Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
3
Встреча с Галей выбила Павла из колеи. Он все еще никак не мог собраться с мыслями, хотя давно уже прошагал привокзальную улицу и шел центром поселка.
Деревянные дома выделялись среди каменных своей нарядностью: резные наличники, вышитые занавески в окнах придавали им своеобразную красоту. Переезжая из деревни в райцентр, люди старались сохранить в облике дома свое, деревенское. Около домов и тут и там стояли широкие, с коньковой крышей ворота, хотя, в сущности, никакой нужды в них не было, никто в них не въезжал, никто из них не выезжал. Просто раньше дома и дворы строились с воротами – пусть и нынче будут с воротами.
От этих ворот, от занавесок в окнах с привычными для глаза узорами на Павла повеяло родной сторонкой, родными Сявалкасами. В груди разливалась радостная теплота: наконец-то он дома, в родных местах, в своей родной Чувашии!
Около стеклянного, отделанного серым гранитом универмага Павел на минуту приостановился. В просторных витринах магазина стояли манекены в узких брюках и однобортных пиджаках, которые еще несколько лет назад начали входить в моду, и вот, видно, мода эта дошла и сюда. Москвичи на целине уже давно щеголяли в таких костюмах, Павел не удержался, купил такой же и себе, но пока еще ни разу не надевал. Как-то неловко, непривычно было носить узкие брюки, да и то сказать: не так-то много выдавалось праздничных свободных дней, чтобы ходить в обновах. Из окрестных деревень в райцентр уже начал стекаться народ. Вот к витринам универмага подошли две чувашки в черных шубах с оборками, судача меж собой, что магазины открываются так поздно. А вон подвода подъехала к мебельному.
Павел повернул к райкому. Сюда подкатывали подводы. Мужики заезжали в ограду, привязывали лошадей к коновязям, задавали сено. Тут же, меж санями, бродили вездесущие козы, потряхивая бородами, воровато поглядывая на аппетитно пахнущее сено. Приезжие отгоняли их, пуская в дело кнут, и козы, задрав рога и потряхивая своим двухсосковым выменем, неохотно убегали. Какое-то время они делали вид, что сено их вообще нисколько не интересует. Но как только приезжие прятали кнуты в сани, закрывали их пологом и уходили в райком, козы незамедлительно появлялись около саней. У чувашей какая-то брезгливость к этой «чертовой скотине», не любят они и козье молоко, хотя врачи и говорят, что оно очень полезно. Сявалкасинцы и вовсе не держали коз. Козы развелись в войну и в трудное послевоенное время.
На крыльце райкома уже людно, говорливо. Павел поискал среди приехавших знакомых, но никого не нашел. Вроде бы вон того крепыша в полушубке приходилось когда-то видеть, и лицо этого улыбчивого мужчины в заячьей шапке тоже кажется знакомым, но кто они, эти люди, Павел припомнить не мог. А может, даже он их и не знает совсем, а просто показалось, что знакомы.
На дороге перед райкомом остановился новый «газик», шофер, открыв дверцу, но не выходя из машины, внимательно посмотрел на заднее колесо, и Павел узнал в нем Виссариона Марковича, а по-уличному – Виссара. Был он сявалкасинский, а работал шофером в леспромхозе. Раньше работал на так называемой газогенераторной машине, где топливом служили чурки, теперь на легковой, похоже, возит начальство.
Тем временем хлопнула вторая дверца, и из-за машины на дороге появился невысокого роста мужчина в кожаном пальто, в серой каракулевой шапке, с офицерским планшетом в руках. Был он крепкий, ладный и какой-то весь светло-коричневый: такого цвета были его пальто, планшет, верх шапки, окантовка на бурках, таким же было и обожженное на ветру и морозе лицо.
Проходя мимо Павла, он пристально поглядел на него строгими требовательными глазами, словно спрашивал: кто такой и откуда? – и легко взбежал на райкомовское крыльцо. Стоявшие на крыльце почтительно расступились, давая дорогу, но он замедлил шаг и начал здороваться со всеми за руку. Послышалось:
– Трофиму Матвеевичу! Наше вам!
– Салам, салам, Иван Евдокимович…
Раздался смех, должно быть, что-то веселое сказал леспромхозовский начальник. Он же первым открыл дверь и первым вошел в райком, а уж за ним двинулись и все остальные.
Машина неожиданно тронулась, и Павел запоздало пожалел, что сразу не подошел к Виссару. С ним бы можно было доехать до леспромхоза, а оттуда до Сявалкасов и недалеко, и всегда найдется на чем уехать. Но ведь должен же кто-нибудь приехать из Сявалкасов и сюда, на собрание актива!
И только так подумал Павел, как на дороге показалась во весь опор скачущая коняга, запряженная в легкие сани-розвальни. Одинокий седок, стоя на коленях, этаким удалым молодцом запрокинулся назад, повиснув на туго натянутых вожжах. Гнедой тонконогий жеребчик не очень-то слушался хозяина, все же тому удалось у самых ворот райкомовской ограды придержать коня и круто повернуть на подворье. Правда, при этом сани с маху ударились о каменный столб и так накренились набок, что седок чуть не вылетел из них. Направив коня к свободной коновязи, он опять так резко вздыбил его, что тот, оседая на задние ноги, едва не вылез из сбруи.
Павел потому так внимательно следил за приехавшим, что сразу же, еще издали узнал в нем друга детства Володю. И как только тот выпрыгнул из саней, Павел подбежал к нему, и они начали тискать друг друга, хлопать по плечу, толкать и опять обниматься.
Всегда, что ли, так бывает при встречах после долгой разлуки?! Хочется о многом спросить, о многом самому рассказать, но не знаешь, как и с чего начать, ничего не идет на язык. И смотришь, смотришь на друга, словно не видел его сто лет и еще двести не увидишь.
– Ты, брат, как с неба свалился. Хоть бы написал.
– Вместо письма сам приехал.
– В отпуск?
– Нет, насовсем.
– Ну, это здорово! Это хорошо, что насовсем. А что тут делаешь?
– Да вот ищу, на чем бы уехать в Сявалкасы.
– Значит, я как раз кстати. Видишь ли, как говорит наш секретарь райкома комсомола Александр Петрович Завьялов, я теперь вожак сявалкасинской молодежи. И вот как вожака меня вызвали на партактив. Ну, а поскольку актив-то не комсомольский – я думаю, ничего страшного не произойдет, если я немного посижу да и уйду.
– Не торопись. Я могу и подождать. А то еще, чего хорошего, от товарища Завьялова нахлобучку схлопочешь.
Володя улыбнулся:
– Главное – зарегистрироваться, и никакой нахлобучки. А собрания, признаться, оскомину начинают набивать. Вчера только закончился двухдневный семинар, а нынче, видишь, – снова в район… Да! Все хочу спросить: а где твои вещички, не так же вот, руки в карманы, приехал, надо думать?
Павел ответил, что вещи здесь, в райкомовской раздевалке.
– Тогда выноси и укладывай в сани, пока я там буду отмечаться.
Провожая взглядом убегающего Володю, Павел подумал о том, что, конечно же, его друг детства (с Володей они учились вместе с первого класса) за те годы, что они не виделись, изменился: раздался в плечах – вон как натянулось пальто на лопатках! – возмужал, но вместе с тем остался все тем же Володей, какого он знал раньше – горячим, порывистым, веселым.
Привязав коня и задав ему сена, Павел отправился за чемоданами.
4
Говорится: белый, как снег. А про мартовский снег уже не скажешь, что белый; уплотнился, с южной стороны подтаял, потемнел. Но все равно горит, искрится на солнце, будто поле усыпано мелкой стекольной пылью.
– Если ехать по шоссе, – Володя поудобнее устроился в санях, подобрал вожжи, – через каждые две минуты придется сворачивать на обочину. Машины дыхнуть не дают. Да и конька только-только приучили к упряжке, совсем еще глупый: видишь, как выехали, не переставал бежать… Так что поедем через лес: и прямее, и теплее. Как это старики говорят: лес для человека – половина тулупа.
Лес начинался сразу же за поселком. Дорога была узкой, от частых ударов грядками саней кора на ближних деревьях ободрана, но ехать этим узким лесным коридором было куда интереснее и даже как-то уютнее, чем просторным шоссе.
– Да ты садись половчей, чего на коленях выстаиваться, – балагурил Володя. – И соломы не бойся, приедем – отчистишь свой костюм.
– Я вот на лес гляжу, – сказал Павел. – Поредел, и заметно поредел. На этом месте, помнишь, какие сосны росли?
– Леспромхоз… Теперь ведь пилят не по старинке. Техника! Смотришь: за два дня и нет, как не бывало, целого квартала… Фу, черт, в рифму начал говорить, впору за стихи приниматься… Ну, да ладно, обожди ты со своим лесом. Я тебе доскажу…
Володя подвинул в передок саней сбившиеся чемоданы, привалился к ним плечом.
– Призывался я, как ты знаешь, на другой год после тебя. Ну и ничуть не сомневался, что попаду на Службу в столицу нашей Родины Москву. Во сне уже не раз стоял часовым у Мавзолея Ленина. И дальнейшее все было ясно как день: жить после службы останусь в Москве, женюсь на красавице москвичке и так далее и тому подобное. А на станции посадили в поезд и – ту-ту! – на восток. Вот тебе и Москва! Ну, ты знаешь, я человек легкий, подолгу предаваться всяким переживаниям не люблю. Восток так восток. И плох ли Свердловск, Омск, Томск… Однако же и эти города прошли мимо нас, как Азорские острова. Три недели ехали товарняком, а потом на самолет и – на север.
Павел слушал Володю и вспоминал свое начало службы…
Их эшелон шел на запад, и они тоже гадали, где остановятся.
– Окончил школу сержантов, – продолжал Володя, – и меня двинули еще дальше: сразу же, одновременно и на восток и на север. Словом, так далеко, что дальше уже и некуда. Зимы там не так чтобы очень морозные, терпимые. Но уж если начнутся бураны – целая неделя. Или наступит полярная ночь, – кажется, что уже вовек не увидишь светлого дня. Луну ждешь заместо солнца. А ведь надо и в наряд на границу ходить, и вообще службу нести. Хотя иной раз и подумаешь: кому взбредет в голову тут переходить границу, кому захочется идти на верную смерть?! Отбудешь свой наряд – свободен. А только куда пойдешь, в какой такой город или хотя бы просто поселок? Ни того, ни другого нет…
Павел служил рядом с большим городом. Но город этот был чужим, И в увольнение они ходили тоже не так часто.
– Наконец-то солнце взошло. Радуешься. Но уж если оно взошло, то несколько месяцев и не заходит: и попробуй тут разбери, где день, а где ночь. Да и тепла от того солнца на три копейки: вышел в гимнастерке – с солнечной стороны тепло, а с другой – мороз пробирает. Словом, как у нас вот в такое время… Вот тебе, Володя, говорю, и Москва! Ну, правда, – Володя тряхнул головой, улыбнулся, – вернулся оттуда настоящим полярником. Вот видишь, – и он протянул голые руки. – Даже в морозы варежки надеваю редко. Наши холода, после той закалки, меня уже не берут. Даже рыбачить на Сявал[4]4
Сявал – по-русски Цивиль – река в Чувашии. Отсюда и название деревни Сявалкасы.
[Закрыть] хожу в таком же вот виде.
– Действительно, закалка! – Павел тоже улыбнулся.
– Однако же вроде бы и далеко я был, а повидал мало. Ты вон и в Германии был, и Казахстан изъездил. А я все в тех же Сявалкасах. Обзаведешься семьей – и вовсе из села носа не высунешь… Ну, ладно, я все про себя да про себя. Ты расскажи. А то все слышишь: «целина» да «целина». Как она там поживает, эта целина?
Павел подумал: нелегкий, непростой вопрос. И ответить на него нелегко и непросто.
– Да что целина! «Целина – дешевый хлеб». Да только местами распахали неразумно, черные бури уже начинают гулять по целинной степи… И заботой – не скажу про другие совхозы, не знаю, – а в нашем главной заботой было – побольше вспахать и засеять. Как убрать, где сохранить хлеб – об этом начинали думать уже тогда, когда хлеб или оставался в поле, или мок под дождем…
Непростой это вопрос: целина. Может, и зря он так подробно рассказывает Владимиру. Все равно что-то он поймет, а что-то и нет. Это надо видеть самому.
– Директором нашего совхоза был отставной генерал. Заметь, не агроном, а генерал. А основной состав рабочих – мы, танкисты. Целым батальоном демобилизовались. Хорошо? Вроде бы хорошо. Только сельское хозяйство на приезжем народе не поднимешь: нынче один уехал, завтра другой…
– И ты удрал?
– Как хочешь понимай. Из однополчан нас осталось человек тридцать, не больше, вместе с генералом, нашим бывшим комдивом. Да и он московскую квартиру не бросил… И если бы ты знал, как я соскучился по родным местам! И вот этот лес, н поля наши, сявалкасинские, даже во сне не раз виделись… Да, а чего ты молчишь, про колхоз наш ничего не говоришь: как он и что?
– Хвалиться, может, еще и рано, но не то, что прежде: силенки прибавилось…
Лес оборвался, дорога пошла заснеженными полями. Жеребчик потрухивал легкой рысцой, отбрасывая в передок комья снега; пели свою монотонную песню полозья, а еще и сидел рядом старинный друг. И от всего этого на сердце Павла становилось светло и радостно. Временами возникала в памяти Галя, и опять начинало щемить в груди; но за разговором другие мысли и другие картины постепенно заслоняли ее образ, и к Павлу снова возвращалось тихое радостное умиротворение.
– Вставать на ноги колхоз начал с приходом Трофима Матвеевича, – продолжал Володя.
– Трофима Матвеевича? – переспросил Павел.
– Да, только ты его вряд ли знаешь… Немного крутоват, и мужики его за это недолюбливают. Многие по зимам уходят шабашничать на сторону или в райцентр – сам видел, как он расстроился. А женщины говорят, что Сявалкасы еще не видели такого председателя. Рабочего человека ценит, а уж если что обещает – обязательно сделает… Ну, а уж если в районе на каком совещании выступит – со смеху уморит, хотя и не просто байки рассказывает, а начальство критикует. Этим он и меж других председателей авторитет высоко держит. Правда, в народе говорят, что жену свою Марью слушается и бригадиров по ее усмотрению подбирает… Да, Марью-то ты уж точно знаешь: наша, сявалкасинская.
– Она же в райцентре жила.
– Переехала. Отец с матерью у нее в один год померли, дом-то пустовал, вот они и переехали.
– А комиссаром, партийным секретарем кто? – поинтересовался Павел.
– Виссар. Трофим его из леспромхоза перетянул и на легковушку посадил.
– Во-он что, – протянул Павел. – Тогда, значит, того Трофима я нынче видел… Только чего же ты не с ними вместе приехал?
– Люблю быть подальше от начальства, – захохотал Володя.
– Солдатское правило!
– Здоровее будешь и дольше проживешь.
Да, старый друг мало изменился: все такой же весельчак и балагур. Его еще в школе звали комиком за умение копировать учителей. У него и лицо с небольшим вздернутым носиком такое, что поглядишь и невольно улыбнешься. И когда рассказывает что-то – неважно, смешное или не смешное, – все равно все смеются.
– Если председатель, говоришь, любит шутку, значит, к тебе должен благоволить.
– Э, нет. Шутки шутками, а что сделаешь не по нему – держись.
– А если и не надо, чтобы обязательно «по нему»? Если он не прав?
– А когда начальство бывает неправым? – вопросом на вопрос ответил Володя. – Сказал же один поэт: города сдают солдаты, генералы их берут.
– Выходит, не очень-то ладишь с Трофимом Матвеевичем?
– Всяко бывает, – неопределенно махнул рукой Володя и перевел разговор на другое. – Салука[5]5
Салука́ – так называют начало присурских лесов в Чувашии.
[Закрыть] начинается.
По обеим сторонам дороги пошел смешанный лес: березы в белых онучах, черные липы, серо-зеленые осины. А вот показалась и дубрава. Эти дубы, как рассказывала мать, были посажены в год рождения Павла. И будь на их месте березы – они бы уже годились на амбарный сруб. Дубы растут медленно, эти деревца годятся разве что на гнет, которым воз сена можно притянуть.
Павел жадно глядел на знакомый с детства лес и как бы заново узнавал каждое дерево. Вон развесистая липа, в дупле которой гнездились осы. Как-то они с Володей подразнили их прутом, а потом что есть мочи убегали прочь. И все равно Павла две или три осы ужалили, и он несколько дней ходил с опухшей физиономией. А здесь, за дубняком, в мелколесье, по веснам, как только стаивал снег, они приходили за первой зеленью, из которой потом варились вкусные душистые щи. А вон по той насыпи идут сплошные заросли малины. Когда-то здесь проходила узкоколейка: по ней возили фосфоритную руду, которую добывали недалеко от Сявалкасов на Ирарской горе. Добыча оказалась невыгодной, работы прекратили, узкоколейку разобрали. А на земляной насыпи, будто кем-то посаженная и заботливо ухоженная, буйно разрослась малина. И Павел с Володей не раз набирали ее целыми ведрами и наедались, что называется, от пуза.
Володя заговорил про нынешнее собрание, к слову опять упомянул секретаря райкома комсомола Завьялова.
– Как-то плохо мы с ним друг друга понимаем. Вроде сам же меня и поднял – я тебе писал, что за кукурузу ЦК комсомола меня золотыми часами наградил, – а придирается ко всякой мелочи. И если бы Лена не выручала – для выговоров небось учетной карточки бы не хватило…
«Какая Лена?» – Павел попытался перебрать по памяти сявалкасинских Лен, и уже хотел спросить у Володи, которая именно из них его выручает, но, обернувшись к другу, тут же забыл про свой вопрос – его взгляду предстали Сявалкасы. Родные Сявалкасы!
– Поедем прямо к нам, – сказал Володя. – Да вообще до тепла можешь жить у нас. Потеплеет – видно будет. А мы только с матерью, Колька, брат, со своей семьей в лесу, на кордоне, живет.
Павел промолчал. Он слушал и не слушал друга. Перед ним было родное село, родные Сявалкасы!..
5
– А вот здесь, у печки, тесом отгорожу чуланчик – ты меня слышишь, Аннушка? – и будет готово рабочее место для будущей жены, – вбив в стену длинный гвоздь, Павел спрыгнул с табуретки. – Осталось только найти невесту. Говорят, человек за свою жизнь ошибается трижды: первый раз – при рождении, второй – когда женится и третий, когда умирает…
– Ну, тебе вторая ошибка не грозит. Если ты для будущей жены в первую очередь кочергу с ухватами хочешь приготовить – кто же за тебя пойдет?!
Анна говорила вроде бы всерьез, а в глазах – этакие веселые чертики. Рукава платья в горошек засучены по локти, толстая коса короной лежит на темени, и от того вид у девушки простой, будничный и вместе с тем какой-то не совсем обычный, нарядный. А может, придает Анне праздничный вид ее жизнерадостность, вот эта задорная улыбка на свежем, юном лице. Павел глядит на девушку и глаз отвести не может: какая красавица выросла! А ведь он ее помнил совсем еще зеленым подростком.
Перехватив взгляд Павла, Анна, не переставая улыбаться, погрозила пальцем:
– Ты не очень-то на меня заглядывайся, все равно за тебя не пойду. Да и с тобой мы не только соседи, а еще и родня.
– Ну, какая еще там родня, – принимая ее шутливый тон, сказал Павел, – седьмая вода на киселе. Вот разве что стар я для тебя – это да. Небось молодые за тобой табуном бегают.
– Ну, ладно зубы заговаривать, работать надо. Давай рабочее место для будущей жены приведу в порядок. Только что это печка у вас сложена так, что челом на улицу смотрит. Неудобно же, того и гляди, кочергой окошко разобьешь.
– А это прежде чуваши боялись, что соседи или гости увидят, что они варят. Стало быть, стеснялись своей бедности. Богатые ставили русскую печь у двери.
– Объяснил, называется, – фыркнула Анна, – Мы разве такие уж богатые? А у нас кухня – по-русски.
– Ну, теперь уж обычай пошел такой. Все делают, как удобней.
– Пыли-то, пыли-то сколько! – Анна изо всей силы трет мочалкой стены рядом с печью.
– Мало ли пыли – сколько лет уже ее никто не трогал!
Сявалкасинцы изнутри избы не штукатурят. Хорошо выструганные бревна и без того придают избе красоту и уют. Если они еловые – у них цвет топленого масла, если липовые – сливочного. Чуть не под каждый праздник хозяйки моют избу, а если надо, протирают золой или песком, от этого и мох в пазах растирается и делается почти незаметным. Многие до сих пор не красят полы. Одни говорят, что крашеные полы холодные, другие считают, что женщины при этом приучаются к лености, поскольку крашеный пол мыть легче.
– Я гляжу, работы тебе много. Может, еще кого позвать? А то ведь тебе скоро и на ферму идти.
– На ферме я до вечера свободна. И звать никого не надо, только мешать друг другу будем. Ты мне принеси ведра четыре воды и сам тоже больше не мешай.
– Ого! Ты сможешь командовать будущим мужем, – засмеялся Павел. – У тебя это неплохо получается.
– Да уж, на ногу наступать не дам, – отпарировала Анна. – И у тебя убираюсь только потому, что матери крестником приходишься. В следующий раз – не рассчитывай. Женись скорей!
– Слушаюсь, товарищ командир, – шутливо козырнул Павел и, подхватив ведра, пошел на колодец за водой.
Колодец находился на границе с соседским подворьем. Когда-то отец Павла и отец Анны вырыли его сообща. Прежний дупляной сруб сгнил, его заменили новым, березовым, и изнутри новый сруб даже выструган. Крышка колодца с удобной ручкой, бадья аккуратно опрокинута на частокол. Все сделано умелой хозяйственной рукой. Уж чем-чем, а старательностью Мигулай, отец Анны, известен на все Сявалкасы.
Павел принес воды и вышел во двор. На снегу, еще никем не затоптанном, пока виднелись только два следа – его да Анны.
Потом он полез на чердак. Под ногами зашуршали пересохшие листья, которыми кроются потолки для тепла. В чердачное оконце, завешенное холстиной, падал бледный свет. Павел попытался отдернуть занавеску, но нитка, на которой она висела, порвалась. Занавеску повесила еще мать – значит, прошло с того времени никак не меньше восьми лет, и, конечно, нитка давно сгнила. Рядом с трубой – лубковый ларь, где когда-то хранился хлеб. А здесь, поближе к коньку, – ларь для холста и рядом с ним бёрда, скальницы и другие детали ткацкого стана. Все заткано паутиной, на всем лежит толстый слой застарелой пыли.
При виде вещей, которые некогда держала в руках мать, у Павла больно сжалось сердце. Он еще немного постоял около чердачного окна и опустился вниз, прихватив с собой деревянную лопату.
Когда они приехали с Володей, и Павел, отодрав доски, какими были заколочены окна, вошел в избу, на него дохнуло могильным холодом и запустением. И он решил, что никого не будет звать на помощь, а сам приведет избу в жилой вид. Нет же, Анна прибежала. Прибежала и, ничего не спрашивая, засучила рукава и взялась за тряпку. Что ж, не выгонять же силой, пусть работает.
Он принес с сеновала лестницу, приставил ее к избе и залез на крышу.
Окрест лежал родной, милый с детства простор.
Изба Павла стоит на крайней к полю улице. Гумно подступает к самому берегу Цивиля. Когда-то здесь была возведена плотина и стояла гидростанция. Разлившийся Цивиль однажды затопил все вокруг (даже колья гуменной ограды тогда были в воде) и прорвал плотину. С тех пор ее никто не восстанавливал.
Село раскинулось по склонам трех неглубоких оврагов. По дну их текут маленькие речушки, впадающие в Цивиль. Весной эти речушки шумны, полноводны, а летом почти совсем пересыхают, и их, что называется, курица вброд перейдет и ног не замочит. И тогда в омутах, в бочагах ребятишки решетом, а то и прямо руками ловят скользких и юрких огольцов.
Улицы, повторяя замысловатые извивы речек, кривуляют, круто изгибаются, почти сходятся друг с другом и опять далеко разбегаются.
Село заметно обновилось: через двор – новая изба. И новые избы покрыты или шифером, или железом, реже – тесом. При каждой избе – застекленные террасы, палисадники; сзади строений – сады.
Вдоль улиц ровными рядами шагают коренастые, вольно разросшиеся ветлы. Не бывает чувашской деревни без ветлы. Неприхотливо это дерево: и приживается хорошо, и растет быстро.
Родное село… Если ты здесь родился и твое детство прошло на зеленых лугах и таких вот речках, в лесах, где ты собирал грибы, орехи, а по осени рвал прихваченные морозцем красные грозди рябины, – ты всю жизнь будешь помнить родные места.
Если юность твоя прошла на родных полях, на шумных улахах[6]6
Улахи – посиделки.
[Закрыть] и игрищах акатуя[7]7
Акатуй – традиционный праздник чувашей. Празднуется после завершения весенне-полевых работ.
[Закрыть], – разве ты забудешь это, если даже и будешь жить сто лет?! Разве ты забудешь родное село?!
И как только ты его вспомнишь – ударит в ноздри запах цветущей черемухи или нагретой солнцем земляники, послышатся пение жаворонка и ночная трель соловья. И стоит на минуту закрыть глаза, как перед ними встанут белые сады и зеленые леса, а в ушах зазвенит, как колокольчик, веселый ручей. А еще ты увидишь бьющий из-под камня родник и тебе захочется пригоршнями пить из него янтарную влагу, от которой будет ломить зубы, но которая вернет тебе силу и молодость.
Ты увидишь, как на лугах, словно собравшись на совет, стоят стога, а шесты на них, точь-в-точь как пушки, нацелены в проплывающие облака. И тебе, как десять или пятнадцать лет назад, захочется побегать по скошенному лугу у тех стогов и поиграть со сверстниками в прятки.
С наступлением темноты засверкают, затрепещут огоньки родного села. Не как в городе – густые, почти сплошные, в несколько этажей. Здесь они рассыпаны редко, как светлячки, и от того всегда интересно глядеть на их таинственное сияние. Огоньки эти куда-то манят, что-то обещают, и ты подолгу глядишь на них и не можешь оторваться: не в детство ли они манят, не беззаботную ли радость юности обещают?!
Родное село… Избы и сараи, гумна и огороды, плетни, частоколы. И чудится, что избы впряглись в лямки плетней и частоколов и тянут за собой сады и огороды. И когда видишь выпавшее звено огорожи – кажется, что оборвался тяж, тянувший и тебя к родному дому. Куда, куда тянет тебя этот дом? Неужто так прочен канат, связывающий человека с теми местами, где прошли его детство и юность?!
Срезанные лопатой снежные глыбы медленно сползают с крыши и гулко ухают на землю. Одна сторона крыши уже чистая, и Павел перешел на другую. Работа вроде бы и не тяжелая, а пришлось расстегнуть пиджак и сбросить варежки – жарко!
– Привет целиннику! С приездом!..
Весна обещает,
А лето копит,
Осень подарит,
Зима все возьмет.
В открытых воротах стоял Санька. Фуфайка расстегнута, сапоги, в которые заправлено галифе, начищены до блеска, а из-под черной каракулевой шапки выпущена – явно для форсу – кудрявая прядь.
Павел обрадовался приходу приятеля-сверстника.
– Салам! Ты еще не забыл стихов, которые учили во втором классе… А гляди-ка, как в плечах-то раздался – не узнать.
– До тебя далеко. Не то племя. Отец-то еще ничего, а мать маленькая. Наверное, в нее пошел. Как рыба-килька, которую на десять копеек дают до ста штук, – Санька сам же над собой шутил и сам же первый смеялся.
Павел спрыгнул прямо в набросанный снег, и они крепко обнялись.
– Это сколько же… – Санька на секунду наморщил лоб. – Целых шесть лет не виделись. Я уж думал, ты вообще больше в село не вернешься. Как-никак человек известный, прославленный.
– Хватит язык-то точить… Беднячком прикидываешься, словно сам сидел здесь без дела.
– С делом или без дела, однако же ты с орденом, а у нас его нет.
– Нет, так будет, поется в песне. Дело наживное.
– И так может случиться, – Санька перестал улыбаться. – Давай-ка лопату бросай – и айда ко мне. Надо же твой приезд отметить.
– А поговорку забыл: сперва дело кончай, потом стопку наливай.
– Ты брось мне всякими поговорками голову забивать. Пойдем. Дома у меня, сам знаешь, свадебное пиво всегда наготове. А жениться, – Санька опять осклабился в широченной, от уха до уха, улыбке, – а жениться мы еще погодим. На наш век и вдов хватает.
– А я так вот вообще привык жить один и – ничего.
– Э, нет, – Санька, видимо, посчитал необходимым до конца прояснить свою мысль. – Трактористу нужна именно вдовая женщина. Почему? А потому, что тракторист грязен как черт, и какой девушке захочется стирать с него? Разве что какая-нибудь старая дева согласится. Так уж тогда лучше пусть вдовушка…
Павел не удержался, чтобы не захохотать.
– Ты, Санька, видать, наспециализировался по части вдов.
– Может, и так. Пользы больше.
– Ну, хватит трепаться. Пойдем в избу. Хозяйка небось там уже полный порядок навела.
Павел взял дружка за руку, но в тот же момент сенная дверь с грохотом открылась, и на крыльцо с двумя полными ведрами вышла разгоряченная работой, раскрасневшаяся Анна. Увидев ребят, Апиа быстро поставила ведра на крыльцо и тут же, так же резко, снова захлопнула дверь. Только на какую-то секунду мелькнула перед Павлом и Санькой сиреневая, низко повязанная косынка и большие серые глаза под ней.
– Павел! – крикнула Анна за дверью. – Эту воду вылей и принеси чистой. Пока не домою – в избу не пущу.
– Приказы отдает, что твой ротный командир. При такой дисциплинке и не хочешь, да подумаешь о вдовушке.
Павел смеялся, и ему казалось, что вместе с ним весь мир веселится. Потому-то он и не заметил, как при Анне Санька разом смешался и густо покраснел. И куда девались Санькина бойкость и красноречие!
– Я, пожалуй, пойду погляжу, не надо ли… не надо ли корове корма задать. Но ты все же заглядывай.
– Нет уж, ты сам вечером приходи, а то что я – не успел приехать и уже буду в долги влезать. Приходи и товарищам всем скажи. Володе можешь не говорить – Володя знает.
– А пиво у тебя есть? – Санька опять про свое.
– Да кто же его наварил? Вино есть. Казахстанское.
– Ну, вино есть – пиво будет. Разрешите идти, товарищ старшина? – И точно так же, как Павел час назад перед Аннон, Санька шутливо козырнул и четким солдатским шагом пошел «задавать корове корм», будто и в самом деле, кроме него, некому это было сделать.
