Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
4
Виссарион Маркович любил спать на койке, что в углу за печкой. Зимой тут всегда тепло, а летом задернешь занавеску, мухи не мешают.
Вернувшись с собрания, он, не тревожа Нину, тихо вошел в избу, разделся и лег.
В доме тишина. Только слышно однообразное тиканье часов, да сверчок время от времени подает из-за печки свой голос. Лунный свет, падающий из окна на стену, испускает желтое сияние.
Собрание прошло хорошо. И покупку техники колхозники одобрили, и с продажей картофеля теперь можно считать вопрос решенным.
В первый раз с луком и картошкой Трофим Матвеевич ездил сам. А потом это дело перевалил на Виссариона Марковича. Дважды Виссар ездил на юг, и оба раза удачно. Не так уж трудно получить у рыночной администрации справку о том, что продана картошка по цене ниже той, по какой она продается на самом деле. Да и в колхозе отвешивают не грамм в грамм, а всегда с большим походом. И в первый раз тысячу дармовых денег привез Виссар Марье, а во второй раз так и целых две. А кроме того, оба раза Марья отправляла с ним и свою картошку.
И нынче, после собрания, тоже затащила к себе в библиотеку. Сначала похвалила:
– Молодец, кум, сдержал свое слово.
А потом:
– Отправлю с тобой и своей пудов сто. Оставим на семена да на еду малость, а остальное повезешь…
Удивительно, до чего жадная эта Марья. Ну что, бедно живут, что ли, нехватки-недостатки замучили?.. И послать бы ее к чертовой бабушке со всеми этими торговыми операциями, да как пошлешь, если вместе с ней постоянно за одним столом сидишь. За Светланкой ли к ним зайдешь – садись, выпей; по делу какому к Трофиму Матвеевичу забежишь – опять без шоферской дозы не отпустит. День-два не был – сама приходит звать. Отказываться – как откажешься? А сходил в гости – надо в ответ самим приглашать. Еще одна пьянка. Утром идешь в правление – опять эта Марья тут как тут, воду из колодца вывертывает. И опять: «Чем заболел, тем и нужно лечиться. Зайди, прицепи прицеп…» А голова и в самом деле трещит. А пропустишь дозу, и опять все встает на место. Ну еще, чтобы запаха не было, зубочка два чесноку сжуешь. И в последнее время так чуть не каждый день…
Тяжело, однообразно тикают в мертвой тишине часы. И мысли у Виссариона Марковича тоже текут тяжелые, и все об одном и том же. О том, как бы ему вырваться из той сети, какой его оплела Марья.
Нина? Нет, Нина ему в этом не помощник. Она даже, пожалуй, заодно с Марьей. Хозяйственная, умная – ничего не скажешь. Но хозяйственность ее тоже где-то рядом с Марьиной жадностью лежит. Нина тоже небось заставит его взять из своей картошки в эту поездку. Ей тоже лишь бы денег было побольше. Интересно: всегда она, что ли, такая была, с молодости, или когда начали хозяйством обзаводиться, это у нее появилось?
Виссарион Маркович вспоминает свою работу в леспромхозе, свою первую встречу с Ниной. Собственно, никакой первой встречи не было. Он ее просто не помнит.
Расторопная худенькая девушка работала на лесосеке грузчиком, и можно было только дивиться, как она справлялась с огромными бревнами. Шофер Виссар не сразу приметил ее. Все грузчики, одетые в одинаковые телогрейки, ватные брюки и валенки, и казались одинаковыми – поди отличи. Разве что и в ватнике она выглядела более тонкой и хрупкой по сравнению с другими, и шофер жалел ее, помогал при погрузке, а в конце работы сажал в кабину. Когда начинали проситься другие – посади да посади, он им отвечал: «Вас и мороз не возьмет».
Девушка, как только залезает в кабину, сразу же принимается за вязание. Будто больше и пет никого в кабине. И совсем ее не интересуют ни дорога, ни перебегающие ее лоси.
– Так с работой и умрешь, – как-то сказал Виссар.
– Нам всякого-всего много требуется: у вас одна шапка – у нас десять платьев; вам три рубахи достаточно – нам семи мало. – Нина улыбнулась, но улыбка эта тут же и сошла с ее лица, опять оно стало деловым, озабоченным.
А однажды – это было уже летом – Виссар работал во вторую смену, и у него лопнул баллон, а запасного не было. Пришлось оставить машину и пешком идти в гараж.
Виссар спустился к озеру, чтобы умыться и прогнать одолевший его в тот рассветный час сон. На берегу озера стояла маленькая избушка. Когда еще не были построены теплые гаражи, здесь по зимам подогревали воду для машин. Интересно, а что в той избушке сейчас?
Он подошел к окну, приоткрыл занавеску. Одна койка аккуратно заправлена, а на другой… На другой лежала почти до пояса обнаженная Нина. Она лежала на спине, сбив простыню на живот. А потом, то ли почувствовав на себе чужой взгляд, то ли еще почему, Нина повернулась, и простыня совсем сползла с нее к стене… Виссар понимал, что, наверное, нехорошо вот так глядеть на спящую девушку. Понимал и все равно долго не мог оторвать взгляда от тонкого девичьего стана, от ее круглых, как спелые яблоки, грудей…
Вечером, когда вез девушку с работы, спросил:
– Нина, тебе сколько лет?
– А зачем это тебе?
– Просто так.
– Если так… исполнилось восемнадцать.
– А я бы больше шестнадцати тебе не дал.
– Постарела, – усмехнулась Нина.
Виссар свободной рукой похлопал ее по спине. Не так уж она худа, оказывается. Плотная.
– Останови, – строго потребовала Нина. – Больше никогда в жизни не сяду в твою машину.
До самой развилки, где Нина сошла, разговор у них так и не наладился.
…Свадьба была не очень пышной. Собрались друзья-шоферы, пришла ряболицая старшая сестра Нины, у которой она, круглая сирота, жила.
– Счастлив ты, зятек, – несколько раз за вечер повторила сестра. – У нашей Нины золотые руки. Она хоть ростом и невеличка, работает за двоих…
Все так оно и оказалось потом. Еще живя на квартире, уже купили корову, завели овец и поросят. Лес велик: за дрова платить не надо, сена – только не ленись косить. И в наживании всякого добра главным зачинателем была Нина. Намыкавшись по чужим углам, она же и настояла ставить собственный дом. Ну, а уж потом, когда этот дом появился, и подавно начала таскать в него, как сурок, все, что только было можно.
Нет, Нина тут ему не помощница. С Марьей они заодно. Для той и другой лишь бы были деньги. Каким путем они будут добыты – это для них не важно…
Завтра колхозники по государственной цене будут продавать свою картошку колхозу, а Марья свои сто пудов и не подумает продать вместе со всеми. Она эти сто пудов отправляет с ним, чтобы сбыть по дорогой цене. Знает или не знает об этом Трофим Матвеевич? А если не знает, неужто Марья самочинно все это делает? И уж тогда, если нагрянет беда, держись Виссар! Тогда все будут в стороне…
Ладно, он поедет на юг. Но он поедет последний раз. Если еще будут принуждать – он бросит колхоз и снова будет работать в леспромхозе…
Оглушительно громко в гробовой тишине дома часы пробили одиннадцать раз. Пошел последний час этого долгого весеннего дня. А Виссариону Марковичу все еще не спалось. Его мысли продолжали идти словно бы по замкнутому кругу, и из того круга он не мог найти никакого выхода.
У каждого своя дорога
1
Марья проснулась в каком-то непонятном испуге, вся мокрая от пота. Сердце колотится, словно в гору бежала. Словно бы что-то случилось или вот-вот должно случиться, но что именно – пока еще неизвестно Марье, и эта неизвестность томит и тревожит.
Поджидая Трофима, прилегла на диван и незаметно задремала. В легкой дремоте этой сны путались с явью: во сне – светит солнце, очнется – горит лампа, с кем-то разговаривает в сонном забытьи Марья, а наяву – доносится разговор из невыключенного радиоприемника, похоже, передают какой-то спектакль.
И снова сонная бредь окутывает Марью, и снова туманные видения обступают ее со всех сторон. II постепенно из всех лиц, которые мельтешат перед ней, все отчетливей, все явственней проступает лицо Сергея. Рядом с Сергеем увидела себя – молодую, отчаянную, верхом на черном мотоцикле…
Ох, уж этот мотоцикл! Не из-за него ли Марья так и не доучилась в школе, так и не получила аттестата. В семье Марья была младшей, все ее баловали – и родители, и старшие братья. Но если все три брата выучились, один стал инженером, другой врачом, третий офицером, то Марья – и в кого только она пошла? – до учения была неохочей, больше любила играть да бегать по улице. И когда ей купили мотоцикл, в первое время она не слезала с него целыми днями, носилась черным демоном по улицам Сявалкасов, оглашая их страшным ревом и треском. А по вечерам любила подкатить на большой скорости к молодежному гульбищу, со скрежетом затормозить в двух-трех шагах. Все увидели, все обратили внимание, а парни кинулись к ней, чтобы поймать и затащить в хоровод, но мотор снова взревел, и хохочущая Марья несется дальше – попробуй, поймай ее! Сладкая минута! Как это радостно чувствовать себя на виду у всех, но быть не как все, быть особенной. Странно устроен человек: будь еще у кого-нибудь из девчонок в Сявалкасах мотоцикл – Марья уже не была бы так счастлива…
И не раз приходилось Марье слышать про себя:
– Вот растет атаман с косами!
– Да уж, кому она достанется – держись! Любого плясать заставит…
И опять – маслом по сердцу были такие слова.
Как-то в воскресенье Марья ездила в Можауши по малину. На обратном пути мотор закашлял, зачихал и остановился. Пробовала заводить, сама толкала и бежала рядом – мотор молчал.
Отчаявшись, Марья повела мотоцикл за руль, как обычно водят велосипеды. Но одно дело легкий велосипед, другое тяжелый мотоцикл – потащи-ка его! А тащить надо было ни много ни мало десять верст.
Где-то на второй версте ее нагнал тоже на мотоцикле парень в защитных очках.
– Ха, мотогонщик в платке! – удивленно воскликнул, останавливаясь. – Так постепенно-постепенно, глядишь, и петухи будут нестись, и быки доиться. Кто тебя впряг в него, муж, что ли?
Удивление парня было понятным: в те годы вообще-то мотоциклов было немного, а чтобы ездили на них девушки, и вовсе было редкостью. Но Марье не понравился насмешливый тон, каким разговаривал с ней парень, и она, уставшая, вспотевшая и раздосадованная, ответила ему дерзко и независимо:
– Твое-то какое дело? Кати своей дорогой.
– Грозна же ты, как я погляжу.
– Пусть грозна, да не грязна.
– Ха, какая колкая.
– Колкая, да не иголка я.
Парень весело, громко расхохотался:
– Да ты посмотри на свое лицо. Черно, как печное помело.
– На себя бы глянул, лагун дегтярный.
И опять парень засмеялся.
– Ну, хватит язык точить. Давай машину посмотрим.
– Посмотришь, да не увидишь.
Парень поставил свой мотоцикл и подошел к Марьиному.
– Ай-я-яй! Девушка вроде ничего, а машина – грязная.
– Зато лысина моего дедушки чиста.
Задиристые ответы Марьи, видимо, уже наскучили парню, и он, копаясь в мотоцикле, проговорил:
– Если бы твой язычок мог работать вместо мотора, пешком бы идти не пришлось. А так хоть он у тебя и больно востер, а машину тащишь на себе.
Парень некоторое время так сосредоточенно занимался карбюратором, что, казалось, забыл о Марье. Он даже начал напевать: «Упавшие листья шумят и шумят в саду…» А потом:
– Да ты, похоже, всю пыль с поля собрала. Хоть раз карбюратор-то чистила или нет? Видишь – бензин не поступает.
Марья перестала задираться, ворчание пария ей все больше и больше нравилось.
Парень прочистил карбюратор, поставил его на свое место, и через какую-то минуту мотор взревел, окутав их обоих густым дымом.
– Готово. Теперь можно и знакомиться. Сергей.
– Марья.
– Откуда?
– До этого считалась сявалкасинской.
– Соседи. Где работаешь?
– В магазине.
– Ха! Главная по водке.
– Нет, главная по соли. Целый амбар навален. Хочешь, приезжай.
– Что ж, может, и заеду. С тебя причитается сто грамм.
– И полкило не жалко.
Проверив, не ослабло ли привязанное к заднему сиденью ведро с малиной, Марья оседлала свою вновь ожившую машину и тронулась. Сергей, должно быть, долго глядел ей вслед: это она чувствовала, в этом была уверена. А еще, задним числом, она теперь корила себя за то, что так заносчиво и, в сущности, глупо разговаривала с парнем. Парень, по всему видать, хороший, надо бы малиной его угостить, а она даже спасибо не сказала.
Сергей прикатил в Сявалкасы на другой же день. И на третий, и на четвертый… Марья тоже выискивала самые разные предлоги, чтобы лишний раз съездить в леспромхоз.
Недолгой была эта первая любовь. Сергея перевели в один из северных леспромхозов, и он уехал. Уехал и как в воду канул: ни одного письма, ни одной строчки. Временами Марье думалось, что его напугала ее беременность. Но уж очень горькой была эта мысль, и ей хотелось думать, что причина была какая-то другая, хотя этой причины она не знает и по сей день.
Сегодня она опять видела Павла – они с Володей стояли у колхозного правления, – и он ей опять показался чем-то похожим на Сергея. Даже, пожалуй, больше, чем тогда ночью, когда она и разглядеть-то парня толком не смогла.
Марья скатала снежок, кинула им в ребят, а сама спряталась за ветлу. Парни тоже начали кидать в нее снежками, но они попадали в ветлу, а Марью не задевали. Павел с Володей, постепенно приближаясь, подошли совсем близко, и тогда Марья, выбежав им навстречу из своего укрытия, взяла целые пригоршни снега и кинула его прямо в лица ребятам. Еще, еще. Володя в конце концов убежал, а Павел и с места не тронулся. Лишь прикрыл лицо ладонью. А потом как-то изловчился, схватил Марью под мышки и поднял.
– В снег ее! В снег бросай! – послышался голос мужа.
Похоже, за баловством Марьи он следил с правленческого крыльца уже давно. И сейчас со смехом подбежал к Марье, залепил ей все лицо снегом и убежал назад. Марья все же настигла его и тоже забросала снегом…
В сенях раздался стук защелки, шарканье ног. Впустив за собой волну сырого весеннего воздуха, в избу вошел Трофим Матвеевич.
– Что так долго? Собранье, что ли, затянулось?
– После собранья звонил на станцию насчет вагонов. Обнадеживают, может, завтра же и найдут.
Марья вся собралась, насторожилась.
– Кого пошлешь?
– Сам хочу ехать.
Марья и виду не подала, что решение мужа ее обескуражило. Она с сочувствием взглянула на Трофима Матвеевича и спокойно сказала:
– Сев надвигается, а ты будешь сам где-то таскаться – что за необходимость… Вон, кум Виссар куда свободней. Он и съездит. Доверить тоже можно: как-никак парторг.
– Под его началом трактористы. Тоже глаз да глаз нужен.
– Ну уж незаменимый! Да что он умеет-то? Ремонтировать? Нет, сами они без него ремонтируют. Найди ему замену, и все дело. Вон Павел на целине бригадиром работал – его и назначь временно. Небось справится.
– Да ведь как довериться человеку, которого еще как следует не знаешь? – Трофим Матвеевич пристально поглядел на Марью, словно бы хотел сказать: что-то ты за этого Павла уж очень хлопочешь.
– Гляди. Мне-то что. Я только хочу, как тебе же лучше.
Пока муж мыл руки, Марья поставила на стол сыр, яйца, разожгла самовар.
– Выпьешь?
– Нет, нынче не буду.
– Тогда садись, ешь.
– Поесть-то я поем… У нас картошки сколь пудов будет?
– Своей? – Марья сделала вид, что ничего не знает.
– Конечно же, не соседской.
– Пудов сто двадцать. Не вешала.
– Жаль.
– Что жаль? Что не вешала?
– Да нет. Жаль, что не знал. На собрании дал слово пятьдесят пудов продать колхозу.
– Колхозу? Это за сколько-то там копеек пуд? Ни одного кило не дам. Лучше скормлю корове.
Трофим Матвеевич отодвинул еду и исподлобья уставился на Марью. Марья хорошо знала своего мужа, знала, что если он вот так посмотрел, значит, спорить с ним бесполезно. Ну, что ж: если дверь не открылась, когда ты напер плечом, – попытайся открыть ключом.
– Ты хозяин, тебе видней.
– Павел из картошки, которая была за колхозом, отдал пятьдесят пудов. Если мне и того не продать – что тогда люди скажут?
Марья промолчала. А когда поужинали, подошла к мужу и обняла его:
– Что ты не бреешься?
– Боюсь, девки сглазят.
– Похудел ты. Этим летом опять бы не мешало тебе съездить на курорт. Василий Иванович найдет путевку. Себя не жалеешь с этой работой.
– Что верно, то верно. На курорте отдохнуть не мешало бы. В последнее время частенько что-то начала голова прибаливать.
– Но чтобы ехать, нужны деньги.
– А разве того, что получаю, мало?
– Разве что в сберкассе. Но те лучше не трогать. А на руках не так много.
Потушили свет. Марья на этот раз легла вместе с мужем, прижалась к нему.
– Что-то ты сегодня ласковая, какой я тебя уже год не видел, – удивился Трофим Матвеевич. – Как-то даже непривычно.
И опять Марья промолчала.
2
Рано утром, придя на работу, Трофим Матвеевич поглядел с правленческого крыльца на хорошо видные отсюда колхозные склады. Там сновал народ. И но дороге, мимо Трофима Матвеевича, двигались тяжело груженные подводы. Кони с звонким хрустом крушили заледеневший за ночь снег, некоторые оскальзывались, а одна лошадь даже упала на колени.
– Куда глядят бригадиры, – сердито вслух сказал Трофим Матвеевич. – Даже чтобы лошадей подковать и то ждут председательского указания.
В колхоз «Сявал» входят три селенья: Верхний Сявалкас, Нижний Сявалкас и Сявалкасы. Теперь уж трудно найти, где проходили границы земель этих трех селений. Со времени объединения колхозов мало кто и называет деревни по своим прежним именам. Все говорят: Сявалкасы.
Трофим Матвеевич видел сейчас со своего крыльца, что к складам подъезжают подводы и машины и из Верхнего и Нижнего Сявалкаса. У весов с кожаной сумкой через плечо орудует Виссарион Маркович: ставит и снимает гири, положив тетрадку на колено, записывает, засовывает карандаш за ухо и опять берется за гири. Со стороны фермы с грохотом вывернулся трактор с двумя телегами на прицепе. «Кадышев привез свою картошку. Молодец, раньше всех успел…»
Любил Трофим Матвеевич глядеть вот на такую рабочую утреннюю суету. Она вселяла в него новые силы, вселяла своеобразную гордость. Сколько людей и машин приходит в движение, подчиняясь воле одного человека! И этот человек – он, Трофим Матвеевич Прыгунов.
Трудодень до его прихода в Сявалкасы, как и во многих колхозах района, был пустой, и колхозники шли на заработки или в лес, или в райцентр. В райцентре разным промартелям да конторам всегда нужны рабочие руки, а поскольку сявалкасинец после работы возвращается домой, значит, ему не требуется квартира, – он особенно желательный работник. Так и шло: колхоз бедный, потому что работать некому, а никто не хочет в нем работать, потому что он бедный, – и, естественно, трудодень пустой. Получался замкнутый круг, и круг этот разорвал он, Трофим Матвеевич. Может, поэтому районное руководство, зная о коммерческой жилке Трофима Матвеевича, о некоторых его коммерческих операциях, делало вид, что ничего не видит, ничего не замечает. Правда, Василий Иванович как-то выговаривал Прыгунову за такие дела, ругал за то, что он дает колхозу якобы одностороннее развитие. Трофим Матвеевич на это ответил, что есть же колхозная демократия, колхоз сам себе хозяин и это его дело решать, что ему делать и как делать. Держался Трофим Матвеевич при этом разговоре уверенно и независимо: мол, знай наших.
– Да, сам себе хозяин, – повторил сейчас Трофим Матвеевич, входя в свой председательский кабинет.
Вскоре, через какой-нибудь час, в кабинет не вошла, а стремительно влетела Марья. Крутнулась около стола, подсела на ручку кресла Трофима Матвеевича.
– Ты что с самого раннего утра такая радостная?
– Я-то ладно. А вот ты каков? Ушел из дома, а я одна сиди отбирай да насыпай картошку.
– Закончила?
– Пришлось соседей крикнуть. Теперь, поди, уже кончают.
– Ну, это ты зря. Сам бы пришел помог.
– Тебя дождешься!.. Я вот зачем: снизу автомашина вряд ли выйдет, может, на тракторе привезти?
– Что ж, верно, – согласился Трофим Матвеевич. – Вон, поди скажи Кадышеву, пусть съездит. Семен заболел, он нынче на его тракторе работает.
Марья ласково заглянула в глаза мужу:
– А может, так, Троша: продадим колхозу пудов двадцать, и ладно, а остальную… Хорошо бы в этом году «Москвича» купить.
– Что тебе, не на чем ездить? И так, как попадья, разъезжаешь куда надо.
– Но ведь ты же не веки вечные будешь председателем. Машина никогда не помешает.
– Буду или не буду работать… – Трофим Матвеевич нахмурился и поглядел на Марью исподлобья.
Марья хорошо знает, что это значит. И она, но всему видать, не хочет ссоры. Больше ни слова не говоря, она так же легко и быстро, как вошла, выбежала из кабинета.
Но это еще не значит, что она отступилась от своего. Так не получается – на кривой кобыле объедет, а своего добьется. Он-то ведь тоже хорошо знает свою Марью… И откуда у нее эта жадность взялась? Раньше вроде она была не такая. А сейчас чем больше денег, тем больше жадничает, из-за ста рублей ночи не спит. Вон, вчера сказал ей насчет картошки – нынче утром чем свет уже успела к Виссару сбегать, подговорила его, и тот в ту же дуду дудит, с ней заодно. Стоит ли, говорит, из-за какой-то картошки ссориться?.. Это верно, ссориться не стоит, а то за неделю трех слов от нее не услышишь – и тяжелая жизнь председательская становится еще тяжелей…
Зазвонил телефон. Трофим Матвеевич, провожая взглядом убегающую к складам Марью, взял трубку.
Звонил первый секретарь Василий Иванович.
Ах, этот чертов агроном, только-только убрал ноги из колхоза, а уже успел наябедничать. У этой самой районной инспекции, где работает агроном, нет никаких прав, вот они и давят на колхозы через райком или райисполком, пишут туда разные жалобы да докладные. Вот и Василию Ивановичу нажаловались, что мы не хотим сеять пшеницу, а тот спрашивает почему, если в плане она стоит. Что ж, как и в прошлом году, чтобы не обострять отношений с начальством, придется пообещать, что посеем, но сеять не будем. Потом инспектору Госстраха и представителю ЦСУ покажем на чистые пары и составим акт: не взошла, мол, пшеничка, что поделаешь.
Так и ответил секретарю райкома Трофим Матвеевич:
– Хорошо, Василий Иванович. Учтем. Пересмотрим. Сделаем все возможное.
Но дальше-то, оказывается, еще хуже. Этот конопатый очкарик и про картофель разболтал. Ах, сволочь! Это теперь опять оправдывайся перед райкомом, объясняй, изворачивайся ужом. Потому что в чем, в чем, а в этом-то тем более на рожон лезть смысла нет.
Какое отличное настроение было у Трофима Матвеевича, как хорошо начался день! И вот за сколько-то минут от хорошего настроения не осталось и следа.
А еще и вот что непонятно Трофиму Матвеевичу. Секретарь райкома говорит, что продавать вот так картофель – это садиться на шею рабочему классу, это чуть ли не спекуляция. Хорошо. Но ведь продаются же в здешних местах, на здешних базарах яблоки, апельсины, мандарины, привезенные с юга! И продаются, прямо сказать, по баснословным ценам. Почему же чувашу нельзя продавать свою картошку?.. А ведь еще и то надо взять в расчет, что мы везем не свое, личное, а колхозное – большая разница. Секретарь райкома все бьет на совесть. Но что же тут бессовестного, если я продам излишки картофеля и прибавлю в колхозную кассу сколько-то тысяч?! Вот если бы я плановую сдачу картофеля государству не выполнил, если бы я придержал или утаил какую-то часть картофеля – это другое дело. А мы по осени сдали все, что положено, и даже еще сверх положенного. Так где же тут спекуляция, дорогой Василий Иванович? И где справедливость?
Трубка давно уже положена, а Трофим Матвеевич все еще мысленно продолжал этот тяжелый разговор с секретарем райкома.
Не зная, как еще вызвать его на разговор, Марья опять кричит, теперь уже прямо ему на ухо:
– Все один живешь?
– Вдвоем, – Павел улыбается.
– Кто же второй-то?
– Херт-сурт1.
Марья смеется, охватившее ее поначалу непонятное стеснение постепенно уходит.
Слова Павла напомнили ей далекое детство. Чуваши всегда почитали херт-сурта за домашнего бога, и когда отец, возвращаясь из гостей, входил в дом, то обязательно говорил: «Тавси, херт-сурт!»[17]17
Тавси, херт-сурт – благодарю, домовой.
[Закрыть] Херт-сурт жил в каждом доме, заботясь о его благополучии. Отец верил, что домовой ухаживает н за конем. Гриву любимой лошади он заплетает в косички, и такая лошадь всегда хорошо ест и не подвержена болезням. А нелюбимой лошади и корм идет не впрок, и по утрам она бывает потной, потому что херт-сурт не дает ей ночью покоя. Если же хозяева почему-либо бросают дом, херт-сурт плачет в нем тонким, похожим на девичий, голосом.
– А знаешь, Павел, я тебя ночью во сне видела.
– Ну и как думаешь – к добру это или не к добру?
Секунду Марья колеблется: сказать или не сказать?
И потом решается: ну, чего я буду стесняться, возьму да и скажу:
– Ты меня так крепко обнял, что аж дух перехватило.
– Ну, это ты, наверное, с Трофимом Матвеевичем меня спутала.
– Его с тобой! – Марья сказала это с каким-то тайным смыслом. – Вряд ли бы спутала.
– Что ж, если и вправду так, – рассмеялся Павел, – то это хорошо. Кому бы не понравилось обнять такую красивую женщину.
Марья вся оживляется, вся натягивается, как струна. Теперь бы Павлу как раз кстати взять бы да положить руку ей на плечи. Но тот по-прежнему держится за рычаги и только чуть повернулся к Марье и смотрит на нее своими большими черными глазами.
Трактор переехал речушку. Вот и дом Марьи.
«Эх, какая короткая дорога, – сокрушается Марья. – Так и не успела начать настоящий разговор…»
Раскрыли борт прицепа, положили на него две толстые доски и по ним начали таскать мешки с картошкой. Павел сразу брал по мешку под каждую руку и легко поднимался с ними на прицеп.
«Вот это сила!» – удивлялась Марья, провожая парня взглядом. Состояние счастливой взбудораженности, которое охватило ее еще в кабине трактора, не проходило. У нее и глаза блестели шальным горячим блеском, и губы были полураскрыты в постоянной и безотчетной улыбке. «Вот это сила!..»
На помощь Павлу с Марьей подоспел Володя, присланный Виссарионом Марковичем. Павел подогнал трактор к дому Виссара, и заодно погрузили и его картошку.
Павел поднял борт. Вышедшую в ватнике Нину взял под мышки и посадил на мешки. Теперь очередь дошла до Марьи. И как только крепкие руки парня обхватили ее, по телу, словно электрический ток, прошла знобкая дрожь.
– А меня поднять силы не хватит. – Марья увернулась, вырвалась из объятий Павла, отбежала к крыльцу. Не хотелось ей, чтобы все это кончилось так скоро, чтобы Павел довез картошку до склада, сгрузил и – до свиданья. Когда еще оно будет, это свидание, да и будет ли вообще?!
– Кума, слезай. Они ведь сегодня еще и не завтракали. Павел, Володя, айдате, перекусите!
– Может, и по сто грамм перепадет? – снимая ногу с пускового стартера, улыбнулся Володя.
– За такую работу и по двести не жалко… Слезай, кума, пусть позавтракают.
Павлу снова пришлось снимать Нину с прицепа.
Трактористы решительно отказались от выпивки, а приготовленную Ниной яичницу съели с удовольствием.
– До пасхи оскоромились. Грех на хозяевах, – пошутил Володя.
А Марья сидела поодаль на диване и не сводила глаз с Павла. Она понимала, что нехорошо вот так уставившись глазеть на парня, но ничего не могла с собой поделать. Как-то и раз и два Павел взглянул в ее сторону и, должно быть увидев в ее взгляде что-то такое, что смутило его, тут же опускал глаза.
А смутило Павла то, что в глазах Марьи он увидел какой-то тайный зов, и он подумал, что ведь это его зовет своим горящим взглядом Марья. Однажды он уже видел такие глаза – хотя они были не карие, как у Марьи, а синие-синие, – он видел такие глаза у Гали. В них тоже горел такой же вот тайный, скрытый от других, огонь…
– Ты что вздыхаешь? – спросил Володя.
– Мираж, – отшутился Павел.
– Какой еще мираж?
– Да вот куриное яйцо показалось индюшиным…
Марья поняла, что вот с этого часа, может, с этой минуты между ею и Павлом протянулась пока еще ни для кого, даже для них самих, невидимая связь и что последние слова Павла имеют двойной смысл, и этот второй смысл предназначен для Марьи, а никому другому непонятен. И как только она так подумала, сразу же успокоилась, внутреннее напряжение ушло. Осталась только радость, одна радость, и больше ничего.
