ремонтировать, материал тратить, если все равно этому свинарнику жить недолго, летом новый построим…
И как же это он не заметил, что ведь и действительно ремонт свинарника после отъезда Василия Ивановича прекратили?! Кому-кому, а парторгу такие вещи замечать надо, товарищ Кадышев…
– Да и что я понимаю в свиньях? – продолжал Федор Васильевич. – И душа у меня к ним не лежит. В полях – вот где моя душа… По ночам не свинарник свой вижу, а наливные хлебные поля… Ну, я пойду. Лизук вон за мной, поди, бежит.
Федор Васильевич поднялся с саней и тяжело зашагал навстречу маленькой Лизук, выходившей из свинарника. Павел вспомнил, что вот такой же тяжелой походкой уходил он из кабинета председателя колхоза, когда Прыгунов, как и Павел сейчас, выругал его за непорядок на ферме.
Всю дорогу до правления у Павла не выходили из головы и эта тяжелая походка однорукого заведующего фермой, и его слова: «Да и что я понимаю в свиньях-то? И душа у меня к ним не лежит…» Виктор Андреевич вон понимает в своих коровах, а про телят говорит, как о малых ребятах, у него даже голос ласковым становится. Значит, у него и душа к этому лежит, значит, на месте человек. А Федор Васильевич, выходит, не на месте… Раньше бы тебя это не очень-то касалось, теперь – касается. Федор Васильевич – член партии, член организации, которую тебе поручили возглавить. И если человек любит землю – ты должен помочь ему вернуться к земле… Спасибо тебе, товарищ Завьялов: каким хорошим уроком обернулась наша с тобой попытка нести культуру на свиноферму…
В правлении колхоза Павла уже поджидал Володя.
– Ну, теперь мне понятно, почему ты по утрам так крепко спишь, – Павел вспомнил, что рассказывал ему Завьялов, и, не удержавшись, расхохотался. – Где, думаю, он так долго загуливается? А вон, оказывается, где – на посиделках. А теперь, значит, посиделочный сезон закрывается?
Володя тоже, видимо, вспомнил свою встречу с Завьяловым, понял, что Павел обо всем этом узнал от него – иначе бы откуда еще? – но, в отличие от Павла, не рассмеялся, а нахмурился:
– Пользуешься информацией из самых ненадежных источников. Товарищу Завьялову что? Лишь бы В срок собирались членские взносы да проводились читки и беседы о международном положении. Ну еще он считает своим святым долгом поднимать культуру на селе до того высокого уровня, какого достиг сам. И все.
Павлу опять вспомнилось, как Завьялов совал ему карманное зеркальце, и это опять вызвало в нем новый приступ смеха.
– Только постой, постой. Да ты же пьян! От тебя на версту самогоном разит.
– В полой воде искупался, ну и вот – хошь не хошь! – пришлось для профилактики и натереться и принять определенную дозу вовнутрь.
– Через два часа собрание, а ты лыка не вяжешь. Как же ты в таком виде проводить его будешь? – Павел тоже перестал смеяться, дело принимало совсем не смешной оборот. – Если бы еще не товарищ Завьялов, можно бы хоть перенести. А он на тебя, сам знаешь, и без того зуб имеет.
– На тот зуб попадаться, конечно бы, не хотелось, ну да… Ну да к тому времени я еще протрезвею. Схожу в медпункт, чего-нибудь такого отрезвляющего понюхаю.
– Ты не сказал главного-то. Как дела с саженцами.
– Все в порядке. Только надо взять бумажку от лесхоза и перевести деньги. Согласуй с Прыгуновым, и все. Об остальном я договорился.
3
Уже давно бы пора начать собрание, но комсомольцы собирались недружно и к назначенному часу едва-едва набралась половина.
– Это называется комсомольская дисциплина! – высказывал свое возмущение Павлу Александр Петрович Завьялов.
Павел сказал, что обычно собрания проходили хорошо, просто поздно сообщили, не все знают, да и дороги такие, что ни пройти, ни проехать.
– Может, есть смысл провести заседание комитета, а собрание проведем завтра побригадно.
– Что ж, – согласился секретарь райкома. – Давайте хоть комитет.
Они стояли у клуба, к которому сейчас и стекались сявалкасинские комсомольцы, но поскольку, кроме членов комитета, пароду набралось немногим больше десяти человек, заседание решили провести в помещении библиотеки. Володя открыл заседание и сразу же предоставил слово секретарю райкома.
Завьялов начал с того, что обрисовал международную и внутреннюю обстановку, сделав особый упор на происки империалистов и борьбу за мир во всем мире. Затем от общесоюзных масштабов он перешел на республиканские, с республиканских на районные и уж только после этого добрался до состояния дел в колхозе «Сявал».
– По всей стране ширится, как весеннее половодье, соревнование за получение звания коллективов коммунистического труда, – голос у Александра Петровича чистый, звонкий. И жестикуляция красивая, заглядишься. – И только в Сявалкасах тихо. Будто Сявалкасы находятся где-то на другой планете. Мы побывали сегодня на колхозной свиноферме. И что же мы там увидели? Мы там увидели, товарищи комсомольцы, непролазную грязь и бескультурье. Какой уж там коммунистический труд, какая там борьба за это высокое звание!
Повозмущавшись еще некоторое время беспорядком на свиноферме и указав на «недостаточно высокие темпы подготовки к весенней посевной», Александр Петрович перешел к анализу причин, «породивших такое состояние дел».
– Низкий уровень агитационно-пропагандистской работы, слабая дисциплина и отсутствие инициативы – вот ахиллесова пята сявалкасинской комсомольской организации. Кто, если не вы, товарищи комсомольцы, должен возглавить борьбу с указанными недостатками? Разве надо дожидаться, когда к вам кто-то приедет из обкома или райкома? Вот я и спрашиваю: где ваша инициатива?
Голос секретаря райкома постепенно обретал звучание металла. Разрумянившееся от волнения красивое лицо делалось все более вдохновенным.
– Прежде всего инициативным должен быть секретарь комсомольской организации. А он, вместо того чтобы подымать людей на добрые дела, снимает с петель двери и закидывает на ветлы. Это называется закрытием сезона посиделок. Но на самом-то деле это не больше и не меньше как обыкновенное хулиганство. Членские взносы он ухитряется собирать чуть ли не за полгода вперед, а на собрание считает нормальным явиться в нетрезвом виде. А ведь устав и для меня, секретаря райкома, и для Владимира Баранова, для всех комсомольцев – один…
В вину Владимиру Баранову было поставлено и то, что он удрал с собрания районного актива, и то, что он не выступил перед молодежью ни с одной лекцией. И закончил свое выступление товарищ Завьялов так:
– За нарушение устава комсомола и за пьянство предлагаю объявить Баранову строгий выговор. Ну, а уж вы сами подумайте, может ли он и дальше оставаться вашим руководителем.
В библиотеке наступила тишина.
– Руководи заседанием комитета, – напомнил Завьялов.
– Кто имеет слово?
Володя обвел покрасневшими, все еще нетрезвыми глазами сидящих вдоль по стенам членов комитета. Слева от него, вертя в руках шапку, сидит кузнец Петр, дальше – Анна, рядом с Анной – ее подружка, доярка Верук. Своей лекцией о любви и дружбе Александр Петрович Завьялов в свое время так растрогал девичье сердце, что Верук сидит сейчас и не сводит влюбленных глаз с секретаря райкома.
Никто не торопится брать слово. В комнате по-прежнему стоит напряженная тишина. И первым не выдерживает Петр.
Петр подходит к столу. Павел помнил парня тонким и подвижным. А теперь даже походка у него изменилась: неспешная, тяжеловатая. Теперь он на селе известный каждой семье и всеми уважаемый человек. Зайди в любой сявалкасинский дом, и ты обязательно найдешь в нем какую-нибудь вещь, сделанную руками кузнеца, будь то кочерга, сковородник или кованые навесы на ворота. Петр теперь и разговаривать стал по-другому: каждое слово взвешивает. Вот и сейчас – вышел к столу, а не торопится начинать, все еще теребит свою шапку, словно из нее-то и хочет вытянуть нужные слова.
– Чего молчите, ребята? Секретарь райкома предъявил нашему комсоргу такие обвинения, что его впору снимать. Молчание, говорят, знак согласия. Значит, вы согласны? Я – нет. Почему во всех грехах надо винить одного Баранова? Где ему все успеть? И клуб он открывает, и игры разные в нем организует, и драмкружком руководит, он же и всякие воскресники проводит. Где заведующая клубом? Чем занимается Марья? Сидит себе в библиотеке и получает деньги. Почему этого не видит райком? Побаиваетесь Трофима Матвеевича? Чего уж там, побаиваетесь. А я вот не боюсь, и при нем бы сказал то же самое, потому что меня в должности все равно нельзя понизить…
Петр сделал паузу, опять потеребил шапку.
– Ну, а про то, что Володя угодил в воду да потом выпил, – что ему, если он комсорг, сознательно простудиться, что ли, надо было? Случись со мной такое – я бы тоже точно так же сделал. Словом, чтобы объявить нашему Володе выговор, да еще и снять из секретарей, доводов, прямо сказать, маловато.
И как последний гвоздь забил:
– Я – против.
А когда садился на свое место, рядом с Анной, та тоже голос подала:
– Правильно!
– Не за что снимать, – теперь уже посыпалось со всех сторон.
– И выговор тоже пока еще не заработал…
Павел сидел немного поодаль стола и внимательно приглядывался к собравшимся в этой небольшой комнатке комсомольцам. Кого-то из ребят и девушек он узнавал, а кого-то нет, точно так же, как это было в первый вечер по приезде, когда они с Володей пришли в клуб. Но тогда не узнал – невелика беда. Теперь же, как парторгу, ему надо знать и в лицо, и по имени-фамилии не только коммунистов, но и комсомольцев. Много ли без них, без молодежи, он сможет сделать?
Когда ребята немного успокоились, Павел попросил слова.
Вот и выступать ему сейчас не просто. Надо ведь не вообще что-то такое сказать и не международное положение обрисовывать – оно, это положение, нынче каждому девяностолетнему старику, не то что комсомольцу, хорошо известно. Надо сказать какие-то такие слова, чтобы каждый парень или девчонка почувствовали себя не только лично причастными к делам колхоза, но и лично ответственными за эти дела.
– Вы тут про улахи, про наши чувашские посиделки говорили. Тоже, конечно, вопрос существенный. В клубе девушка вышивать стесняется, а на посиделках нет. А почему бы на этих самых посиделках не организовать кружок вышивания или шитья? Почему бы не превратить наши улахи в очаги культуры? Все можно, надо только, чтобы тон всему задавали вы, комсомольцы…
Павел еще раз обвел взглядом ребят и девушек.
– Ну, да я не об улахах. Я хотел сказать о том, чтобы мы, молодежь, не остались в стороне от больших дел. Это главное. И тут сразу встает вопрос: а что за большие дела? Что считать главным?
Все слушали Павла с большим вниманием. Только Александр Петрович со скучающим видом разглядывал свои красивые ногти, как бы давая понять этим, что все, что скажет сейчас Павел, ему уже заранее хорошо известно.
– Вы все знаете наши чувашские поля, – продолжал Павел. – Лишь в песнях они хороши и неоглядно широки. На самом-то деле не такие. Наши поля изрезаны рвами да оврагами, они не раз испытали на себе обжигающее дыхание и южных ветров, и январских морозов. Нелегко складывалась судьба народа, жившего на этой небогатой земле. Каждую пядь ее он отвоевывал от леса. Вначале татарские мурзы сгоняли нас с этих отвоеванных земель, а потом русские помещики и свои же богачи. И чем больше притесняли нас, тем дальше мы забирались в леса. И не эта ли наша земля и приучила чувашский народ к трудолюбию, которому может позавидовать любой другой народ? Мне не много, но кое-где все же приходилось бывать, но еще ни от кого я не слышал, чтобы про чуваша сказали: си лентяй. Напротив, нас везде хвалят за трудолюбие. Но как бы нас ни хвалили, хлеб, вырастающий на нашей земле, не становился, как в сказке, по-щучьему велению караваем. Чувашский хлеб, заквашенный в деревянной квашне, посаженный на деревянную лопату, обернутый в капустный лист и выпеченный в горячей печи, – он и теперь часто заставляет меня задумываться. Он для меня и сегодня горек. Почему, спросите вы. А вот почему.
Внимание, с каким его слушали, ободряло Павла, слова шли легко, и держался он, чем дальше, тем спокойней и уверенней.
– Вы хорошо знаете наши поля? А если знаете, то видите, что год от года землю мы не делаем богаче, а местами и просто губим. И получаем дедовские урожаи по шесть-семь центнеров. Каждую весну в ручьи и овраги смывается самый питательный слой почвы, и каждый год мы на этом теряем не меньше пятисот центнеров хлеба… Никак не пойму, откуда в нас это безразличие к земле. Почему колхозника, кроме огорода, колхозная земля не интересует? Не потому ли, что она обезличена и никто ответственности за нее не несет. Я вспахал, посеял, а там, как говорится, хоть трава не расти. Мне, трактористу, платят не за урожай, колхознику плата тоже не за урожай, председатель и подавно получает свою зарплату независимо от того, что выросло на полях. И после этого мы еще называем себя хозяевами земли… Подумайте над моими словами, молодые хозяева земли!
Павел сел, и сразу в комнате стало шумно. Слова никто не просил, просто говорили все сразу, друг с другом. И хоть в этом говорливом гуле различались лишь отдельные слова, по ним, по этим словам, можно было понять, что говорят комсомольцы о том же, о чем говорил сейчас Павел, что его выступление всех задело за живое. Про Володю, про то, давать или не давать ему выговор, никто уже и не вспоминал.
– Веди заседание, – опять подтолкнул под локоть Баранова секретарь райкома.
– Да что вести-то? – пожал плечами Володя. – Слово никто не просит. Значит, можно и заканчивать.
В заключение он призвал всех комсомольцев дружно выйти на посадку деревьев и закрыл заседание.
Когда молодежь разошлась, к Павлу подсел Завьялов и как ни в чем не бывало начал хвалить его выступление.
«Как с гуся вода, – подумал про себя Павел. – Будто и не он хотел снять Баранова с комсоргов, и будто не ему только что утерли нос комсомольцы».
– Я хотел бы предложить вам одну работу, – Завьялов сделал важное лицо.
– Что за работа? – поинтересовался Павел.
– Нам нужен один инструктор. Не пойдете?
– Эта работа мне незнакома. Да и мало ли в районе молодых ребят? А я для работы в комсомоле, наверное, уже староват.
– А сколько вам?
– Двадцать пять стукнуло. Но, может, и не это важно. Земля мне мила, к земле меня тянет. – Павел вспомнил нынешний разговор с Федором Васильевичем. – А если к чему душа не лежит – зачем за это и браться?!
– Да, о земле вы хорошо сказали, – еще раз похвалил Завьялов. – Но о моем предложении все же подумайте…
