Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
3
Павел, конечно, не забыл злых слов председателя, которые тот кинул ему в лицо перед бригадирами. От самого-то председателя он это и раньше слышал, а вот не думают ли теперь и бригадиры, что Павел «в детские игрушки играет»? Как там ни что, а его мощный трактор и в самом деле прямого участия в севе не принимает. Придется, пожалуй, машину с Вил Зэра снимать и вместо плуга прицеплять к ней сеялки…
И когда он раздумывал об этом, его вдруг осенила счастливая мысль: не попросить ли помощи у секретаря райкома, не пришлет ли район один или два трактора, взяв их на время сева у промышленных предприятий?
Ругая себя, что раньше не догадался это сделать, Павел пошел в правление и хоть и не сразу, но дозвонился до секретаря райкома.
– Два трактора постараемся прислать, – ответил Василий Иванович. – И то завод, конечно, упираться будет, но уговорим… Только вот что имей в виду: тракторы-то придут сами по себе, ни борон, ни культиваторов на прицепе у них не будет.
– Для одного сцепку борон найдем, – сказал Павел, – а для другого…
– Вот что. Вчера в торгмаш прибыли культиваторы. Приезжай и получи… А как плуг?.. Паши, паши. Ну, и с севом тоже не затягивайте. Получили прогноз за май. Если подтвердится, то ничего веселого: обещают полную засуху…
Хорошо, что они отвоевали лошадей, на них сейчас вовсю боронуют и, значит, вовремя закроют влагу. Надо еще обязательно пустить за сеялками катки. Тогда весенней влаги, может быть, и хватит до всходов. Л вот хватит ли катков для всех сеялок?
Из правления Павел зашел в кузницу и сказал Петру, чтобы он готовил сцепку борон для трактора, который обещал Василий Иванович, а заодно и собрал со всех бригад катки.
Из кузницы Павел отправился в поля. У Светлого оврага агрегаты Гриши и Элекси сеяли горох, и еще вчера вечером Павел установил им норму высева и сказал, чтобы вместе с семенами вносился в рядки и суперфосфат. Но сказать-то сказал, а вот как это получается на деле – неизвестно. Порошковый суперфосфат часто забивает семяпроводы, а видеть этого не увидишь. Увидишь огрехи, лишь когда появятся всходы. Но тогда уже будет – правильно говорил Трофим Матвеевич – поздно.
Еще издали он заметил, что сеет только желтый трактор Элекси, а зеленый Гришкин почему-то стоит.
– Неужто уже успел поломаться? – вслух проговорил Павел. – Начинается…
Он подошел к агрегату. Гришка ничего не делает, стоит не у трактора, а около мешков.
– Что случилось?
– А вот иди погляди. Этим мусором сеять не стану. Тут больше куколя и овса, чем гороха. Вместо семенного, сукин сын, прислал фуражный…
– Ты про кого? – не понял Павел.
– Известно про кого – про кладовщика Хабуса.
– Где бригадир?
– Бригадир ушел в село, вы с ним, должно быть, где-то по дороге разминулись… У свояка вон настоящие, чистые. А у меня час уже пропал, и еще сколько прожду – неизвестно. И это в такой день, в такое золотое время!
Слава богу, ждать пришлось недолго. На околице села показалась машина и понеслась прямо к стоявшему агрегату.
Едва машина успела остановиться, из кабины выпрыгнул Федор Васильевич и, заправляя пустой рукав гимнастерки под ремень, закричал сидевшим в кузове возчикам:
– Ну, что там, заснули, что ли? Не видите, трактор стоит? Слезайте! Мигом!
И, не дожидаясь, пока возчики спрыгнут на землю, открыл борт, взвалил на спину мешок и понес его к сеялке. Павлу еще ни разу не приходилось видеть таким деятельным, таким быстрым бывшего заведующего свинофермой. Не узнать мужика! Куда девались его вялость и полное ко всему безразличие.
Павел тоже взялся за мешок. Не прошло и пяти минут, как машина была разгружена и агрегат тронулся.
– Сволочь! Распустил его Трофим Матвеевич, вот он и… – только теперь заговорил Федор Васильевич, свертывая цигарку.
– Ну, теперь он долго будет свою обмишулку помнить, – сказал шофер. – Завтра и на работу-то вряд ли выйдет.
– Пусть попробует не выйти, я еще добавлю…
Оказывается, как узнал Павел из рассказа Федора Васильевича и шофера, вместо того, чтобы отправить семенной горох в поле, в дымину пьяный Петр Хабус отправил его на мельницу для помола на фураж, а фуражный – в поле. Вспыливший Федор Васильевич, ни слова не говоря, так двинул родного брата в ухо, что тот полетел с ног и даже чуть ли не сознание на какое-то время потерял.
– Не стерпел, Павел, – словно бы оправдываясь, говорил Федор Васильевич. – Ладно бы чужой человек, а ведь он мне брат…
Павел не знал, что и сказать бригадиру: хвалить его за мордобой вроде бы не следовало, но и ругать тоже ведь было не за что. Он только и нашелся:
– Разбив дрянь, золота не выкуешь.
– Так-то оно так. Но ты бы и сам небось не стерпел.
– Как бы еще в суд тебя не потащил, – сказал шофер.
– Вряд ли храбрости наберется. Ему с судами дело иметь опасно: как бы самого не засудили. Кто-кто, а сам-то он больно хорошо знает, что нечист на руку. Еще когда я председателем был, снял его с этого хлебного места. Так нет, Трофим Матвеевич снова поставил… – Федор Васильевич сердито заплевал цигарку и повернулся к машине. – Поехали, Федор, и не будем время терять, – и повторил то, что перед ним сказал Гришка: – Золотое время.
А Павел Светлым оврагом зашагал вниз к Цивилю.
Река блестела под солнцем. Полая вода уже сошла, на обнажившихся и пока еще не заросших берегах виден всякий мусор, корни трав, ветки деревьев, а кое-где лежат и целые, вывороченные с корнем деревья. У самой воды пробиваются камыши, зеленеет ивняк.
Пo дальнему берегу Цивиля тянутся черемуховые заросли. Деревья еще голые, но самые верхушки черемух словно бы зеленоватым пухом покрылись. Скоро, теперь уж скоро зазеленеет, а потом и зацветет черемуха!
Должно быть, охотясь за мелкой рыбешкой, вынырнула щука и, пролетев добрый метр по воздуху, снова ушла в воду. Значит, уже можно рыбачить. Да пока, поди, еще не успела уйти и волжская рыба.
Натоптанной тропкой Павел вышел к лесопосадкам. Деревья, посаженные в прошлое воскресенье, пока приживаются вроде бы хорошо. Вот только бы их не подсушил жаркий май, который обещают синоптики.
Сразу же после обеда в райцентр за элитными семенами должны были идти две машины. Павел зашел домой, перекусил и к условленному часу был на месте.
Василий Иванович говорил только о культиваторах. Но когда Павел вошел на двор торгмаша и увидел там блестевшие краской и другие, самые разные машины – у него разбежались глаза, и дрогнуло сердце механизатора. Он купил и культиваторы, и запасные ножи к ним, два тяжелых катка и силосоуборочный комбайн… Радость его омрачил разве что счет, который выписала бухгалтерия: ни много ни мало семь тысяч! Как-то на это посмотрит скупой и учетистый Трофим Матвеевич…
Вернулись в Сявалкасы уже к вечеру, чуть не затемно.
От кузнеца, с которым разгружали привезенные с собой культиваторы (остальное пришлось оставить на потом) Павел узнал, что обещанные Василием Ивановичем тракторы уже пришли в колхоз и один уже начал работать.
– В какой бригаде? – спросил Павел.
– Санька забрал, надо думать, повел на свои поля. Он парень ушлый. Теперь вот раньше всех отсеется, а потом год этим будет хвастаться…
Шел домой Павел, когда в селе уже зажигали огни. Шел с радостным сознанием хорошо, с пользой прожитого дня. Он не знал ничего выше этого вот сознания своей нужности людям и считал, что только ради этого, во имя этого и стоило жить.
В темных сенях за что-то зацепился. Оказалось – невод. Снасть была связана из крученой конопляной нитки еще матерью. И хотя пролежала она без дела чуть не семь лет, хорошо сохранилась, даже палки, между которыми она натягивается, были целыми.
Павел вспомнил сверкнувшую на солнце щуку и решил попытать счастья. Он спустился огородом к Цивилю и на излучине, там, где река делает крутой поворот, полез в воду. Вода была ледяной, но постепенно он обтерпелся. Даже захотелось окунуться как следует. На берегу потом его опять охватил озноб, и он долго не мог попасть ногой в штанину, но когда оделся, почувствовал себя бодрым, и всю усталость как рукой сияло.
– Не проспать бы зорьку, – сам себе наказал Павел.
Побаиваясь, что в избе он спать будет слишком крепко, Павел постелил в сенях теплый тулуп, накрылся толстым ватным одеялом и с удовольствием вытянулся.
4
Правленческая техничка прибежала после обеда к Марье в библиотеку и еще от порога сказала:
– Он передал, что наряд остается без изменений, сам будет ночевать в Уштурах, а тебе велел снять деньги с книжки, и побольше.
«Побольше! – усмехнулась Марья, провожая взглядом побежавшую назад техничку. – Держи карман шире!.. Нет, никаких денег ты не получишь. А если сегодня не приедешь – что ж, очень даже хорошо. Мы сегодня же увидимся с Павлом. Сиди там, в своем Уштуре!..»
Марья закрыла на замок библиотеку и пошла домой. Только вошла в дом – заявилась кума Нина. С Ниной теперь, после смерти Виссара, они виделись редко. Вот и последний-то раз не неделю ли назад Дарья у нее была. Поговорили о том, о сем: редиску с морковью пора сеять, да и лук тоже, пожалуй, скоро сажать, огороды высохли… Но Марья чувствовала, что не только за этим пришла кума, и не ошиблась.
Уже собравшись уходить, Нина, вдруг перейдя зачем-то на шепот, будто их кто-то мог услышать, спросила:
– Ах, кума, кума… Оно, конечно, сплетни, не верю я им, а только…
– Что только? – нарочно громко, смело спросила Марья.
– Все болтают, что ты… ну что ты с Павлом…
Уставив свои немигающие синие глаза куда-то мимо Нины и сжав тонкие губы, Марья долго сидела молча, а потом все так же громко и смело сказала:
– Это правда.
– Кума! – ужаснулась Нина. – При живом-то муже! И как ты смела? Ведь он не пастух без роду и имени, а председатель.
И у Марьи словно что-то сорвалось внутри, и она горько и неутешно заплакала.
– Хоть министром будь – что из того, если он не мужчина…
Нина то ли в утешение Марьи, то ли в предостережение торопливо заговорила:
– Дуры же мы, бабы. Набитые дуры. На красоту бросаемся. Кого ты нашла? Да он, говорят, до утра засиживается с этой приезжей-то, кажется, Леной ее зовут. Образованную да и помоложе тебя нашел, а над тобой посмеялся и бросил. Они, кобели, когда своего захотят, из колодца без ведра воду достают, а побыла с ним – хвастаться начинают, другим рассказывать. И мой, покойник, тоже еще до свадьбы ко мне подступал, а поддалась бы я – уж точно бы не на мне, а на другой бы женился… Они, мужики, сами понимают: девичья чистота – самое богатое приданое…
А Марья слушала куму, и ей хотелось крикнуть: «Да что ты понимаешь в любви?!» Но она сдержалась.
Нина, должно быть, по-своему поняла молчание Марьи, поняла, что та раскаивается, и, уходя, пообещала:
– Как хочешь, кума, а я эти слухи, эти сплетни буду от тебя отводить.
После ухода Нины Марья не находила себе места, не знала, как бы убить время до вечера. Временами у нее вспыхивала злость – да что там злость, ненависть – к Лене, и она ругалась вслух:
– Ах ты чертова метиска! Ишь чего захотела…
Марья слышала, что отец у Лены был русским, и даже это в Лене теперь ей не нравилось. Ей хотелось вцепиться в ее светлые льняные волосы, хотелось расцарапать молодое красивое лицо.
– Ишь, чего захотела! – все больше и больше накаляла себя Марья.
А как только совсем стемнело, крадучись, огородами быстро пошла, почти побежала к Павлу.
Торопилась она напрасно: на сенной двери висел замок. Должно быть, Павел еще не вернулся с поля, сейчас такое время, что задерживаются допоздна. Марья темн же огородами вышла на дорогу и потихоньку побрела в сторону Салуки. Через какое-то время из лесу вышла машина – это Марья узнала по далеко светившимся в темноте фарам.
«Не на той ли машине и едет Павел?» Марья сошла с дороги, чувствуя, как ее ноги в остроносых туфлях на узком каблуке засасывает еще не успевшая окончательно просохнуть земля. Вместе с шумом мотора до слуха Марьи донеслась веселая свадебная песня, слышно было, как кто-то, как на барабане, отбивал такт по верху кабины.
Ах, какой красавец зятюшка наш:
Он и строен, как пень,
Голова, как кочан,
Руки-ноги колесом…
Балуется молодежь. Может, кто услышит, подумает: уж и не в самом ли деле свадьба в Сявалкасах, уж не увозят ли кого из сявалкасинских девчонок?! Может, даже не только так подумают, но и выйдут на улицу поглядеть. А этого веселым песельникам только и надо.
Уже и проехала машина, только красный огонек помаргивает в темноте, уже и песня едва слышна, так что и слов не разобрать, а Марья все стоит в иоле, на обочине дороги. Гаснут огни в домах, село погружается в сон. Лишь на западе, далеко за лесами, время от времени вспыхивают тихие зарницы, на мгновение освещая все вокруг белым призрачным светом.
«Рано бы вроде быть зарницам, – зачем-то думает Марья, – ведь они, по старинным поверьям, хлеб зорят, когда он поспевает, а сейчас его еще только сеют…»
Потом она идет той же дорогой обратно. Теперь Павел уже должен быть наверняка дома.
Да, замка на двери нет. Больше того: сенная дверь вообще не закрыта. «А что, если он не один? – проносится в голове у Марьи. – Что, если кому-нибудь из трактористов показалось далеко идти домой, и он решил заночевать у бригадира?..» Однако желание видеть Павла – а ведь он не за тридевять земель, а всего лишь где-то здесь за дверью, – желание это было настолько сильным, неодолимым, что перебороло всякие сомнения и опасения. Тихо, бесшумно, кошачьим шагом Марья приблизилась к сеням, сняла туфли и вошла. До нее донеслось мерное дыхание спящего Павла. Она его не видела в темноте, но так ровно дышит во сне только Павел. Тогда Марья осторожно приподняла за скобу дверь, тихонько прикрыла и заперла на засов.
Идя на дыхание, она нашла Павла, присела рядом на тулуп, секунду-другую посидела в нерешительности, а потом разделась и юркнула под одеяло.
От горячего поцелуя Марьи парень проснулся. А руки Марьи все крепче и крепче обнимали его.
– Соколик ты мой! Милый ты мой! Никому, никому тебя не отдам!..
Проснувшись, Павел пытается отстранить от себя Марью – ведь между ними все кончено! – по как, как вырвешься из горячего кольца ее полных сильных рук, как оттолкнешь ее, если она прижимается к нему все крепче и крепче?! Да и не сон ли это?.. И руки сами, помимо его воли, тянутся к горячему телу Марьи…
Павел то проваливался в какое-то странное забытье, то снова начинал чувствовать руками рядом ласкающуюся к нему Марью, слышать ее прерывистый шепот:
– Я-то… с одним… с Трофимом одним была, да вот… с тобой. Я до тебя, Павлик, и любовь-то не знала. Я не то, что твоя… твоя метиска, которая еще до Сявалкасов с кем только не гуляла, да и здесь Володя не терялся…
– Постой, постой, это ты о ком? – последние слова окончательно прогнали сон, и хотя тайный смысл их еще не до конца понятен был Павлу, все в нем взъерошилось, восстало против Марьи.
– Ты сам знаешь.
– Нет, ты скажи, – продолжал тяжело настаивать Павел. – Это ты зачем, не разобравшись, на человека грязь льешь?
– Ты думаешь, это я придумала? Да спроси любого – то же самое тебе скажут… Ну, не сердись, мой милый. Я тебя люблю…
Марья опять обнимает его, и сбитый с толку, обескураженный Павел не знает, что сказать ей, что делать. Все внутри у него по-прежнему протестует и кричит, что все это неправда, бабьи сплетни, и ничего другого. Но вместе с этим протестующим голосом Павел слышит и другой: а что, если не бабьи сплетни, а правда? Ведь ты не так уж давно и не так хорошо знаешь Лену…
Когда они вышли из дому и спустились огородами на берег Цивиля, на востоке начинало брезжить. В темно-сером рассветном небе зыбились звезды. Над рекой белой пеленой плавал туман, подползая к изгородям, окутывая кусты ивняка, жидкие вербы.
Павел в обеих руках несет ведра, а когда они с Марьей доходят до излучины, ставит их на землю и холодно, жестко говорит:
– Все, Марья. Поставим точку. Моей ноги у тебя не будет, и твоей у меня чтобы больше не было!
– Дурачок же ты, – Марья не сердится, не огорчается, она вся еще во власти не успевших отхлынуть нежных чувств и говорит нежно, ласково. – Неужто на эту Ленку меня променяешь. Она образованная? Ну и что, будешь у нее вечным слугой. А со мной ты будешь как патша*, я тебя на всю жизнь сделаю счастливым… Право же, дуралей ты, Павел… Да хочешь, я завтра выгоню Трофима из дому? Хочешь? – Марья незаметно-незаметно приближается к Павлу, и вот он опять чувствует рядом ее верткое, гибкое тело.
– Хватит, – все так же жестко говорит он. – И как ты будешь жить со мной, если я тебя не люблю?
– Любишь, мой соколик. Да еще как любишь!
1Патша – царь.
– Иди, иди… А то все Сявалкасы увидят.
– А пусть видят. Я не боюсь.
– Прощай!
Павел спускается к воде, раздевается. Когда вытаскивает палки невода, чувствует, что рыба есть и, может быть, даже крупная.
Да, рыбы попалось много: щурята, подлещики, пескари, даже несколько налимов забрели.
– Хорошая уха будет! – вслух говорит Павел.
А дома, чтобы согреться, плотно завертывается в тулуп и едва успевает донести голову до подушки, как тут же засыпает. Но сон неспокойный, перемежающийся обрывками каких-то сумбурных видений.
Вот перед ним как из-под земли вырастает вдруг крестный. Павел не сразу узнает его, потому что голову деда Мигулая увенчивает пышная чалма и сидит он хоть и на передней широкой скамье в доме Павла, но сидит, по-восточному подогнув под себя ноги.
– Берегись, Павел, – грозит крестный пальцем. – Любовь, она часто и умного человека дураком делает… И страшно, очень страшно, если баба озлобится. Тогда берегись!..
– Марья мне не жена, – оправдывается Павел. – Я с ней расстался навсегда.
– Считай, что и жена. Об этом все село знает.
Крестный зловеще хохочет, аж чалма трясется, а потом, разом посерьезнев, продолжает:
– Ох и глупый ты, Павел. Ну совсем, совсем дурак. Разве ты не знаешь, из чего создана женщина?! Или забыл? Тогда я тебе напомню, и тогда тебе все станет ясно…
Дед Мигулай поправляет съехавшую набок чалму, усаживается поудобнее.
– Когда бог сотворил мир и человека, человек пожил-пожил один и заскучал. Пошел к богу и сказал: так и так, мол, одному скучно. Бог сжалился над человеком, немножко подумал и решил создать женщину. А только из чего ее создашь, если весь материал уже израсходован на создание мужчины?! Тогда вынул он ребро у мужчины, затем взял три солнечных луча, прибавил свежесть родниковой воды, мягкость пуха, легкость и прозрачность воздуха, сладость меда и пьянящий дурман корчамы, взял грацию лебедя, голубиную кротость, стройность лани, загадочный взгляд косули и все краски радуги, а чтобы не получилось приторно, как шербет, туда же добавил хитрость лисы, трусость зайца, болтливость ветра, слезливость дождевых облаков, затем все это перемешал, вдохнул все стихийные силы природы и тогда только вывел к мужчине и сказал: «Береги, повторенья не будет»… Теперь-то ты понимаешь, из чего создана твоя Марья?
Дед Мигулай опять громко хохочет и так же неожиданно, как появился, исчезает. Вместо него из туманной пелены Цивиля выплывают Лена с Володей. Они идут рука об руку берегом реки, потом останавливаются, и Володя обнимает и целует Лену…
– Ах, вон ты какая! – кричит Павел и просыпается.
– Чего ты орешь? – это уже голос Саньки не во сне, а наяву. Павел открывает глаза и видит товарища в дверном проеме сеней. – Должно, снилась тебе какая-то темная философия…
У Павла муторно на душе, чувствует он себя разбитым, но уж если разбудили, надо вставать.
А пока он умывается, Санька рассказывает сельские новости, а в заключение говорит, зачем пришел.
– Хорошо поработали те тракторы, что из района дали. Один всю ночь боронил, другой культивировал. Да вот беда – днем подменить трактористов некем. Может, из наших кого найдешь? А то уж больно обидно будет, если две такие коняги простаивать будут.
– Ладно, – что-нибудь придумаем, – отвечает Павел.
– Буду надеяться… Ну, я пошел.
– Подожди, – останавливает Саньку Павел. – Вон ведерко рыбы возьми. Пусть твоя Феня на обед трактористам уху сварит.
– Ба! Да еще полведра! Ночью разбойничал?
– Да, ночью.
5
Хотя отец своего последнего слова еще не сказал и по-прежнему ворчит на Саньку, Анна начала готовиться к свадьбе. Мать ей не только не перечила, но и принимала в свадебных хлопотах самое деятельное участие. Она открыла настежь старинные сундуки, в которых хранилось еще ее девичье, а вместе с ним и материнское приданое. Мать достала со дна сундуков беленые льняные холсты тонкой работы, тухью, хушпу[18]18
Тухья, хушпа – принадлежности свадебного наряда невесты
[Закрыть], кружева тоже топкой искусной работы с бесконечным разнообразием рисунка. Она начала шить простыни, окаймляя их кружевами – что за постель невесты без этих кружев?! Перина и полдюжины подушек были готовы еще раньше. Что уж там говорить, не бедна невеста, не стыдно будет перед людьми: две шубы, два зимних пальто да два осенних, может, и корову, с собой забрать или нетель с овцами. Есть в доме велосипед – пусть и его забирает, не деду же Мигулаю под старость лет на нем кататься… Это раньше, по бедности, родители прятали от невесты веник: как бы с собой не забрала. А тут уж какой веник – приданое Анны хорошо, если в два сундука уберется. А сундуки-то какие – загляденье! Липовые, кованые, разукрашенные медными листиками. Благо, в Сявалкасах есть свой мастер, дед Тимофей, а то за такими сундуками в былые времена ездили аж в Нижний Новгород.
Анна была рада материной помощи, а то где взять время на все эти свадебные приготовления. Думала, станет ветеринаром, свободного времени будет побольше. Где там! Ни днем, ни ночью от людей отбоя нет: и на фермах скота уйма, и у сельчан тоже в каждом дворе не корова, так овцы, свиньи. Вечерами и то покоя нет: болезнь, ведь она время не выбирает.
Мать видит, какая беспокойная теперь стала у Анны работа, но ей нравится, что дочь зовут уже не просто Анной, а Анной Николаевной, как учительницу. Был бы зятек путный, все было бы хорошо. Старый все ворчит, и других слов у него для Саньки нет, кроме того, что он-де выпивоха. Но Анна-то, видно, лучше знает, она на слова отца только смеется: «Он, может, и выпил-то три раза в году и все три раза на глаза тебе попался…» Все же сказать надо дочери, чтобы, не мешкая, сразу же забирала в руки муженька. Если мужиков держать в узде, им же самим от этого лучше. Особенно испортились мужики после войны. Разве раньше столько пили! А теперь хорошо жить начали, вот и пьют. Праздник какой, свадьба – почему не выпить! Но если бы только по праздникам пили…
Ну, на свадьбе-то и сам бог велел пить да веселиться. И уже бродит в двадцативедерной бочке корчама, заправленная пудом меда, да еще и каждый день по килограмму меду в ту бочку добавляется. Мед свой, на нем экономить не приходится… А пароду на свадьбе будет много, и всем надо поднести, да и не раз, не два. Правда, и то сказать: больше трех стаканов корчамы редко кто выпивает, если не хочет под стол сползти. Но напоить-то все равно надо досыта, чтобы потом добрый разговор шел по селу да чтобы вспоминалась свадьба не неделю, не месяц, а пять лет! Чтобы каждый сказал: лучшей корчамы, чем у тети Кэтэрнэ, нет во всех Сявалкасах! А для родни зятя, для почетных стариков она сварит крепкое пиво. Тоже больше пяти стаканов вряд ли кто выпьет, по голова болеть с похмелья не будет. Уж она-то знает, как сварить такое пиво!..
Помогают Анне готовиться к свадьбе и подружки. Матери и сестре Саньки куплены в подарок по платью, и Анна с подругами по вечерам сидят в общежитии доярок и вышивают шелковыми нитками подолы, карманы, вороты. Вышивают и заодно в шутку репетируют свадебные песни:
Ах, батюшка, батюшка,
У ворот снегу нанесло.
Если не грести лопатой
Да не мести метелкой —
Он и летом не сойдет
Ах, батюшка, батюшка,
Если бы этим летом
Я не вышла замуж —
Мне бы и вовсе замужем не быть…
Песня давняя, старинная, но поют ее девушки охотно, увлеченно. Как знать, может, каждая из них в это время думает о своем суженом, о том дне, когда ей – рано или поздно – придется прощаться со своим батюшкой и со своей матушкой.
Ах, матушка, матушка,
Станешь белье щелочить,
По локти вымажешься золой.
Станешь белье полоскать.
По пояс обольешься водой.
Ах, матушка, матушка,
Постираешь ты белье
Да воротишься домой,
А оглянешься вокруг —
Помощницы уже нет.
Лизук дожидается, когда смолкнут подруги, и уже одна закапчивает:
Помощницы уже нет,
Не дождешься ты ее.
Песня и нравится и не правится Анне. Уж больно печальная, будто ее силой замуж выдают.
Она садится поближе к огню и начинает вышивать рубашку для Саньки. Узоры нарисовала Лена: на вороте жениха будет цвести сирень.
– А сколько будет живой сирени на свадьбе! – мечтательно говорит Лена.
– А черемухи! – поддерживает ее Лизук. – С Цивиля возом привезем… В чудное время выходишь, Анна.
– В счастливое время! – поправляет ее Лена.
Да, конечно, и сирени, и черемухи будет много – ко времени свадьбы они как раз зацветут. Но при мысли о свадьбе Анне делается и радостно и тревожно. Да и как еще удастся отца уломать. Он-то не слепой, видит всю эту предсвадебную суету и молчит, будто это его вовсе и не касается. Теперь и сюда, в общежитие доярок, стал реже заходить…
Неспокойно на сердце у Анны. А подруги – им что! – подруги нынче словно нарочно распелись.
Есть у нас сестрица Аннушка,
Есть и зятюшка Санюшенька.
За него сестрицу мы не выдадим,
А захочет взять – не запретим.
О двенадцати витках браслет,
Оборвалась нить, и он рассыпался.
Ах, сестра-сестрица Аннушка,
Срок пришел для расставанья…
Легкий на помине заходит отец Анны.
– Кого хороните?
– А мы можем и веселую, дядя Мигулай, – отвечает бойкая Лизук. – Хотите споем?
– Да нет уж, как-нибудь в другой раз…
Не до песен сейчас деду Мигулаю. Разве он не видит, чем заняты девушки, не видит, кому вышивает рубашку Анна?! Будто за этим только и приходил, он свертывает цигарку, прикуривает от уголька из печки и, постукивая своей палкой, выходит из комнаты.
Не до песен деду Мигулаю. Какие уж там песни!.. Будь прежние времена, когда без родительского согласия нельзя было не то что замуж выходить, но и шагу ступить, – разве бы он отдал Анну за этого пустопляса Саньку. Нет, не видеть бы Саньке мигулаевской дочери как своих ушей. И будь его отцовская воля, в зятья выбрал бы Мигулай Володю. Вот уж парень так парень. И веселый, Саньке не уступит, и работник золотой – где до него Саньке! Санька – маменькин сынок, избалован. И не только матерью, а и девками избалован… Все так. А только если Анна выбрала этого шелапута, не будешь же поперек дороги становиться, не прежние времена. Нынче так: кого дочь сама выбрала – будь хоть чучело, все равно надо звать зятем… А еще и так сказать: у кого что на роду написано, того, говорят, не миновать…
