Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
«Не ради славы…» А сам-то Валентин Сергеевич небось славы не гнушался. Колхоз-то, куда его послали, поднял разве не для того, чтобы заставить о себе говорить, чтобы прославиться? И как знать, без колхозной славы да без Звезды Героя, избрали бы его секретарем райкома или нет?.. Сейчас в райкоме все стали шибко грамотными; один партийную школу окончил, другой в академии учится… И бумаги составляют без единой ошибки, и выступают так, что заслушаешься. Но он-то сам побывал в шкуре председателя и должен же знать, что даже самыми умными бумагами и речами колхоз из бедного не сделаешь богатым. А если знаешь цену всяким бумагам – зачем же председательскую работу начал сверять не с жизнью, не с богатством колхоза, а с пунктами и параграфами? Разве дело в пунктах, а не в том, чтобы председатель имел голову – голову, а но кочап капусты! – на плечах?.. Нет, не прав ты, Валентин, сын Сергеев…
Небо на востоке все больше светлеет, хотя здесь на земле, в полях Bice еще властвует ночная мгла. Неровная, изрытая гусеницами тракторов, дорога по-прежнему плохо видна, и Федот Иванович часто спотыкается. Неровно, словно бы постоянно спотыкаясь, идут и его мысли. Он не хочет вспоминать о собрании – эти воспоминания и так изнурили, обессилили его – он хочет думать о чем-то другом. Но легко взять да и перейти с дороги на полевую тропку, а как перейдешь с одного на другое в мыслях, если они опять и опять возвращаются к своему истоку.
«Если председатель пройдет мимо критики коммунистов и не сделает из нее соответствующих выводов, то он сам же себя может поставить на грань исключения из партии…» Вот уж спасибо! Вот уж отблагодарили! Будто он вступил в партию, чтобы ухватить портфель поболе да заиметь пост повыше, как это некоторые делают. Он вступил в партию в самом тяжелом сорок первом году, когда люди умирали, а потом у них в гимнастерках находили листки бумаги со словами: «Прошу считать меня коммунистом». Он тоже с таким листком бывал не в одном бою, прежде чем выпало на фронте затишье и его приняли в партию. Слова, которые на тех листках писались, были не пустыми словами. Они были написаны кровью… И как он, секретарь, осмеливается говорить такое перед коммунистами колхоза? И уж если на то пошло, не он принимал – не ему исключать. Да и не на нем весь свет клином сходится, есть обком, есть ЦК. Если они с отставным майором ничего не поняли, поймут там, наверху…
С лугов от Суры вроде бы тянет прохладный ветерок, а на лбу пот выступает… Горит душа у Федота Ивановича, и этот внутренний жар никаким ветром не погасишь. Во рту по-прежнему сухо и горько. Под левым глазом вдруг забилась какая-то жилка, он потер ожившее место пальцем, но жилка продолжала подергиваться, биться, словно это билась его сердечная боль, пытаясь найти выход наружу.
И ведь за что зацепились-то, с чего весь сыр-бор разгорелся – с какого-то огорода!.. Умными были наши деды. И они говаривали: большой пень перепрыгнешь, а на собачьем дерьме споткнешься. Вот и он на таком пустяке – Розином огороде – споткнулся. Вперед наука: помни, что кроме друзей есть и недруги, и им нельзя давать в руки даже вот такой пустяковой зацепки…
Где-то в глубине души Федот Иванович, неглупый человек, понимал, что не в одной зацепке, не в Розином огороде все дело. Но ему не хотелось, ему было тяжело признаться в этом даже самому себе. Ему сейчас, наоборот, хотелось как-то приободрить себя.
Споткнуться он, правда споткнулся. Но – не упал. Оступиться – с кем не бывает, важно – не упасть. Он не упал. Пусть падают другие, а он твердо стоит на земле, и повалить его но так-то просто. Даже на нынешнем собрании и то не все так получилось, как замышляли майор с секретарем. Его 'Поддержал и бригадир Берданкин, и – с оговорками, правда, – агроном, еще кое-кто. А уж когда дойдет до общего колхозного собрания – его поддержат, если и не все, то многие и многие…
Ну вот, то в жар бросает, то в холод. Теперь лоб холодный, как у покойника. Уж не хворь ли какая подбирается?
Рассветная полоса на небе стала еще шире и светлей. Начало постепенно светлеть и в полях. Уже различимы стали дружные всходы по ту и другую сторону дороги. И от одного вида ухоженной и отозвавшейся хлебными побегами земли Федоту Ивановичу стало легче.
Он круто поворачивает назад, в деревню. Нельзя ему сейчас оставаться одному. Надо, чтобы кто-то отвлек его от навязчивых, как оводы в жаркий полдень, мыслей. И кто же это сделает, как не Шура. Шура, которая его так хорошо понимает и с которой он чувствует себя сильней и уверенней.
Вот и ее крайний дом. Вон оно заветное, разукрашенное резьбой крыльцо. Темным, нефтяным блеском отсвечивают окна. А за ними беззаботно спит его Шура…
Федот Иванович думает о Шуре, по тут же, вместе, еще и отмечает про себя: пожалуй, надо сказать Ваньке Козлову, чтобы и летом, как в зимнее и осеннее время, он освещал улицы. Конечно, лишние траты, но экономию тоже следует наводить разумно. А то случись пожар – сэкономленные копейки сгоревшими рублями обернутся. И вообще на лето надо будет установить дозоры и в селениях, и на полях…
Федот Иванович ловил себя на мысли, что впервые за эту бессонную ночь он подумал о завтрашнем дне, о его делах и заботах.
Уже приблизившись к крыльцу, он услышал мерный рокот высоко летящего самолета. Запрокинув голову, выискал в небе три светящиеся точки и долго следил за их плавным движением. Они, эти далекие огоньки, то терялись в вершинах ветел, то возникали вновь, и приветливо, как казалось Федоту Ивановичу, призывно мигали. Какой-нибудь час назад самолет вылетел из Москвы, а с рассветом, наверное, уже приземлится в Казани. Кто-то летит по воздуху – и как быстро летит! – тут идешь по земле и спотыкаешься…
И, успокаивая, ободряя себя, Федот Иванович вслух повторяет:
– Споткнулся – еще не упал.
Он снова глядит на небо, затем обводит глазами дом, у которого стоит, всматривается в крыльцо и вдруг, сам того не ожидая, решительно поворачивает на улицу.
Теперь он идет в глубь деревни своей привычной, хорошо знакомой всем хурабырцам походкой: широко шагая и по-солдатски размахивая длинными руками. Если из-за темных стекол за ним и следят глаза его односельчан – пусть следят!..
Рассвет разгорается все сильнее, звезды начинают тускнеть. И только одна Венера блестит ярко и лучисто.
13
Тонкое, сложное дело – растить хмель. На что уж Розе знакомы все тонкости, а все равно год на год не приходится, урожай получается то такой, то такой. А в прошлом году почти и совсем без урожая остались, Роза против обычных десяти пудов собрала лишь всего полтора пуда шишек: хмель побил град. Да, да, град не только хлебам, но и хмелю страшен ничуть не меньше.
Хмель – растение хрупкое, нежное. Особенно осторожно с ним надо весенней порой, когда он выпускает свои нежные побеги. Нынче Роза изреживала лишние, слабые ростки и завивала на шпалеру те, что посильней. И так-то бережно приходится работать, чтобы не сломать хрупкий росток. Надломишь – он, как и дерево со сломанной верхушкой, будет долго болеть и не даст урожая.
А еще и тем кое-кого отпугивает работа на хмельнике, что оплата не очень надежная: она может быть и высокой, а может и копеечной. Дело в том, что и обрезание маток, и подвеска побегов на шпалеру, и подкормка, и многое другое колхозом никак не оплачивается. Оплата идет только по урожаю. Собрали много шишек по осени – много и получай, ничего не собрал – ничего не получишь. У Розы добрая половина участка занята ранними сортами, и ей всегда удавалось закончить уборку хмеля до заморозков. А то, бывает, ударит вдруг ночью сентябрьский заморозок, и шишки теряют свой вид, теряют сортность, и годовой труд идет насмарку…
Закончив работу на хмельнике, Роза поспешила домой.
Только умылась и разожгла очаг, чтобы приготовить ужин, как дед Ундри вместе с бабушкой Анной принесли Галю.
– У нас тут было семейное совещание, – хитро улыбаясь, сказал дед Ундри, – и на нем моя старуха согласилась сидеть с твоей птичкой все лето. Утром будем забирать, вечером приносить.
– Согласилась! – обиженно воскликнула бабка Анна. – Будто ты, старый хрен, уговаривал меня, а не сама я вызвалась сидеть с Галей.
– Ты ли, я ли – велика разница, – миролюбиво ответил дед Ундри. – Главное, что развяжем соседке руки. – И, обернувшись к Гале, добавил: – А дочка твоя, Роза, прямо на глазах с каждым днем умнеет. И уже лопочет вовсю. Правда, Галя?
– Аха, – отозвалась девочка.
– Видишь, как разговаривает! – восхитился дед Ундри. – Тебе не скучно у нас?
– Шкушно.
– Это почему же? – теперь уже огорчился старик.
– Мамы нет.
– Маме надо работать, а ты уж не маленькая. Не скучай. Завтра я тебе куклу вырежу, и она плясать будет.
– А не врешь? – серьезно спросила девочка.
Вопрос этот привел деда Ундри в полный восторг. Он смеялся, как малый ребенок, и все повторял:
– Вот ведь какая умница!
А бабушка Анна сидела спокойная и серьезная, как бы всем своим видом показывая, что она человек вполне взрослый и умный, не то что пустосмех – ее муженек.
Роза рада соседям. Рада, что они пришли вместе. И как же не угостить таких хороших людей. Она слазила в погреб, нацедила в деревянную плошку пива. Теперь его надо немножко согреть: соседи не любят холодного. Достаточно! Можно и на стол ставить.
Дед Ундри пьет маленькими глотками и каждый глоток какое-то время держит на языке, чтобы получше распознать вкус напитка.
– Хо-орошее! Точь-в-точь как мать-покойница варила.
– Да, славное она варила, царство ей небесное, – вздыхая, подтверждает и бабка Анна.
Для себя с Галей и для бабки Роза готовит яичницу. А для деда Ундри ставит на стол домашний сыр. Она знает, что старик яйца ни в каком виде не ест, для него любимое лакомство – сыр. Сыр солоноват, и его очень хорошо запивать пивом.
После второго стакана щеки бабушки Анны зарумянились, как у молодой девушки, и все лицо словно бы помолодело: значит, крепка еще старушка! А дед Ундри, слегка захмелев, ударяется в воспоминания. И все, что было когда-то, сейчас ему видится таким светлым и хорошим, будто в его прошлой жизни не было ни невзгод, ни лишений.
– Хорошо, дружно мы жили с твоим отцом, Роза. Он был мастак по кузнечной части, а я – но лошадиной. Потому я в войну и в обоз попал. Обоз! Вроде бы самое последнее дело, ни чести обозникам, ни славы. Но кто сам на фронте был, кто про войну знает не по книжкам да кино, тот знает, что и нам доставалось ой-е-ей! Много ли навоюешь без снарядов и патронов? А без еды? Кто подвозил на передовую и снаряды и пищу? Мы, обозники. На наших хребтах война ехала… Обоз! А я дважды в окружение попадал да один раз от немецкого десанта отбивался. Вот тебе и обоз!.. Ну, да что говорить…
Дед Ундри на минуту умолкает. Это, может быть, к тому ему сейчас вспомнилась фронтовая служба, что Ванька Козлов как-то вроде бы в шутку попрекнул старика обозом. А того умник Ванька не сообразил, что в войну деду Ундри было уже за пятьдесят (он на семь лет старше отца Розы) и его год считался непризывным. А это значит, что пошел Андрей Петрович на фронт добровольно. И видно, неплохо воевал, если вернулся с золотой полоской на погонах и серебряными медалями на груди. Помнится, маленькая Роза любила трогать рукой медали и слушать, как они позванивают…
Дед Ундри дотягивает свой стакан и поднимается из-за стола.
– Ты погляди-ка, как моя старушка раскраснелась. Хватит, Анук, хватит! А то потом мы с тобой и до дому не доберемся… Спасибо, Роза, за угощение!
Роза просит дорогих гостей посидеть еще, пытается наполнить стаканы оставшимся пивом, но старики отказываются, еще раз говорят ей «спасибо» и уходят.
Роза провожает соседей до калитки и какое-то время смотрит, как они неспешным шагом, переговариваясь меж собой, идут к своему дому. Повезло ей на соседей! Наверное, и во всем свете таких не сыскать. Что бы она без них делала? А теперь, если бабка будет сидеть с Галей, Роза покажет Михатайкину, какая она лентяйка. Лишь бы дочка была здоровенькой, лишь бы не хворала…
– Иду, иду, Галю, – откликается она на зов оставшейся в избе дочери и возвращается к ней.
Все горит нынче в руках у Розы, все ладится. До наступления темноты она успевает и корову подоить, и теленка со свиньей накормить, и еще много всяких других дел по хозяйству сделать.
А смерилось – еще одна радость: опять свет в избе загорелся, опять у нее все стало, как у людей. Ведь это нет света – ладно, а пожил при электричестве, привык к нему – глядишь, при керосиновой лампе уже жизнь не в жизнь. Спасибо, добрая душа, дед Ундри. Спасибо!..
Дед Ундри с Анной дошли до своего дома, но перед самой калиткой, словно бы по уговору, остановились.
– Не посидеть ли немного на вольном воздухе? – предложил Ундри.
– Отчего ж не посидеть! – согласилась жена. – Вечер хороший, тихий.
Они сели на широкую скамью, что стояла вдоль палисадника, покойно сложили натруженные руки на коленях.
– Ох и пиво у Розы! – еще раз похвалила Анна. – Ну, прямо, хмельная. Все лицо горит.
– Да ты и от уйрана [2]2
Уйран – пахтанье.
[Закрыть]пьяной бываешь, – добродушно усмехнулся Ундри, однако же согласился: – Верно, пиво доброе.
Какое-то время они сидели молча, и молчание не было им в тягость. За долгие-долгие годы они научились хорошо понимать друг друга с полслова и даже вовсе без слов. Временами им казалось, что обо всем уже давным-давно переговорено, переговорено не раз и не два.
В саду у соседей пока еще робко, словно бы пробуя голос, запел соловей. Старики заулыбались: вспомнили свою далекую, – да, уже очень далекую! – молодость, свои соловьиные ночи. Ведь они бывают в молодости у каждого, и как бы потом жизнь ни складывалась, остаются в памяти до седых волос.
Первому соловью ответил откуда-то издалека второй, потом, послушав их состязание и, должно быть посчитав, что у него выйдет еще лучше – защелкал, засвистел, раскатился звонкой трелью третий…
– Как наяривают, а! – с тихим восхищением проговорил Ундри.
– Поют, – откликнулась жена. – Радуются.
– Когда вот так сидишь да соловьиные песни слушаешь – жизнь такой хорошей кажется, что и уходить из нее не хочется.
А ты и не торопись, – на этот раз Анна подкольнула мужа. – Ты еще меня переживешь.
– Смерть ведь она не разбирает, – неопределенно ответил Ундри, а потом не удержался, добавил: – А кто кого переживет – это еще вопрос. Слышала, что радиво говорит: женщины живут дольше мужчин. Вы только притворяетесь слабым полом… Так что всего-то скорее тебе придется оставаться без меня.
– Что ж, мне не привыкать, – вздохнув, проговорила Анна. – Вспомни-ка: только поженились – ушел на войну. Сначала на германскую, а потом – на гражданскую. Пожили вместе – опять война. Опять тебя четыре года не было…
Они опять помолчали, послушали соловьиный пересвист-перещелк. Потом Анна, должно быть подумав о чем-то о своем, сказала:
– Ты-то уходил на войну, ладно. Тут ничего не попишешь. А вот Петя бросил Розу и за большими деньгами куда-то подался – этого я не понимаю….
Ундри молчал. То ли соловьев заслушался, то ли сказать было нечего. Но жена истолковала его молчание по-своему, истолковала, как несогласие с ней, потому что заговорила теперь громче и горячей:
– Роза – дура. Разве бы я на ее месте отпустила Петра? Что за необходимость?.. Все мы, чувашки – дуры-бабы. Майра [3]3
Майра – горожанка.
[Закрыть]на все бы махнула рукой – и на дом, и на усадьбу – и поехала бы за мужем: попробуй оставь ее одну! А нам – землю жалко, дом свой оставлять жалко. Вот и живем при живом муже вдовами…
– Это верно ты говоришь, – поддакнул Ундри, – Дура!
Однако же согласие с тем, что говорила жена, не только не умиротворило, а, кажется, еще больше разожгло, рассердило ее.
– Что ты, как попугай за мной повторяешь: дура?! – вскинулась Анна на мужа. – Ты дальше думай.
– Куда дальше-то? – не понял Ундри.
– Как куда?.. Что ты нынче какой бестолковый старик? Пиво, что ли, в голову ударило, плохо она у тебя варит… Пете надо написать – вот куда!
– Все дураки – одна ты умная, – огрызнулся, задетый за живое,'Ундри. – А если такая умная – так сама и пиши.
– Ты же знаешь, какой я грамотей, – уже более мирно сказала Анна.
– Ну, пусть Роза напишет. А чего мы с тобой будем в чужую жизнь вмешиваться.
– Какие же они нам чужие, думай, что говоришь, старик… А Роза – будто ты не знаешь Розу! Она же вся в отца. Гордости в ней – упрется – колхозным трактором не сдвинуть… Нет, Роза не станет писать. А у нее тут, того и гляди, не только огород могут отнять.
Ундри молчит какое-то время, думает и в конце концов – что там ни говори, Анук у него умная! – соглашается со своей умной старушкой:
– Верно, надо написать. А чтобы запал не пропал – пот прямо сейчас пойдем да и напишем.
Старики встают со скамьи и идут в дом.
Но пока шагают к крыльцу да проходят сенями – до их слуха все еще доносятся сладкие соловьиные трели.
Роза уже укладывала дочку спать, когда пришла запыхавшаяся и чем-то возбужденная свекровь.
Уж не с Петей ли что случилось? Роза почувствовала, как разом ослабели ноги, а сердце забилось тревожно и часто. А когда свекровь протянула ей почтовый телеграфный бланк – от охватившего ее страха она даже глаза зажмурила.
Страшно, а читать надо. Буквы прыгают, сливаются и не сразу выстраиваются в слова: «Мама вышла замуж Лена». Какая мама вышла замуж? И при чем тут Лена?.. А может быть… Ну, конечно же, это не какая-то мама, а именно Лена, ее золовка, Петина сестра вышла замуж, о чем и извещает свою мать.
Успокоенная Роза крепко обнимает свекровь. Та тоже одновременно плачет и смеется.
– Вырастила и – вот… Не знаешь, радоваться пли плакать.
– Конечно же, радоваться, – горячо говорит Роза, волнуясь не меньше свекрови. – За кого вышла-то?
– Он у нее… ну, как бы сказать, сталь варит. – Свекровь опять смахивает платком слезы. – Я думаю, как бы не сгорел да Лену вдовой не оставил. Очень, говорят, опасная работа…
– Не сгорит, анне, не беспокойся.
От того, что Роза назвала свекровь «анне», назвала «мамой», им обеим радости вроде бы прибавилось. Роза глядит на свекровь – улыбается, и свекровь глядит на Розу и тоже улыбается.
– Сами ли сюда приедут свадьбу играть, или туда меня вызовут, – вслух размышляет свекровь. – Здесь-то бы, наверно, лучше.
– А ты говорила, у Лены скоро отпуск, – напоминает Роза.
– Вот она как раз и подгадывала, оказывается, под свадьбу.
– Молодец, Ленка! – Роза берет плошку с пивом и наливает в стаканы. – Выпьем, анне, за ее счастье.
Они пьют пиво, и свекровь, так же торопливо, как пришла, уходит, кидая на прощанье:
– Схожу к отцу. Авось тоже порадуется…
Что ж, пусть сходит. Авось – правильно она сказала: авось – хоть теперь дед Эхрем смягчится и за внучку порадуется…
Роза убирает со стола, укладывает дочку спать, а мыслями идет вместе со свекровью, идет к суровому, твердокаменному деду Эхрему.
Это он в свое время выгнал из дому свою родную дочь, узнав, что она беременна. По его стародавним убеждениям, дочь опозорила их род перед всей деревней. И будущая Розина свекровь жила у приютивших ее чужих людей, пока не построила свой домишко. Домишко был немудрящим, у зажиточных хозяев бани бывают добротнее и просторнее. Но и это была большая радость: свой угол! Радость, правда, скоро сменилась новой тревогой и печалью, когда она опять забеременела. Не хотела, ох, как не хотелось ей второго ребенка – с одним-то не знала, как управиться. Но все-таки появилась на свет Лена. С темна до темна работала свекровь на ферме. Работала и за себя, и подруг подменяла. Не считалась ни с чем, лишь бы заработать побольше да детей накормить, обуть-одеть. Летом ходила в темном халате, зимой – в телогрейке; в другой одежде никто ее больше не видел. И сумела-таки не только вырастить детей, но и дать им закончить школу до десятого класса. Потом Петю призвали в армию, Лена поступила в профтехучилище.
Когда Петр вернулся со службы, поставили новый дом. Опять не так чтобы очень богатый – откуда взяться богатству? – но жить можно. Шить-то можно, но живет теперь свекровь в новом доме одна-одинешенька. И родни кругом никакой. Отец не в счет. Даже когда новый сруб на мох ставили и помочь сзывали, он не пришел. Чужие люди пришли, а родной отец не пришел. Ударился в накопительство: гусей, индеек развел целое стадо, осенью большие деньги выручает. Эхрему уже за семьдесят, а борода еще черная-черная, разве что кое-где седой волос проблеснет. Года три назад умерла жена, так оп, не долго думая, сорокалетнюю молодуху в дом привел – вот он какой этот дед Эхрем.
Жалко Розе свекровь: тяжело у нее жизнь сложилась. Она и постарела раньше времени. Еще и пятидесяти нет, а глядит старухой. И одевается – плохо, кое-как одевается. Смолоду не во что было, а теперь и есть во что, да привычки нет, вот и ходит или в темном, похожем на рабочую спецовку, платье, или в той же телогрейке. А как-то Роза сказала об этом. «Мне уж поздно про наряды думать: старуха!..» – ответила. Жалко Розе свекровь, обидно, что старухой она себя считает…
А Ленка – Ленка молодец!..
Вернулась мыслями Роза в свою избу из дома деда Эхрема и даже вздохнула облегченно. Лучше бы и вовсе о нем не думать, не вспоминать. А вот о Ленке ей думать радостно. Зимой Роза видела ее по телевизору. Ходит Ленка между двумя рядами хитроумных станков – столько во всей колхозной мастерской небось не наберется – ходит и одна с ними управляется. И такие шелка на тех станках ткет – загляденье. Надо бы деду Эхрему посмотреть на Ленку, чтобы знал, что и без его помощи внучка в люди вышла, хоть он ее, кроме как крапивницей – мол, в крапиве ее мать нашла – по-другому и не звал. Только где там Эхрему телевизор смотреть, разве он, жадюга, разорится на покупку «бесовского ящика». А к соседям идти – тем более не пойдет. А надо бы, надо бы упрямому старику поглядеть ту передачу. Может, хоть задумался бы, зачем на свете живет. Внучка его шелка ткет, чтобы люди одевались красиво, а он? Деньги копит? А кому нужны его деньги, кому они принесут радость или счастье?..
Розе хочется, чтобы Лене попался муж верный и добрый. Чтобы он ни разу не обидел ее даже грубым словом. В жизни, говорят, все уравнивается. Так вот пусть и у Ленки с матерью «уравняется»: за горе матери, за ее неудачную молодость пусть дочери будут отмерены полной мерой радость и счастье!.. А что мать побежала на радостях к своему нерадивому отцу, – что ж, ее можно понять. Она у тебя добрая, сердечная, и хоть она очень хорошо знает отцовскую недоброту, ей хочется верить, что и он вместо с ней порадуется за тебя…
Роза гасит свет и ложится. Дочка уже опит. Когда девочка здорова, она и засыпает в своей кроватке быстро и спит спокойно.
А Розе не спится. И устала за день на хмельнике, и поднялась утром рано; думала, что донесет голову до подушки и тут же заснет. Нет, не спится. Все не идет из головы разговор со свекровью, опять вспоминается дед Эхрем. Только теперь она видит жестокого старика не одного, а как бы рядом со своим отцом.
Вот отец. Через его кузницу прошли все хурабырцы как молодые, так и старые. Прошли за его жизнь не один раз. Он всех знал, и его все знали. Отца уже нет в живых, а память о нем живет в каждом доме. Зайди в любой дом. И еще когда только будешь открывать дверь, когда возьмешься за ручку – считай, что ты взялся за вещь, сработанную его руками. Заходи в дом, и ты увидишь ухваты или кочергу, сковородник или ножи разной длины для забоя скота, увидишь множество вещей – они тоже сделаны отцом. Наверное, он мог бы разбогатеть не хуже Эхрема при таком для всех необходимом ремесле. А он не богател, потому что платы за свою работу не брал. Но когда он умер, за его грабом шла вся деревня от мала до велика. И каждый хотел нести его гроб, считая это за честь. Давно уже не помнили такого многолюдья на похоронах. Отец давно в могиле, а люди, помня его, и по сей день отзываются, отплачивают добром за добро. Когда Роза сзывала ниме – пришли все, кого она позвала. Пришли, не побоявшись Михатайкина, хотя и знали, что он им эту помочь может потом припомнить…
А вот Эхрем. Прожил человек долгую жизнь, а чем ему самому эту жизнь вспомнить и чем вспомнят его, Эхрема, другие? Он еще жив-здоров и, как говорится, дай ему бог, но если умрет – много ли народу пойдет за его гробом? Пойдет разве родня. Да и среди той родни будет родная дочь, которую он, в самый тяжелый для нее час, выгнал из дома…
Два односельчанина на одной улице родились и в одно время жили. А жизнь прожили так по-разному…
Еще совсем недавно стычка с Михатайкиным на огороде казалась Розе непоправимой бедой, горьким горем. А вот сейчас она поставила свое горе рядом с горем всей жизни своей свекрови и увидела, что оно совсем маленькое, временное, преходящее. Не зря говорят, что в беде, человек умнеет. Может, и она за эти дни тоже поумнела?..
С этой мыслью Роза и заснула.
Наутро никто ее не будил: и дочка еще спала крепким сном, и пастух кнутом не хлопал, а Роза – вот она крестьянская привычка! – проснулась вместе с солнцем. Проснулась хорошо отдохнувшей, бодрой, веселой. И только встала на ноги – тихо зазвенела в ушах забытая было и вот опять откуда-то выплывшая песенка:
Золото ценно, когда на учете.
Родня дорога, когда в почете…
Да, конечно, это плохая примета: петь е утра. Но нынче Розу это почему-то вовсе не огорчает. Мало ли их всяких примет! Есть и такая: после беды, после горя приходит радость….
Пока дочка не проснулась, она убирается по дому, доит корову. Успевает подоить как раз ко времени. Как далекий пушечный выстрел раздается с другого конца деревни удар пастушьего кнута, становится слышным мелодичный перезвон колокольчиков, которые хозяйки привязывают на шею коровам. Сегодня – праздник. Потому что для крестьянина всегда именно с выгона начиналась настоящая весна. Крестьянин радовался, что скот перезимовал и теперь до глубокой осени за его судьбу не надо беспокоиться.
Роза тоже выносит сделанный отцом медный колокольчик и вешает его на шею своей корове. Вместе с коровой она выпроваживает со двора и почуявших траву, разноголосо блеющих овец.
Роза знает, что стадо, двигаясь с другого конца деревни, дошло еще только до ее середины и что еще ждать придется долго. Но стоять на улице родной деревни в такое чистое раннее утро, стоять и слушать, как все кругом просыпается, как мычат коровы и оглашенно орут петухи, а бабы звенят на колодцах ведрами – видеть и слышать все это – такая радость.
