Текст книги "Разлив Цивиля"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
4
Вечером к Павлу заявился Володя – хмурый, даже вроде бы осунувшийся.
– Ну, как тебя там разделали? – спросил Павел.
– Тебе-то шуточки, а на моем фронте, Паша, одни сплошные неудачи…
Сегодня Володю вызывали в райком, «снимали стружку» за Генку Арсюкова. Дело кончилось тем, что вожаку сявалкасинской молодежи, как его – теперь уже с иронией – зовет Александр Петрович Завьялов, вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Ну, конечно, в формулировке ни о каком Генке Арсюкове речи нет, формулировка туманная, абстрактная: за плохую постановку воспитательной работы среди комсомольцев и молодежи…
– Кто-то там бумажную волокиту тянул, а я теперь оказался виноватым. Будто я распоряжаюсь теми санаторными путевками!.. Генка, он в последнее время и взносы-то не платил, я за него отдувался. Не в санаторий бы его, а в крематорий.
– Ну-ну, парень-то при чем?! – одернул расходившегося товарища Павел. – У него ведь не чирий на носу вскочил, болезнь серьезная… Ты хоть у него бывал?
– Как не бывать. Мать у него тоже хворая, живут бедно, в избе хоть шаром покати. Козу держать и то не по силам, не то что корову.
– Л колхоз помогал?
– Прыгунов поможет, держи карман. Он неработающих не жалует. Я нм своего хлеба каждый год по десять пудов давал. И вот – на тебе, за это – строгий выговор…
– Пу, ты не очень-то убивайся, нынче выговор дали, а завтра сияли.
Павел не знал, что сказать Володе: парень действительно отдувался за чужие грехи и утешать его было глупо.
– Ну ладно, – сам же Володя и перевел разговор на другое. – Мне не везет, так хоть за тебя можно порадоваться. Поздравляю, Паша, от всей души. Мне даже удивительно показалось, что Прыгунов сам же предложил назначить тебя агрономом и бригадиром тракторной бригады. Это же так здорово! И уж ты теперь… ты теперь Марью от него… не забирай, отдай назад.
Володя весело хохотнул, словно бы давая понять этим, что сказанное им не более как шутка. Павел принял шутку, хотя и почувствовал, что неудержимо краснеет.
– Болтун же ты, Володя!
– Не я, а вон кладовщик Петр Хабус болтал, будто вы с Прыгуновым не поделили одну бабу и из-за этого спорите.
– А ты развесил уши и поверил?
– Чего мне верить или не верить! Сам вижу, что Марья за тобой ухлестывает… Ну, да не о том я хотел с тобой поговорить.
Володя вытащил из кармана сложенную газету и протянул ее Павлу.
– Вот на собрании шумели о белках. А один умный председатель придумал кукурузу сеять с бобами – вот бы нам! Тогда уж кукурузный силос куда как богат будет белками. Только…
– Что только? – поторопил Володю Павел. – Дело, мне кажется, стоящее.
– И я думаю, что стоящее, – согласился Володя, – да есть тут две закавыки… Паш Прыгунов живет на подхвате. Но он любит подхватывать то, что ему начальство скажет, а не то, что из другого колхоза, от другого председателя в мир пошло. И уж если он сейчас сел на горохового коня – на бобового его вряд ли пересадишь.
– Что верно, то верно, – согласился Павел. – А вторая закавыка?
– А она в том, где достать семян бобов. Ты теперь агроном, к тебе как агроному я и пришел.
– Надо подумать.
– Думай, но не очень долго. Сев-то на носу… А теперь, – Володя весело прищурил один глаз, улыбнулся своей заразительной улыбкой, – не помесить ли нам сявалкасинскую весеннюю грязь – не прошвырнуться ли до места сборища сявалкасинской молодежи?
Павел вспомнил свой разговор с Леной и с готовностью ответил:
– Ну уж если это предлагает вожак сявалкасинской молодежи – как тут не согласишься.
Павел быстро оделся, и они вышли на улицу. Пока глаза не привыкли к темноте, немного постояли у ворот, а уж потом, выбирая где посуше, зашагали в клуб.
5
Еще чуть свет к Павлу пришел крестный.
– Дай-ка мне, Павел, пивной котел. Свой что-то прохудился, течет, а твой все равно без дела ржавеет.
– Самогонку, что ли, собрался гнать? – поинтересовался Павел.
– На кой она мне черт, вонючка. Будем варить корчаму.
– На свадьбу Анны?
– Экая вы молодежь – только одни свадьбы на уме, – покачал головой дед Мигулай. – На Весенний праздник, на пасху, а не на свадьбу.
– А старая-то корчама разве кончилась?
– Да ведь по стакану, по стакану – и нет ее…
Весенний праздник… Праздник дедушек и бабушек. В Казахстане Павел уже совсем и забывать о нем стал, а вот дед Мигулай напомнил.
По-чувашски праздник называется Мон Кун, что значит Большой день. Это потому, наверное, такое название, что «день» этот и в самом деле большой, поскольку длится целую неделю. В празднике весны чувашей язычество слилось с христианством. В этот Большой день и по сю пору старыми людьми исполняются обряды поминовения усопших и воздаются почести предкам. Хозяйки варят кашу, готовят омлеты, режут и варят кур, красят яйца и все это ставят на особый стол. Туда же, рядом с яствами, ставят и питье – водку, корчаму. Во время трапезы вспоминают своих предков, просят их помогать в делах, просят хранить в целости домашний скот, вырастить в поле хороший урожай. Ну, а поскольку считается, что души усопших в этот день приходят к живым, некоторые, особенно суеверные старухи, разжигают во дворе костер, чтобы около него те души могли обогреться. Яства и напитки вкушают вместе с соседями или родными, так что за один день некоторые любители покушать имеют возможность побывать во многих домах. Остатки еды кошке не дают, говорят, что она жадная, а дают собаке. Собака не жадная, она всегда поделится с усопшими.
Ну, поминовение поминовением, а ведь пасха еще и праздник. И празднуется он широко, людно, в гости приглашают всю родню до третьего колена. Мало того, приглашаются еще разные кумовья, сваты, вообще знакомые. И нередко бывает, что гостей набирается так много, что и усадить некуда. Главное угощение – пиво. В чувашском языке даже редко употребляют выражение «иду в гости», а просто говорят: «иду пить пиво». И в России вряд ли найдется другой парод, умеющий так хорошо варить пиво. Недаром же чувашская земля такая «хмельная»: она дает половину всего хмеля, который заготавливается в России…
В Сявалкасах и чай почти что не пьют, он заменяется пивом. И сколько хозяев в Сявалкасах, столько же и сортов или, лучше бы сказать, марок пива; каждая хозяйка старается перещеголять в мастерстве своих соседок. Но нет во всех Сявалкасах лучшей мастерицы варить пиво, как крестная Павла. Павел и до сих пор помнит, как она угостила их с Володей на проводах в армию. И дала-то им всего по два стакана. И парни поначалу даже немного недовольными остались из-за того, что попросили еще, а им не дали. Но прошло совсем немного времени, и они с Володей почувствовали, что голова хоть и ясная, а руки-ноги стали словно чужие, язык тоже плохо слушается… Пиво было густое, как сметана. Крестная говорила, что из пуда ячменного солода она сварила три ведра сусла, и потом оно месяц бродило в погребе. А вот для деда Мигулая она варила жидкое пиво. И от Мигулая часто можно было слышать:
– Почему я такой молодой? А потому, что пью пиво. Хмель молодит человека…
Раненько же нынче приспичило деду «омолодиться», не дал крестнику вдосталь поспать.
А только успел Павел позавтракать, пришли неразлучные свояки Элекси и Гришка. Оба слегка подогретые, хотя и стараются не показывать этого.
– Это в честь какого же праздника, хлопцы, так рано вы причастились? – здороваясь со свояками, спросил Павел.
– Как в честь какого?! – улыбнулся Гришка. – А нынче же воскресник, разве забыл?
– Воскресник – работа. Гулять будем потом.
– Мать пиво цедила, ну мы со свояком и сняли пробу, – объяснил Элекси. – А пришли мы по делу: откуда будем начинать, куда саженцы подвозить?
– А уж заодно, – Гришка подмигнул Павлу, – надо бы и бригадирство твое обмыть. Тем более что мы все еще в долгу у тебя: ты в первый же день нас пригласил в гости, а мы и по сей день не отплатили – какой же порядочный чуваш так делает?! – не последними словами вытащил из кармана бутылку водки и поставил на стол.
Вот и разбери: по делу пришли ребята или «обмывать» нового бригадира? Всего-то скорей по делу, но в то же время, должно быть, посчитали неудобным прийти к Павлу просто так, поскольку он только-только получил новую должность… Интересно, не с языческих ли времен ведется и этот укоренившийся обычай?! И ведь откажись – обидятся…
А пока Павел так раздумывал, Гришка уже и за пробку взялся.
– Неси стаканы, бригадир… Сев начнется, не только о выпивке – о жене забудешь.
– Спасибо, ребята, – Павел положил свою руку на Гришкину. – И почему бы и в самом деле не отметить нынешний день. Воскресники не часто бывают. Но… но сделаем это вечером, как следует, не спеша. А сейчас – за дело. Делу, говорят, время, потехе час. Нас с вами небось уже ждут.
– Что ж, до вечера так до вечера, – легко согласился Элекси.
А Гришка – скорее, наверное, для вида – тяжело вздохнул и сказал:
– Ладно, подчиняюсь большинству. Только ведь теперь до самого вечера горло чесаться будет, – и первым же расхохотался.
Со смехом, с шутками они все вместе вышли на улицу.
– Ого! – воскликнул Элекси. – А мы и в самом деле опаздываем. Смотри-ка, кто-то… не Володя ли? Да, пожалуй, Володя, его трактор… уже и везет саженцы.
Элекси показывал рукой за Цивиль, по берегу которого шел из Салуки оранжевый трактор Володи с саженцами на прицепе.
Молодец все-таки этот Володя! И весельчак, и балагур, а дело никогда не забывает, умеет работать до седьмого пота… И Гришка с Элекси – тоже безотказные работяги. На таких вот трудолюбах, наверное, все и держится… Бутылку они, конечно, зря притащили. Они, может, даже и сами знают, что не в бутылке дело, да куда денешься – так заведено, заведено издавна… Просто диву даешься, как трудно прививается что-нибудь доброе, хорошее, и как цепко держится в нашем сознании, в наших обычаях и привычках то, чему бы уже давным-давно следовало бы уйти в область предания…
Павел шел к мосту через Цивиль, и сюда же с разных сторон тянулись цепочки людей с лопатами на плечах. Нынче и завтра все село будет работать. А как пройдет Большой день, равный целой неделе? Не будут ли сявалкасинцы, следуя не им установленным обычаям, перегуливаться всю неделю из дома в дом и глушить специально сваренные к празднику брагу и корчаму? Скорее бы выехать в поле: работа – лучшее средство от пьянки. Тогда – правильно сказал Элекси – на сон и еду времени не останется, не то что на выпивку…
По улице, тоже направляясь к мосту верхом на одной лошади и держа в поводу другую, ехал Вася Гайкин. Лошади волочили по уличной грязи перевернутые вверх зубьями бороны. На Васе все новое – и ватник, и светлая кепка, и резиновые сапоги. И сам Вася светится, как новый пятак.
– Здравие желай, Павел Сергеевич, – нарочно коверкая слова, отдал Вася честь и даже остановил коней.
– Желай, – передразнил парнишку Павел. – Не умеешь сказать как следует – нечего и браться, зачем Смолоду слова портить… А только подожди-ка, Василин Тимофеевич: куда ты это направляешься? Сегодня же воскресник, а ты вроде бы комсомолец.
– Я, кто? Я – Гайка, – продолжал дурачиться парень. – Кто ни подошел, тот и крутит… Санька сказал, чтобы я ехал боронить озимые. Я ему: пойду на субботник-воскресник, а он: ты, птица, в моих руках, куда пошлю, туда и полетишь… Вот и скажи, кого мне слушаться? Я так думаю, дядя Павел, что сейчас начальников в деревне развелось больше, чем надо… Тпру! Тпру, я тебе говорю! Застоялась за зиму, а теперь и закусываешь удила, как наш бригадир Санька…
Вася – хитрый парень! – делал вид, что осаживает свою конягу, но в то же самое время наподдал ей каблуками в бока и тронулся дальше. Как говорится, от греха подальше. А то, чего доброго, вернет дядя Павел на воскресник, а кому охота копаться в земле, когда под тобой конь.
Павел так и не понял хитроумного намека Васи насчет начальников: просто так, для красного словца, сболтнул или в его огород камешек кинул…
Полноводен, шумлив Цивиль весной. Но не меньше полноводны и ручьи и речки, которые впадают в него с той и другой стороны. Вон Муталка: летом и на реку-то непохожа, зарастает вся лопухами мать-и-мачехи и только где-то, по самому дну, тихо струится полоска воды, которую и курица вброд перейти может. А погляди на нее сейчас – стремительный поток заполнил глубокое ложе, на поворотах бьет в берега, подмывает их, с шумом и ревом обрушивает в свою пучину. С каждым новым половодьем все ближе и ближе подступают берега Муталки к полям и огородам, а кое-где уже и прихватывают их.
И таких речек, как Муталка, только в пределах Сявалкасов пять. И каждая по весне торопливо, вприпрыжку бежит в Цивиль, словно спешит обогнать своих соседок, каждая по пути рушит, раздвигает свои берега. По берегам Муталки снует народ; несут саженцы, копают ямы.
– Эге, парторг! – окликнул Павла председатель колхоза. – Опоздал!
Трофим Матвеевич одет по-рабочему в коричневый свитер и галифе, на ногах кирзовые сапоги. Кожаная куртка лежит немного поодаль на траве. Видно, что председатель в хорошем настроении, держится не начальственно, особняком, а со всеми вместе, копает свою ямку в одном общем ряду.
Павел подошел, поздоровался.
– Долгонько спишь, – еще раз укорил Трофим Матвеевич, но сказал это не сердито, а скорее весело.
– Молодому парню и поспать чуток не грех, – заступился за Павла рывший яму рядом с Прыгуновым Санька.
– А помните, в песне поется: последние часто передних позади оставляют, – отшутился Павел.
– С твоей силенкой да отстать – земля не выдержит, – подал голос подходивший с лесной стороны реки кузнец Петр. – У нас пока народу маловато, не управляемся.
– Подожди, подойдем и к вам, – ответил председатель. – И тех, кто будет подходить, тоже буду направлять на вашу сторону.
Нелегкая вроде бы работа копать землю. А шла она сейчас споро, весело. Люди двигались вдоль берега дальше и дальше, оставляя за собой кусты и небольшие деревца. Ближе к воде сажали ветлы и тополя, подальше – липы и клены.
Тот берег реки подступил в одном месте к самым гумнам. Приходится посадки делать прямо на них.
– Трофим Матвеевич! – кричит с того берега Анна. – Хозяева выйдут – ноги нам переломают.
– Не бойтесь, – отвечает председатель. – Я тут. Если не посадить деревьев – на будущий год полгумна вместе с сараем уйдет в реку. Сходи-ка, позови самих, пусть тоже выходят, вам помогают.
– В этом доме комсомольцев нет, – кричит Анна.
– А нынче колхозный, а не только комсомольский воскресник…
Павел в охотку копал одну ямку за другой, не чувствуя усталости. Его опять, как и на вывозке удобрений, охватило радостное чувство общей артельной работы, и молодая, рвавшаяся наружу сила, казалось, с течением времени не убывала, а наоборот, все прибывала и прибывала.
– Смотри-ка, на ладонях уже мозоли обозначились, – Трофим Матвеевич подошел к Павлу, воткнул в землю лопату, – Отвыкаем от физического труда, хоть и не белоручки. Отвыкаем. Не столько руками, сколько котелком приходится работать, – и сдвинул на самый затылок свою каракулевую шапку.
– А вы бы и не копали, – по-доброму сказал Павел. – Народу и без вас много.
– Э-э, если бы мы с тобой не вышли, думаешь, столько бы народу было?! Ты только посмотри, посмотри кругом – все Сявалкасы здесь. Так только разве в страдную пору бывает. Учителя и те в стороне не остались – это, поди, твоя работа, – послал я их на берег Цивиля. Вот только… – Трофим Матвеевич сбил еще дальше свою шапку и поскреб в затылке. – Только как бы весь этот наш труд не оказался мартышкиным трудом. Не понятно?.. Я говорю про то, что если саженцы оставить прямо так – козы и овцы ни одного деревца в целости не оставят.
– Что верно, то верно, – согласился Павел. – Вблизи села саженцы придется обвязывать или лубом, или…
– Правильно, – не дал ему договорить председатель, – старыми мешками. А еще правильнее – и тем и другим. Худых мешков много ли, мало ли на конюшне наберется, а у озера штабелек прошлогоднего луба лежит… Решено!
От того, что председатель сегодня в добром настроении и разговаривает с ним почти по-дружески, открыто и просто, – Павлу было вряд ли легче. Временами его охватывало желание взять и все рассказать Трофиму Матвеевичу, может быть, даже попросить у него прощения за прошлое. Но язык не поворачивался. А еще и тем себя успокаивал Павел, что был уверен: прошлое это уже никогда не вернется. А если так – надо ли все то ворошить, растравлять понапрасну и Трофима Матвеевича и себя.
Часам к трем-четырем с посадкой деревьев по берегам рек и оврагов было покончено. Но люди все еще не торопились расходиться, все еще, собравшись в кучки, стояли или сидели, курили, разговаривали.
– В прошлом году в это время половина села была пьяной, а нынче и песен не слыхать, – это Санька проводит «исторические» параллели.
– Ты трезвый – кому же и песни петь?! – поддел Саньку кузнец Петр.
– За меня ты не беспокойся, – огрызнулся Санька. – А горло и у тебя на манер моего устроено… Мы свое возьмем на Первый май.
– Для тебя и так всю зиму был Первомай, – вмешался в разговор Трофим Матвеевич. – Если еще днем увижу пьяным – сразу же оштрафую на пять трудодней.
– А что для меня пять трудодней! – продолжал хорохориться Санька.
– Что-то Володи с того берега Цивиля до сих пор нет, – сказал Павел. – Может, пойдем нм поможем.
– Их и самих много, – возразил было Петр.
А Санька поддержал Павла:
– Почему бы и не пойти. Анна, ты идешь?
– А как же, нитка от иголки не отстает, – опять подпустил шпильку Петр.
Санька с Анной оба враз поглядели на него обиженными, чуть ли не возмущенными взглядами, и это их дружное, нарочитое возмущение как раз и подтверждало, что Петр угодил в точку.
– Правильно, парторг, – поддержал Павла и Трофим Матвеевич. – Уж пусть будет воскресник так воскресник. Поработаем еще. Я иду, – и поднял лопату на плечо, как винтовку.
6
В последнее время, кажется, все пошло у них на лад. И в кино частенько сидели рядышком, и на ферму парень заходил за Анной, и до дому провожал. И Анна уже привыкла к тому, что Санька все время около нее, и если день не видела парня, то уже начинала беспокоиться.
А нынче вечером они прямо с фермы заявились в дом Анны вместе. Санька знал, как косо глядят на него родители Анны, потому, может, и выбрал такое время, когда деда Мигулая дома не бывает. Авось с одной матерью разговаривать будет проще.
– Мы с Анной обо всем договорились, – заявил он прямо с порога. – Одним словом, сразу же после посевной хотим справить свадьбу… Вот моя философия…
Какая мать не ждет таких слов, если у нее есть взрослая дочь! Она не знает, кто и когда придет в дом и скажет эти слова, но ей хочется думать, хочется верить, что придет самый красивый, самый хороший парень из всего села – ведь она-то уверена, что ее дочь самая красивая, самая хорошая…
Ждала мать Анны такого дня, ждала, когда будут сказаны слова о свадьбе. А вот сказаны они, эти слова, а она не знает, что ответить. Не просто ответить.
А парень ждет ее ответа. Ждет ответа, не сводя своих счастливых глаз с Анны. И все в этих глазах для матери попятно, не надо ни о чем спрашивать. И она говорит:
– Теперешняя молодежь, поди, у родителей не спрашивается… Я-то что, говорите с отцом.
Парень облегченно вздыхает: половина дистанции благополучно пройдена, слава богу.
– Если вы не против, я буду вас звать мамой. Ладно, мама?
Сердце какой женщины останется глухим к такому почтительному и вместе с тем ласковому обращению! И будущая теща уже усаживает своего будущего зятя на стул, спрашивает о здоровье его родителей, о том, о сем.
Санька сидит счастливый, сияющий. И только нет-нет да и мелькнет в голове: а как отец, дед Мигулай, на все это посмотрит? Не очень-то жалует он его, Саньку, а судя по тому, что сказала мать, – последнее слово остается за Мигулаем…
Недолго пришлось Саньке мучиться неведением.
Наутро же повстречались они у кузницы. Дед Мигулай, по обыкновению, начал, что называется, с ходу же выговаривать Саньке:
– Какой ты бригадир, только за стопкой и гоняешься. Это чьи плуги? Другие давно увезли, а у тебя все руки не доходят. Того и гляди школьники вон утащат колеса в металлолом, а я отвечай. Как мне одному за всем уследить? И фермы, и трактора, и кузница – все на мне, и что я пес, что ли, чтобы бегать везде?
Санька терпеливо слушал ночного сторожа. Нет, на этот раз дед Мигулай ничего особенно сердитого по его адресу не сказал. Обычное стариковское ворчание, к которому он уже успел привыкнуть. И парень ответил:
– Места нет. Скоро заберу.
Поглядел на Мигулая: помалкивает дед, должно быть, выговорился. И парень – эх, была не была! – окончательно осмелел:
– Может, завтра же – слышишь, отец? – завтра же и заберу…
«Отец» ведь можно понимать по-разному: можно попять и как намек на будущее родство, а можно и как почтительное обращение младшего к старшему. Только деда Мигулая не проведешь: он понял так, как и надо понимать, и сразу же взъярился, зашипел, как горячая каменка н бане, когда на нее водой плеснут.
– Оте-ец?! – он вплотную подступил к Саньке и даже кулаки сжал от негодования. – Запомни, шерамыга, пока я жив, Анны тебе не видать, как своих ушей. Ты меня вокруг пальца не обведешь, не на того напал… Отец! Смотри-ка, какой сынок отыскался…
Весь день Санька ходил как в воду опущенный. А вечером, встретившись с Анной, сразу же и сказал:
– Твой отец, Анна, категорически против. Он сказал, что ни при какой погоде свою дочь за меня не отдаст.
– Не горюй раньше времени, – ответила Анна. – Ты все-таки немного знаешь моего родителя. Он и меня каждый день ругает, но ведь я не хожу голову повесив, как ты сейчас. Л еще и так скажу: мне все равно не вечно жить с отцом, врагом же он своей дочери не будет. У него, если разобраться, доброе сердце, только он это редко показывает. Ему почему-то кажется, что если перед ним кто помоложе – его надо обязательно поругать, жизни поучить…
На другой день у Саньки дома заболела корова, и он позвал Анну к себе.
Санькина мать встретила Анну у калитки.
– Еще с вечера заметила: ничего не ест, а нынче утром взяла кусок хлеба в рот – жевать не может, сил нет. Мучной болтушки навела – не стала пить. Прямо и не придумаю, что случилось с моей Красунькой.
Анна слушала стоявшую перед ней маленькую старушку, глядела в ее оплетенное сетью морщин лицо и только теперь заметила, что Санька весь в мать. Ну просто вылитая мать…
– Ну что мы стоим. Заходи в избу, – пригласила хозяйка.
Анна зашла в дом, достала из своей докторской сумки халат, термометр, фонендоскоп и вместе с хозяйкой направилась в хлев.
Корова стояла в загороде, широко расставив ноги и положив голову на кормушку. Была она упитанной, видно было, что ухаживают за ней хорошо.
Скотина не умеет говорить, не скажет, что у нее болит. Надо узнать самому, да при этом не ошибиться.
Анна сначала напоила корову настоем черемицы, затем влила ей пол-литра подсолнечного масла.
– Теперь бы еще напоить ее отваром льняного семени! – сказала она Санькиной матери.
Мать послала Саньку за льняным семенем к какой-то дальней родне на соседнюю улицу, а сама вместе с Анной вернулась в избу, зажгла очаг и повесила на него пустой котел.
Анна вымыла руки и взялась помогать. И первое, что она сделала, это принесла воды и залила котел. Она знала, что Санькина мать не без умысла повесила котел пустым: догадается ли будущая сношенька залить его?
Мать и действительно исподтишка, незаметно наблюдала за девушкой. Нынче все пошли ученые, в домашних делах не очень-то понимают. Попадется такая ученая сноха – какая от нее помощь? Невестка хороша не та, что умеет есть поданное на стол – пусть сама сумеет сготовить еду. А эта, видать, сумеет, ничего не скажешь…
Скоро вернулся Санька, и они втроем стали ужинать. Мать поставила на стол яичницу, домашний сыр, спустилась в подполье и достала кувшин с пивом. По старинному обычаю старушка хотела было даже свечку засветить, но Санька не дал:
– Мы уйдем, и засветишь, а сейчас нечего… Анна, садись. И ты, мама, тоже садись.
Не дожидаясь повторного приглашения, Анна села рядом с Санькой. Матери это не понравилось. «Смелая, слишком смелая. Такая ни меня, ни Саньку не будет слушаться…» Но сказать этого она, конечно, не сказала. Сказала совсем другое:
– Угощайся, Анна, будь как дома. Пивка выпей, может, понравится. Сыр бери, не стесняйся…
Сидели за столом две женщины, разговаривали меж собой о том, о сем, но каждая понимала, что разговор сейчас вовсе не главное. Они незаметно приглядывались, примерялись друг к другу, и это было важнее всяких слов.
И только Санька беззаботно тянул стакан за стаканом доброе пиво и счастливо улыбался. Ведь ему не надо было приглядываться ни к Анне, ни тем более к матери: и ту и другую он хорошо знал. Знал и любил.
