Текст книги "Разлив Цивиля"

Автор книги: Анатолий Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

2

Солнце греет уже совсем по-весеннему. Тронулись снега, побежали ручьи, вот-вот вскроются реки. Вчера прилетели грачи.

С каждым днем все людней, все оживленней на колхозной усадьбе. Готовятся семена, заканчивается ремонт сеялок, плугов, культиваторов. Опробуются после ремонта тракторы. Шум, гам, машинный гул не утихает с утра до позднего вечера.

А сегодня вернувшийся из Чебоксар председатель взялся за фермы. Из дворов убирают навоз, на свиноферме перестилают полы, в коровнике проходы и стойла посыпают опилками, перемешанными с мелко рубленной соломой.

Поговаривали о том, что не сегодня-завтра в колхоз должен приехать большой гость. Потому Трофим Матвеевич и руководил наведением чистоты и порядка на фермах самолично.

Павел с Володей, как и обычно, работали около кузницы.

Сияющий, как весеннее солнышко, к ним подошел дед Мигулай.

– Ты, дед, как новый пятиалтынный светишься, – здороваясь с Мигулаем, сказал Володя. – Ну прямо помолодел на десять лет. Оказывается, весна не только на молодых, а и на стариков действует.

– Болтун ты, Улади. Не на десять, а сразу на двенадцать лет помолодел. Гляди!

И дед широко раскрыл свой рот, ослепив трактористов сплошной полосой сверкающей на солнце стали.

– Двенадцать зубов за один заход вставили. Во как!

Ребята только теперь заметили, что и в самом деле пропала мигулаевская шепелявость, дед говорил чисто и ясно. И видно было, что сейчас говорить для него – одно удовольствие: дотронется дед языком до новых зубов и, как в юности, как в детстве, язык чесаться начинает. А ведь надо было еще и то иметь в виду, что работа у Мигулая не как у всех. Когда он на своем рабочем посту – все спят, так что не с кем и словом перекинуться.

Дед угостил трактористов одной нравоучительной историей, затем другой, рассказал, как обрадовалась его новым зубам жена. И, наверное, бы конца не было его россказням, не подоспей из РТС машина со сварочным аппаратом. То трактористы делали свое дело, дед Мигулай – свое. А теперь оглушительный свист и шипение сварки даже переставший шепелявить дед перекричать не мог, и ушел, должно быть, в поисках новых слушателей.

К раме плуга, стоявшей пока на березовых чурбаках, стали приваривать оси колес.

Через какой-нибудь час работа, наверное, и была бы кончена, но у кузницы появился Трофим Матвеевич. Некоторое время он смотрел на работающих трактористов. Затем, не сходя с места, поманил пальцем Павла:

– Это еще что за штуковина?

Как только Павел увидел Трофима Матвеевича, мысли его смешались. Перед глазами встала Марья – красивая, горячая, с полураскрытыми губами, на которых застыли слова любви. Но он уже не ощутил того горделивого чувства счастливого соперника, которое владело им в тот вечер. Сейчас он скорее испытывал чувство, близкое к раскаянию: все-таки нехорошо, нехорошо получилось. И, объясняя Трофиму Матвеевичу назначение «штуковины», которую он сваривал, Павел почувствовал даже что-то вроде жалости к этому человеку.

– А где и кто этот плуг испытывал? – деловито спросил Трофим Матвеевич.

– Пока еще нигде…

– Ах, вот как! – председатель не дал договорить Павлу, в голосе его зазвучал металл. – Значит, еще неизвестно, будет ли от него пользы и на три копейки, а ты уже вводишь колхоз в расход. Колхоз – не испытательная станция!.. Кто вызвал мастерскую?

– Я сам.

– Выбрал момент, когда меня нет… – Трофим Матвеевич обернулся к сварщику и заорал на него: – Немедленно прекратите работу!

Павел первый раз видел председателя таким взвинченным и резким. Он ни минуты не оставался спокойным: шагал туда-сюда, размахивал руками, правая щека время от времени подергивалась.

– Смотри-ка, в кузнице открыли частную лавочку. Петр, подойди сюда.

А когда Петр вышел из кузницы, накинулся и на него:

– Закончил подготовку к посевной? Я тебе, как ехать в Чебоксары, давал три дня сроку. Почему эти плуги и эти бороны еще не отремонтированы?.. Вместо того чтобы делом заниматься, колхозное железо разбазариваете. Не ты ли плачешься, что, мол, того нет и этого не хватает? А тут нашел железа на постройку целого моста.

– Это Павел сам нашел, – глухо ответил Петр. – Это не колхозное.

– Разве его дед был богатым хозяином? Откуда бы ему взять?

Павел выступил вперед:

– Трофим Матвеевич, Петр тут ни при чем. Это моя затея, меня и вините. Но начатое дело я все равно доведу до конца.

– Ты бы лучше довел до конца ремонт трактора! А то не успел приехать, уже какие-то затеи, придумки. Пользы от тебя колхозу еще никакой, а расходы – вот они… Тут бьешься, каждую копейку экономишь, а ты…

Чем больше распекал председатель Павла, тем меньше Павлу хотелось возражать или что-то доказывать. Обидно, когда тебя не понимают. Еще обидней, когда и не хотят понимать.

– Ну, теперь ты получил боевое крещение, – сказал Володя, когда Прыгунов ушел. – Теперь ты будешь знать, что к чему и почему… А у меня так уже рефлекс выработался: когда начальство ругается, у меня аппетит разыгрывается. Пойдемте-ка, ребята, обедать!

Молодец этот Володя. Веселая душа!

«Володя-то молодец, – сам с собой разговаривал Павел по дороге домой, – а вот ты мне не очень понравился. Обида обидой, а разобраться – ты же попросту струсил перед Прыгуновым. На целине с самим генералом, директором совхоза, сколько раз цапался, а здесь – «меня вините». А в чем, собственно, ты виноват-то? В том, что хочешь чувашские поля сделать урожайными?.. Что выйдет или не выйдет изо всего этого – второй вопрос. Но надо ли ругать человека за то, что он думает и что-то ищет?! Ты посчитал, что пожалел Прыгунова, а на самом-то деле – струсил. Слабак ты, Павел, оказывается. Слабак!..»

Плохая весть, говорят, на коне скачет. О стычке Павла с Прыгуновым в тот же день узнали и остальные трактористы. Элекси с Гришкой где-то нашли и принесли ему совершенно новое магнето.

– Ты пока плюнь на плуг, а подкуй своего стального коня, – сказал Элекси. – А то ведь и плуг-то нечем тянуть будет.

– Плевать не будем, – вмешался Володя. – Мое научное предвидение подсказывает, что в Сявалкасы или едет, или уже приехал секретарь райкома… Все точно: уже приехал и идет сюда. Сейчас мы ему все и выложим.

К кузнице действительно приближался человек среднего роста в кожаном пальто и фуражке. На полном круглом лице заметен тоже круглый, но как бы разделенный пополам ямочкой подбородок.

– Ты, Володя, о плуге даже и не заикайся. Зачем жаловаться? Сделаем, испытаем – тогда скажем.

– Если Трофим Матвеевич так будет нам «помогать» – и за три года не сделаем.

– Привет добрым молодцам! – поздоровался подошедший.

– Здравствуйте, Василий Иванович! – отозвался Володя.

– А вас что-то не припоминаю, – Василий Иванович крепко пожал черную от въевшегося масла руку Павла. Получилось это у секретаря райкома естественно и просто: не снизошел до рядового тракториста, а поздоровался как равный с равным.

– Кадышев, тракторист, – представился Павел.

– И давно работаете?

– Нет. Только три недели, как приехал.

– Из армии вернулись?

– Из Казахстана. С целины.

– Ах, вон как… Мы, чуваши, должно быть, слишком сильно любим свою родину, свой родной край. Уезжают в Сибирь, Казахстан и многие возвращаются обратно. Даже и трудно сказать, хвалить нас за это надо или ругать.

– Василий Иванович, – влез в разговор Володя, – хорошие механизаторы нужны и здесь. Он там после армии отработал три года, и хватит. А приехал он по важной причине…

– В Казахстане, говорят, девушек мало, – прищурился на Павла секретарь райкома. – Не жениться приехал?

Павел почувствовал, что краснеет. А Володя смело, как ни в чем не бывало, начал рассказывать секретарю про плуг и про сегодняшнюю стычку с Прыгуновым.

В это время к кузнице подошел все такой же, как и утром, сияющий дед Мигулай.

Секретарь райкома поздоровался с Мигулаем, похлопал по плечу:

– Смотрю я, Николай Андреевич, ты все зубы навостриваешь. Значит, здоровье еще крепкое. А Екатерина Николаевна как, бегает? Как Анна?

– Наша Анна теперь большой начальник, – ответил дед Мигулай. – Ветеринарный фельдшер… А здоровье, Василий Иванович, оно от себя самого зависит. Если не хочешь упасть, как зачервивевшее яблоко, – побольше надо жизни радоваться, почаще шутить да улыбаться. А если в молодости горюй, в старости горюй – тогда и до шестого десятка не дотянешь.

– Смотри-ка, – засмеялся секретарь райкома, – относительно жизни у тебя, оказывается, своя теория.

– В старости человек больше думает.

– Что верно, то верно. Но в Сявалкасах и молодые тоже думают… Ну что ты, Кадышев, стоишь, словно в рот рябины набрал, айда, показывай свой плуг… А ты, Николай Андреевич, Екатерине Николаевне передавай привет. Как-нибудь выберу время, зайду на чай с медком.

– Да хоть нынче же приходи, Василий Иванович, – пригласил на прощанье дед Мигулай. – Мед еще ведется. Ночевать приходи…

Пока секретарь райкома разговаривал с дедом Мигулаем, Павел думал, что он уже и забыл о плуге или, во всяком случае, идея эта показалась ему несерьезной, не стоящей внимания. Нет, оказывается, все помнил, ничего не забыл.

Плуг Василий Иванович осмотрел и так и этак, подробно расспрашивал, как он сможет делать трехслойную пахоту. А в заключение сказал:

– Идея интересная и, как мне кажется, стоящая. Чем могу – помогу. Хорошо бы в этом же году и испытать. Будет польза – на будущий год дадим заказ сделать такой плуг на заводе… Трофим Матвеевич, наверное, просто не вник в суть дела, а может, вы ему плохо рассказали, – Повернулся к Володе: – А у тебя дела как идут?

– И тракторы, и прицепные машины готовы. Можем выехать в поле хоть сегодня, хоть завтра рано и – режь колхоз молодцам барана!

Павел подивился, как легко, свободно держит себя Володя с секретарем райкома: будто они старые друзья или давние знакомые.

В это время прибежала из правления колхоза техничка.

– Трофима Матвеевича здесь нет?

– А кто его разыскивает? – поинтересовался секретарь райкома.

– Телеграмма пришла. По телефону передали. Говорят, очень спешная.

– Мне можно прочитать? – спросил Василий Иванович.

– Небось вы сами ее и послали. Читайте.

Секретарь райкома взял в руки листок бумаги, на котором была записана телеграмма, прочитал. Павел увидел, как изменилось выражение его лица, как он медленно снял фуражку и глухо, другим голосом сказал:

– Большое горе, ребята. Умер Виссарион Маркович.

3

С тяжелым сердцем уезжал Виссар в эту поездку. Не давали покоя ни днем, ни ночью тревожные, угнетающие мысли. Ему все казалось, что он забыл дома что-то очень важное, очень нужное, но что именно, никто, и он сам в том числе, не знал.

Ехали они с Петром Хабусом в пассажирском, с пересадками.

Во время стоянок на больших станциях Виссар выходил, покупал газеты, даже книги, надеясь, что хоть чтение отвлечет его от тяжелых дум. Но он глядел в книгу, а ничего не видел, не понимал. Тогда он стал прислушиваться к разговорам едущих пассажиров. Один говорил, что не мешало бы новый дом срубить, другой – корову сменить, а то старая доится только тремя сиськами… Такие разговоры ему надоели и дома. Чем бы еще заняться? И когда на одной из остановок Петр Хабус купил карты, они стали до одури играть в подкидного.

В Москве задержались только сутки. Как узнали, что их вагоны уже прицеплены к составу, идущему на юг, так сразу же, следом за ними, выехали и сами.

Опять дорога. Опять телеграфные столбы бегут, бегут и никак не могут убежать от железнодорожного полотна. И это бесконечное и однообразное мелькание столбов наводит скуку, которую уже ни картами, ни чем другим не развеять.

К концу недели были на месте. Расторговались за два дня. И очень успешно: цена на картошку была высокая, даже выше той, на которую они рассчитывали.

Обычно колхозникам, которые сопровождали его в таких поездках, он, для покрытия дорожных и всяких других расходов, прямо на месте выдавал по полтораста рублей. На этот раз он выдал по двести: знайте, какая добрая у него душа, и не распускайте лишнего языки. Остальную выручку Виссар перевел через банк на текущий счет колхоза.

На юге весна была уже в полном разгаре. Цвели сады, проклевывались первые ростки всходов. А как-то там, дома? Тоже небось вот-вот выедут в поле. И Виссарион Маркович спешил. Они с Петром Хабусом полетели до Москвы на самолете.

На обратном пути в Москве обычно останавливались на двое-трое суток, чтобы успеть и город посмотреть, и что надо купить. На этот раз Виссарион Маркович с Хабусом уехали в тот же день вечером. Простых билетов на поезд Москва – Казань уже не было, и они, зная, что правление колхоза не возместит им покупку билетов в мягкий вагон, все же купили в мягкий.

– Как барина возишь, – кривил в усмешке толстые губы Хабус. – Только уж больно торопишься, как на пожар. Большое дело сделали, а даже рюмки толком не выпили. Закатиться бы в какой-нибудь шикарный ресторан и кутнуть. Все равно ведь не поверят, что не пили… Как ни осторожно ты себя ведешь, а и про тебя чего только не говорят.

Хабус помолчал, выжидая, какое впечатление произведут на Виссариона Марковича последние слова.

– Ну, а все же, что говорят? – осторожно спросил он.

– Разное говорят, – не сразу отозвался Хабус. – Ведь на чужой роток не накинешь платок… Поговаривают, что ссуду, взятую в колхозе на строительство дома, будто бы погасил деньгами, которые выручил от продажи колхозного картофеля. Вроде бы и на сберкнижке у тебя лежат две тысячи. Да мало ли чего говорят!

Хабус опять замолчал, глядя в сторону мимо Виссара. Лишь широкие ноздри выдавали его состояние: крылья ноздрей напряженно раздувались, седые волоски в них шевелились.

– Ну, уж начал, так договаривай до конца. Еще что?

– И насчет купли скота. Покупаешь как бы по дешевке, а указываешь дороже.

– Та-ак, – постепенно накалялся Виссарион Маркович. – Еще?

– А остальное спрашивай у колхозников…

– Ах ты подлец! – неожиданно для самого себя Виссарион Маркович ударил Хабуса по его противной роже. – Где у меня две тысячи? Где? Скажи, где?

Он часто дышал, губы мелко дрожали, а в глазах горела бессильная ярость.

– Ты что меня бьешь за чужие слова?! – наконец оправившись от удара, обиженно спросил Хабус.

– Знаю, чьи это слова! – Виссар в изнеможении опустился на мягкое сиденье, вытащил пачку денег. – На, иди, купи. Трезвый я не могу такое слышать.

– Наверное, поезд скоро тронется, – трусливо огляделся Хабус.

– Еще полчаса. Беги!

Как только ушел кладовщик, Виссарион Маркович откинулся на подушку, лег. Сердце закололо-закололо, а потом оно словно бы перестало биться. Он начал торопливо растирать грудь. Глаза его были закрыты, на лбу выступили крупные капли пота.

Вернулся Хабус с набитыми водкой карманами. Бутылку за бутылкой выставил на столик.

В купе до отхода поезда больше никто не сел.

По первому стакану выпили, не стукнувшись, не глядя друг на друга и не пожелав один другому ни добра, ни худа.

Быстро захмелели. Первым не выдержал тягостного молчания Хабус.

– Не держи зла на меня, Виссар, душа не стерпела… И мне двести, и другим по двести. Как же я могу вровень с ними? Умный хозяин, если и созовет гостей, смотрит не за всеми одинаково: кого-то сажает в красный угол, под образа, кого-то с краю стола. Вот, – кладовщик вытянул перед Виссарионом Марковичем свои худые длинные пальцы, – даже они и то неодинаковы.

Виссарион Маркович, ни слова не говоря, вытащил из-под сиденья маленький чемоданчик.

– На, еще сто! – протянул Хабусу пачку червонцев. – Только не плачь, христа ради. И еще вот что не забудь: это не мои деньги, а Марьины. Для себя я на этот раз ни рубля не взял.

– Да, господи, разве я тебя виню?! Я сказал только то, что люди говорят. А мало ли кто чего наболтает, близко к сердцу не принимай… Спасибо, Виссар. За мной не пропадет. У меня там лишний мешочек белой муки бережется. Как приедем – приходи.

– Было и не было, – несвязно, отвечая каким-то своим мыслям, проговорил Виссарион Маркович. – Кто болтать будет, заткни глотку… Прежнего Виссара забудь. Мне не нужна твоя мука. До сих пор жил не воровством, а трудом. И дальше буду жить так же. А муку отдай Марье, пусть насытится.

– Что ты, что ты, господи. Разве я не знаю, что ты всегда о Марье заботишься?! Мне она тоже петлю на шею накинула и с каждым днем все туже затягивает. То и дело от нее слышишь: Матвеевич много расходует денег на всякие колхозные нужды, – а ведь сам знаешь, не все добывается в государственных магазинах по государственной цене. Как отчитаешься? У тебя, говорит, должна быть для этого черная касса… То ей деньги нужны, то мясо… Эх, выпьем, что ли!

В первый раз чокнулись.

Хабус, уже совсем пьяный, продолжал разглагольствовать.

– Погляжу я на вас, коммунистов, и даже жалко становится. Уж больно вам тяжело: пить нельзя, по чужим вдовам ходить тоже не положено. Разве это жизнь? Ходишь по земле и сам себя боишься. А вот мне – мне что? Захотел пить – пью, и никто не упрекнет, никто выговора не даст. Я сам себе князь…

– Лишнего болтаешь, – остановил Хабуса Виссар. – Партию ты не задевай, она не для таких князей, как ты.

– И шутку не понимаешь? – Пьяный-пьяный, а понимал Хабус, где и что можно говорить и какие слова обратно взять.

– Ты бы лучше ложился спать.

– А и пожалуй.

Хабус лег на свою постель и быстро захрапел.

А Виссарион Маркович, хоть и много было выпито, чувствовал себя по-прежнему неспокойно, тревожно. Он тоже лег, но сон не шел. От разных мыслей начинала болеть голова. И он уже знал по опыту, что в таких случаях самое лучшее что-нибудь вспомнить из своей жизни, вспомнить хорошее, светлое. А самое светлое у каждого человека, наверное, детство.

…Ласковая, хотя и черствая от мозолей рука отца гладит еще не проснувшегося Виссара, чуть-чуть царапает его мягкое, теплое со сна лицо. И первое, что слышит очнувшийся мальчик, это запах чабреца и конского пота. С этими руками иногда и по зимам к нему словно бы приходила весна с ее цветущим разнотравьем, с зеленым лесом и синим Цивилем.

Отец был пастухом, а зимой конюшил, приходя домой после ночного дежурства, рано утром.

– Вставай, в школу опоздаешь, – будил он сына. – Ранняя птаха сыта бывает. Уроки-то сделал?

И так – каждый день. Сам отец только одну зиму походил в ликбез, и ему очень хотелось, чтобы его дети были грамотными.

По воскресеньям Марк Осипович обычно ворчал:

– Вот Советская власть с самого раннего возраста приучает детей к лености. Мы и в воскресенье работаем, зачем же вам давать отдыхать? От чего отдыхать-то? Разве от учения устают? Вы что, барские дети, что ли?.. Вставай, вставай, нечего. Сам учись, своих братишек учи.

Виссар был старшим во второй семье отца. Первая его семья погибла. Когда Марк Осипович однажды уехал в извоз в Чебоксары, кто-то то ли из зависти, то ли из ненависти поджег его дом, и спящие жена и двое маленьких детей сгорели. После этого он бросил родную деревушку и переехал в Сявалкасы, женился на восемнадцатилетней сироте. Избушка пастуха Марка была маленькой, сделанной из банного сруба. Мать, сколько помнит Виссар, в постели не спала: там валетом с Виссаром спали два его меньших брата. Он не помнит, чтобы и отец спал дома: летом он на лугах вместе с конским табуном, а зимой – в конюховской. И только перед самой войной они поставили большой дом и стали жить вровень с соседями…

Картины давнего прошлого наложились на нынешнюю жизнь Виссара, и ему стало стыдно самого себя. Разве может идти в какое-нибудь сравнение та, бедная, жизнь с нынешней его жизнью?!

Марк Осипович палки или, как говорят чуваши, спички чужой никогда не взял. Такими он растил и детей. Виссар и до снх пор помнит, как однажды он полез в соседский огород и как потом отец отстегал его уздечкой.

– Вот тебе! Вот тебе! Не зарься на чужое…

«Не зарься на чужое, – тяжело бьется в висках у Виссариона Марковича. – Не зарься на чужое…» Но ведь колхозное – не чужое, в колхозном вложена частица и его труда!.. «Ты не прав, н сам знаешь, что не прав… Чего тебе не хватает? Или у тебя нечего есть и не на чем спать?!»

Нет, тяжелые мысли опять вернули Виссариона Марковича на свой круг. И чтобы забыться, забыть обо всем, он налил полный стакан водки и залпом выпил. Сразу же стало душно и нестерпимо закололо сердце. Но на этот раз он даже не успел расстегнуть ворота рубашки, как ему кто-то то ли кулаком, то ли еще чем-то тяжелым ударил по груди. В глазах потемнело, и наступила полная тишина, в которой даже храпа Петра Хабуса уже не было слышно…

Петр проснулся уже под утро. В купе по-прежнему горела настольная лампа, колеса все так же монотонно отсчитывали стыки рельсов. Он протянул руку к стоявшей на столике бутылке. Почти совсем пустая, осталось на самом дне. Не наливая в стакан, выпил прямо из горлышка. Вроде бы стало полегче. Поворачиваясь на другой бок, увидел сапоги Виссариона Марковича. «Добавил, что ли, после меня, что сапоги снять не смог… И рука висит как-то неудобно, навыворот, как это бывает у закоченевшего на морозе человека…»

Почуяв что-то недоброе, Хабус приподнялся на локте и, увидев Виссариона Марковича в неестественной, неудобной позе с широко открытым ртом и бесцельно смотревшими в потолок остановившимися глазами, в ужасе прошептал:

– Убили… Воры убили.

Его охватила мелкая противная дрожь, когда он взял черный чемоданчик Виссара и начал открывать его. Руки не слушались, как чужие. И только когда Хабус увидел целыми пачки денег, он облегченно вздохнул. Быстро переложил деньги в свой чемодан и заорал дурным голосом:

– Виссара убили!

Хабус толкнулся в дверь купе, но она оказалась запертой. Тогда он повернул защелку, выскочил в коридор:

– Виссара убили!

Прибежала проводница, собрались заспанные пассажиры соседних купе. Остальное Петр Хабус помнил, как во сне. В Арзамасе двое мужчин в белых халатах вошли в вагон с носилками; Петра, не расстававшегося со своим чемоданом, тоже сопровождали два милиционера.

Вскрытие показало, что в смерти Виссара никто не повинен. Инфаркт, смертельный приступ. Петр послал телеграмму и следующим поездом уехал.

Похоронили Виссариона Марковича на сельском кладбище. Народу собралось много. Заплаканную, убитую горем Нину держали под руки Марья и Трофим Матвеевич.

На могилу поставили дубовый столб с пятиконечной звездой. Звезду вырезал из жести кузнец Петр, и рядом с живой зеленью хвойных венков она выглядела тускло и холодно.